Шесть месяцев тому назад в неком убогом городке около Остина, штат Техас, Амир Добровольский убил семидесятилетнего священника и его жену. Добровольский расстрелял их в упор, когда они спали. До сих пор не известно, как он вошел в квартиру, но, по всей видимости, у него был ключ. Выглядит эта история донельзя странно: молодой парень, без уголовного прошлого, отслуживший в армейской разведке, встает однажды утром и посылает пулю в лоб двум людям, которых никогда не знал, и все это в какой-то забитой дыре в Техасе. И зовут его к тому же Добровольский. Вечером, когда об этом сообщили в новостях, я был с Альмой в кино и ничего не слышал. Потом, в кровати, в разгаре постельных утех, она вдруг начала плакать, и я тотчас остановился, думая, что ей больно, но она велела продолжать, а то, что она плачет, на самом деле, очень хороший признак.
      Обвинение утверждало, что Добровольский получил тридцать тысяч долларов за убийство, и все это дело связано с какой-то местной заварушкой вокруг наследства. Пятьдесят лет тому назад, тот факт, что священник и его жена — чернокожие, был бы ему только на руку, но сегодня все ровно наоборот. Кроме того, против него работало еще и то, что старик был священником. Адвокат же заявил, что если Добровольского признают виновным, он вынужден будет просить об отбывании наказания на родине заключенного, в Израиле. Ибо, принимая во внимание количество негров, сидящих в американских тюрьмах, за его жизнь здесь нельзя будет дать и спитого пакетика чая. Однако обвинение заверило, что Добровольский закончит свои дни значительно раньше, ибо Техас — один из немногих штатов в Америке, где до сих пор существует смертная казнь.
      Мы с Добровольским уже лет десять не виделись, но когда-то, в старших классах, он был моим лучшим другом. Все свое время я проводил с ним и Дафной, которая была его подружкой еще с восьмого класса. Связь между нами прервалась, когда меня призвали в армию, не слишком-то я умею беречь связи. Альма, как раз, отличается этим, своих лучших подруг она знает еще со времен детского сада, и я ей немного завидую.
      Суд тянулся три месяца. Море времени, тем более что никто не сомневался в личности убийцы. Я говорил отцу, что нечто во всей этой истории кажется мне нелогичным. Мы ведь знаем Амира, он был членом нашей семьи, на что отец отвечал: «Попробуй пойми, что происходит в людских головах». А мама утверждала, что она всегда знала, что он плохо кончит, что глаза у него были как у больной собаки. Что она с содроганием думает о том, как убийца ел из наших тарелок, сидел с нами за одним столом. Я же вспомнил нашу последнюю встречу. Это было на похоронах Дафны, она умерла от какой-то болезни, сразу после увольнения из армии. Я пришел на похороны, и он просто выгнал меня. Он так набросился на меня, заставляя уйти, что я даже не спросил почему. Это было около семи лет тому назад, но я до сих пор помню его ненавидящий взгляд. С тех пор мы ни разу не разговаривали.
      Каждый день, возвращаясь с работы, я искал по CNN сообщения о суде. Раз в несколько дней шли репортажи о ходе судебного процесса. Иногда, когда по телевизору показывали его фотографию, меня одолевала страшная тоска. Всегда это было что-то вроде старого фото из паспорта, где у него такая прическа с пробором, как у ребенка на церемонии по случаю Дня памяти. Альма немного переживала из-за того, что я был с ним знаком, это ее все время заводило. Несколько недель тому назад она спросила меня, какой поступок был самым тяжким в моей жизни. Я рассказал ей, как после самоубийства матери Ницана Гросса, Амир заставил меня сделать надпись на стене ее дома: «Твоя мамочка — улетная шлюха». Альма признала, что поступок довольно страшный, и из рассказа видно, что этот Добровольский человек не слишком симпатичный. Она же свой самый неприятный поступок совершила в армии. Ее командир, толстый и какой-то отталкивающий, все время к ней приставал, и она его возненавидела. Особенно ее доставало то, что он женат и его жена в положении.
      — Ты можешь себе это представить, — она затянулась сигаретой, — жена таскает в животе его ребенка, а он в это время только и думает, кого бы трахнуть?!
