На вкус имбирное пиво оказалось свежим и приятным. В воздухе пахло рыбой и лавандой. Скрипя, проехала мимо телега с сахаром, запряженная хромой бурой лошадью. Легкий ветерок принес отголоски песни и стука от ударов молотом. Пригревало солнце. Я закрыл глаза и представил себе, как Ишбель крутится на одной ноге и ее нижние юбки вихрем вздымаются, обнажая лодыжки, и матросы в своих поношенных робах швыряют ей пенсы. Стирая белье, таща с водокачки ведра или носясь со мной и Тимом по гнилым доскам причала, она оставалась лохматой девчонкой-сорванцом, но там, в кабаке, она становилась маленькой накрашенной женщиной, с листочками в волосах, и танцевала на сцене, посылая матросам воздушные поцелуи.

«Чем сидеть тут, как куча грязного белья, пойду-ка за ней», – подумал я. Раньше я ни разу не бывал в часовне. На высоких скамьях сидело много людей, и какая-то женщина зажигала свечу. Ишбель разглядывала картины: Иеффай и его дочь; Иона, выплюнутый китом на берег; Иов в струпьях. Сверху полукружьем изгибалась надпись: «Я стал братом шакалам и другом страусам». Ишбель подошла и схватила меня за плечо.

– Идем, – прошептала она, – я клубники раздобыла.

– Куда ты пропала? – спросил я.

– Бедняжка Джаффи! – Девочка взъерошила мне волосы. – Заскучал?

Ишбель часто обращалась со мной как с собакой. Обычно если кто-то говорит, что с ним обходятся как с собакой, то имеет в виду, что его пинают, не пускают в дом и загоняют под стол. Но Ишбель любила собак. Она взяла привычку издавать всякие нежные звуки и чесать мне за ухом при каждой нашей встрече: такая же порция ласки доставалась любой старой дворняге, встреченной ею на улице, и я был не против.

– Пойдем к катеру, – предложила Ишбель.

Теперь я уже не трусил позади, но шел рядом с нею, как Тим. Старая посудина под названием «Драго» доживала свой век, улегшись набок в небольшой бухточке у полосы прибоя, заваленной отбросами. Забраться на нее можно было только по одному из бортов, вскарабкавшись по осклизлой черной стене. В борт были вбиты разные крюки: если снять ботинки, связать их шнурками друг с другом и перекинуть себе через шею, и не вдыхать слишком глубоко, то можно было легко влезть на палубу.

Когда-то это было небольшое, но вполне достойное рыболовецкое судно. На нем могли ходить трое, в лучшем случае – четверо рыбаков. Половину палубы закрывал брезентовый навес, а под ним стоял ящик, куда складывали рыбу. На этот-то ящик мы и поставили свое пиво. Скамьи давно развалились, но пол был сухой – можно было сесть на него и пропускать сквозь пальцы деревянную труху, наблюдая, как из глубин этой гнили торопливо лезут на палубу черные жуки. Когда мы были помладше, то часто играли здесь: Тим был за папу, Ишбель – за маму, я – за сына. Он – капитан, сестра – старпом, я – юнга. И самая лучшая игра: я – грабитель, она – шикарная дама, Тим – полицейский. Со временем игры уступили место дракам или фантазиям, мы сочиняли истории о чудовищах и зверях, еще более невероятных, чем у Джемрака. Мы выцарапывали их силуэты внутри судна и давали им имена: мандибат, камалунг, кориол, – и знали все их повадки, привычки и особенности. Огромные неторопливые горбатые чудища прибывали из устья Темзы, пылая жаром и высовывая раздвоенные языки. Мысленным взором мы наблюдали за ними, сидя на носу «Драго» и глядя на противоположный берег.

Но теперь мы уже давно этим не занимались.

Ишбель развернула обрывок мокрой тряпки и достала оттуда четыре клубничины.

– Давай сюда пиво, – распорядилась она.

Мы уселись на носу судна и разделили добычу. Не знаю, откуда Ишбель достала эти ягоды. До часовни их у нее не было, но после того, как она вышла оттуда, ягоды появились: видимо, стащила их у кого-то из молящихся.

По две штуки на брата – спелые и мягкие – исчезли в два счета.

– Интересно, куда пошел Тим? – сказал я.

Ишбель пожала плечами и передала мне пиво со словами:

– Думаешь, он обиделся?

– Думаю, да.

– Переживет. – Она облизнула перепачканные клубникой губы.

