Глава 5

«Скажи ей, кто я»

Алекс

Дорогой дневник!

Сегодня в клинике я встретился с доктором-женщиной, она задавала много вопросов о Руэне. Я стушевался, когда она спросила о нем. Раньше никому о нем не рассказывал, потому что это касается только нас. Но он попросил представить его, и это совершенно сбило меня с толку. Обычно он шипит на меня, как кот, требуя, чтобы я не распускал язык и прикидывался, будто его не существует, а если я говорю: «Руэн, ты такой обаятельный, неужели ты не хочешь, чтобы я рассказал о тебе всему миру?» – он строит ужасные рожи и отвечает: «Сарказм – всего лишь свидетельство бессилия». Тогда я издаю «пукающий» звук, и он, рассердившись, исчезает.

Когда Руэн появился впервые, он сказал, что хочет быть моим другом: очень уж я выглядел одиноким. Но однажды мы поссорились, и я велел ему уйти, на что он ответил, что не может. Добавил, что его послали изучать меня, поскольку ни он, ни его друзья никогда не встречали человека, который мог видеть демонов. Мол, второго такого просто нет. Встречались люди, которые могли заметить демонов краем глаза, периферийным зрением, но они думали, будто им это чудилось. Я помню, как Руэн разволновался из-за того, что я могу видеть. Объяснил, что для него очень важно изучать меня, словно я лабораторная крыса. Я заметил, что не хочу, чтобы меня изучали, звучит это, будто со мной что-то не так, а люди всю жизнь твердили, что со мной что-то не так. Мне это противно, поскольку все у меня хорошо, и я лишь хочу, чтобы меня оставили в покое. Но Руэн кое-что пообещал мне, если я позволю ему изучать меня. И я не собираюсь говорить, что именно. Это наш секрет.

У женщины-доктора большой шрам, типа гарри-поттеровского, только на щеке, а не на лбу. Она симпатичная, много улыбается, у нее маленькие темно-карие глаза и длинные волосы цвета шоколадного соуса, когда он выливается из бутылки. На одном зубе скол, и иногда я видел сквозь рубашку ее бюстгальтер. Ее зовут доктор Молокова, но она попросила называть ее Аня. От арахиса Аня засыпает. Я съел несколько орешков после ее ухода, чтобы посмотреть, не усыпят ли они меня. Не усыпили.

Когда Аня спрашивала меня о Руэне, я, наверное, краснел и ерзал по полу. Руэн попросил меня объяснить ей, кто он. Меня это повергло в замешательство. Женщина-доктор спросила, что со мной. А Руэн повторил: «Скажи ей, кто я». Я и сказал. Она заинтересовалась Руэном, а тот, наверное, встречал ее раньше, потому что кое-что рассказал мне о ней: она хорошо играет на пианино, ее отец китаец, хотя она никогда его не знала, а у ее мамы было много проблем.

Когда она уходила, у Руэна было такое странное выражение глаз, как у Вуфа, когда он видит Руэна. В них мелькала тревога. Страх. Я спросил, что случилось, но он ответил, что все хорошо, и начал задавать множество вопросов об Ане и о любви. К тому времени меня уже тошнило от вопросов, и я злился из-за того, что мне приходится оставаться в клинике, хотя нездорова мама, а не я, и никто меня не забирал. Но я ответил на его вопросы, хотя они показались мне очень странными.

– Как чувствуют любовь?

– Тебе надо спросить об этом у девочки. – Но тут подумал о маме, о том, как я ее люблю, и добавил: – Для человека, которого любишь, ты готов на все. – Потом долго смотрел на него и наконец-то все понял. – Ты любишь Аню.

– Будь уверен, не люблю.

– Любишь. – Я рассмеялся. – Ты в нее втюрился.

Я ощущал огромное удовольствие, получив возможность поквитаться с ним за то, что он безжалостно дразнил меня, твердя, будто я втюрился в Кейти Макинерни, а я всего лишь позволил ей класть свои вещи в мой шкафчик.