      Этот командир железно к ней приклеился, и она стала этим пользоваться и заявлять ему, что даст, но только за деньги, много денег, тысячу шекелей, тогда это казалось ей страшно много.
      — Не деньги интересовали меня, — поджала она губы, вспоминая, — мне очень хотелось унизить его. Чтобы почувствовал, что без денег ни одна женщина его не захочет. Если и есть что-то, что я ненавижу, так это предателей.
      Начальник явился с тысячей шекелей в конверте, однако от избытка волнения у него не стояло. Но Альма не согласилась вернуть ему деньги, и унижение получилось двойным. Она сказала мне, что эти деньги были ей до такой степени отвратительны, что она похоронила их в какой-то сберегательной программе, и до сих пор не в состоянии к ним прикоснуться.
      Суд закончился довольно неожиданно, по крайней мере, для меня, и Добровольский получил смертную казнь. Дикторша-японка в CNN рассказала, что он тихо плакал, когда объявили приговор. Мама говорила, что так ему и надо, а отец, как всегда, сообщил, что нельзя знать о том, что вершится в людских головах. В ту же минуту, когда я услышал приговор, я понял, что обязан увидеть его прежде, чем он будет убит. Как бы там ни было, когда-то мы были лучшими друзьями. Несколько странно, но все, кроме мамы, это понимали. Ари, мой старший брат, хотел, чтобы я попытался привезти ему из Америки ноутбук, а если меня застукают на таможне, просто бросить его там и уйти.
      В Техасе я прямо из аэропорта поехал в тюрьму к Амиру. О свидании я договорился еще дома, мне дали полчаса. Когда я зашел, он сидел на стуле. На руках у него были наручники, ноги тоже в кандалах. Надзиратели сказали, что он все время в агрессивном состоянии, поэтому они вынуждены их на него надевать. Но мне Амир показался вполне спокойным. Я думаю, что это лишь отмазка, им просто нравилось его мучить. Я сидел напротив, и все выглядело так буднично. Первое, что он мне сказал, была просьба простить его за похороны Дафны и за то, как он себя вел.
      — Напрасно я тебя оскорбил, — сказал он, — и это было нехорошо.
      Я возразил ему, что давно об этом забыл.
      — Похоже, что это все время висело у меня над душой, и вдруг, когда она умерла, это просто вырвалось наружу. Не потому, что ты спал с ней за моей спиной, клянусь тебе, из-за того только, что ты разбил ей сердце.
      Я сказал, чтобы он перестал нести чепуху, но голос у меня задрожал.
      — Оставь, — ответил он, — она рассказала мне. И я уже давно простил. Весь этот балаган на похоронах, в самом деле, я вел себя, как идиот.
      Я спросил его об убийстве, но он не захотел говорить об этом, и мы заговорили о другом. Через двадцать минут надзиратель сообщил, что полчаса истекли.
      Раньше для смертной казни использовали электрический стул, и когда опускали рубильник, свет во всей округе несколько секунд мигал. Все прекращали работать, в точности, как будто во время минуты молчания. Я представил себе, как сижу у себя в номере, и свет начинает тускнеть… Но сегодня все происходит иначе. Сейчас умерщвляют уколом, так что никто не в состоянии узнать, когда это происходит. Они сказали, что казнь будет в какое-то ровное время. Я смотрел на минутную стрелку, и когда она дошла до двенадцати, сказал себе: «Вот сейчас он умер». Дело в том, что тогда у Ницана на стене писал я, Амир просто смотрел, и, думаю, был даже против. А сейчас, по всей видимости, его уже нет в живых.
      Когда я летел обратно, рядом со мной сидел некий толстяк. У него было неисправное кресло, но стюардесса не смогла предоставить ему другое место, так как самолет был переполнен. Звали его Пелег, и он рассказал мне, что недавно уволился из армии в звании подполковника и как раз возвращается с курсов повышения квалификации руководителей хай-тек.
