- Гранин, Гранин! Академик! Генерал от кибернетики! Куда уж нам гоняться. Хотите уезжать? Скатертью дорожка! Дозвольте, подсажу в карету.
      - Не смейтесь надо мной! - воскликнула Таня и разрыдалась.
      - Ну вот! Теперь слезы! Раствор натрий хлор в воде с кое-какими примесями. Хорошо, что вы хоть лазерную электронную машину, как заправскую Машеньку, не научили слезы пускать. Еще пробило бы изоляцию, чего доброго!..
      - Ну и смейтесь, смейтесь, смейтесь! - кричала Таня, выбегая из лаборатории.
      Профессор некоторое время ходил взад и вперед, потом со стуком поставил на место упавший стул и с горькой иронией произнес:
      - Один! Один! О, жалкий жребий мой!..
      И профессор Кунегин действительно остался один, без помощников. Он никого из своих сотрудников не подпускал к заветной теме "электронного сердца".
      Только Таня была его спутницей в дремучем лесу исканий. И Тани с ним не стало.
      Не по себе было ему в его "научном одиночестве".
      Но он не хотел уступать. Один так один! И он решает продолжать начатую с Таней Лагиной работу.
      Машенька насыщена прекрасной музыкой, глубокими мыслями, в ней заложена сама поэзия! Нужно только умело запрограммировать ее на выдачу подлинного поэтического произведения. И сейчас это сделает он сам, Кунегин, без всяких дамских слабостей! Уж он-то не будет беседовать с электронной машиной, как с подружкой или собутыльником. Машина получит математические формулы в чистом виде: теория графов, тензорный анализ, векторы, дифференциальные и интегральные исчисления. Никакой навязанной лирики! Она должна прийти изнутри!.. Из машинного нутра!..
      И Евгений Кунегин, слушая вместе с машиной скрябинскую музыку, принимается за программирование Машеньки. Он пытается исступленной работой заглушить подавленное состояние, в которое впал после ухода Тани.
      Но он добьется своего! Он создаст не просто электронный ум, но и выявит электронные эмоции. Наследники человечества, которым люди уступят свое место на Земле, должны обладать всем богатством чувств своих предшественников и создателей.
      Но скрещение усилий пылкого профессора, пытавшегося заморозить свои чувства, и быстродействия холодной машины, искавшей выражения горячих человеческих чувств, дали неожиданный результат.
      Профессору некуда было отступать. Певца он пригласил заблаговременно, пришлось ему с научной беспристрастностью прослушать поэтическое произведение машины на музыку Второго этюда Скрябина. Тани не было, поэтому певцу аккомпонировала сама Машенька, в памяти которой были записаны лучшие исполнители, в том числе и этого произведения.
      ПАМЯТЬ СЕРДЦА
      Грустный мир воспоминаний!
      Все они, как в речке камни,
      Зыбкой тенью в глубине
      Лежат во мне, На самом дне.
      Память сердца - злая память.
      Миражами душу манит.
      В даль ушедшую зовет
      Под вечный лед, Забвенья лед.
      Если б жить сначала,
      Чтоб все прежним стало,
      Чтоб с тобою вместе
      Петь бы наши песни.
      Сердце не остыло.
      Будет все как было.
      Будет ли как было?
      Горький плод моих стараний
      Может только больно ранить.
      Я вернусь к своей весне,
      Но лишь во сне, В последнем сне.
      В реке холодной тонет Тепло твоей ладони.
      Счастья касалась память,
      Явью, казалось, станет,
      Но, оказалось, канет В тень на дно.
      Ах, в сердце ночь, в душе темно...
      Но ты со мной.
      Всегда со мной!..
      Обескураженный, в смятенных чувствах, простился Евгений Петрович с певцом, высоко отозвавглимся о поэтическом тексте исполненного произведения.
      Кунегин был другого мнения. Собственно, другого мнения не о поэтическом тексте, а о его соответствии с научной задачей, которую он перед собой ставил.
      Как могла машина неведомыми путями разобраться в его собственных переживаниях? Как она узнала его внутреннее состояние? Его тоску по ушедшей Тане, которую он сам отверг? И как она могла подслушать их разговор с Таней о памяти сердца? Чудес на свете не бывает. С машиной общался только он сам, значит... значит, он сам и заложил в нее все это "понимание", передал ей в виде математических символов собственную исповедь!
      В совершенно подавленном состоянии застал растерянного Евгения Кунегина директор института Александр Сергеевич Пушкарев: - Ну, Женя, о чем ваши мысли?
      - Сказать по правде? Допустим, о Ленинграде.
      Люблю тебя, Петра творенье,
      Люблю твой строгий, стройный вид,
      Невы державное теченье, Береговой ее гранит... - процитировал академик.
      - Нет, пожалуй, не о Неве думаю, а об академике Гранине. Давно с ним не виделся, - словно оправдывался Кунегин.
      - К академику вам надо ехать, Женя, не с пустыми руками. А вы пока что на положении генерала без армии.
