Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Рондуа (№2) - Сон в пламени

ModernLib.Net / Ужасы и мистика / Кэрролл Джонатан / Сон в пламени - Чтение (Ознакомительный отрывок) (Весь текст)
Автор: Кэрролл Джонатан
Жанр: Ужасы и мистика
Серия: Рондуа

 

 


Джонатан КЭРРОЛЛ

СОН В ПЛАМЕНИ

Без проницательности, воображения и поддержки Мартины Найджел эта история так и замерла бы на полувздохе


Райдеру Пирсу Кэрроллу – где начинается сердце


Таится в самом пламени любви

Как бы нагар, которым он глушится;

Равно благим ничто не пребывает,

И благость, дорастя до полноты,

От изобилья гибнет…

У. Шекспир. Гамлет. Акт 4, сцена 7 (перевод М. Лозинского)

Не тень ли это большая бежит по дороге вместе с нами или нашей мечтой?

Она чем-то обременена?

Джозеф Макэлрой. Женщины и мужчины

Часть первая

КОНОКРАДСТВО

Глава первая

1

Не прошло и половины моей жизни, как я понял, что сожаление о содеянном – одна из немногих абсолютно надежно гарантированных вещей. Рано или поздно оно касается всего, несмотря на нашу наивную и бессмысленную надежду, что на этот раз, может быть, обойдется и оно не возложит нам на сердце свою холодную длань. На следующий день после нашего знакомства Марис Йорк сказала мне, что я спас ей жизнь. Мы сидели в кафе, и она проговорила это сквозь свой черный свитер, который натягивала через голову. Я был рад, что она затерялась в этом свитере, потому что, хоть это было и правдой, от ее слов я почувствовал себя чересчур храбрым и взрослым и, смутившись, не знал, что ответить.

– Это истинная правда, Уокер. В следующий раз он бы меня убил.

– Может быть, он просто хотел и дальше пугать вас.

– Нет, он попытался бы меня убить. Ее голос звучал совершенно бесстрастно. Ее большие ладони неподвижно лежали на розово-голубом мраморе стола. Мне подумалось: сохранил ли мрамор свой холод под ее руками? Будь я действительно храбрым, я бы накрыл ее руки своими. Но я не сделал этого.


Время от времени мой друг Николас Сильвиан звонит мне и сердито говорит, что хочет вместе со мной снять еще один фильм. Тут, мол, новые клиенты ждут не дождутся возможности вложить свои денежки в какой-нибудь из проектов, которые мы обсуждали, а я… В таких случаях я обычно бросаю все свои дела и полностью переключаюсь на него. Жизнь с Николасом забавна и интересна, а иногда и весьма своеобразна. Наверное, в прошлой жизни мы были тесно связаны каким-то досадным образом – расходящиеся в вопросах тактики революционеры или братья, влюбившиеся в одну и ту же женщину. Когда мы вместе, то вечно цапаемся, но лишь потому, что любим одно и то же, хотя и видим это в разных ракурсах.

На этот раз некий герр Насхорн из Мюнхена возжелал продюсировать «Тайные шаги» – затеваемую нами экранизацию малоизвестного рассказика Анри де Монтерлана, права на киноверсию которого были у меня. Самое же потрясающее, что герр Насхорн хотел видеть нас в Мюнхене уже в ближайшие выходные, чтобы обсудить всю затею, а наши расходы компания «Насхорн Индастриз» любезно брала на себя.

Вот как вышло, что в воскресенье в шесть утра, о. за сорок пять минут до взлета, Николас заехал за мной в своем маленьком белом фургоне. В первый раз увидев эту нелепую машину, я спросил друга, что за блажь нашла на него ее купить.

– Она напоминает экипаж, в котором разъезжает Папа Римский.

Когда я залез темным утром в этот паповоз, Николас, взглянув на меня, первым делом сообщил:

– У нас четыре проблемы. Во-первых, в баке нет бензина. Во-вторых, я, кажется, забыл паспорт. В-третьих, по радио сообщили, что на дороге в аэропорт страшные пробки. А в-четвертых… Не помню, но я придумаю. У тебя есть деньги на бензин?

Никакой четвертой проблемы не было, паспорт он не забыл, и в аэропорт мы добрались вовремя. Когда мы уселись в самолет и заказали кофе, Николас закурил и улыбнулся каким-то своим мыслям.

– Послушай, Уокер: что бы ни случилось на сегодняшней встрече с Насхорном, в Мюнхене мне нужно позвонить одной женщине. Она американка, скульптор, тебе надо с ней познакомиться. Ты втюришься в нее.