      Я смотрел на него, как он облокотился назад и закрыл глаза, ему было так неудобно в сломанном кресле, и вдруг у меня мелькнула мысль, что, может быть, это он был армейским начальником Альмы. Тот тоже был толстым. Я представил, как он ждет ее в каком-то вонючем номере гостиницы, потными пальцами отсчитывая тысячу шекелей. Думает об удовольствии, которое он сейчас получит, о своей жене, о ребенке. Пытается объяснить самому себе, что все это в порядке вещей. Я смотрел на него, скорченного в кресле рядом со мной, его глаза все время закрыты, но он не спит. И тут у него вырвался короткий, печальный стон. Может быть, он как раз вспомнил об этом случае. Не знаю. Мне вдруг стало его жаль.

      Это рассказ о девочке, которая больше всего любила блестящие вещи. У нее было платье с блестками, и носки с блестками, и балетные туфельки с блестками. И даже кукла-негритянка, которую, как и домработницу, звали Кристи, тоже была с блестками. Даже зубы у нее поблескивали, хотя папа утверждал, что они «сверкают», а это не совсем одно и то же. «Блестящий, — думала она про себя, — это цвет фей, и поэтому он самый красивый на свете». Когда наступил Пурим, девочка нарядилась в костюм маленькой феи. В детском саду она осыпала блестками каждого проходящего ребенка, и говорила, что это порошок особых желаний, и если размешать его в воде, то желания исполняются, и если он пойдет сейчас домой и смешается с водой, тогда его желание осуществится. Это был очень убедительный костюм, занявший первое место на конкурсе костюмов в садике. Воспитательница Ила сама сказала, что если бы не была знакома с ней прежде, а просто встретила на улице, сразу бы поверила, что она настоящая фея.
      Когда девочка пришла домой, сняла костюм и осталась только в трусиках, она запустила в воздух все оставшиеся блестки и крикнула: «Я хочу блистательные глаза!» Она крикнула так громко, что мама прибежала проверить, все ли в порядке.
      — Я хочу блистательные глаза, — сказала девочка, на этот раз шепотом, и повторяла все время, пока была в душе, но и после того, как мама вытерла ее и надела на нее пижаму, глаза оставались обычными. Очень зелеными и очень-очень красивыми, но не сияли.
      — С блистательными глазами я могу делать так много разного, — пыталась она убедить маму, которая казалась несколько нетерпеливой. — С такими глазами я смогу идти ночью по дороге и машины увидят меня издалека, а когда я стану старше, смогу читать в темноте и сэкономить много электричества, и если потеряюсь в кино, вы всегда легко сможете найти меня, не вызывая дежурную.
      — Что это за болтовня о блистательных глазах, — сказала мама и вставила в зубы сигарету, — такого вообще нет, кто это забил тебе голову такими глупостями?
      — Есть, — крикнула девочка и прыгнула в кровать, — есть, есть и есть, и, кроме того, тебе нельзя курить рядом со мной, мне это не полезно.
      — Хорошо, — сказала мама, — хорошо. Вот, я даже не прикурила, — и положила сигарету в пачку. — А сейчас полежи в постели, как хорошая девочка, и расскажи мне, от кого ты слышала, что бывают блистательные глаза? Только не говори мне, что от этой толстухи-воспитательницы.
      — Она не толстая, — сказала девочка, — и я не слышала, я сама видела. Такие глаза есть у одного грязного мальчика в нашем саду.
      — И как зовут этого грязнулю?
      — Не знаю, — пожала плечами девочка, — он запачканный такой, молчит, и всегда садится далеко. Но глаза его сверкают, это точно, и я хочу тоже.
      — Так спроси его завтра, где он их достал, — предложила мама, — и когда он скажет, поедем и привезем их тебе.
      — А до завтра? — спросила девочка.
      — До завтра ты поспи, — сказала мама, — а я выйду покурить.
      Назавтра девочка заставила отца отвести ее в сад очень рано, потому что у нее не хватало терпения, и она хотела спросить грязнулю-мальчика, где достают блистательные глаза. Но это ей не помогло, грязнуля пришел последним, значительно позже всех. И сегодня этот замарашка даже не был грязным. Конечно, его одежда оставалась староватой и с пятнами, но сам он был очень вымытым, и даже почти причесанным.