Руэн разозлился, исчез так быстро, что раздался хлопок, а я смеялся, пока не заснул.

Когда проснулся, уже стемнело. Крыши домов на противоположной стороне улицы на фоне неба выглядели зигзагообразной спиной динозавра. Я знал, что Руэн в палате, потому что очень замерз, прямо-таки превратился в мороженую сосиску, хотя на дворе май, а он иногда такое устраивает. Все волосики на руках стояли дыбом. Я спросил:

– Что теперь, придурок?

Он вышел из тени у окна.

– Я хочу, чтобы ты рассказал Ане обо мне все.

Я резко сел.

– Так я прав? Ты действительно втюрился в эту даму, Руэн?

И неожиданно вспомнил о своем отце. Мысленным взором увидел его лицо, расплывчатое, с синими, как у меня, глазами. Так говорила мама. Потом увидел полисмена, он медленно поворачивался ко мне, на его лице одновременно читались злость и испуг.

Руэн хмуро смотрел на меня. Я вырвался из грезы и встретился с ним взглядом.

– Хорошо, Руэн. Я расскажу ей о тебе. Тебя это осчастливит?

Он едва заметно кивнул, словно не хотел шевельнуть головой, и исчез, а я подумал: «Ну и псих».

Эту ночь я провел в клинике, а утром пришла Аня и сообщила, что я могу повидаться с мамой. Сегодня она улыбалась еще чаще, хотя глаза наполняла грусть, и она надела черные квадратные очки. Я не сообщил ей, чего хотел от меня Руэн, потому что мне не терпелось увидеть маму.

– Как ты сегодня, Алекс? – спросила она, когда мы вышли из палаты.

– Я придумал новый анекдот. Как заставить ленивого стоять?

Аня пожала плечами.

– Украсть его стул.

Она рассмеялась, хотя анекдот, похоже, не показался ей смешным.

– Готова спорить, тебе не терпится увидеть маму, – произнесла она, и я кивнул. – Возможно, сегодня она будет выглядеть не так, как всегда. Это ничего?

Я мог только порадоваться, поэтому широко улыбнулся, и мы двинулись дальше. Шли и шли, сворачивая из одного длинного коридора в другой. Я уже думал, что у меня отвалятся ноги, но мы наконец-то добрались до маленькой комнаты, в которой на белой кровати лежала мама.

Когда я вошел, она даже не посмотрела на меня. Просто лежала с белыми повязками на запястьях и трубочкой, которая втыкалась ей в предплечье. Лицо было таким, будто кто-то взял ластик и стер с него маму. Потом она повернула голову и улыбнулась мне. Лицо сразу же осветилось, и волосы стали желтыми с черными корнями, и глаза сменили цвет с серого на небесно-голубой, и даже татуировки на руках и шее прибавили яркости. Кто-то вытащил кольцо из ее носа, и я это одобрил, потому что с этим кольцом она выглядела, как бык. Я хотел спросить, убрали ли заодно и другое кольцо, с языка, но не стал.

– Привет, любовь моя, – произнесла мама, когда я подошел к кровати. Голос у нее сел. Я немного нервничал из-за возможного появления Руэна. – Наклонись ко мне, Алекс.

Я наклонился, и она протянула руки и обняла меня. Я почувствовал, какие они холодные и худые.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил я.

– Бывали дни и получше, – ответила она после долгой, долгой паузы и улыбнулась, но глаза оставались влажными и маленькими. – Как ты?

– Здесь нет телика.

– Безобразие! Ты посмотришь телик, когда вернешься домой.

– Да, но я столько пропущу. – И я, загибая пальцы, стал перечислять программы.

Мама молча смотрела на меня.

– Как лающая подставка для ног?

– Вуф в порядке, – ответил я. – Хотя, кто его кормит, мама? Он не голоден?

На лице мамы отразилась тревога. Тут Аня подошла к кровати и коснулась пальцами руки мамы.