В течение полета он больше не говорил об этом, но с лица его не сходила все та же улыбка.

Эта мысль взволновала меня. Я всегда любил свидания вслепую. По крайней мере, таким образом интересно узнать, что люди думают о тебе. Часто ли выпадает случай увидеть, как мы выглядим в глазах друзей? Тебе говорят: «Ты влюбишься в нее. По-моему, это именно твой тип женщины». И так это или нет, к концу вечера ты узнаёшь что-то новое о себе: оказывается, ты любишь «соблазнительных о блондинок». Или «прокуренных брюнеток, которых нужно уговаривать».

С женой я познакомился вот так же, вслепую, и это свидание привело к семи годам совместной жизни. Под конец мы разошлись после того, как оба побывали в чужих постелях – из жадности, без смысла и без толку. На разводе два жестоких раздраженных человека говорили друг о друге отвратительную полуправду.

Почему все пошло не так? Возможно, потому, что брак – это всегда запутанная, хитрая штука, и как бы здорово это ни бывало порой, очень непросто сделать, чтобы так оставалось всегда. В некотором смысле это очень напоминает фамильные золотые часы, которые отец подарил тебе на окончание школы. Ты обожаешь на них смотреть и владеть ими, но они совсем не похожи на те жидкокристаллические за двадцать долларов, из пластика и резины, за которыми не надо следить, чтобы они всегда показывали точное время.

А свое золотое сокровище, чтобы оно шло точно, тебе приходится каждый день заводить и постоянно подводить стрелки, а чтобы почистить – изволь нести его к ювелиру… Эти часы прекрасны, это ценный раритет, но резиновые показывают время точнее без каких-либо забот. Проблема с двадцатидолларовыми часами лишь в том, что в определенный момент они вдруг останавливаются. И тогда остается лишь выбросить их и купить новые.

Я понял все это, когда у моего брака кончился завод. От этого я почувствовал себя идиотом, и мне стало ужасно грустно, но к тому времени ничего поправить уже было нельзя – мы оба видеть друг друга не могли.

Моя жена Виктория (я все еще медленно и тщательно выговариваю это имя) после развода осталась в Соединенных Штатах и поступила в аспирантуру. Уверен, она стала серьезным и прилежным аспирантом.

Самым худшим в одиноком житье были воспоминания, загонявшие меня в угол и не позволявшие вырваться. Пальто тыквенного цвета в женском бутике заставляло меня замереть у витрины, вспомнив обед с Викторией на Кипре, где все на столе было вот таким же оранжевым, цвета Хэллоуина.

Или я просыпался от лютого холода, и первым делом в голову приходила мысль о том, что, когда в последний раз я вот так же заболел, кого-то искренне беспокоила моя температура.

Через год после развода я вернулся в Европу и написал два хороших киносценария, имевших ничтожные шансы быть когда-либо поставленными. Но все равно я не так плохо провел время, потому что работа занимала меня, и мне не терпелось увидеть, на что окажется похож окончательный результат.

В жизни бывают долгие периоды, очень напоминающие ожидание автобуса на остановке в погожий день. Ты вроде бы не против подождать, так как светит солнышко, а тебе некуда спешить. Но через какое-то время начинаешь погладывать на часы, потому что можно бы заняться и чем-нибудь поинтереснее, а автобусу уже давно пора бы прийти.


Марис только что прочла эти страницы и с возмущением заметила, что я ни разу не упомянул, где все происходило. Я ответил, что собираюсь еще вернуться к этому. Я приберегал Вену для того момента, где смог бы описать ее иносказательно, неторопливо, как она того заслуживает. Но поскольку времени остается все меньше и меньше, возможно, Марис права.


Мы с Викторией приехали в Вену восемь лет назад, только что поженившись, полные энергии, любопытства и восторженной любви друг к другу. Я играл в малобюджетном детективе, который там снимали. Роль я получил благодаря своей внешности слегка испорченного смазливого юнца. За мою короткую актерскую карьеру мне довелось сыграть трусливого нацистского солдата, позера-баскетболиста, высокомерного студента колледжа и маньяка-убийцу в гавайской рубашке. В Вене я играл золотого мальчика из престижного университета Новой Англии, дипломата в американском посольстве, который оказался русским шпионом. И это была одна из моих последних ролей в кино.

