С рассветом воздух огласился свистом и перекличкой пастухов. Отары подняли со стоянки и пустились в путь. Близ селения Балта нас остановили у заставы и потребовали денег за прокорм овец. Это требование показалось нам несправедливым, так как мы все время гнали отары по склонам и мало шли по шоссе. Но стражники стояли на своем и не пропускали нас.
      Мы вынуждены были уступить и предъявили им наши билеты, в которых обычно бывает обозначено число овец и тягловой скотины. Они не поверили документам и пожелали пересчитать овец.
      Представьте себе, сколько времени могло это длиться, если в стаде более восьми тысяч голов, и какой убыток наносился нам!
      Я пошел к начальнику заставы, но все мои уговоры не привели ни к чему. Он упрямо стоял на своем и только твердил: «Должен пересчитать!» – словно забыл все другие слова.
      Баранта сбилась в кучу на дороге. Сверху и снизу подъезжали арбы, фургоны, тройки, подходили верблюды, и создавалась невообразимая толчея. Все кричали, бранились, лезли в драку, дорога была закупорена.
      Я решил, что надо гнать стадо обратно на ближайший луг, и там ждать, пока я вернусь из Владикавказа, который находился в 12 верстах от Балты и куда я решил съездить к хорошо мне знакомому г. Делакруа, чтобы сообщить ему об этих беспорядках на дороге, находящейся в его ведении.
      Я вышел из комнаты начальника заставы, чтобы привести в исполнение свое намерение. Ко мне подошел один из служащих на заставе стражников.
      – Напрасно вы беспокоитесь! – начал он.
      – Как это напрасно?... – удивился я и сердито добавил:– Мы не ходили по вашим дорогам, ничего на них не портили, а вы незаконно требуете от нас денег, и, мало того, вы еще смеете сомневаться в бумагах с государственной печатью, заверенных приставом, и собираетесь, нанося нам убыток, сами пересчитывать стадо!..
      – На все это у нас есть закон, так нам приказывает начальство.
      – Я не верю, чтобы начальство приказывало мучить людей и поступать явно во вред населению!
      – И все-таки, уверяю вас, напрасно вы сердитесь!.. – успокаивал меня мой собеседник, по всем признакам кантонист, зачисленный писарем на военную службу.
      Какая-то особая печать лежит на этих людях, и их всегда можно отличить от тысячи других. Бледный, аккуратно одетый, в сдвинутой набок шапке, из-под которой выбиваются смазанные свиным жиром волосы, намыленные, закрученные кверху усы, выражение лица покорно-хитрое; всегда старается вкрадчиво-любезным словечком смягчить разговор, а если такое словечко не подворачивается, он тут же сочинит его, не считаясь со смыслом, с тем, к месту оно или нет. Словом, мой собеседник принадлежал к разряду людей, чьи уговоры еще больше раздражают собеседника.
      – Почему же это я сержусь напрасно? – резко спросил я.
      – Подарите трех-четырех ягнят, и вас пропустят! – пояснил он.
      – И трех грошей не дам! – возмущался я.
      – Как вам угодно, но так было бы лучше! – Открыв картонный портсигар, он предложил мне папиросу. – Угощайтесь!
      – Благодарю вас! – сказал я, позвал пастуха и велел подать мне коня.
      – Значит, все-таки едете? – опять спросил он.
      – Да, прямо к г. Делакруа. Я расскажу ему о ваших порядках.
      – А я думаю, что... – начал он.
      – Ничего вы не можете думать! – прервал я его, выйдя из терпения.
      Подвели лошадь, и едва я занес ногу в стремя, как солдат опять подошел ко мне.
      – Дали бы хоть двух баранов!.. Я бы попросил, чтобы вас пропустили.
      «Слыхано ли это?! Какой-то проходимец будет просить другого проходимца, чтобы честного труженика, идущего по своим делам и имеющего на руках все нужные бумаги, пропустили по казенной дороге! Боже мой! Где я, и что тут происходит?» – думал я.
      – Давай уступим им и двинемся дальше, – посоветовал Симон.