– Я Аня Молокова, – произнесла она, голос вдруг стал успокаивающим и добрым. – Консультант из Макнайс-Хауса. Я здесь, чтобы заботиться об Алексе.

Я хотел сказать, что это ложь, потому что Аня не готовила мне пиццу или лук на гренке. Мама кивнула. Я пододвинул стул к ее кровати, сел, она подняла руку и взъерошила мне волосы.

– Синди, я знаю, что вас продержат здесь еще несколько недель.

– Правда?

– Я бы хотела, чтобы Алекс какое-то время провел в моей клинике, я могла бы обследовать его.

Мамино лицо напряглось.

– Обследовать на предмет чего?

Аня посмотрела на меня.

– Может, нам лучше обсудить это наедине?

– Нет! – возразила мама. – Речь о нем, поэтому он должен присутствовать.

Аня тоже села рядом с кроватью, сняла черные очки, протерла их подолом белой рубашки.

– В свете последних событий я думаю, у Алекса, вероятно, заболевание, которое требует продолжительного и всестороннего обследования. Полагаю, пребывание в Макнайс-Хаусе в его интересах.

– Там же лечат чокнутых, – произнесла мама.

Аня улыбнулась. Совершенно искренне.

– Отнюдь. Там ведется очень важная работа на благо семей и региона.

Мама насупилась.

– В последний раз какая-то женщина в костюме пыталась отобрать у меня Алекса.

Мама и я посмотрели на Аню. Я обратил внимание, что и она в брючном костюме. Аня сглотнула.

– Если бы мы собирались это сделать, мне бы потребовалось ваше согласие…

– Что ж, вы его не получите! – Голос мамы задрожал, и я сжал ей руку. Она посмотрела на меня и улыбнулась. – Я скоро выберусь отсюда, обещаю.

– Из Корка приехала ваша сестра, Бев, – мягко добавила Аня. – Она позаботится об Алексе. Если вы разрешите Алексу побыть в Макнайс-Хаусе, на субботу и воскресенье Бев сможет забирать его…

У мамы округлились глаза.

– Бев здесь?

Аня кивнула.

Мама закрыла лицо рукой и заплакала.

– Я не хочу, чтобы она увидела меня в таком виде. – И начала приглаживать волосы, торчавшие в разные стороны, словно через них пропустили электрический ток.

– Она придет к вам, когда вы будете к этому готовы, – успокоила Аня. – Все понимают, что вам нужно время. Днем я отвезу Алекса домой, но если вы не хотите, чтобы он побыл в Макнайс-Хаусе, позвольте мне приезжать к нему каждый день на следующей неделе, чтобы мы могли пообщаться.

«Могли пообщаться» Аня произнесла так, будто под этим подразумевалось нечто гораздо более серьезное. И у мамы, похоже, сложилось такое же впечатление. Она впилась взглядом в Аню.

– Вы хотите говорить с ним обо мне?

Аня взглянула на меня.

– И о другом тоже.

Потом она встала и сказала, что пойдет узнать, разрешат ли мне медсестры посмотреть телевизор. Вышла из палаты, но я не смотрел на маму, поскольку в этот самый момент появился Руэн, и я подпрыгнул на три фута.

– Что теперь не так, Алекс? – спросила мама.

Я промолчал. Нервничал, потому что Руэн принял образ Монстра. И смотрел не на меня, а на дверной проем. Я пытался разглядеть, на кого он смотрит, но видел только дверь. Руэн разозлился до такой степени, что рычал. Вскоре он исчез.

Аня вернулась и сообщила, что смотреть телевизор мне разрешили. Заметила, что мама расстроена, а я свернулся калачиком на полу.

– Что случилось? – обратилась она к маме, но та лишь покачала головой и что-то пробормотала себе под нос.

– Телик я могу посмотреть прямо сейчас? – спросил я и встал, увидев, что Руэна нет.

