Пишешь, сделаешь перерыв и, погасив лампу, отдернув занавеси, смотришь на ночной бор, на пылящие снегом громадные сосны и ели. Как будто и лампу не погасил - так от снега светло... Господи, что еще надо? Жить, писать и чувствовать себя таким, как все!.. Однако консультанты Союза письменников Иван Науменко и Алесь Кулаковский, ведя семинары, даже не глянули в мою сторону. Я тогда восхищался такой бездарью, как Науменко. Написал о нем большую рецензию, передав весь свой трепет. Увидя в двух шагах известного писателя, профессора, академика уже, подошел, робко заговорил, но встретив категорическое неприятие, с недоумением отошел... Зачем ему понадобилось так резко отталкивать от себя молодого человека, который искренне им восхищен? Да, застенчив, косноязычен, но это-то и признак, что от всего сердца! На то ты и письменник, чтоб понимать... В Рясне я мог объяснить столь открытую неприязнь и знал, как с ней бороться. А здесь? Как разгадать, что застряло в круглых глазах Миколы Копыловича?
      Надо мне научиться их понимать. И в первую очередь таких, как Микола Копылович. Я никогда не пил с Миколой, как и с другими своими ровесниками из числа белорусских письменников. Удалось при помощи Шкляры приобщиться к верхам. Но эти-то - самые многочисленные...
      - А як твае справы?
      - Книжку привез, - ответил он. - Далибог выйде.
      - Личы, што без пяти минут письменник.
      - Што ты маеш на увазе?
      - Саюз письменников.
      - Я ужо у Саюзе.
      - Без книжки?
      - Хто там чытае? Прывел Шамякин на вочы камиссии: "Берыте хлопца?" Тыя глянули: "Падыходить". - "Ну, дык бяжи, кажа Иван Пятрович, за гарэлкой". Я и пабег, як падсмажыли пятки... - Микола, разволновавшись, забыл, что отрекся пить. - Можа, есть четвяртинка, стары? Я б глынув кроплю...
      - Няма, браток.
      - Няма дык няма.
      И он уставился в окно с прежней мукой в круглых глазах. Я попытался объяснить эту муку в глазах Миколы Копыловича... Что ему не хватало? Он вступил в Союз писателей без всяких хлопот. Или ему надо было ехать на зверобойный флот? Терять сознание над рукописями? Привели, показали, не читали и приняли по внешнему виду... А я как раз его читал! Перевел по заказу "Немана" два его рассказа. Не скажу, что убогие, но неразвитые по чувству. Где б еще их напечатали, если не здесь? Он мог ездить в ЛТП, как в творческую командировку. Мог сидеть в свете той зеленой лампы, не стесняясь, - вокруг свои! - выйти из комнаты, сказать: "Написал повесть!" - и приятно удивить всех на семинаре. А не сидеть, запершись, как я, вздрагивая от каждого шороха, как будто ты вор или прячущийся от погони; пробрался, чтоб настрочить испуганной рукой предсмертный "Дневник", как Анна Франк, и сейчас за спиной откормленный Иван Науменко рявкнет не по-профессорски зычным баском: "Уставай! Расписауся..." Как Микола не понимает свое такое счастье? Пришел ко мне и сидит здесь... Ну, как его объяснить? Может, с жонкой разругался? И опять она его - туда?
      - Ты усе на прыватнай кватэры?
      - Прапанавали сваю, але ж не ведаю ти брать.
      - Кали не ведаеш, давай мне.
      - Жонка чакае кватэры, каб кинуть мяне.
      - Тады кинь жонку.
      - А як жа без кватэры?
      - А як живу я?
      - Ну ты! Ты марак...