      – Никогда! – ответил я. – Надо же хоть раз проучить, этих грабителей!
      – Проучим ли мы их?
      – А как же, они получат выговор.
      – Не вечно же начальником заставы будет этот толстопузый. Еще раньше, чем мы будем возвращаться, могут назначить другого, и тот будет так же грабить.
      – Знаешь, если тебя послушать, так выйдет, что мир населен одними разбойниками! – раздраженно воскликнул я.
      – Не одними разбойниками, а все же несправедливости в нем достаточно... Однако, знаешь, что я хочу тебе сказать? Если ты стоишь на своем, давай перейдем реку повыше и совсем минуем дорогу.
      – Пустое ты говоришь! – вмешался в разговор пастух. – В прошлом году мы также вот верхами шли, через Джариах прошли, до самого Дзауга в глаза не видали государственной дороги, и все-таки казаки нас догнали и потребовали с нас вдвое больше...
      – Как? Вы вовсе не шли по государственной дороге и с вас все-таки взыскали деньги?... – спросил я пораженный.
      – Клянусь, что так! – подтвердил пастух.
      Я уже готов был принять предложение Симона, чтобы самому убедиться в существовании такого разнузданного взяточничества, но, к сожалению, мост, которым пользовались без пошлины, оказался разрушенным инженерами, а вода в реке была высока, и я утвердился в решении ехать во Владикавказ. В это время к Балте с грохотом подъехал экипаж, и из него выскочил сам г. Делакруа.
      Я объяснил ему все, рассказал про наши беды, и он сделал строгий выговор начальнику заставы.
      – Милостивый государь, вы должны уметь разбираться в людях, не все ведь одинаковые! – добавил он, между прочим.
      Я просил не исключения для себя, а справедливости для всех, и потому, не выдержав, сказал:
      – Господин полковник! Я прошу не снисхождения к себе, а законных действий!
      – Странный вы человек! – усмехнулся он. – Не можем же мы поступать одинаково с вами и с какими-то там мужиками!
      – Я полагаю, что закон для всех должен быть одинаков, исключения здесь неуместны.
      – Сколько ни говорите, никогда этого не будет! – покачал он головой.
      Мы еще долго беседовали, и кончилось тем, что с нас вовсе не взяли положенного налога, как ни старался я соблюсти общий для всех порядок.
      Миновав эти места, мы подошли к пригородным лугам Дзауга. Тут нам предстояло вести переговоры с арендаторами пригородных пастбищ.

      Перед нами раскинулось широкое Пуртузское поле, затянутое белесо-дымчатой пеленой. То была дымка над Дзаугом, переименованным русскими во Владикавказ.
      Баранта, измученная двухдневным переходом и изголодавшаяся, прильнула к сочной траве. Пастухи тоже вздохнули свободней, так как за Дзаугом легче было отражать беды, всюду гнавшиеся за нами. Тут все зависело только от храбрости этих молодцов.
      Мы стояли на широком поле, по одну сторону которого протекал Терек. Стремительный и пенистый у своего истока, он, спустившись в равнину, разливается вширь и с тихим рокотом катит свои мощные волны. Сама эта местность подсказывает человеку, как ему надлежит поступать.
      Из Владикавказа к нам навстречу выехало несколько всадников.
      – Чьи стада? – спросили они.
      – Наши! – ответил один из пастухов.
      – Кто старший над вами?
      Тот указал на меня.
      Всадники подъехали ко мне, объявили мне, что в сутки мы должны уплачивать за корм по одной копейке с овцы, и спросили, когда мы собираемся сняться с этих мест.
      У нас было решено держать отары на этом поле три дня, так как нам предстояло в дальнейшем восемь месяцев скитаться по долинам и лугам и следовало закупить в городе кое-какие необходимые вещи, как, например, кожу на чувяки, рубахи, а также продать там холощеных баранов. Всадники протянули мне какую-то бумагу и сказали, что в ней обозначен день нашего прибытия.