Аня улыбнулась:

– Иди за мной.

Я пошел и оказался в вонючей комнатушке, где стоял крошечный телик, мне еще таких видеть не доводилось, и по всем каналам бежали желтые линии помех. Через пять минут Аня вернулась, улыбаясь, и сказала, что я вновь могу повидаться с мамой, но ненадолго, потому что она очень устала.

Я сел рядам с мамой, и какая-то женщина принесла поднос с едой. Маме есть не хотелось.

– Ты будешь, Алекс? – спросила она.

Я кивнул и накинулся на бобы и картофель.

– Вы знаете, что Алекс занят в спектакле? – обратилась мама к Ане.

– Да. В «Гамлете». Вы, наверное, очень им гордитесь.

Я почувствовал, что мама смотрит на меня.

– В его возрасте я едва могла читать. Он – лучший в классе по английскому языку и литературе. Это он взял не от меня, будьте уверены. Он такой умный, – долгая пауза, я успел подтереть гренком остатки подливы. – Иногда я думаю, что тяну его назад, – услышал я голос мамы, очень тихий.

– И чем, по-вашему, вы тянете его назад? – поинтересовалась Аня.

Мамино лицо вновь побледнело.

– Полагаете, для ребенка, который начинает, как я или Алекс, есть хоть какие-то шансы в этой жизни? Или считаете, что было бы лучше, если бы я вообще не родилась?

Аня переводила взгляд с меня на маму. Потом наклонилась вперед и взяла мамину руку.

– Я думаю, некоторые из нас сталкиваются в жизни с серьезными проблемами. Но уверена, со всем как-то можно справиться.

Мама погладила меня по щеке. От ее взгляда желудок у меня скрутило, и я не смог доесть гренок. Заметил стоявшего в дверях Руэна, но даже не посмотрел на него.

Тетя Бев – мамина сестра, хотя совершенно не похожа на нее. Собственно, никто и не подумает, что они сестры. Бев старше мамы на одиннадцать лет, десять месяцев и два дня, но выглядит моложе. У нее нет татуировок, за исключением черного завитка на левой лодыжке (по ее словам, это случилось, когда она «упала с дуба на Корфу»). Бывает, странно изъясняется, может сказать: «И вам тем же концом по тому же месту». Волосы у нее короткие и седые, как шерсть Вуфа, а на работе Бев целый день сует фонарик в уши и рты людей. На шее носит цепочку с золотым крестиком, хотя она не католичка, и в ее присутствии я никогда не произношу имя Лоренс, потому что так звали ее мужа, который украл у нее все деньги. Поселившись в моем доме, она прежде всего установила в дверной арке гостиной перекладину для занавески в душевой. Я смотрел на нее несколько минут, задаваясь вопросом: а вдруг ночью мозги моей тетушки вытекли через уши?

– Для этого, – объяснила она, сообразив, почему на моем лице такое недоумение. Откинула голову назад, схватилась за перекладину обеими руками и начала ими перебирать, продвигаясь вперед. И я не сразу заметил, что ее ноги не касаются пола.

– Ох! – вырвалось у меня, хотя я так и не понял, зачем ей это нужно.

Бев рассмеялась, спрыгнула вниз, а потом я увидел, что она зацепилась за перекладину ногами и повисла, как летучая мышь. То есть в нашей семье сплошь сумасшедшие.

Этим утром она поднялась в мою комнату и постучала в дверь. Я заметил, что дыхание у нее ровное и спокойное, и спросил:

– Почем ты не дышишь, как старая собака?

Тетушка недоуменно посмотрела на меня и поинтересовалась, что это значит. Я ответил, что мама всегда так дышит (я вывалил язык и тяжело задышал: хых-хых-хых), если поднимается на третий этаж. Морщины на лбу Бев разгладились, она засмеялась и поиграла мышцами рук. Я подумал, что для женщины это странно, хотя мышцы выглядели крепкими и напоминали луковицы в чулке.