      Вот и поговорили... Нет, Микола Копылович был недоступен мне! Не мог его воспринять, хотя мы разговаривали с ним на одном языке. Любой пастух был мне ближе во сто крат и понятнее или доярка. Я не испытывал к нему никакой вражды. Безобидный человек. Или он у меня что-то отнимал? Но в нем скрывался какой-то логический казус. Даже не понимал, почему он пьет, живет с жонкой? Зачем ему нужен Союз письменников? А он, Микола, что-то знал про меня. Недаром возник в его глазах конфуз, когда он увидел мой стол в чернильных пятнах и рукописи на столе... Все ж с годами я объяснил, какой ко мне приходил гость. Нет, не страстный Сальери, каторжник искусства, не Мефистофель в габардиновом плаще. Приходил Микола Копылович, нормальный хлопец, а также письменник не хуже многих других. И будь у него рот не на замке, он бы меня предупредил, чтоб я ничего не писал, ничего не добивался, а лучше б распил с ним четвертинку горелки. Впрочем, о четвертинке он прямо и сказал. Может, и выпил бы с ним, хотя куда интереснее распить ведро воды с конем. Только я не хотел ни под каким предлогом занимать у Веры Ивановны.
      - Братка, да тябе просьба.
      - Кажы.
      - Есть нажницы? А то киптюры на нагах вырасли - во! Аж загибаюца у чаравиках....
      Нашел ножницы, самые большие.
      - Тольки потым прыбяры з падлоги...
      - Гэта я ведаю, браток.
      30. В утреннем трамвае
      На рассвете прошел небольшой дождик с сильным ветром. Редкие капли ударяли со звоном разбитого стекла. Я все подхватывался с кровати в испуге и счастье от какого-то сна. Хватался за рукопись, как будто ее могло не оказаться на месте. Искал на страницах какие-то знаки и забывался в продолжении сна. Но вот дождик прошел, все затихло. Утром, выйдя из дома, я увидел, что осину, еще недавно всю в листочках, казавшуюся такой стойкой, почти полностью обтрясло. Нижние суки были голы, листья облепили мокрую дорогу, кусты и кирпичную стену. Это и есть та осень, которую я люблю! Было приятно выйти из заточения, зная, что просидел не зря. Меня согревало новое пальто, которое только сегодня надел. Я похудел, ничто не стесняло моих движений; я как подрос, постройнев, и наслаждался тем, что иду.
      Повезло! Оказался в числе первых пассажиров, ехавших по новой трамвайной линии. Для полного кайфа следовало сесть на кольце, где трамвайные рельсы описывали геометрические кривые. Одна тетка еще успела там вскочить, и новенький трамвай, апельсиново засветившись изнутри двумя вагонами, тронулся с места. Подождал его на остановке с болтающимся жестяным знаком "Т". Во Владивостоке трамвай показывал чудеса героизма, особенно на гористых участках маршрута от Океанской набережной до Минного городка. Я сидел там в трамвае, как в просмотровом зале, не успевая переводить глаза с фантастических пейзажей на таких же фантастических людей. Возник на мгновение в глазах тот трамвай, будто я во Владивостоке... Вышел из почтамта с Натальиным письмом в руке, стою, а он, трамвай -"пятерка", разворачивается круто на верхнем кольце, чуть ли не упираясь красным лбом в свой задний вагон... Сползай сюда, красная морда! Сейчас усядусь в твой пустой вагон. Развалюсь на двух сиденьях, чтоб нормально прочитать письмо...
      Но было неплохо войти и в утренний минский трамвай с симпатягой-водительницей. Дожевывая булку, с набитыми щеками, она озорно подмигнула мне. Все собрались в одном вагоне, второй был пустой. Особая тишина, свойственная пригороду, электрический свет, общая потребность куда-то ехать ни свет ни заря, первый рейс в новеньком трамвае создавали иллюзию собравшейся семьи. Тут сидели нестарые тетки, закутанные в платки, ехавшие подметать центр столицы. Одна из них, которая успела вскочить на кольце, объясняла напарнице причину своей задержки: "Через хозяина перелезала свово и зацепилась". Еще были молоденькие солдаты из Уручья, где располагалась воинская часть. На их лицах, белых подворотничках, на ремнях и пряжках, натертых мелом, лежало предвкушение увольнительного дня.
