Глава XV

РУБИН ЭМИРА БУХАРСКОГО

Я лежал полуоглушенный и думал обо всем, что услышал. Так вот как оно было! Широкая картина развернулась передо мной. Я более не видел себя в ее центре. Шла громадная борьба исторических сил, классов, организаций, и в том огромном механизме, который именовался государственной политикой революции, на мою долю выпадала более чем скромная роль. А я-то воображал, что держу свою (да и не только свою) судьбу в руках и верчу ею как хочу.

Я не скажу, чтобы это открытие было для меня болезненным ударом. Я не был уже таким безнадежным индивидуалистом и честолюбцем, чтобы думать только о себе, и я рад, что тогда же открыл в себе способность восхищаться могучим размахом и бешеной быстротой того самого механизма, который уносил меня в противоположном моему расчету направлении, хотя к той же цели.

Так вот как Листер мастерски играл свою роль и как долго он держал меня в заблуждении! А я-то принимал его за матерого белогвардейца. И диалог его с Борисом и оплеухи — все это был театр. А Борис...

В этом пункте мои размышления прервались приходом Паши. Глаза его светились теплотой, но, как всегда, когда отношения переходили в чисто личный план, он был немного смущен. Он явно был на пороге дружеского излияния, состояние, в котором я видел его в очень редкие моменты.

— А я, знаешь, не пошел рыбачить, Глеб...

— Чего это? Ведь ты же...

— Да, знаешь, не хотелось тебя оставлять... может, тебе чего надо...

Я лишь улыбнулся и показал ему подбородком место у себя в ногах.

— Да, брат, — сказал он немного виновато, — теперь ты понимаешь, почему я ничего не говорил?

— Ну, хоть намек мог бы дать.

Паша стал внезапно жестким:

— Нельзя. В этих делах — ни матери, ни друга. Нельзя, и все.

Я помолчал.

— Да, здорово я дурака свалял, — выдавил я из себя наконец.

— Да нет, ты молодец, и как ты заслонил Рубцова!

Приятно было это слышать. Но я тут же осознал, что в этой похвале был и яд, хотя Паша этого и сам не чувствовал. Значит, я заработал ее плечом, а не рассудком, волей, как я надеялся. Все-таки они должны считать меня за молокососа и дурака.

— Да, и про Эспера Константиновича ты теперь тоже знаешь. Вот, хочешь, посмотри, я для тебя приберег вырезку — это из газеты политотдела Балтфлота.

Он вынул из бокового кармана пачку бумаг и, перебрав их, подал мне одну. Я увидел большую бледную фотографию Листера на серой, скорее оберточной, чем газетной, бумаге и внизу биографию.

«Сын минера Балтийского флота, уроженец Колпина, эстонец, член партии с 1904 года, был офицером царской армии и в то же время членом подпольного большевистского комитета, в 1905 г. поднял восстание в армии на Дальнем Востоке, осужден к 15 годам крепости, бежал; жил и учился в Швейцарии и Германии, доктор философии Гейдельбергского университета; в апреле 1917 г. вернулся в Россию. Комиссар фронта, потом член реввоенсовета армии». И многое другое, что я не упомню.

— Да, — только сказал я, отдавая Паше вырезку, — вот какие у нас люди.

— А Рубцов? — спросил Паша с сияющими гордостью глазами. — Орел! Ты еще не знаешь, кто такой Рубцов. Это совсем не его фамилия.

— Кто же?..

— Догадайся!..

Я покачал головой:

— Не могу.

— Ну погоди, он сам тебе скажет или по портрету узнаешь. Другой раз будешь лучше смотреть.

«Листер и Рубцов, оба большие люди. И какие разные, — промелькнуло у меня в голове. — Листер весь анализ, мозг и расчет — великолепная человеческая машина, а Рубцов — поскольку я уже немного его знал — весь воля, огонь, безграничная смелость. Его стихия — люди. И оба — к одной цели; я пока видел только двоих, а сколько должно быть таких и какая это сила!»

Внезапно Паша поднялся и сказал:

— Да, надо тебе чего-нибудь поесть. Пойду вскипячу чай.