– Если трижды в неделю заниматься стенолазанием, три этажа – сущий пустяк. – Она похлопала себя по бицепсу.

– Стенолазанием? Ты возьмешь меня с собой, когда полезешь в следующий раз?

– Конечно, – ответила Бев. – Надо только найти стену поблизости. Я уже давно здесь не живу и не знаю, где она находится.

– Стена есть за входной дверью.

Тетушка закатила глаза.

– Эта не та стена, про которую я говорю. – Потом она долго мерила меня взглядом, ее глаза напоминали леденцы. – В чем, во имя Марии и Иосифа, ты ходишь, Алекс?

Я посмотрел на свою одежду. Забыл закатать брюки.

– В костюме.

Тетя Бев громко рассмеялась, и ее смех напоминал уханье филина.

– Дорогой мой, нам надо пройтись по магазинам.

Прежде чем я успел ответить, она потащила меня вниз, чтобы покормить, и не позволила резать лук, опасаясь, что я могу порезаться.

– Но бабушка научила меня его резать, – возразил я, и внезапно она погрустнела и отвернулась к окну. Начался дождь.

– При бабушке твоей маме было лучше? – тихо спросила Бев.

Я пожал плечами.

– Думаю, да. Но бабушка не любила моего отца, и это огорчало маму. – От мыслей о бабушке все тело закоченело, и мне показалось, что холод здесь ни при чем.

– Мне действительно недостает бабушки.

– Мне тоже, Алекс.

Когда я посмотрел на тетю Бев, ее лицо расплывалось, а наше дыхание висело в воздухе, словно дым.

Глава 6

Замалчивающиеся потери

Аня

Я проснулась поздно и обошлась без утренней пробежки. Мышцы ног, спины, шеи так болели, словно я провела ночь на дыбе, а выглянув в окно, увидела, что идет дождь. Я приняла решение не трогать пока мои вчерашние записи, а вместо этого разобраться с электронной почтой. Я еще не ответила на звонки встревоженных подруг, даже Фай, моей лучшей подруги с начальной школы. Она звонила девятнадцать раз и отправила четыре сообщения с просьбой позвонить ей. Но я ограничилась короткими электронными письмами: «Привет, все в порядке, сожалею, что не удалось созвониться (встретиться)». Отправила их всем, кто знал Поппи. Решила, что извинюсь и объясню все позднее. Прежде всего требовалось разобраться с Алексом. Я быстро приняла душ. Потом поехала в свой кабинет. Распаковку вещей тоже отложила.

Когда я переехала в Эдинбург на учебу в медицинской школе, люди всегда спрашивали: «Каково это, вырасти в Северной Ирландии?» – и в их голосе слышался благоговейный трепет, будто мне удалось это первой. Именно тогда я почувствовала, какой опасной и изобилующей насилием кажется жизнь на моей родине: они видели во мне героиню, какой я, конечно же, не являлась.

С профессиональной точки зрения социальные шрамы Северной Ирландии глубоки и проходят не только через психику тех, кто пережил это насилие. Хотя политики и празднуют то, что они называют «миром», те из нас, кто имеет дело с простыми людьми, находят все, что угодно, но только не это. Здесь история насилия обычно измеряется количеством жертв, но есть и другие потери, замалчивающиеся, но очень тревожные: у одного из пяти североирландских детей возникают серьезные проблемы с психикой до достижения восемнадцати лет, часто выливающиеся в самонаказание. Так они реагируют на участие ближайших родственников в насилии. Я прекрасно понимала желание Майкла сохранить Алекса и Синди единой семьей, но вернулась на родину не для того, чтобы консервировать разваливающееся. Я ставила перед собой иную цель: заново строить жизни.