      Отъехав немного, подобрали пару из деревенских горожан, затеявших ссору и не помирившихся. Мужичок кричал своей жене: "Каб я не был таки дурны, я б давно утек от тябе!" Войдя в трамвай, он вопросил отчаянным голосом: "Чаго я с ней живу?" Жена уселась, багровая, мстительно аккумулируя в себе позор, бешено хватая из горсти семечки, как курица зерна. Вдруг мужик через весь вагон направился ко мне. Я обреченно сжался: уже свыкся с тем, что меня, сходу приметив, выбирали в собеседники всякие горемыки, чтоб излить, что у них накипело. Мужичок же, лишь спросив: "Скажи, сколько, пожалуйста, врэмя?" - опять через весь салон вернулся к жене и уселся с ней, как ни в чем не бывало.
      Протер запотевшее стекло и аж вздрогнул от зрительной ассоциации, приняв инверсионный след самолета в небе за очертание гигантского хребта. Чувство, что в Приморье, опять возникнув, исчезло, отозвавшись на мгновение сладкой болью. Сейчас я писал о тех краях, все у меня получалось и напоминало о себе, как врастая в эти места.
      Небо светлело, одновременно заливаясь зарей, а горизонт в высоковольтных мачтах, разлинеенный проводами, отдавал зимней стылостью. Тем радостней будет солнечный свет в городских скверах и парках! Наслажусь сегодня отдыхом, как эти молоденькие солдатики. Нас нагнала велосипедная колонна, и я смотрел на велосипедистов, на их руки в перчатках с обрезанными пальцами, на спины, склоненные к рулям. Меня занимало, что, как ни присматривался, так и не заметил, чтоб они крутили педали. Просто сидели на своих гоночных велосипедах и не отставали от нас, а их шапочки плыли, как поплавки. Только перед перекрестком со светофорами они одинаково крутнули педалями, чтоб, обогнав нас, свернуть в сторону автодрома.
      Позванивая, трамвай въехал в частный сектор из бревенчатых хат: прясла с кувшинами на кольях, колодец с журавлем, графины с настоенным грибом на окнах. На лужке пасся конь, он скосил громадный с редкими ресницами, похожий на фиолетовую линзу глаз. Девочка стояла на крыльце в длинном платьице, похожая на маленькую тетку, и смотрела на трамвай. Эта деревня, захваченная городом, вернула меня к рыбалке со Шклярой возле Пропойска. Рыбалка словно ворвалась в меня вчера, как только чуть поостыл к рукописи.
      Между мной и Шклярой возникла размолвка. После размолвки мы как бы снова сошлись. Пролетело время, я писал рассказы, обо всем забыв, а сейчас ехал в отличном настроении. Однако оценка того, что я пережил там, не изменилась. Мы сошлись опять, но уже не были вместе. Я терял Шкляру бесповоротно. Можно ли во всем разобраться, если поступок Шкляры для меня необъясним? Уже пытался, и не раз: ум у меня заходил за разум. Меня тогда не интересовала рыбалка. Хотел увидеть Шкляру, мы не общались почти с моего приезда. Да, один раз он был у меня со Стасиком Куняевым, своим московским другом. Войдя своим стремительным плывущим шагом в комнату, где он застал "еврейского Мартина Идена", трудящегося над рассказами, Стасик откровенно и безжалостно расхохотался, усмотрев в этом презабавнейший оляпюк. Я переварил посещение Куняева, даже сумел отыграться, сказав, что в вышедшем томе "Нового мира" Самуил Яковлевич Маршак в посмертно печатавшихся воспоминаниях особо отметил его среди молодых. На самом деле Маршак лишь упомянул фамилию Куняева - и все. Стасик зажегся таким нетерпением заполучить "Новый мир", что не дал мне поговорить со Шклярой. Не поймав такси, уехал 24 автобусом от Болотной. Потом он божился на рыбалке, что не обосрался -таки из-за "Нового мира". Даже если это и так, мы были квиты. На рыбалке Стасик переменился ко мне, никаких трений больше с ним не возникнет. Вообще поэт Куняев, которого сделали "козлом отпущения", не унижал себя примитивным антисемитизмом. Просто стоял в строю, сторожил свое место. У него была неплохая черта, отсутствовавшая у Шкляры: верность старым друзьям, людям, с которыми оказывался рядом. Я не бывал больше с ним в компаниях; но всегда, встречаясь в ЦДЛ, мы впадали в минутное стрессовое состояние: Куняев меня обнимал, целовал, жаловался на Шкляру; тот, мол, "через любого переступит". Куняев со Шклярой разошлись без вражды; совсем не так происходил мой разрыв со Шклярой. Этот разрыв уже созрел и будет мучителен для обоих.