— Не буду я пить, не хочу.

— Будешь!

— А ты будешь?

— Буду.

— Ну тогда давай.

Паша вышел, а я продолжал размышлять. Что-то еще было у меня в подсознании, но я никак не мог сосредоточиться.

«Файзулла. Так вот кто он был — агент японской разведки. Встретил своего однокашника Бориса, а потом потащил за собой целую банду офицеров и беляков. Сын эмира бухарского, бывший паж, наверно, на балах стоял за креслом какой-нибудь великой княгини, шпион. Да, все это очень увлекательно. Правда, в жизни все серее, чем в воображении, этикетки заманчивее содержимого. И ведь, в конце концов, я его мало знаю — я говорил с ним только один раз».

И тут я весь сжался и замер. Какие-то шарики крутились в моем мозгу помимо моей воли. Что я делал — припоминал, соображал, решал? Только наивные люди или глупцы могут думать, что мышление — это сознательный процесс. Мышление — это такой же рефлекторный и неуправляемый процесс, как и художественное творчество; и плоды его лишь постфактум поддаются логическому анализу. Никто еще никогда не сделал настоящего открытия путем одних логических выкладок.

Я вспомнил то, что наш профессор рассказывал нам в университете про знаменитый ответ Рентгена. На вопрос, что он думал, когда экспериментировал с икс-лучами, он неторопливо ответил: «Я не думал, я экспериментировал». Силлогизмы — это не машина, на которых мы добираемся до истины, это всего лишь контрольные весы. Мы не можем управлять процессом мышления, мы можем лишь проверять его результаты.

Так, мне казалось, было и в этом случае. Голова работала сама по себе, я как будто оставался свидетелем где-то сбоку, и вся моя задача была в том, чтобы не спугнуть этот шедший внутри меня процесс.

Так как это было? Да, я видел его только один раз. Каким привлекательным показался он мне! Только вот этот скверный рот. Сын эмира бухарского. Я где-то читал, что у эмира было чуть не шестьдесят сыновей от бесчисленных жен. Какая вражда и соперничество должны были быть между ними! Вот где школа не братской любви, а братской ненависти. И что это еще говорил Толмачев в поезде? Что, когда исчез тот знаменитый рубин, кого-то из сыновей эмира пытали, кому-то рубили голову. Рубин, рубин... Чего это ради он залез мне в голову, это уж какая-то чепуха. И в то же время я чувствовал, что где-то что-то есть, и под ворошившимся в моей голове мусором что-то кроется.

Я опять внутренне весь сжался. Да, что это было? Что-то было, что это было? Надо молчать, притаиться, чтоб не спугнуть. Кругом тихо, Паши не слышно. Что это было? Да, было что-то в разговоре с Файзуллой. Но что? О чем мы говорили?

И память вызвала из своей глубины весь внешний вид той сцены: площадь, чайханы, киоск грека — как мерно уходил могучий верблюд, унося двух заморских лазутчиков... Нет, это неважно, назад к первой сцене.

Я сидел и переводил индийские стихи, потом пошел пить воду, а когда вернулся, нашел Файзуллу. Он спросил, показывая на мои книги, на каком это языке, а потом мы говорили о стихах. Я привел ему одну строчку на санскрите и свой перевод, а он предложил другой вариант, изменив только одно слово. Интересно, почему он предложил так, хотя это было неверно, неоправданно? Меня это тогда же озадачило, не понимаю этого и теперь. В стихотворении не было ни малейшей двусмысленности.

Все эти размышления были утомительными и казались бесплодными. Но должны же быть какие-то причины, почему он предложил мраморный бассейн вместо хрустального? Потом он улыбнулся, как бы про себя, а когда я переспросил его, как-то зловеще насторожился, замер и стал уверять, что он пошутил. Не понимаю.

Я устал и откинулся назад на подушку. Движение было немного порывистым, одеяло сползло на землю, моя длинная нога высунулась из-под него.