      - Что верно, то верно, Александр Сергеевич.
      - Нужны вам, Женя, помощники более крупного калибра, чем аспиранты. Каюсь, сам к вам аспирантку Лагину присылал. В том виноват. Но хочу исправить свою вину. Есть на примете солидный человек. Ланской Владимир Николаевич. Участник Великой Отечественной войны, офицер запаса, стал кибернетиком, кандидатом физико-математических наук. Мечтает о докторской. Вот вам бы его заинтересовать своей идеей об искусственном интеллекте. Потянет.
      - Что ж, Александр Сергеевич. Я не против сотрудничества с серьезным человеком. А то... я и впрямь кукую тут сам с собой.
      - Вот завтра поутру и покукуете вдвоем на мосту Кукушкине.
      И утром к профессору Кунегину явился человек лет пятидесяти с былой военной выправкой: - Разрешите войти, товарищ профессор?
      - Входите, входите, товарищ Ланской. Подполковник, кажется? Вам известно направление моей работы?
      - Так точно, товарищ профессор.
      - Лазерная электронно-вычислительная машина уже "заряжена", если можно так выразиться, музыкой Шопена, Скрябина, Шуберта, стихотворениями многих поэтов, психологическими этюдами Стефана Цвейга.
      - Хорошо бы еще Бетховена вспомнить. Исполин!
      - Бетховен? Да!.. Гора! Горный хребет! Им займемся, не возражаю. Но пока вспомним Шопена. Он подобен горному ущелью, цветущей долине, куда сбегают бурные реки.
      - Это точно.
      - Вот и попробуйте получить поэтический текст на одно из произведений Шопена, но... без всяких там дамских штучек, а то ваша предшественница расчувствовалась тут и все на машину свалила.
      - Вас понял. По-мужски.
      - И чтобы для мужского голоса.
      - А если на фоне женского хора? Впечатляло бы.
      - Можно и так. Впрочем, не нам с вами это решать. Ничем не насиловать машину. Предоставить ей полную свободу выбора.
      - Разрешите сесть за разработку алгоритма?
      - Вот ваше место. Столик, правда, маловат, дамский еще...
      - Ничего. Обойдусь. По-полевому. Разрешите начинать?
      - Валяйте. Все материалы в этом шкафу. Картотека магнитная. Что хотите - по коду сразу получите.
      Так началась новая стадия работы с Машенькой.
      На следующий день Кунегин застал своего нового сотрудника за столом, заваленным бумагами. На них он заметил выцветшую фотографию молодого военного.
      - Кто это? - спросил Кунегин.
      - Фронтовой друг. Однолетками были. Погиб смертью храбрых, как раз когда я ранен был.
      - Совсем мальчик.
      - А какой парень-то! Здесь рядом с нами сидел бы, науку двигал...
      - Значит, в том, что мы с вами сделаем, будет и его капля.
      - Будет, товарищ профессор, и еще какая капля будет!..
      - Продолжайте, Владимир Николаевич. Вы, я вижу, дополняете музыку Шопена по собственному подбору.
      - Так точно, товарищ профессор. Разрешите пригласить дуэт?
      - Значит, все-таки с женским хором? Валяйте.
      И вскоре профессор и Ланской, который сам на рояле не играл, прослушали Двадцатую прелюдию Шопена до минор, о которой, как отыскал Ланской, говорилось, что она "образ траурной процессии, выписанный с необычайным лаконизмом".
      СМЕРТЬ ГЕРОЯ
      Взвей стяг!
      Изгнан враг.
      Бей вслед
      Звон побед!
      Шквал, смерч.
      Рядом смерть.
      Строй, стой!
      Пал Герой.
      Чей сын?
      Чей жених?
      Кровь, стынь.
      Кровь, звени.
      За свой
      Край родной
      В час злой
      Пал Герой.
      Без слез
      Сердца стон.
      Без слез
      Наш поклон.
      Свет звезд
      Вместо слез.
      Боль скрой.
      - Вы разрешите заняться Бетховеном? - догнал его у дверей Ланской.
      - Не забудьте, - многозначительно сказал Кунегин, - как ценил его Владимир Ильич. - И он скользнул взглядом по портрету Ленина, висевшему в лаборатории.
      - Как можно! - воскликнул Ланской.
      Теперь в лаборатории "искусственного разума" гремел Бетховен уже не только из профессорского кабинета. В его музыку Ланской почему-то вплетал некоторые революционные песни и песни гражданской войны, к материалам о судьбе Бетховена он добавил план ГОЭЛРО и книгу Уэллса о России. Человек он был дотошный и работал усердно.
      И трагическая судьба гения, утратившего главное чувство музыканта слух, но сохранившего веру в будущее, неся людям в своих произведениях все ту же силу, радость и счастье, была усвоена лазерной памятью электронной машины.
      Когда задача, поставленная перед машиной новым ее наставником, была решена, состоялся такой телефонный разговор между Ланским и певцом, приглашенным для очередного лабораторного концерта.