Первое, что поразило меня в Вене, – это смешные названия улиц: Шульц-Штрассницкигассе, Оттакрингерштрассе, Адальберт-Штифтерштрассе, Блютгассе. Обычно, прежде чем произнести такое название, набираешь в грудь побольше воздуху, чтобы он не кончился на полпути.

Все здесь было вымытым, все было серым, все было перегружено историей. Сверни за любой угол, и там, на стене окажется белая табличка, возвещающая, что здесь родился Шуберт или здесь был кабинет Фрейда.

Американские города не особо переживают по поводу своей короткой истории. В них мало признаков гордости за прежних обитателей или прошлые события, если не обращать внимания на пошлую диснейлендовскую атмосферу местечек вроде «Колониального Вильямсбурга». Они, американские города, как будто говорят: да, мы не такие древние, но какое кому до этого дело? Посмотрите, какие мы сейчас.

Как и у многих европейских городов, у Вены старое сердце, и она высокомерно гордится своей долгой, запутанной жизнью. Здесь не приняли в художественную школу молодого Адольфа Гитлера. Немного лет спустя венцы с восторженным пылом приветствовали его в одном из самых почетных мест города – на Хельденплац (площади Героев). А через несколько дней он вторгся в их страну. Юный Моцарт пышно расцвел в Вене изысканной недолговечной орхидеей. А потом, всего через пару десятилетий, здесь и умер, и его швырнули в могилу для нищих где-то за городскими стенами. До сих пор точно не известно где.

В Вене живет много стариков, и это отражается на характере города: он осторожен, подозрителен, аккуратен, консервативен. В этом городе нечего бояться, прогулка здесь доставляет наслаждение взгляду, а в кафе подают настоящие сливки.

Мы с Викторией никогда не были вместе в Европе, и пребывание в Вене в те первые дни нашего брака явилось одним сплошным приливом адреналина от желания все посмотреть. Режиссером фильма был Николас Сильвиан, и мы сразу подружились, обнаружив, как схожи наши вкусы.

По окончании съемочного дня мы часто отправлялись в кафе «Цартль», где беседовали о рок-н-ролле, о том, как оба в свое время хотели стать художниками, и лишь под конец касались того, как сделать лучше наш фильм.

Продюсеры решили попробовать Николаса, потому что он был относительно молод и до той поры не снял ни одного «большого» фильма. Но его очаровательный документальный фильм о жизни русских в Вене, «Ора Suppe» («Дедушка Суп»), получил Золотого Медведя на Берлинском кинофестивале и вызвал много разговоров.

Женщины любили Николаса, потому что с ними он был – само внимание, обещая, казалось, все лучшее, что они хотели бы видеть в мужчине. Но он был непостоянен, легко поддавался настроениям и быстро охладевал к вам, если вдруг чувствовал, что вы не целиком с ним. Я понял все это через три месяца, за которые был снят тот фильм. И еще понял, работая с Николасом Сильвианом, режиссером, что актер я заурядный. Я знал, что еще много лет мог бы играть испорченных золотых мальчиков, но это не имело для меня значения: мне не хотелось тратить жизнь на то, чтобы быть лишь «о'кей» в своей работе, в чем бы она ни заключалась. Спустя какое-то время, почувствовав, что могу быть совершенно откровенным со своим новым другом, я поделился с Николасом своими сомнениями.

– Нет, Уокер, – ответил он, – ты неплохой актер. Просто у тебя такое извращенное лицо при совершенно радужной харе.

– Ты хотел сказать, при радужном характере?

– Именно. А чтобы это преодолеть, нужно быть действительно великим актером. Человек с детским личиком может играть в фильмах злодеев, а вот наоборот сделать трудно. Публика не поверит. В реальной жизни это в порядке вещей, но не в кино… Похоже, тебе просто неохота быть актером. Посмотрим, какой у тебя получится сценарий.

– Откуда ты знаешь?

– Виктория рассказала. Мол, тебе до смерти хочется показать его мне, но ты боишься.

– Я не писатель, Николас. А показав тебе свой сценарий, я как бы начну претендовать на это.

Он покачал головой и одновременно потер нос.

– Чтобы написать сценарий, не нужно быть Толстым. Когда-то ты был художником. Писать киносценарии – это как бы придавать взгляду правильное направление. Диалоги здесь – дело второстепенное. Только парни вроде Любича и Вуди Аллена выезжают за счет языка. Если тебе нужны слова, читай книги, а не смотри кино. Завтра дай мне взглянуть на твою рукопись.