      — Скажи, мальчик, — немедленно спросила она, — откуда у тебя такие искристые глаза?
      — Это не нарочно, — извинился почти причесанный мальчик, — это делается само по себе.
      — А что я должна делать, чтобы и у меня это было само по себе? — разволновалась девочка.
      — Я думаю, что ты должна захотеть чего-нибудь крепко-крепко и, если это не делается, тогда глаза сразу начинают сверкать.
      — Глупости, — рассердилась девочка, — вот я хочу, например, чтобы у меня были блистательные глаза, и их у меня нет, так почему же мои глаза из-за этого не сверкают?
      — Не знаю, — сказал мальчик, который очень испугался, что она рассердилась, — я знаю только о себе, не о других.
      — Я извиняюсь, что накричала на тебя, — успокоила его девочка и тронула своей маленькой ладошкой, — может быть, так бывает, только если хотят некоторых вещей. Скажи мне, что это такое, чего ты хочешь сильно-сильно и оно не делается?
      — Я хочу одну девочку, — запинаясь, пробормотал мальчик, — чтобы она дружила со мной.
      — И это все?! — удивилась девочка. — Но это ужасно просто! Скажи мне, кто эта девочка, и я сейчас же заставлю ее быть твоей подружкой. А если не согласится, устрою ей бойкот.
      — Не могу, — ответил мальчик, — мне стыдно.
      — Ладно, — сказала девочка, — это не так уж важно. Да и не совсем решает мою проблему с глазами. Не могу ведь я хотеть, и чтобы кто-то был моей подружкой, и чтобы этого не было. И потом, все девочки хотят дружить со мной.
      — Ты! — пролепетал мальчик. — Я хочу, чтоб ты была моей подружкой.
      Девочка помолчала минуту, потому что этот грязнуля сумел удивить ее, и снова коснулась его маленькой ладошкой, и объяснила голосом, которым всегда говорит папа, когда она пытается выбежать на дорогу или дотронуться до провода:
      — Но я же не могу быть твоей подружкой! Я девочка очень умная и популярная, а ты — простой грязнуля, который всегда сидит в стороне и все время молчит. И единственное, что в тебе есть, это твои глаза, и это тоже сейчас же исчезнет, если я соглашусь с тобой дружить. Хотя должна сказать, что сегодня ты значительно менее грязный, чем всегда.
      — Я смешался с водой, — признался менее грязный мальчик, — чтобы мое желание осуществилось.
      — Извини, — сказала девочка, у которой уже осталось мало терпения, и вернулась на свое место.
      Весь этот день была девочка грустной, ибо поняла, что, по-видимому, никогда не будет у нее блистательных глаз. И все рассказы, и песни, и ритмики не могли избавить ее от грусти. И каждый раз, когда ей уже почти удавалось перестать об этом думать, она видела молчаливого мальчика, стоящего напротив, и глядящего на нее, и только глаза его сияли все сильнее и сильнее, как будто нарочно, чтобы ее рассердить.

      Я еду по старому шоссе на юг, в сторону Ашдода. Рядом со мной сидит Бени Багажник, слушает магнитофон и выстукивает по панели. Ему хорошо знакома эта дорога, еще с тех пор, когда он до армии жил здесь и каждую пятницу совершал с приятелями паломничество в Тель-Авив. Это они придумали ему прозвище «Бени Багажник». Теперь никто уже его так не называет, даже просто «Бени». Теперь большинство зовет его «господин Шолер» или просто «Шолер». Жена величает его Биньямином. Мне кажется, что ему нравится это имя.
      Сейчас мы направляемся в какой-то районный совет неподалеку от Хадеры, чтобы завершить сделку. Точнее, он едет завершать, а я его везу. Это моя работа, я — водитель. Когда-то я занимался развозкой молочных продуктов, что было более денежно, но меня совсем не устраивает вставать каждый день в четыре утра и спорить со всякими скупердяями из маркетов по поводу десяти агорот. Бени Багажник говорил мне когда-то, что я человек без амбиций, и что он завидует мне в этом. Я думаю, что это был единственный случай, когда он выпендривался передо мной. Обычно он, как раз, ничего.