      В трамвае я подумал: может, смысл наших разногласий со Шклярой запрятан в самой рыбалке?
      Уже в Минске, помню, перечитал рассказы Хемингуэя из цикла "На Биг-Ривер". Подсчитал, что Ник поймал всего две форели, ярко и со вкусом описанные Хемингуэем. Двух рыбин оказалось достаточно, чтоб получить величайшее наслаждение побывать с Ником на большой реке. Даже в период длительных рыбалок в Испании, в Бургете, куда выезжали герои "Фиесты", Джейк и его товарищ Билл вытащили вдвоем десять форелей. Можно понять их радость, так как они рыбалили в незнакомом месте. Десять рыбин лишь упоминались для счета, а подробно описаны Хемингуэем опять же две форели. Из этого примитивного подсчета я стремился тогда выяснить, чисто умозрительно: в чем смысл затяжных сидений Шкляры на Днепре, а теперь на Соже, где он отыскал язиные ямы? Ведь для творчества, для гениального описания рыбной ловли. Эрнесту Хемингуэю понадобились только две форели! Шкляра не заготовитель, пойманная рыба для него ничего не значила. Тем не менее на Соже Шкляра с друзьями выбивали язей в прикормленных местах всерьез и методически. Дело не только в язях, в том, что трудовая спайка интеллектуалов с их изощренным профессионализмом наносила гораздо больший урон реке, чем замшелое браконьерство с острогой тамошних рыболовов. За развлечениями Шкляры и компании, что придавало им, как они, должно быть, считали, оттенок спортсменства, особый глянец разностороннего умельства, прятался и какой-то связывающий их вместе смысл... Почувствовав это, я оказался среди них чужим. Но я никогда бы не подумал, что Шкляра может себя повести - хуже некуда. Поразительно что? Пейзажи, волновавшие меня в стихах Шкляры, - а он умел опоэтизировать даже географические названия, - померкли после Сожа, как тот задубелый окунь, которого я поймал. Погасла вся эта пойма Сожа, и нечего вспомнить, если б не отделился от них, когда для меня не нашлось места в машине. Ловя попутку в Славгороде, встретил знакомого егеря из заказника. Тот, с утра не евший, попросил меня взять за его деньги бутылку водки в сельмаге. Магазинщик был зол на егеря, что тот убил его собаку, а как зайдешь куда-то без бутылки перекусить? Пили "Сливянку" с охранниками леса, меня уговаривали остаться: "Линь еще не отнерестовал, ходит без всплеска, хоть руками бери". Все лесхозные машины на пожарах, нашли "Колхиду", поехали, вдруг сильный ветер. Теленка выбросило на дорогу, чуть не переехали: издали он был похож на клок бумаги. Дождь заливал стекла, а я спешил в Могилев, к Шкляре: я все боялся его потерять!
      В чем дело? Или я соскучился по его ухмыляющейся роже? Чувствовал: я нужен там, чтоб помочь, и эта помощь последняя. Я приехал не из-за рыбалки, а чтоб его спасти для его стихов. И уже никогда не прощу, что он в тех местах, где мне было хорошо, заставил меня почувствовать себя чужим.
      Уже за частным сектором, который давно проехали, начали вскакивать в трамвай работяги. Все похожие один на другого, развязные пустобрехи. Появились они с постройкой "Авроры", так называли широченный дом, изогнутый в виде буквы "С", один из четырех, что будут вместе составлять с воздуха аббревиатуру: "СССР". Возле "Авроры" кончался пристроенный участок рельсов, мы свернули на одну из веток старой трамвайной дороги. Неподалеку от Комаровского рынка сошли солдатики, чтоб полакомиться "эскимо". Потом сошли и тетки-подметальщицы, направившись в сквер по трамвайному переулку.