Шрам пореза на ноге, полученный мной в соседней с мраморным бассейном комнате, как только я увидел его, будто молнией осветил мое сознание. Я все понял. Я все знал. На этот раз я не мог ошибиться. Я боялся говорить, боялся повернуть голову, боялся дышать. Я только поводил глазами, будто слышал какие-то звуки. Неужели она улетит, рассеется, эта счастливая догадка? Я опять откинулся на подушку, обессиленный. Вошел Паша.

— Ну вот, Глебок, — сказал он, — чай готов. Лепешек не было, я испек свежие, поэтому завозился. Давай!

Он внес чайник, пиалы, постный леденцовый сахар, лепешки и касу топленых сливок. Но я не мог есть. В голове сверлила совершенно отчетливая, может быть, сумасшедшая догадка. Пока я ее не проверю, покоя не будет.

Я еле мог дождаться, когда Паша кончит завтрак. Сам я выпил, и то нехотя, лишь стакан крепкого чая с леденцом. Тело мое было легкое и пустое. Я был весь как натянутая струна — лучшее состояние, какое я знаю. Но вот Паша отставил пиалу, и я сказал:

— Ну, а теперь, Паша, давай я встану.

— Да что ты? — встрепенулся он. — Что за блажь?

— Не блажь, Паша, — сказал я, — дело.

— Какое такое может быть дело?

— Я все равно встаю, Паша, не мешай! Я тебя не спрашивал, когда у тебя дело было, а теперь ты меня не спрашивай.

Я глядел ему прямо в глаза, и охота спорить с привидением в лихорадке стала у него проходить. Он помог мне одеться, ведь у меня действовала только одна рука, и молча последовал за мной, когда, качаясь от слабости, я двинулся к средней комнате с ямой посередине и стал спускаться в нее. Неверно ступая, я бессильно взмахнул рукой и свалился бы вниз, если бы Паша вовремя не подхватил меня и не втащил обратно.

— Да ты скажи, по крайней мере, сумасшедший, чего ты хочешь? — крикнул он.

— Не мешай, — стиснул я зубы.

Я сел на краю бассейна и отдохнул. Через несколько минут, терпя Пашину поддержку, я спустился вниз и подошел к бассейну с его мраморной облицовкой и загадочной непрозрачной поверхностью. Я ступил в воду обутым, как был, и, медленно шаркая подошвами по дну, двинулся к самому концу бассейна под родник. Вот то место, где я поранил себе ногу. В обуви нечего бояться этого. Я поводил ногой в воде и наткнулся на какой-то предмет. Нагнувшись и очень осторожно пошарив здоровой рукой в воде, я нащупал что-то острое, видимо камень. Ага, вот он! Я попробовал обхватить его, по он был слишком велик и неудобен для руки. Я нагнулся еще ниже, кровь прилила к голове, и все же я обхватил его снизу и поднял. В полутьме макбары засияло матовое золото, а посреди него влажными красными гранями переливался драгоценный камень.

— Вот он, помнишь, слышали в поезде, — сказал я Паше, протягивая ему сокровище.

— Помню, — одними губами, беззвучно подтвердил он.

Паша машинально взял золотой полуобруч, или тиару, из моих рук. Лицо его выражало озадаченность и восхищение.

— Но как это ты? Откуда ты знал? — вырвалось у него, в то время как тиара с рубином все еще лежала на его вытянутых руках.

— Да вот так. Все тебе расскажу. Теперь давай отсюда и сушиться, а то мне каюк.

— Давай, давай! — засуетился Павел.

Он снял гимнастерку, завернул в нее драгоценность и бережно положил на край бассейна. Почти на руках он вынес меня на солнце, помог снять мокрую обувь и вновь уложил в постель, закутав со всех сторон в одеяло.

Утренняя усталость как бы удвоенной вернулась ко мне. Я чувствовал себя совершенно измученным. Лихорадочное возбуждение сменилось слабостью, и я на два часа просто выбыл из жизни — не то спал мертвым сном, не то лежал без сознания.

Когда я наконец открыл глаза, то увидал, что вся компания тихо сидела у длинного стола, который ранее стоял под навесом снаружи, и, как видно, только что кончила есть, так как остатки еды были еще на столе. Я почувствовал, что и я голоден, как волк.