      В первый же день, когда я начал работать у него и открыл перед ним дверцу машины, он велел мне этого не делать. Он всегда сидит спереди, даже если читает или просматривает бумаги. Когда мы останавливаемся перекусить, он всегда приглашает. Именно это мне не нравится, и, в конце концов, мы договорились, что пять раз приглашает он, а потом наступает моя очередь его пригласить, потому что он зарабатывает в пять раз больше меня. Это была его идея, и я согласился, ибо это выглядело вполне логично.
      Первый раз я пригласил его в какую-то шашлычную на заправке, где-то на юге. Перед тем, как я стал расплачиваться, официант вдруг его узнал: «Ох-ты, умереть мне на месте, если это не Бени Багажник!» Тот неохотно улыбнулся официанту и кивнул, но я видел, что он не в восторге от этой встречи. Между нами был уговор, что если один приглашает, то другой оставляет чаевые, и по дороге к выходу до меня дошло, что он ничего не оставил официанту.
      — Ну, и клещ! — сказал я ему в машине.
      — Почему? Как раз вполне приличный человек, — ответил он, не слишком вдаваясь в дискуссию, — он был, наверное, лучшим учеником во всем нашем выпуске, странно, что он застрял в официантах.
      Я хотел, было, спросить его о чаевых, но мне это показалось не слишком удобным, и спросил его только о прозвище.
      — Я не люблю его, — сказал он вместо ответа. — Никогда так не называй меня, о-кей?
      Вечером, прежде чем я высадил его у дома, он слегка смягчился, и рассказал мне, как однажды, еще ребенком, опоздал в школу. В коридоре кто-то посоветовал ему сказать учительнице, что отец подвозил его, и у него что-то сломалось по дороге. Он и в самом деле так сказал. А когда учительница спросила, что именно сломалось в машине, мальчик Бени ответил, что сломался багажник, и тут же был выдворен к директору.
      С тех пор, как я слышал этот рассказ, я по-прежнему зову его Шолером, но не в состоянии в мыслях называть его иначе, чем Бени Багажник. «Я собираюсь вставить этому Шимшону такую цену, что у него кипа взовьется птичкой, — говорит Бени и выстукивает по панели ритм песни, звучащей по радио. — Эти местные советы прикидываются бедными-несчастными, а сами лопаются от денег». Мы заранее договорились после окончания этой его встречи поужинать в одном русском ресторанчике в Ашдоде, о котором говорят, что это нечто. Приглашает Бени Багажник. Я, может быть, даже немного выпью, ну, не слишком, мне еще ехать в Тель-Авив.
      Он отправился на встречу, а я припарковал машину. Всю дорогу я чувствовал, что руль ведет себя как-то не так, а теперь вижу, что и из переднего колеса вышел почти весь воздух. Запасное колесо у меня есть, а вот домкрат куда-то исчез. Можно, конечно, и так дотащиться до Тель-Авива, но как-то надо убить время.
      — Эй, мальчик, — подзываю я худенького пацана, гоняющего во дворе мяч, — спроси-ка у отца, есть ли у него домкрат.
      Мальчик сбегал и вернулся с некто в шортах и шлепанцах.
      — Эй ты, придурок, скажи-ка мне кое-что! — не балуют любезностью Шлепанцы, помахивая при этом ключами автомобиля. — Чего это вдруг я обязан тебе помогать?
      — Потому что так веселее, и это приятно, когда люди помогают друг другу, — взываю я к гуманности. А потом еще говорят, что на периферии сплошное человеколюбие!
      — Ты меня не припоминаешь, а? — говорит он, вытаскивая из автомобиля домкрат и швыряя его к моим ногам. — Два свиных стейка без косточки, в тарелке, кола, диет-кола, одна бавария, две ложечки. А о чаевых ты не слышал, господин веселый?
      И тут я узнаю его, этого официанта. Однако он как раз неплохой мужик — ругань руганью, а с колесом помогает. Я-то в этом ничего не смыслю.
      — Классная машина! — говорит он мне, когда мы заканчиваем.