      - Что теперь петь будем? - поинтересовался тот.
      - "Аппассионату" Бетховена.
      - "Аппассионату"? Ваша машина просто ошиблась. Эту вещь нельзя петь.
      - Так думаете? А знаете, что легло в основу главной темы "Аппассионаты"?
      - Простите, я не знаю фортепьянной музыки. Я вокалист.
      - А "Марсельезу" когда-нибудь пели?
      - Еще бы! Великая песня Великой французской революции!
      - А не потому ли Ленин любил "Аппассионату"?
      - Как? Неужели? Вот не думал! Присылайте ноты. И ваш машинный текст.
      - Хотите сказать, поэтический текст?
      - Простите, товарищ Ланской. Вы просто в угол меня забиваете. С вашей предшественницей мне как-то легче было.
      - Легче, когда пусто. Желанная тяжесть не тянет.
      - Нет, нет, ничего! Я готов. Я ведь тоже участник вашего эксперимента. И горжусь этим.
      А еще через некоторое время профессор Кунегин в зале, где стояли теперь два стула, слушал эпическую вещь: ЛЮБИМАЯ СОНАТА
      Мир звуков.
      Теснятся идеи.
      Бетховен.
      Все ярко, зримо.
      "Вихри враждебные веют..."
      "И все должны мы неудержимо!.."
      Что скажет фантаст и мечтатель?
      Как будто - "во мгле Россия"?
      Нет!
      Сегодня неважное платье.
      Но завтра индустрии сила.
      Мечта - луч мысли летящей, Веха в поле чистом,
      Мечтателем стать Это быть настоящим коммунистом.
      Сделать край темноты светозарным,
      План-зарю окрылить Советской властью,
      Стать для мира мечтой легендарной,
      Труд и подвиг считать высшим счастьем
      И видеть за мглою бывшей,
      Как крестьянину и солдату Рабочий, руки отмывши,
      Сыграет "Аппассионату".
      Профессор Кунегин встал во время исполнения вещи и дослушал ее, скрестив руки на груди и опустив лохматую голову. Потом, вскинув ее, посмотрел на портрет Ленина.
      Певец, откашлявшись, осторожно вышел из лаборатории. Ланской подошел к своему руководителю. Оба мысленно продолжали слышать музыку Бетховена.
      - Мне кажется, наша Маша превзошла сама себя, - почтительно обратился Ланской к профессору.
      - Что? Какая Маша? Ее Таней звали, - словно очнулся Кунегин.
      - Нет. Я про машину, Евгений Петрович.
      - Ах, Ланской, Ланской! И ничего-то мы с вами не поняли!.. Не понимали!.. За решеткой из формул сидели, глухослепые...
      - Простите, не понял. Но ведь все, что наша машина нашла у великих композиторов, все, что она расшифровала в их творчестве, глубоко эмоционально. Не правда ли?
      - Допустим, эмоционально, не спорю.
      - Значит, машина обладает эмоциями, электронными эмоциями, которые мы ищем.
      - Эх вы! Не Ланской вы, а Ленский, ну прямо Ленский! Вам бы, подполковник, волосы до плеч - да в поэты!..
      - Простите, но пока что машина стала поэтессой, а не я. Мне и двух строчек не срифмовать.
      - Поэтессой, - раздраженно перебил Кунегин. - Поэтессой стала, да не машина! Почему, когда ее программировала влюбленная девочка, она "пела" о любви, о незабудках, потом о перстне и разлуке навеки.
      - Виноват. Не знаю, право...
      - А надо знать! Нам надо знать, если мы с вами настоящие ученые, а не званьеносители, которые выводят на орбиту пустые идеи! Почему машина узнает в Двадцатой прелюдии Шопена строчки реквиема? Почему в творчестве Бетховена выбирает "Аппассионату"?
      - В самом деле почему?
      - Ответ надо искать в том, куда смотрел человек, ее наставник!
      - Как? Неужели портреты?
      - Да. И портреты тоже. Вы знаете, что такое подсознание? Портреты стояли перед глазами того, кто направлял, определял работу машины. А она, машина, лишь воспроизводила, понимаете, воспроизводила его чувства, человеческие, а не машинные, эмоции!
      - Профессор, куда же вы?
      - Куда? На "Красную стрелу". Еще успею.
      - Зачем?
      - Надо сказать кое-кому, что никогда машина не заменит человека на земле, что бы там ни говорили ученые мужи на научных симпозиумах! И я вместе с ними...
      - А как же с искусственным интеллектом?
      - Можно создать "электронный ум", но нельзя создать "электронное сердце"! Пусть это отрицание и будет вашей докторской! Не успокоюсь, пока не скажу об этом кое-кому. И боюсь услышать в ответ: "Я другому делу отдана и буду век ему верна". Но я все-таки попробую!
      И дверь захлопнулась за ним.
      Без фантазии нет науки.