      Я взял бумагу и с изумлением прочитал в ней, что мы прибыли первого сентября, тогда как на самом деле это было шестого сентября.
      – Вы, вероятно, ошиблись, – сказал я, возвращая бумагу, – сегодня шестое сентября, а в бумаге сказано первое.
      – А ну-ка, покажи, – сказал один из всадников, соскочил с коня и, наклонившись к самому моему уху, шепнул: – Молчи, получишь красненькую!
      Я сперва удивился, не понял, за какие услуги он мне сулит красненькую, но тут же сообразил, что это одна из форм бесчеловечного грабежа бедных пастухов. Дело в том, что, отправляясь на зимние пастбища, пастухи, обычно не знающие русского языка, нанимают себе переводчика, который сопровождает их в пути. Такие переводчики, как правило, бывают из среды, близко соприкасающейся с чиновничеством, они быстро перенимают его нравы, с пятого на десятое понимают русский язык и потом бессовестно грабят своих братьев.
      – Ты ошибся, дружище! – ответил я, – по копейке с овцы в сутки составит с тысячи голов десять рублей, а за пять суток пятьдесят рублей, у меня же их гораздо больше.
      – А мы с твоей отары ничего не возьмем, – снова шепнул он мне!
      – Бога ты не боишься, нехристь ты этакий! – вмешался подошедший Симон. – Получай, сколько полагается, и убирайся.
      – Сам убирайся, кто тебя спрашивает? Забыл, с кем разговариваешь? – крикнул подрядчик.
      – Ты лучше помолчи, а то... – угрожающе надвинулся на него один из пастухов. – Помолчи, говорю, а то враг мой не погибнет быстрей, чем я стащу тебя с лошади...
      Всадник нахмурился, сплюнул и, повернув коня, поскакал в город.
      – Скоро же он убрался! – сказал Симон.
      – Помнит, видно, прошлогоднюю историю! – заметил второй пастух.
      – А какую историю? – спросил я.
      – В прошлом году был у меня переводчик. Он, оказывается, заранее сговорился с подрядчиками и взыскал с нас плату на целых шесть дней больше положенного.
      – Вы пожаловались? – спросил я.
      – Пожаловались, как же не пожаловаться, – с горькой усмешкой сказал один из пастухов.
      – И что же?
      – Да все то же! Продержали нас три дня в тюрьме и за эти три дня взыскали плату, потому что товарищи наши не хотели бросить нас на произвол судьбы и стояли со стадом.
      – И за те дни, за лишние, тоже взыскали?
      – И за те взыскали.
      – А разве вы не могли свидетельскими показаниями доказать, что документ был подложный?
      – А как докажешь? Мы не знаем по-русски, а в бумаге, выданной ими, день прибытия был обозначен неверно, на шесть дней раньше... На суде эта бумага против нас бы обернулась.
      – Если бы даже кто и мог подтвердить правду, все равно на суд бы не явился! – добавил Симон.
      – Почему?
      – Кому охота связываться с ними и лезть в беду!
      – Ну, что ты, разве свидетелей арестовывают?
      – К такому счастливцу, как ты, все одинаково милостивы, – и люди, и бог, а для нас, горемычных, правды не сыщешь. Редко какой справедливый человек пожалеет мохевца, а то всегда получается так, что он виноват...
      – Знали бы мы, по крайней мере, язык, тогда, может быть, и сумели бы защититься. А то ведь они говорят по-своему, мы – по-своему. Надоест им слушать, затопают на нас ногами и выгонят вон, и некому заступиться за нас!
      Так, разговаривая, дошли мы до нашей стоянки. Я решил переодеться и сходить в Дзауг, чтобы довести до сведения тамошних властей о нарушениях в их ведомстве. Я был уверен, что начальство обратит внимание на мой рассказ, постарается изменить порядки, гибельные для народа и нежелательные для властей. Но представьте себе мое изумление, когда слова мои оказались гласом вопиющего в пустыне.
      Слова мои долго служили развлечением для аристократических салонов Дзауга; там с улыбками передавали из уст в уста историю о том, как сын генерала ходит за стадом с пастушеским посохом в руках.