      Выехав на Долгобродскую, пересекли проспект и застряли возле Военного кладбища, пропуская трамваи, шедшие из Заводского района в сторону железнодорожного вокзала. Я смотрел на кладбище, где уже давно никого не хоронили. Там хозяйничала уборщица, сгребая сухие листья, отмахиваясь метлой от собачонки, крутившейся возле ее ног. Никогда меня не интересовали кладбища, я был равнодушен к таким местам. Даже в детстве не испытывал к ним никакого страха. Не возникало и желания побыть там. Удивлялся, что это кладбище выбрал для ночных прогулок московский поэт Иван Бурсов, заведовавший отделом прозы в журнале "Неман". Беря рукописи для прочтения, Иван Терентьевич оказывался на Военном кладбище. Бродя в лирической дреме среди могил, он разбрасывал рукописи перед собой. В этом был некий ритуал, рождающий в нем поэтический импульс. Я успел принять меры и спас свою повесть "Один день лета". Пожалуй, уже подошло время увидеть ее в "Немане".
      Я приехал в город не с обычной целью: повидать знакомых, побывать в редакциях, на телевидении. У меня лежали на столе рассказы, я видел сон, который меня вдохновил. Теперь я знал, что достиг вершин в прозе, на которых мало кто стоял. Буду встречаться с людьми, с которыми еще недавно мечтал сравниться. Сегодня я посмотрю на них сверху вниз. Некоторые не достигают и до пояса. Так что придется наклоняться, чтоб увидеть, кто там с тобой говорит. Такое уже случалось на ринге и на море. Можно сказать, я к этому привык. Ясно, что никто пока об этом не догадывается. Рассказы написаны, но надо еще пробить в журналы. Теряя Шкляру, я оказывался один, без всякой поддержки в Минске и в Москве. Минск уже не интересовал, ничего не давал моим новым рассказам. Поэтому я должен решить, как вести себя дальше. Если решу распрощаться с Минском, то надо отсюда уезжать. Какой смысл в городе, если он не нужен? Или возможен компромисс, раз уже прописался в столице? Надо подумать, что мне даст такая жизнь. Пересчитать по пальцам всех знакомых, оставшихся после Шкляры. Не все же клином сошлось на нем! Может, есть еще на кого положиться? А если удастся увидеть Шкляру, то был бы не прочь поговорить с ним. Итог подведу дома, а завтра опять сяду за стол.
      Обо всем этом я думал сейчас, в утреннем трамвае.
      Наконец, прошел, разминувшись с нами, встречный трамвай. Порожний почти, он, сделав полукруг перед стереокино "Мир", погромыхивая, удалялся по симпатичной улочке Змитрака Бядули. Эта улочка славилась своей, похожей на особнячок с зеленоватыми стенами, баней. В отличие от других городских бань ее называли по-белорусски, и это слово как бы стало и названием, и очень ей подходило: "Лазня".
      31. Лазня
      Пересчитал людей, стоявших у закрытого окошечка кассы. Количество должно совпадать с числом ящиков для раздевания. Успел как раз, еще был запас в несколько ящиков. Тогда я отлучился, чтоб приобрести веник у старика перед входом в лазню. Не торопясь, выбрал веник из целого березового снопа, завернутого в сырую мешковину. Веники были в меру подсушенные, слежало-плоские. Они округлятся в горячей воде. Вот этот возьму: густолистый, без толстых прутьев, с добавкой можжевельника и полыни, перевязанный двумя перехватами пеньковой веревочки. Старик сказал, что нарезает березу, как только установится крепкий лист. Хранит в темном, без сырости месте. Контролером у него жонка. Понюхает: "Хораша пахне!" - можно нести сюда. Я заплатил за веник 10 копеек и подбил финансы: 10 копеек на билет, 20 копеек на простыню, 17 копеек на дегтярное мыло и 20 копеек на стрижку без одеколона. В итоге оставалось 3 копейки на обратный билет в трамвае. Все сходилось отлично.