— Ну вот и вернулся, — сказал Листер. — А Паша ждал вас. Вот котелок тройной ухи для вас обоих.

До того как нас усадили за стол, Паша водрузил на середине его тиару с рубином, показал пальцем на меня: «Его добыча!» — и мы с ним принялись уписывать уху, искоса поглядывая на наших собеседников и наслаждаясь их изумлением.

— Так что ты хочешь сказать?.. — обратился ко мне Листер.

Какая музыка была в этом «ты»! Ведь до тех пор он называл меня всегда на «вы».

«Ты», да еще в такую минуту, в этой обстановке, могло только обозначать, что последние барьеры между нами сломаны.

— Так ты хочешь сказать... Это тот, что Толмачев...

— Да, Эспер Константинович, — сказал я. Для меня он был старый большевик, и никакого панибратства быть не могло, — он самый.

— Ну, товарищи, — поднял Листер тиару, — тогда это едва ли не самое поразительное во всей нашей недавней эпопее. Знаете ли вы, что это рубин эмира бухарского? Тот, который он собирался подарить английскому королю, который стоил несметных сокровищ и, как говорят, многих жизней.

Рубин, еще сырой, не ограненный, сиявший лишь природными гранями, переливался в его руке. Данью восхищения было всеобщее молчание.

— Ну, ребята, вы выслушали сегодня утром доклад, теперь ваша очередь объяснить, — обратился к нам Рубцов.

Паша сказал:

— Это один Глеб. Он объяснит.

Все глаза обратились ко мне.

Я объяснил, что находка была результатом случайной догадки. Лежа сегодня утром на койке, я от нечего делать перебирал воспоминания, и на память мне пришла одна фраза Файзуллы, которую он необдуманно обронил в тот единственный раз, когда я с ним говорил, потом испугался и тут же взял ее обратно. Вся картина того утра живо воскресла в моей памяти. Разговор шел об одном старом индийском стихотворении. Я привел Файзулле строчку из него: «Мое сокровище, в хрустальном ты бассейне».

«Как это?» — переспросил задумчиво Файзулла.

Неопределенное выражение появилось в его глазах: лукавство или озорство, затаенная мысль, обращенная к самому себе...

«А не иначе ли там было? — вдруг так же тихо спросил он. — Мне что-то помнится — не в хрустальном, а в мраморном: „Мое сокровище, ты в мраморном бассейне“.

«Нет, — с горячностью возразил я, — я же помню оригинал». И я привел эту строчку по-санскритски.

«А вы как помните, — спросил я. — Вы уверены? Где вы видели?»

Новое выражение промелькнуло в глазах Файзуллы. Было в нем внезапное подозрение, вспышка бешенства, испуг — все вместе.

«Нет, нет, — поспешно заверил он меня. В голосе его слышалась дрожь. — Конечно, вы правы. Я нигде не видел. Как вы сказали? „В хрустальном бассейне“? Ну конечно же, эго совершенно правильно, я просто так сказал».

Какое-то большое, из ряда вон выходящее значение он придавал своим словам, что так быстро взял их обратно, но какое значение и почему? И почему он испугался? Или, может быть, я все это преувеличиваю, возразил я себе в тот же момент, и придаю слишком большое значение случайно вырвавшемуся мимолетному замечанию? Э, нет, ответил я, и Эспер Константинович ведь не зря только что говорил, что случайным обычно называют необъясненное, упущенное, неиспользованное. Случайных высказываний нет, есть ленивые умы, не умеющие или не желающие понять, что кроется за ними. И вот, когда я думал об этом, взгляд мой упал на мою ногу, которую я поранил в бассейне. Тогда-то у меня блеснула целая цепь догадок, вернее, это было кольцо догадок, так как они вспыхнули почти одновременно и образовали совершенно замкнутый круг.

Файзулла придавал какое-то особенное значение именно мраморному бассейну. А перед моими глазами — порез, который я получил как раз в мраморном бассейне в соседней комнате. Но Файзулла говорил не просто о бассейне, а о сокровище в бассейне.