      А когда я объясняю ему, что я всего лишь водитель, он изумляется.
      — Так ты в ресторане был с шефом, — улыбается он. — Бени Багажник — твой шеф?! Классная машина и классный шеф! Бедный Бени…
      Его сын возвращается к нам с семейственной колой, почти без газа, и с двумя стаканами.
      — Он тебе когда-нибудь рассказывал, почему его зовут Бени Багажник? — спрашивают Шлепанцы, наливая колу. Я кивнул.
      — Ну, и красавцы мы были, а? — он довольно таки мерзко захихикал. — Ты засовываешь его иногда в багажник, так, для ностальгии?
      Потом, когда видит, что я не понимаю о чем это он, тут же принимается рассказывать, как в старших классах у них была компания из шести приятелей, и каждую пятницу они вместе отправлялись в Тель-Авив. Пятеро спереди и Бени.
      — Он сворачивался там, на парадной одежде, в три погибели, — Шлепанцы улыбаются, — и мы закрывали багажник, и открывали его только в Тель-Авиве. А потом то же самое на обратном пути. Ты когда-нибудь ездил пьяным в багажнике?
      Я качаю головой, что нет.
      — Я тоже нет, — он забирает у меня пустой стакан. — Ничего страшного, по крайней мере, сейчас он ездит спереди.
      Я еду по старому шоссе на север, в сторону Тель-Авива. Рядом со мной сидит Бени Багажник. Слушает магнитофон и выстукивает по панели. Ему хорошо знакома эта дорога. Еще до армии, когда он жил тут неподалеку, каждую пятницу они с приятелями совершали паломничество в Тель-Авив. С теми, что придумали ему это имя — Бени Багажник. Сегодня уже никто его не называет так.

      Видно у меня в компьюттере что-тто глючит. Похоже, это даже не компьютер, просто клавиатура. Как раз купил его недавно, б/у, у одного, по объявлению в газете. Странный такой тип, дверь открыл мне в шелковом халате, ппрямо как дорогая проститутка в черно-беломм фильме. Сделал ммне чай с мяттой, которую сам вырастил в цветочном горшке. И говорит: «Этот коммпьютер — находка. Стоит взять, не пожалеете». Я выписал ему чек, а сейчас как раз поряддком жалею. В объявлении было написано, что иммущество распродается по случаю поездки за границу, но этот мужжик в халате сказал, что на самом дделе вся эта история с продажей из-за того, что он вот-вот уммрет от какой-то болезни, а это не то, о чем напишешь в объявлении, конечно, нет, если ты хочешь, чтоб кто-нибудь появился. «В сущности, — сказал он, — смерть неммного похожа на поездку куда-нибудь, так что не такой уж это и обманн». Когда он говорил это, было у него в голосе что-то трепетное, оптиммистичное такое, как будто ему на секунду удалось представить ссмерть как некое милое путтешествие в новое мместо, а не просто как мрачное нечто, дышащее тебе в затылок. «Есть гарантия?» — спросил я, и он усмехнулся. Я как раз, спрашивал серьезно, но когда он зассмеялся, от неловкости, я сделал вид, что это была шутка.

      В кустах за школьной баскетбольной площадкой нашли человека без головы. Я говорю “нашли”, как будто это миллион человек, но на самом деле там был только мой двоюродный брат Гильад, у которого мяч по ошибке залетел в кусты. И он еще сказал мне, что этот человек — самое отвратительное из всего, что он видел в своей жизни. Потому что мяч упал точно в том месте, где должна быть голова, и когда он наклонился его поднять, по руке у него побежало что-то вроде мокрой ящерицы, выскочившей из дырки на шее. Это было так противно, что ему пришлось, наверное, полчаса мыть руки в фонтанчике для питья, и даже тогда на руках остался какой-то запах, похожий на запах протухшей еды.