      Очередь не прибавлялась, значит, стояли свои. Тогда я поздоровался с ними. На улице мы проходили мимо, как незнакомые. Только в бане признавали один другого. То был своеобразный этикет голых людей. Нас объединял день появления и почетное право на первый пар. Такое право уважалось старожилами второй очереди. Сюда вообще не мог затесаться кто-либо из несвоих. Даже если б я опоздал, мой напарник, Истребитель, сказал бы, что после него стоит Моряк. Истребитель, высокий, угрюмого вида майор, был большой спец в банном деле. Он считался в нашей связке за младшего, уступая мне в здоровье и силе. К Истребителю приближался Тарас Бульба, низенький, круглый, с обвисшими усами хохол. Бульба приходил в лазню со своим сыном. По этой причине он не мог раскрыть в парилке свои способности. Неопознанным оставался и Единоличник. Потенциально, на мой взгляд, Единоличник был посильнее Бульбы, а возможно, и Истребителя, хотя по возрасту приближался к старикам. Особенный старик!.. Загадочной странностью отдавал и Соломон, так он себя называл. Если Единоличник был евреем, и всем видно, что он еврей, то Соломон лишь говорил, что он еврей, придумав себе такое имя. Безусловный авторитет и заводила среди стариков, неутомимый спорщик и говорун, он из какой-то блажи отрицал в себе белоруса. Одно время я настороженно относился к Соломону, подозревая, что он называет себя так с нехорошим умыслом. Вскоре, как и другие, перестал обращать внимание, что он Соломон.
      Вот и все, пожалуй, из первой очереди, если не считать незначительных стариков, составлявших большинство. Они добились первого пара многолетним посещением лазни.
      Назвав тех, кто стоял, спохватился, что не вижу мастеровых, ходивших одной компанией. Опытные парильщики, я ничего бы не имел против них, если б не старшой - Прораб. Меня он не касался, но был противен своим поганым языком. Порадовался, что мастеровых нет. Впрочем, они могли еще появиться.
      Так и не достоял возле кассы, увидел через стекло, что парикмахерша, поговорив в вестибюле по телефону, направилась к себе. Отдал деньги Истребителю, прошел мимо проверяльщика. Тот знал меня и пропустил до открытия. Я был знаком и с заведующим лазни, который в преклонном возрасте начал писать стихи. Теперь он считался молодым белорусским поэтом и, быть может, состоял в Союзе писателей СССР. В парикмахерской неожиданно оказался клиент. Уже подстриженный, помывшийся в "люксе". По виду сельский "киравник", приехавший из глубинки. Парикмахерша прикладывала к его лоснящемуся лицу массажное полотенце. Трудясь в склоненной позе, парикмахерша подцепила грудью юбилейную медаль на пиджаке знатного колхозника. Эта медаль так улеглась на ее груди, что я думал, что это ее собственная медаль. Колхозник никуда не торопился, веселил парикмахершу и еще одну женщину, прибиральщицу "люкса". Даже при короткой стрижке под "бокс" на его затылке остался примятый след от околыша фуражки. Парикмахерша пыталась взрыхлить выемку и так и сяк. Вот наступила церемония расчета и прощания. Знатный колхозник удалился, провожаемый поклонами. Я с отвращением сел в кресло, отсыревшее под его задом, удивляясь про себя: чего я невзлюбил знатного колхозника? Или этих людей не знал по поездкам от радио и телевидения? Прекрасно знал и всегда с ними ладил. Просто я стеснялся бывать в парикмахерской и завидовал, как этот колхозник умеет себя вести.
      Парикмахерша не торопилась ко мне, обсуждая с прибиральщицей новый фасон женских рейтуз. Вынув рейтузы из целлофановой упаковки и развернув, они по очереди прикладывали к себе. Наконец, сунув в кармашек халата расческу, шаркая войлочными туфлями с приставшими к подошвам волосами, парикмахерша подошла. Выяснив, как стричь, она была приятно удивлена, что уже второй клиент с утра с зачесом волос на левую сторону. Парикмахерша усматривала в этом примету удачного дня. Я же зачесывал волосы как раз наоборот, пытался устранить этот наклон - некое подобие генетической адольфовской челки. Немало тратил труда, чтоб волосы лежали прямо. Когда сказал, что "виски косые", тотчас был определен холостяком, желающим познакомиться. Я боялся уже вымолвить слово. В море мы стригли один другого. Перед плаваньем, чтоб долго не зарастать, заказывали такие прически, что не могли друг друга узнать. Ничего мучительнее не было для меня, как сидеть истуканом, отдав голову в чьи-то руки. Никогда я не стригся по два раза у одной парикмахерши. Бродил от одной к другой, и вот нарвался на такую, что сидел надутый, краснел и вздрагивал, когда она прикасалась. Вел себя так стесненно, что парикмахерша перестала со мной заигрывать и достригла при полном молчании.