Когда все сцены с моим участием были отсняты, мы решили остаться в Вене, чтобы порадоваться весне, которая только-только наступила – внезапно, как это часто бывает в Центральной Европе: два дня назад шел снег с дождем, а сегодня – неторопливые летние розовые облачка, и на всех конных экипажах опускают верх.

Мой сценарий Николасу не понравился, но, удивительное дело, ему понравилось, как я пишу. Он сказал, что мне нужно начать следующий. Это придало мне мужества взяться за новый сюжет, который я таил в дальнем темном закутке.

Каждое утро я целовал на прощание спящую жену и, исполненный вдохновения, ступал за порог нашего жилища с блокнотом и авторучкой наготове.

Через два квартала находилось мое любимое кафе «Штайн» [1], где после каменно-крепкого кофе и свежего круассана я принимался за работу над моим новейшим magnusopum. Официанты скользили мимо с профессиональной торопливостью. Если я поднимал глаза и встречался с ними взглядом, они одобрительно кивали, довольные тем фактом, что я пишу у них в кафе. Лучи раннего солнца, отражаясь от их блестящих подносов, серебрили закопченные стены.

Все, кто не хочет быть в Европе «человеком искусства», поднимите руку!

Если очень повезет, вам позволят бывать в определенных местах в самый подходящий момент вашей жизни: у моря летом, когда вам семь-восемь и вы исполнены абсолютной потребности купаться, пока темнота и изнеможение не стиснут вас в своих ладонях. Или в другой стране, где царит восхитительное сейчас и в то же время повсюду достаточно пыли, столетий и налета прошлого, чтобы придать падающему свету другой, неистовый цвет, а в воздухе – смешанный аромат открытых цветочных рынков, и фамилий Цвитковиц, и сухого электричества проходящего трамвая…

Нам с Викторией очень повезло. Пока я писал свой сценарий, она открыла для себя объединение «Венские мастерские», после чего с энтузиазмом записалась на курс венской архитектуры и дизайна в университете.

Месяц, за ним второй, пришли и ушли. Как только мы принимались обсуждать отъезд из Европы и возвращение в Соединенные Штаты, наши лица искривляла тоскливая мина, и мы либо улыбались, либо пожимали плечами: оба явно не готовы к отъезду, так зачем заводить этот разговор?

Однажды позвонил приятель Николаса и робко спросил, не заинтересует ли меня участие в телевизионном рекламном ролике. После съемки они наложат на мой голос немецкий, так что мне остается лишь убедительно улыбаться и декламировать, как я обожаю кормить моего бульдога «Фроликом».

Все получилось прекрасно, и к тому же я пообщался с кучей народа. Несколько дней спустя один из этих людей позвонил и спросил, не хочу ли я еще подхалтурить.

В течение следующих двух лет я позировал для журналов и телевизионной рекламы, и это давало нам возможность оставаться в Вене. К тому времени мы оба завели знакомства по всему городу. Викторию взял на работу один профессор из Школы прикладных искусств. Вдобавок к позированию я выполнял всевозможные случайные работы, в том числе писал для Николаса сценарии. С тех пор как мы впервые встретились, Николас приобрел репутацию крепкого, способного режиссера, делающего; весьма неплохие интеллектуальные фильмы за весьма скромные деньги. Наш детектив оказался его единственной заявкой на большой коммерческий успех, но успех был так себе. Николас непрерывно работал, но вечно не в том масштабе, которого желал.

Между делом он женился на женщине, которая проектировала мебель, и у нее была такая длинная и внушительная фамилия, что даже она не могла вложить в нее все свои деньги. К несчастью, Ева Сильвиан невзлюбила Викторию Истерлинг (и пользовалась взаимностью), так что по большей части мы выбирались куда-нибудь только вдвоем с Николасом.

Он знал столько самых разных людей – оперных певиц, политиков-неонацистов, одного черного американца, владевшего единственным мексиканским рестораном во всей Австрии, – и всегда стремился познакомить тебя с ними, подарить их тебе. А тебя – им. Некоторые из этих людей становились друзьями, другие просто заполняли вечера забавным трепом или напыщенной болтовней.

Сначала Виктория хотела знать все подробности об этих сборищах, но с течением времени стала интересоваться только знаменитостями или самыми сочными кусочками.

Мы, Виктория и я, так много делали вместе. Это занимало три четверти нашего времени. Но с самого начала я и моя жена прокладывали курсы на раздельных, хотя и смежных, картах. Не это ли привело к гибели наш брак? Нет, я так не думаю. От этого время, проведенное вместе, становилось только богаче и драгоценнее. Когда мы встречались вечером, нам было что рассказать друг другу.