      Полиция сказала по телевизору, что это убийство. В самом деле?! Не нужно быть Колумбом, чтобы сделать такое открытие. Человек не теряет голову от болезни! Но ничего больше полиция сообщить не смогла: уголовное ли это преступление, или нападение какого-то террориста, или кое-что третье, как всегда говорят в новостях. “И, кроме того, — сказал полицейский журналист, — есть нечто, чего отдел особо тяжких преступлений обнаружить не смог, а именно — голова”. Одна из версий, предложенных полицией, состояла в том, что убийство вообще произошло в другом месте, а когда мертвого человека перетаскивали, по дороге потеряли голову. Эта версия выглядит даже правдоподобно, и только мы с Гильадом знаем, что она неверна. Потому что, когда Гильад нашел его в кустах, голова еще была там. Не то, чтобы совсем на месте, но неподалеку. Но пока приехала полиция, Цури, который как раз играл в баскетбол с моим двоюродным братом, принялся потешаться над ним, что он, мол, как барышня, моет руки в фонтанчике из-за какой-то капли крови и обыкновенной ящерицы, — он просто схватил голову и слинял оттуда. Гильад даже не успел заметить, как он это проделал, но почти на все сто уверен, что именно так все и было. Но для пущей безопасности он ничего не стал рассказывать полиции, чтобы не нарваться на мордобой, если это действительно был Цури.
      Гильад сказал мне, что у головы были сросшиеся брови и ямочка на подбородке, как у актера из программы “По следам романтических историй”, и что глаза, когда он их увидел, были закрыты, в чем нам крупно повезло. Потому что, если кто-то без тела устремит в тебя мертвый взгляд, ты, как пить дать, тут же наделаешь в штаны. А в присутствии Цури любому этого захочется меньше всего. Если только Цури увидит, то за пять минут об этом будет знать вся школа, в том числе и девчонки. Гильад старше меня на год, и он один из немногих девятиклассников, кто уже встречается с девочкой, Эйнат, не из нашей школы, а из лицея. И не то, чтобы они трахались или что-нибудь в таком духе, но в любом случае, потискаться — это тоже с неба не падает. Я бы все отдал, чтобы у меня была девочка, хоть наполовину похожая на нее, дающая мне ее потрогать, пусть только через одежду. Гильад говорит, что если она все-таки принимает его всерьез, то только потому, что он умеет о себе позаботиться, к тому же всегда водит ее в бассейн на шару, и все в таком духе. И если он оконфузится, а она об этом узнает, то мигом его бросит. Так что ему повезло! Ну, и мерзкий тип этот Цури, для него украсть голову у человека, с которым он даже незнаком, все равно, что стащить в маркете шоколадку! Я подумал, что это довольно грязное дело, и еще эта голова без тела, бр-р-р… А семья этого человека?! Ведь если, например, у него есть сын, так мало ему видеть, как хоронят его собственного отца, он еще должен думать об отцовской голове, которая неизвестно где обретается, и какие-то пацаны пасуют ее как мяч, или курят, стряхивая в нее пепел, вместо пепельницы. Когда мы встретили Цури в пицерии, я ему все это сказал.
      — Ты думаешь, это смешно! Но если бы это был твой отец, и у него бы украли голову, тебе бы совсем не было смешно!
      Цури оторвал взгляд от питы и с набитым ртом изрек:
      — Чувствуешь себя героем, да, Шостак? Это лишь потому, что твой дылда-братец рядышком. Но даже он знает — если вы проторчите здесь, пока я не прикончу питу, все его метр восемьдесят, и даже его мать, ни капли ему не помогут, и я таки подпорчу вам обоим портрет!
      — Чего ты разошелся? — сказал Гильад. — В конце концов, Рани говорил то, что он думает.
      Цури не обратил на него ни малейшего внимания, только нагнулся ко мне со своей питой и велел, чтобы я последил за своим ртом, иначе он не знает, что мне сделает.
      Мы с Гильадом ушли оттуда, и я никому ничего не рассказал. И никому так и не удалось узнать, кем был этот Человек без головы. По виду его члена полиция определила, что он не еврей, но осталось неизвестным, кто это сделал и почему. Мой отец говорит, что когда-то в Израиле женщина могла идти по улице глубокой ночью и ничего, кроме арабов, не бояться. А сегодня здесь уже как в Америке: люди курят травку и во дворе школы валяются обезглавленные трупы. И никого это не волнует!