– И правда: подумаешь, ему же плевать, когда он других обижает, – заметил я.

Ишбель улыбнулась и возразила:

– Он не специально ведет себя как свинья.

– Знаю. Просто он свинья и есть.

Мы оба засмеялись.

– Тим всегда всем завидует, – просто сказала Ишбель.

На горлышке бутылки осталась ее слюна. Я сделал большой глоток.

– Не пойду сегодня работать, – сообщила она. – Не хочется. Она же не может меня заставить, правда?

– Попадет тебе.

– И что?

– Поколотит.

Ишбель иногда пропускала работу: ей надоедала вся эта морока с костюмом. Мать баловала дочь и носилась с ней, но и доставалось девочке изрядно. Однажды Ишбель заявила, что переоденется только при условии, что мать принесет ей пирожное, а когда та выполнила просьбу, размазала его по висевшему на спинке стула красивому платью, которое только и ждало, чтобы хозяйка надела его и отправилась танцевать.

– Ах ты, дрянь мелкотравчатая! Ты хоть представляешь, сколько часов я на него угробила? – завизжала мать и отвесила дочери такую затрещину, что Ишбель заплакала.

А вот Тима не били никогда.

– Пусть поколотит – мне все равно, – сказала Ишбель, потянувшись за бутылкой.

– Неправда.

– Это ничего не меняет, не пойду – и все. Буду сидеть здесь, пока не стемнеет.

– В темноте по борту обратно не выбраться, – заметил я. – Если просидишь тут дотемна – придется остаться на ночь.

– Вот и останусь, – воскликнула Ишбель и со смехом вскочила на ноги, – на всю ночь!

– И я! – Я тоже поднялся.

Она передала мне бутылку и сплясала какой-то забавный танец, размахивая руками и отстукивая ногами ритм. Я испугался, что подгнившие доски провалятся и мы оба полетим вниз, в грязную ледяную воду.

– Хватит, – попросил я, – хочешь потанцевать – шла бы на работу.

Ишбель застыла, подняв плечи:

– Нельзя. Слишком холодно.

– Что «нельзя»?

– Оставаться здесь на ночь. Замерзнем.

Она была права.

– Я решила. Будем просто гулять весь вечер, допоздна.

Предполагалось, что я буду гулять с ней.

– Пойдем на запад, – предложил я, – за Тауэр. Просто будем идти по берегу всю ночь и посмотрим, докуда дойдем.

– Можем ночевать под заборами, – продолжила Ишбель, – и попрошайничать. Ты можешь выдавать себя за цыгана и предсказывать будущее. Я знаю девчонку из «Сиамской кошки», она умеет предсказывать; это легко – раз плюнуть. Ты и так на цыгана похож.

Насвистывая, по борту лез Тим. Он здорово умел свистеть. Сначала мы услышали его, а потом из-под навеса показались грязные босые ноги, и Тим соскочил к нам на лягушачий манер, сняв с шеи связанные шнурками ботинки и забросив их на палубу.

– Какие новости?

– Клубнику ели, – ответил я. – Больше не осталось, но пива немножко еще есть.

Ишбель швырнула ему бутылку, Тим на лету словил ее и сделал глоток. Небо стало такого цвета, какого оно бывает перед наступлением ночи.

– На работу не пойду, – сообщила Ишбель.

– Да ну! – Брат причмокнул, глотнул еще пива и передал бутылку мне, предусмотрительно обтерев горлышко большой грязной ладонью. Словно между нами ничего не произошло. Над рекой послышалось хлопанье птичьих крыльев.

– Есть хочется, – сказал я. – Лошадь бы съел.

– Это мысль, – согласилась Ишбель.

– Деньжата есть? – спросил Тим.

Сестра отрицательно покачала головой:

– Все потратили.

– Ну и ладно. – Тим достал из кармана трубку.

Мы растянулись на носу нашего суденышка и закурили. Смеркалось, вечер становился все прохладнее. Ишбель откинулась на спину и положила ноги брату на колени.

– Даже не знаю, как быть, – рассуждала она вслух. – Пойти, что ли?

– Как хочешь.

Наблюдая, как колечки дыма переплетаются и тают в неподвижном воздухе, Тим затянул песню, которой нас научил Дэн Раймер. Мы тогда гуляли, все втроем, и встретили его на Старой лестнице в Уоппинге.

– Дурацкая песня! – Ишбель толкнула брата.