Но посреди одной из тех смертельно гнетущих склок, какие бывают под занавес долгих и успешных отношений, Виктория обвинила нас обоих в том, что мы давали друг другу слишком много свободы, слишком отпускали цепь, слишком много времени проводили порознь. Я ответил, что это неправда. Мы виноваты в том, что слишком разленились и перестали проверять то, что нужно проверять и перепроверять все время; мы слишком быстро привыкли, увидев стрелки приборов, регистрирующих работу сердец, за красной чертой. Я тоже не подарок. Жизнь и вообще-то – как тонкая настройка. Брак – вдвойне.

В жизни что-то идет не так, когда возникает ирония. Или все наоборот? Ирония в моей жизни возникла вместе с моей первой любовницей, подругой Виктории по университету, которая однажды вечером зашла к нам обсудить их совместный проект о Йозефе Гофмане.

Первый любовник Виктории? Естественно, актер, с которым ее познакомил я, у него было много мебели работы Йозефа Гофмана.

Завести роман на стороне – это как прятать крокодила под кроватью. Он слишком велик и опасен для этого, полностью его, как ни старайся, не спрячешь, что-то обязательно высунется, все увидят и с воплями разбегутся.

Последним нашим совместным путешествием была поездка в Америку, чтобы получить развод. Виктория сказала, что после развода больше не придется извиняться. Никогда.

Когда все было кончено, моя семья уговаривала меня какое-то время пожить у них в Атланте, но я сказал, что здесь мне плохо, и под этим предлогом сбежал в Вену: мол, там мои друзья, моя работа – всё. Так что я вернулся в город, словно это был мой лучший друг, который обнимет меня и за выпивкой с сочувствием выслушает мои горести.

Мне было тридцать, а это поворотная точка для каждого, даже для тех, кто не развелся только что и не вышел вновь на охотничью тропу.

Николас и некоторые другие милые люди вели себя чудесно. Они вились вокруг, пичкали меня изысканными обедами, часто звонили поздно ночью, чтобы убедиться, что я не слишком высунулся из окна…

На одном из таких обедов кто-то спросил, знаю ли я, как фламинго приобретают свой цвет. Я не знал. Оказывается, эти смешные длинноногие птицы не от природы такого психоделического кораллово-розового цвета. Рождаются они скорее грязно-белыми. Но с самого начала они сидят на диете из растений, богатых каротином, «красным углеводородом». Если ты фламинго, то когда поешь достаточно каротина, становишься из белого розовым.

Правда это или нет, но этот образ меня очаровал. Я не переставал думать, что прожил с Викторией почти десять лет, по существу не замечая ни своего и ее естественного цвета, ни оттенка, который наши отношения в конце концов приобрели после всего проведенного вместе времени.

И, что может быть еще важнее, – какого же цвета я оказался, вернувшись в Вену один? Перебраться из благополучного брака в чужую постель – довольно серьезное отклонение от «каротиновой диеты». В деталях таится не только Бог, но в большой степени и мы сами.

Мне пришла пора обратить внимание на эти детали. В следующий раз, при известной доле удачи, если снова представится шанс разделить жизнь с кем-то, я буду знать цвет моей кожи – и сердца, – прежде чем предложить его женщине.

И что же, теперь мне придется все время носить, с собой карманное зеркальце, чтобы видеть себя с разных сторон? Нет, ничего столь сильнодействующего или бессмысленного. Самоанализ – обычно это такое занятие, за которое мы беремся неохотно и спонтанно, когда нам страшно или скучно. В результате, к какому бы заключению мы ни пришли, оно искажено или грубой заданностью, или вялой тоской. Но в моем случае я просто хотел меньше удивляться сделанному.