      Зато баня! - тут я не упускал ничего.
      Колдовство, начавшееся с выбора веника, продлилось в раздевалке, выкрашенной в зеленый цвет, с полом, выложенным плиткой. Тут были ящики для одежды и белые весы, установленные на видном месте, рядом с зеркалом и лавками для отдыха. У каждого свой ящик, никто не захватывал чужой. Банщик прошел с кипой простыней, я заспешил к нему, не дораздевшись.
      - Голубенькую тебе?
      - Ага, подсиненную.
      Банщик был вот такой мужик! Правда, выглядел страшновато. Приземистый, с расплющенным носом и погнутыми, прижатыми к черепу ушами борца. Он взял пачку простыней, повернув их к себе корешками и, держа так, чтоб корешки разошлись, выдернул отличающуюся по цвету, слипшуюся от крахмала и глажения.
      - Новую угадал!
      - Порядок, - сказал я.
      Я выразил свое удовлетворение простыней, а банщик воспринял, как оценку себе, и даже округлил до масштаба лазни.
      - В бане и должен быть порядок, - ответил он. - А где еще, если не тут? - и показал рукой на открытое окно. - Это там бардак.
      Преимущество первого пара было уже в этой, удачно выхваченной простыне. Ведь другие парильщики будут брать из остатка: укороченные, в ржавых пятнах, с заплатами, а то и с дырой. Веник отменный, новая простыня, ящик легко закладывался изнутри на скобу. Я бережно повесил в нем новое пальто, купленное во Владивостоке. Темно-серое, в елочку, югославское, из качественного драпа. Раздевшись, прошел по чистым плиткам пола, оставляя на запотелости следы босых ног. В моечной увидел тех, кто стояли у окошечка кассы. Теперь они выстроились возле двери в парилку. Оказывается, мастеровые, которых не досчитал, явились заранее, чтоб раскочегарить печку. В прошлый раз котел вел себя странно: сверху вода кипела, а внизу была ледяная. Мастеровые, должно быть, все наладили и вкушали первейший пар. Выходит, я от своих не отстал, побывав в парикмахерской. Люди, уже в голом виде, были мне более знакомы, чем в одежде. Сейчас, наверное, и надо было здороваться. Истребитель казался неполным: не худым, а именно неполным. Он как бы не добирал того объема, что рисовался вокруг его тела. Раздетый Бульба походил на моржа. Живот с жировыми складками казался кожаным, низко нависал над ногами, почти заслоняя их; от этого большие ступни представлялись ластами. Образ моржа больше гармонировал с усами и не мешал беспредельной любви к детенышу. Это был тоненький, просвечивающий косточками, рахитичный мальчик, который с ужасом смотрел на дверь парной. Великолепен Единоличник: с круглой головой, остриженной под "ежик", с мускулистым пропорциональным телом и с нормальным пенисом рабочего вида, а не каким-то сморщенным члеником, как у Соломона. Но даже с таким члеником подвижный Соломон выглядел посвежее незначительных стариков.
      Пока парилка была занята, я выполоскал тазик и запарил веник в кипятке. Веник сразу ожил, расправил листья, набухая влагой, поднялся горой над тазиком, непередаваемо запах. Обменялись с Истребителем мыслями насчет того, как будем меняться на полке. Истребитель имел эвкалиптовые капли для придания аромата в парилке. Мастеровые тоже позаботились: из парной пахло чабрецом. Вот они начали появляться оттуда: свекольные, нагловатые, с общей для них чертой, отличающей людей не одаренных, а лишь освоивших узкое ремесло. Постигнув какое-то крошечное дельце, они чванились своим превосходством над теми, кто знал нечто большее, до чего не поднимался их ум. Ясно, они были недовольны, что, наладив печку, постарались не только для себя.