На автомобильную стоянку Макнайс-Хауса я приезжаю в 8:59 утра. Почему-то ожидаю увидеть припаркованный на отведенном мне месте потрепанный «Вольво» Майкла, напряженный взгляд которого требовал от меня поставить Алексу пятерку с плюсом, словно он сдавал экзамен на пригодность к жизни в своей семье. Если бы все было так просто. Мне следовало осознать это раньше: Майкл видит во мне врага. Хочет сблизиться со мной, чтобы повысить свои шансы уберечь Алекса от – термин Майкла – «психушки». И, полагаю, здесь у меня и Майкла цель общая: против своей воли я привязалась к мальчику, ощутила что-то очень знакомое в ситуации, в которую он попал, нечто близкое. И я чувствую, что мне по силам помочь ему: хотя помощь может оказаться совсем не такой, как представляет ее Майкл.

В кабинете я включаю чайник и оглядываю книги, которые мне наконец-то удалось расставить по полкам. В моей библиотеке, разумеется, психиатрические журналы и учебники, но также беллетристика, пьесы, религиозные тексты: правду о человеческой психике можно найти не только в справочниках и академических трудах.

Пролистывая старые, с пожелтевшими страницами книги К. С. Льюиса и Милтона, я размышляю о том, что Алекс, по его словам, видит демонов. С давних пор, уж точно с первого столетия после Рождества Христова, мания и шизофрения шли рука об руку с проявлениями сверхъестественного и галлюцинациями. Бог, ангелы, супергерои, мученики… Последние две тысячи лет все они появлялись на сцене шизофрении в документально зарегистрированном бреде. Больные, заявляющие, будто видят демонов, далеко не редкость, но случай Алекса представляется мне весьма необычным. Он утверждал, что демон – его лучший друг. И, похоже, знал о Поппи. Только это свидетельствовало о том, что десятилетний мальчик с такой степенью осведомленности – уникум.

Чайник трясется от нагрева. В голове звучит голос Поппи: «Это как дыра, мама. Дыра вместо души». Красный рычажок щелкает. Я думаю о лежащей в клинике Синди, ее усталом, исхудалом лице, на котором читается изнеможение женщины, прожившей в три раза больше нее, слышу ее признание, что она недостаточно хороша для Алекса. Записываю, что Алекс пытается понять свою темную сторону и скорее всего матери тоже. Записываю, что надо получше разобраться с аспектами стыда и вины в его характере, как я могу помочь ему понять, что для любого человека это естественно. Мне следует научить его справляться с ними, когда они вызывают ярость и потенциально могут привести к причинению вреда себе, а также другим. Я должна объяснить, почему его мать хватается за таблетки и лезвия всякий раз, когда черное облако застилает ей разум.

Я смотрю на свои записи. В раскрытом учебнике обвожу две строки милтоновского «Потерянного рая», не потому что они проливают свет на состояние Алекса. Причина в ином: они окутывают меня сокрушающим чувством дежавю:

У разума свое пространство, и в себе

Из рая создает он ад, из ада – рай.

Я постукиваю карандашом по столу, пытаясь вспомнить, где сталкивалась с этой цитатой, почему она выглядит такой знакомой, и тут все возвращается. Книгу мне подарила коллега. Начался первый год моей специализации по детской психологии, когда вопросы, связанные с поведением Поппи, постоянно роились в голове, а естественная материнская забота о благополучии своего ребенка обернулась для меня задачей, достойной супергероини: превратить ад Поппи в рай. Не получилось.

Но это не означает, что не могло получиться, напомнила я себе. Ад, в котором живут психически больные, можно, образно говоря, переместить, если не переделать. Ад – не лечить человека (или лечить неправильно), оставлять разум уходить в себя без надлежащего вмешательства. Мои мысли возвращаются к Алексу. Майкл хочет, чтобы я написала отчет, на основании которого Синди и ее сын получат семейную поддержку, какую имели полное право получать уже многие годы: психиатрическая помощь, лучшее жилье, социальные льготы. Но что-то не дает мне покоя. Голос Поппи в моей голове повторяет слова Алекса о Руэне: «Он плохой Алекс».