Примерно через шесть месяцев после возвращения в Австрию удача, описав, как бумеранг, широкую медленную дугу, снова прилетела ко мне. Фильм по тому моему сценарию был снят. По какой-то неизвестной восхитительной причине он сделал очень удачный сбор в Италии и Испании, а его успех привел к новому сотрудничеству Николас Сильвиан – Уокер Истерлинг, которое пришлось как никогда вовремя. Вдобавок идея этого нового сценария пришлась мне очень по душе, так что собственно написание его прошло гораздо легче. Это была романтическая комедия, и я смог впихнуть в нее множество собственных добрых воспоминаний. В другой раз эти воспоминания могли бы вызвать у меня тоску и ощущение неудачи. Но свести их в киномире, где все кончается хорошо, долгим поцелуем и миллионом в кармане у любовников, было лучшим способом снова пережить эту часть недавнего прошлого. Фильм так и не был снят, но он привел меня к другому продюсеру, новому сценарию и основательной уверенности, что со временем, дабы остаться на плаву, я смогу положиться на писательскую профессию. Я купил маленькую солнечную квартирку на Бенногассе, два кресла черной кожи, смахивавших на дуэльные пистолеты, и, из приюта для бесхозных зверюшек, слепого кота, который где-то подхватил таинственное имя Орландо. Он приходил, когда я его звал, и первую неделю в моем новом доме провел, осторожно бродя из комнаты в комнату, как космонавт, только что высадившийся на новую планету. Кот был серый с проседью, цвета снега недельной давности, и большую часть дня спал на старой бейсбольной перчатке, которую я держал на краю стола. Орландо обладал сверхъестественной способностью предчувствовать, когда зазвонит телефон. Если он спал на столе, то за несколько секунд до звонка вдруг приподнимал голову и двигал ею вправо-влево, словно где-то поблизости летала муха. Потом – дзынь! Мне нравилось думать, что, будучи и слепым, и котом, Орландо посвящен в некие маленькие космические тайны. Но после более долгого совместного проживания оказалось, что предчувствие телефонного звонка – единственный его талант в этой области.

Я пытался также сделать свои дни более упорядоченными и осмысленными. Подъем, зарядка, еда, писание, долгая прогулка… В некотором смысле я чувствовал себя счастливо спасшимся, как будто только что вышел из больницы после рискованной операции или страшной болезни.

Прямым результатом всей этой перетасовки карт и переоценки ценностей стало то, что, несмотря на знакомство со множеством привлекательных и интересных женщин, я не хотел ни заводить с ними сколь-либо серьезных отношений, ни даже просто «повалять дурака». Секс с новыми женщинами в те дни мало привлекал меня, хотя это-то и явилось главной причиной моего развода. Так много всего нужно было привести в порядок и понять, прежде чем снова отправиться в Страну Дам.

Через четыре месяца я женился снова.


2

Всю дорогу из мюнхенского аэропорта Николас говорил о женщине, с которой хотел меня познакомить. Впрочем, это было в его стиле: все, что бы Николас ни любил, он любил всем сердцем и описывал пылко, с преувеличениями.

– Знаешь Ово, модного фотографа?

– Конечно. Это парень, который заставляет своих моделей прыгать с парашютом в бальных платьях, да?

– Точно. Марис Йорк два года была его главной моделью. Ты наверняка узнаешь ее лицо, когда увидишь.

– Красивая?

Он нахмурился и поколебался, прежде чем ответить.

– Красивая? Ну, не знаю. Она шести футов ростом, а волосы у нее короткие, как у тебя, и карие глаза – просто чудо. Нет, она не из тех, кого люди называют красивыми. Но это женщина того сорта, которую увидишь – и захочешь провести с ней остаток жизни.

Я рассмеялся и кивнул в знак того, что заинтригован. Но Николас еще не закончил.

– Она ездит на старом «рено-эр-четыре» без печки, и радио в нем вечно сломано. Из щитка торчат провода. За эту машину ты полюбишь ее еще больше.

– Ты спал с ней?

Он взглянул на меня, словно я сказал нечто ужасное.

– Нет, черт возьми! Это было бы, как если задуть свечи на торте в день рождения.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Знаешь, Уокер: есть женщины, которых щупаешь, а есть, о которых мечтаешь.


Герр Насхорн напоминал золотую рыбку в очках авиатора. У него в офисе мы пили кофе с кексом и говорили о наших любимых фильмах. Это была ознакомительная болтовня, и все мы ждали, кто первый упомянет о проекте.

Посреди этого трепа Николас вдруг встал и попросил разрешения позвонить. Он подмигнул мне и начал набирать номер на телефоне в углу офиса.

Пока он звонил, Насхорн продолжал разговор со мной, и потому я не мог толком расслышать, о чем говорил Николас. Но когда он дозвонился, его голос стал тихим и масляным, а лицо поистине счастливым.

– Герр Насхорн, где мы будем обедать и во сколько?

– Полагаю, в кафе «Фир Яресцайтен» [2]. Часа в два.

– Хорошо. – Николас помахал трубкой. – Не возражаете, если я приведу гостью?