      Через три дня мы миновали Владикавказ и у нас произошла первая стычка с Сунженскими казаками.
      Мы повздорили с ними из-за дороги. Мы имели право по закону следовать по ее обеим сторонам на расстоянии тридцати саженей бесплатно. Они же не пропускали нас.
      Закон разрешил нам это, но что значит закон для них? Они все дела решают по своему разумению и произволу, а пастухи в этих случаях беззащитны, так как им некуда обратиться, и, находясь в пути, они не могут до конца проследить за делом.
      Поэтому им приходится либо также действовать беззаконно и защищать себя силой, либо смиряться и уплачивать всюду лишние десятки рублей.
      Мы избрали первый путь и силой прокладывали себе дорогу там, где мы имели право по закону и где казаки чинили нам препятствия.

      Весь наш путь по долине вплоть до Брагуна был однообразен: мы проходили через казачьи станицы, и почти всюду нас преследовали бесчинства властей. Однако все мы были тесно объединены нашей пастушеской ловкостью, силой и отвагой. Мы с боями прокладывали себе дорогу, которой по справедливости могли пользоваться беспрепятственно. Только теперь понял я, что означала пастушеская молитва перед нашим выступлением: «Господи, спаси нас от бесчинств!» «Блюстители мира» нигде не пропускали нас без стычек.
      Наше путешествие длилось пять недель. Мы шли медленно, долго. За это время не было даже двух солнечных дней, дождь лил над нами всю дорогу, как из ведра.
      Представьте себе нашу радость, когда мы добрались до Грозного.
      Проделав этот путь со стадом, я увидел воочию, сколько бедствий может ожидать путника, подобного мне, при встрече с казаками. Я решил попросить у начальника бумагу, которая предписывала бы атаманам станиц поддерживать порядок среди тех, кого селили в этих местах для распространенияпросвещения.
      В Грозном я открыл свой чемодан. Он был обшит снаружи ковром, одежда внутри была сверху обернута буркой, и все же дождь проник в него, и вся одежда намокла. Из этого вы можете заключить, сколько лишений мы перенесли в пути.
      Я получил желаемую бумагу, в которой станичным атаманам предписывалось оказывать нам законную помощь в дороге, и благодаря этой бумаге дальнейший путь был сравнительно спокоен.
      Близ Брагуна находились угодья станицы Маханюрт, которые мы арендовали. Они были богаты кормом, окружены лесом и вдоволь снабжены водой.
      Сено и продукты продавались дешево в ближайших чеченских деревнях, куда я часто ходил, знакомясь с новыми для меня людьми и обычаями.
      По прибытии на место были построены хлевы и загоны. Удивительно было видеть, сколько труда вложено в них пастухами. Выросла целая деревня из хлевов, загонов, жилых помещений. Стены плелись двойным плетением, глиняные полы утрамбовывались. Каждый день разносился по лесу стук топоров, звучали веселые шутки пастухов, звенели их песни и шаири.
      Это шумное строительство вскоре сменилось ежедневным, размеренным, однообразным трудом: рано поутру отару выгоняли на пастбища, вечером загоняли в хлевы. Изредка к меже стоянки подходил главный пастух, усаживался с пастухами, и начиналась долгая откровенная беседа, в которой каждый пастух раскрывал свою душу, рассказывал о своей жизни. Ночная тишина иногда нарушалась топотом коней, угоняемых чеченцами, и звуками выстрелов и погони. Больше ничем не разнообразилась жизнь.
      Однако я чуть было не позабыл об одном, очень меня занимавшем времяпрепровождении. Это было слушание сказок, легенд, повествований о жизни прославленных пастухов или разбойников.
      Здесь я обрываю свои воспоминания, так как все, что я услышал, прочувствовал и осмыслил, – все это я решил передать в своих рассказах, решил познакомить вас с обычаями и нравами народа, составляющего часть Грузии, или народов, дружественно с нею соседствующих, с которыми в будущем не миновать нам более тесных связей.