Тот засмеялся и продолжил, а я подхватил. Помню, как мы сидели на ступенях лестницы с Дэном. Он курил длинную белую трубку и пел, не вынимая ее изо рта:

Припев мы затянули хором:

Бывало, мы распевали эту песню с Коббом во дворе зверинца и смеялись, но никогда не могли вспомнить все слова. Вот и теперь мы замолкли после второго куплета и долго лежали в приятной тишине, пока Ишбель тихо и печально не произнесла:

– Мне, наверное, пора идти.

Тим открыл глаза и потрепал ее по ноге. Они с сестрой не были совсем уж на одно лицо, но сходство все замечали. У Тима подбородок был потяжелее, а у Ишбель – волосы темнее на тон. На щеках у нее играли глубокие, выразительные ямочки – они то появлялись, то исчезали. У брата их не было. Забавно, наверное, смотреть на лицо другого человека и знать, что оно совсем как твое. Словно в зеркало глядеться. Порой они так и смотрели друг на друга, будто завороженные. Раз я наблюдал, как они закрыли глаза и, хохоча, ощупывали друг другу лица руками, точно слепые, – у нее все кончики пальцев были обкусаны до крови, а у него пальцы были длинные и изящные.

Мы со вздохом выкинули пустую бутылку в реку, повесили башмаки себе на шеи и по очереди поползли вниз по борту.

Миссис Линвер заставила нас помыться, а потом накормила вкусным прозрачным бульоном. Мистер Линвер вырезал своих русалок, в огне трещали дрова. Мы втроем сидели за столом, возились, пихали друг друга. Миссис Линвер суетливо подбежала к Ишбель и поднесла ей стопку джина:

– Глотни, детка, легче станет.

– Не пойду, и все, – отрезала Ишбель, не глядя на мать, но джин взяла.

– Не строй из себя дуру. – Миссис Линвер бросила сердитый взгляд на спутанные волосы дочери, в беспорядке разметанные по плечам. – Ты сегодня хоть раз к ним расческой прикасалась?

– Нет.

– Оно и видно. Иди одевайся лучше.

– Ты не можешь меня заставить. Никто не может меня заставить. – Ишбель бросила озорной взгляд в мою сторону и неожиданно улыбнулась. «Ты-то понимаешь», – сказали ее глаза.

Миссис Линвер, которая пошла было прочь, при этих словах резко остановилась и повернулась к дочери.

– У меня нет времени! – резко бросила она. – Встань! Сию же секунду!

– Не пойду. – Ишбель разом опрокинула стопку и причмокнула.

– Ты что разнюнилась? – упрекнул ее Тим. – Это же работа – и больше ничего. Мы все на работу ходим.

– А я буду работать, когда захочу.

– Не пойдешь к ним сегодня, завтра они тебя уже обратно не возьмут!

Мать схватила Ишбель за руку и попыталась сдернуть со стула, но девчонка лишь рассмеялась и крепче вцепилась в стол. И только когда он совсем уже накренился и закачался, миски и чашки начали падать, забрызгивая все вокруг, а мы с Тимом ухватились за него, Ишбель отпустила край и дала миссис Линвер стащить себя со стула.

– Не пойду я, слышишь, ты, дура?! – завопила она прямо матери в ухо.

Миссис Линвер поморщилась и потрепала девочку по щеке.

– Надоело! – голосила Ишбель. – Не хочется мне танцевать, можешь ты понять, или ума не хватает?

– Поосторожней! – крикнула миссис Линвер. – Так и оглушить человека можно!

– А мне дела нет!

И тут мать дала ей пощечину. Подобные сцены я наблюдал частенько, но на сей раз вышло иначе, чем обычно. Ишбель ударила мать в ответ. Случилось это мгновенно, в одну секунду, – очки миссис Линвер съехали набок, оставив ее глаза без защиты. Мы с Тимом рты по-раскрывали от изумления, Ишбель разрыдалась и рухнула на пол к отцовским ногам. Мистер Линвер бросил мутный кроткий взгляд поверх ее головы, тщательно вырезая чешуйки на хвосте очередной русалки.

Миссис Линвер сняла очки. Губы у нее дрожали, глаза набухли и беззлобно сощурились. Трясущимися руками она нащупала передник и протерла им стекла, печально взирая на нас невидящим взглядом.

– Мама! – Тим вскочил и подбежал к ней, чтобы обнять.