Нам пришлось полчаса подождать, прежде чем у нас приняли заказ. Она все не показывалась. Принесли обед, мы ели и разговаривали, а она все не появлялась. Николас дважды выходил ее искать, но оба раза возвращался, качая головой.

– Черт возьми, это не похоже на Марис. Не стряслось ли чего? Меня это беспокоит.

– Ты ей звонил?

– Да, но никто не отвечает.

После обеда мы вернулись в офис и провели день в разговорах, но Николаса явно занимали мысли о подруге, и это не очень способствовало продаже картины. Каждые полчаса он вставал и шел звонить. Нашего хозяина несколько раздражали эти перерывы. Каждый раз, когда Николас извинялся и шел к телефону, Насхорн досадливо бросал недовольный взгляд на того или иного из своих партнеров.

Я прилагал все усилия, чтобы продолжать дело, описывал чудесные сцены, которые были у меня в голове, предлагал исполнителей на разные роли. Когда кто-нибудь делал какие-то предложения или высказывал свои замечания, я внимательно выслушивал и даже делал вид, что записываю.

Кто-то сказал, что плохо быть маляром, поскольку все думают, что владеют этим ремеслом, и всегда советуют, как сделать лучше. То же справедливо и в отношении киносъемок. Кое-что из сказанного тогда было так тупо и неуместно, что мне зачастую приходилось сглатывать, чтобы подавить раздражение.

К счастью, Насхорн был очень заинтересован в проекте, и, несмотря на странное поведение Николаса, наша встреча закончилась тем, что босс «Насхорн Индастриз» улыбнулся и потер руки.

– Мне нравится ваше предложение. Составьте план, и начнем. Думаю, мы можем хорошо сработаться, мистер Сильвиан. И, мистер Истерлинг, у вас правильное понимание сценариев: умно, забавно и эротично. Да, не забудьте про эротические сцены – именно они-то и заставляют людей вроде меня ходить в кино!

Все обменялись рукопожатиями, похлопали друг друга по плечу, и наконец мы вышли на улицу под жесткий зимний дождь. Только там я прервал молчание:

– «Не забудьте про эротические сцены»! Николас, неужели нам обязательно работать с этим болваном?

– Он просто задница, Уокер. О нем не волнуйся. Мы возьмем его деньги и снимем наш собственный фильм. Пошли, мне нужно найти телефон. Хочу попробовать еще раз, пока мы не уехали в аэропорт. Сколько у нас до рейса?

Я посмотрел на часы.

– Чуть меньше двух часов. Мы прошли несколько кварталов под дождем, пока не высмотрели призрачный желтый кирпич освещенной телефонной будки. Пока Николас звонил, я стоял снаружи, пытаясь загородиться от зловредных ледяных капель, молотивших по голове, как шарики от подшипника.

Он дозвонился и показал мне поднятый большой палец. Но, сказав несколько слов, вдруг закричал:

– Что он сделал? – и заколотил рукой по стене будки так, что та затряслась.

С трубкой у уха Николас крикнул мне из-за стекла:

– Этот ублюдок пытался ее убить! Я не понял, какого ублюдка он имеет в виду, и предположил, что это мужчина, с которым она живет.

«Он убил меня» – одна из слишком уж часто употребляемых фраз в наше и так перегруженное гиперболами время. В результате она потеряла почти всю свою силу. Люди зачастую говорят «убил» по поводу бизнеса, в постели, на поле для гольфа. Я научился не придавать значения этим словам, но, судя по лицу Николаса за мокрым стеклом, ему было не до шуток.

Глядя на меня, он продолжал говорить, что-то бормотал, и кивал, и снова сжимал губы. А потом вдруг с размаху повесил трубку и вышел. §,

– Нам нужно встретить ее в «Кэфере» [3]. Она будет там через двадцать минут.

В это послеобеденное время на улицах было не протолкаться от транспорта, но нам удалось поймать такси. Это был новенький «мерседес», наполненный тем самым великим, таинственным запахом нового автомобиля.

– Хочешь поговорить об этом? Николас кивнул.

– Примерно год она жила с одним французом. Люком, или как его. Он считает себя режиссером, но за все время снял только какое-то производственное дерьмо, типа как работать на компьютере или как вставить вторую оконную раму. Не знаю, где она его подцепила, но мне он никогда не нравился. Он примерно пяти футов и пяти дюймов ростом, проводит большую часть времени, валяясь на диване и хныча, и ходит зимой в футболке, демонстрируя свои мускулы. Знаешь, эдакий типичный субботний Рембо… В общем, два месяца назад она образумилась и выгнала его. А он с тех пор повсюду ее преследует. Стоит всю ночь перед ее домом, появляется во всех ресторанах, где она бывает, звонит ей с угрозами…

– С угрозами? Какими?