В досье Майкла прочитывался намек на биполярность Алекса, но я в этом не уверена. Глубоко вздохнув, я пишу «Шизофрения?» над моими записями. В большинстве случаев подобный диагноз вычеркивается с самого начала, потому что юношеская шизофрения встречается только у одного из миллиона детей моложе двенадцати лет. Некоторые психические расстройства могут быть следствием физического или сексуального насилия. Мне надо еще расспросить Алекса об отце и других родственниках, игравших существенную роль в его жизни. Были ли у матери любовники, общались ли они с Алексом? Очень часто матери, оказавшиеся в аналогичном положении, как Синди, оставляют любовников сидеть с детьми. Это тот самый случай? Вероятность насилия я собиралась изучить прежде всего, но предстояло исследовать и историю депрессии Синди, и влияние ее депрессии на Алекса, что гораздо сложнее.

В результате я намечаю план действий и сразу начинаю реализовывать его.

Связываюсь со школой Алекса и оставляю сообщение секретарю с просьбой предоставить мне возможность поговорить с учительницей Алекса, Карен Холланд. Потом ищу в Интернете название театральной труппы, в которую входит Алекс, – «Североирландский театр действительно талантливых детей» – и нахожу красивый сайт с фотографиями детей, собранных на сцене. Среди них улыбается и Алекс. Клик по иконке «Наши спонсоры» вызывает на экран логотипы компаний, пользующихся в здешних краях высокой репутацией, и фотографию красивой женщины с выступающими скулами, белозубой улыбкой и копной рыжих волос. Я ее узнаю: Джо-Джо Кеннингс, актриса из телесериала. Он мне очень нравится. Как и я, Джо-Джо родилась в Белфасте и вернулась после двадцати лет, проведенных в Лондоне, чтобы вдохнуть новую жизнь в региональное развитие театра, заручившись помощью знаменитостей, таких, как Кеннет Брана[10], который давал мастер-классы юным актерам. Ее преданность искусству производит впечатление, и само участие Алекса в проекте вселяет надежду. В разделе «Контакты» сайта я пишу письмо, стираю, пишу другое, менее формальное.

Я щелкнула «Отправить» и вернулась к своим записям. Посмотрела на слово «шизофрения» и вздохнула. Я стала крайне непопулярна в определенных кругах из-за детей, которым ставила диагноз «юношеская шизофрения», прилипавший к ним, как наклейка-смайлик от дантиста. Как получилось, что такие дети вдруг полезли, как грибы? Этот укоряющий вопрос задавали мне обычно на конференциях. Откуда столь резкое увеличение случаев заболевания? Все потому, что дети, начиная с трех лет, действительно выказывают все симптомы шизофрении: путаница между реальностью и фантазией, резкая смена настроения, насилие, паранойя и необычные чувственные ощущения, или дело в таких докторах, как я, которые пытаются подогнать под симптомы болезни, например, поведение мечтательного ребенка или просто некую фазу детства?

Со мной причина понятна: если ты проводишь восемнадцать лет с матерью-шизофреничкой, а потом двенадцать лет пытаешься помочь дочери-шизофреничке, у которых болезнь не диагностировали, а потому и не лечили должным образом, ты, конечно же, стремишься поставить точный диагноз, даже если это ужасная психическая болезнь, разрушающая семьи, словно мощная бомба.

Мой компьютер пикнул: пришло электронное письмо. Отправила его Джо-Джо Кеннингс.

Я заглянула в ежедневник, сразу послала согласие на встречу, спросила только, означает ли БОТ Большой оперный театр. Ответ пришел незамедлительно.

Я читала вполглаза, не вникая в суть, потому что мелодичный сигнал, сообщающий о прибытии электронного письма, задел внутреннюю струну, и эхо от ее звучания умчалось в прошлое. Проклятие музыкального слуха. Четыре года назад эта же нота «си» звучала в моей квартире в Морнингсайде, где моя дочь играла на кабинетном рояле.