      Прораб, ступив из мокрости на сухое, предупредил мнимого еврея, над которым беззлобно подшучивал:
      - Соломон, жопу береги!
      - С чего-то? - натопырился Соломон.
      - Если сядешь на полку, жопу спалишь. Будешь ходить, как с заплатами.
      - Если такой пар, то ко мне в бане не приближайся.
      - А чем ты сгрозишь? - приостановился Прораб.
      - У меня в жопе замороженный взрыватель сидит, - ответил Соломон. - От фугаса, пощупай вот... Вынуждают обезвредить, да я операции боюсь.
      - Врешь ты все, как сивый мерин...
      Парилка была накалена, и ступени раздвоенного пьедестала, по которому поднимались на полки, уже высохли, аж гудели от жара, будто мастеровые и не сидели там. Незначительные старики рассаживались на нижних ступеньках, сбивались из-за многочисленности. Бульба, пригребая к себе сына, разместился полкой повыше. Единоличник, впадавший в думу в парной, сел напротив Бульбы. Я знал, что он, размякнув, одолеет ступеньки 2-3. Мы с Истребителем разлеглись наверху, пошевеливаясь, чтоб припечь кончики нервов, чувствительных на жар.
      Внизу незначительные старики перебрасывались словами:
      - Ну и пар!
      - Волос начал курчавиться, вот пар!
      - Соломон, твой взрыватель не бабахнет?
      - Да не! Размораживается еще.
      - Да ты совсем от него потек...
      - Думаешь, я от пота потею? Я потею от страха перед Сарой.
      Мнимый Соломон говорил с натуральным акцентом, без всякого юродства. Все время казалось, что он перейдет на нормальный язык и рассмеется. А он говорил и говорил так.
      - Неужто и еврейки такие дурноголовые, как наши?
      - Такие же, как ваши. А моя Сара еще почище ваших баб.
      - Эх, до чего мы дожили! Войну прошли, а своей Сары боимся...
      Так они переговаривались минуты три, а потом начали выбегать, что ощущалось по колебанию воздуха от открываемой и закрываемой двери. Меня не донимал жар, лежал совсем сухой, становясь еще суше. Поднял Истребителя, чтоб тот подкинул. Сейчас давление пара нарастало, но организм не спешил открывать краники и вентиля. Отощав и ослабев, я, по-видимому, как-то закалился, работая над рассказами. Может, что писал о северных льдах? Истребитель уже не отходил от печки, подкидывая и приседая от вылетавшего струями жгучего пара. Я добивался такого накала, чтоб Истребителю было легче со мной справиться. Сейчас он должен появиться в войлочной шляпе, в рукавицах, в рубашке без рукавов с двумя вениками для одновременного употребления. Истребитель умел возникать неслышно. Опять упустил, думая, что он где-то еще, а он уже трудился надо мной, окутывая атмосферой влажных веников. Потом начал сгребать вениками воздух и припечатывать хлестким ударом или мощным прижатием. Вот он пошел отплясывать чечетку по всей длине тела и внахлест. Нужно было войти в форму, день предстоял тяжелый. Не жалея Истребителя, я держал его, сколько он мог. Потом он лег, и я принялся за него. Трудился больше в воздухе, как бы видя силуэт воображаемого объема Истребителя, а не реального, который мне ничего не говорил. Истребитель как растапливался, пару раз я толкнул его веником, проверяя, что он живой. Доканчивал Истребителя, когда увидел, что Единоличник расположился на освободившейся после меня верхней полке, и подивился еще раз: поразительный старик!.. Истребитель, очнувшись и увидев на соседней полке Единоличника, размахивавшего на полную длину руки веником в крепчайшем спиртовом жару, протер глаза: так высоко при нас Единоличник еще не забирался!..
      - Сердце у тебя, отец, железное! Не слышишь, наверное, как стучит?..
      Единоличник, никому не отвечавший, вдруг нарушил обет молчания. Он беспомощно улыбнулся, отчего печальные глаза, как крупные капли, выкатились из-под опущенных век, а уши забавно шевельнулись, как у осла:
      - Разве оно стучит? - сказал он. - Оно плачет...
      Больше он ничего не сказал.