– Когда-нибудь ты все поймешь, бессердечная девочка, – дрожащим голосом произнесла миссис Линвер.

Ишбель вскочила с пола и отрывисто бросила:

– Знаю, знаю, знаю! – По щекам у нее текли слезы.

– Все хорошо, мам, – вмешался Тим. – А ты, – обратился он к сестре, – не расстраивай ее больше. Мам, не волнуйся, все хорошо.

– Да, да, да, конечно, конечно, конечно. – Ишбель натянуто улыбнулась. – Пора мне на работу! На чертову работу.

С этими словами она метнулась в соседнюю комнату.

Двадцать минут спустя мы провожали ее, мрачную и насупившуюся, в «Солодильню». Ишбель наложила толстенный слой пудры, чтобы скрыть отметину от пощечины, и слишком уж ярко накрасила губы.

– Ты никогда за меня не заступаешься, – с упреком сказала она Тиму.

– Неправда.

– Вечно ты на ее стороне.

– А что ты прикажешь мне делать? Я-то вынужден работать. Иногда в четыре утра вставать приходится. И Джафу тоже. Всем приходится работать.

– А мне надоело! – заявила Ишбель и пнула ногой камень. Когда она снова подняла голову, глаза у нее блестели.

Я обнял ее:

– Дождусь, когда ты закончишь, и отведу тебя домой.

– Нечего. – Тим толкнул нас обоих.

Ишбель обняла меня в ответ:

– Спасибо, Джаффи! – Белые крупинки пудры попали мне в нос, захотелось чихнуть. Она была похожа на куклу. – Какой ты благородный!

– Благородный, тоже мне, – фыркнул Тим.

Не хотелось мне выпускать ее из объятий, но пришлось.

Тим обошел сестру с другого боку и встал прямо перед ней. Долгое время он просто смотрел ей в глаза привычным взглядом – грубо и нежно одновременно. Между ними что-то происходило, как это бывает между братом и сестрой. Меня это не касалось. Он ссутулил плечи и выпятил нижнюю губу. В лице его появилось нечто стариковское. Откуда – я понять не мог. Ишбель явно успокоилась. Мы продолжили путь, каждый по отдельности. У двери в кабак она обернулась ко мне и сказала:

– Беги домой, Джаффи. И спасибо тебе.

– Ей надо подготовиться, – объяснил Тим.

Когда я вернулся, матушки дома не было. Помню, как достал подзорную трубу Дэна Раймера и выставил ее в окно, разглядывая Уотни-стрит, выхватывая из густеющих сумерек отдельные предметы: чье-то лицо, кошку, плод артишока, блестящую лужу под водокачкой.

Труба эта давным-давно покоится на дне моря. Вот бы вернуть ее! Красивая была вещь: узоры на полированном красном дереве, лакированный медный ободок. И на бленде – серебро, гравированное узором из перышек. Теперь у меня другая подзорная труба – простая и крепкая, но четкость дает безупречную. С ее помощью я наблюдаю за птицами, а по ночам сквозь сетку над садом рассматриваю звездное небо. В море я хорошо научился читать по звездам. На солнце и луну полагаться нельзя: они могут сыграть злую шутку, – но звезды не подведут. Когда смотришь на них в трубу, они начинают вибрировать, словно маленькие белые крылышки, горящие в серебристом пламени. А если здесь, на земле, сфокусировать объектив на птичий глаз, можно увидеть в нем свет, сияние жизни. Порой какой-то предмет кажется таким близким, что подскакиваешь от неожиданности.

Так же и с прошлым. Где-то вдали трепещут белые крылышки, и ничего не известно. Посмотришь ближе – начинают проступать детали: снасти больших кораблей, опутавшие почерневшее небо; в воображении четко проступают крыши домов; и вдруг – резкая боль, совсем близко. Ночь нынче выдалась теплая: весна на излете. Резьба на кусочке слоновой кости на ощупь напоминает узор из перышек, выгравированный на старой подзорной трубе, что была у меня в детстве, и я вспоминаю давнюю ночь: волшебный день закончился, сердце мягко постукивает, я иду домой и плачу, не понимая почему, устремляя всевидящий взгляд поверх крыш, думая об Ишбель. Она сейчас, наверное, на сцене, широко улыбается, ловит монетки маленькими, обкусанными до крови пальцами, поет «Коричневую кружку», «Я с мальчиком слепым играл…» и «Сердце, что умеет сострадать…», а пьяные матросы плачут и смеются.