– А вот, послушай: пару дней назад он вломился к ней и попытался изнасиловать! Сорвал с нее одежду и угрожал заколоть ножницами, если она не уступит. О господи, она такая славная женщина. Погоди, сам увидишь. Как можно учинить такое? Она сумела как-то его отговорить, но сегодня он напал на нее на улице и стал бить по лицу. Говоря, что никто никогда не бросал его. Можешь в такое поверить?

– Если он сумасшедший, могу. И как же она его остановила?

– Начала кричать. К счастью, подоспели пара полицейских. И он убежал! Убежал. Малому сорок лет, и он убегает! Но когда она вернулась к себе домой, он позвонил и сказал, что еще доберется до нее, что бы она ни делала.

Николас похлопал меня по колену и покачал головой.

– Хорошо спутаться с таким милым парнем, а?


«Кэфер» – наимоднейшее мюнхенское заведение. Там полно народу в потертой коже, в драгоценностях или вообще почти без всего. К концу поездки в такси Николас немного приободрился, а когда мы вошли в дверь ресторана, снова заулыбался.

Было такое ощущение, будто все здесь чего-то ждут: назначенного свидания, или нужного момента, или чего-то, что, по их мнению, им причитается. Мне всегда было не по себе в таких местах, где никто не притрагивается к дорогим блюдам или винам, поскольку слишком занят наблюдением за дверью – кто сейчас войдет. Я думал об этом, пока мы пробирались через зал к лестнице, ведущей в бар.

Когда мы уже почти начали подниматься, Николас взглянул на меня и возбужденно сказал нечто обернувшееся впоследствии сверхъестественным пророчеством:

– Уокер, сейчас ты влюбишься в уникальную женщину.

Ничего больше не добавив, он стал подниматься.

Я последовал за ним, чертовски заинтригованный. Маленький бар был набит битком. Люди страшно шумели, стараясь перекричать друг друга. Наблюдая за происходящим и высматривая уникальную женщину, я потерял из виду Николаса, которого отнесло куда-то влево. В помещении было очень жарко, и я решил повесить пальто на вешалку справа от меня. Когда я направился туда, мне пришлось обойти высокий металлический стол, установленный для тех, кому не хватило места за стойкой.

У стола стояла очень высокая женщина, вся в черном, не считая красной круглой вельветовой шляпки, какую мог бы носить мальчик-посыльный. Первое, что мне пришло в голову: вот было бы здорово, если бы эта женщина ждала меня. У нее была белая, как летние облака, кожа и темные, большие незабываемые глаза. Смешная шляпка – плотно надвинута на лоб, но, судя по густым бровям, волосы у нее были черные или очень темные. Женщина курила сигарету без фильтра. Когда ее взгляд упал на меня, глаза не выразили ничего. Она ждала определенно не меня. Я попытался поймать ее взгляд, но она вдруг увидела что-то у меня за спиной, отчего все ее лицо оживилось до последней черточки. Кто-то сзади положил мне руку на плечо, и я почувствовал, как меня подталкивают вперед, к этой женщине.

– Николас!

– Привет! Они обнялись, и я наблюдал, как она сжимает его в медвежьих объятиях. И что? Эта женщина и была Марис Йорк. Иногда судьба вручает тебе хорошие чаевые.

– Я так рада тебя видеть.

– И я тоже, дружище. Марис, это мой друг Уокер Истерлинг.

Не отпуская его локтя, она пожала мне руку, и сделала это хорошо: сильно и с чувством.

– Рада познакомиться с вами, Уокер. Так мило с вашей стороны прийти сюда.

Меня удивил ее безмятежный и счастливый вид. Пару часов назад она подверглась нападению, а сейчас стояла здесь, как невозмутимая хозяйка на дипломатическом коктейле.

– Эй, что это? – Николас указал на темную отметину под ее правым ухом.

– На память от Люка. Наверное, завтра моя челюсть будет выглядеть ужасно. Как у проигравшего боксера.

– Минутку. Давай добудем немного вина, а потом поговорим обо всем.

Он отошел к стойке. Марис проводила его взглядом. Когда она повернулась ко мне, то одновременно плакала и улыбалась.

– Пожалуйста, извините меня, Уокер. Я просто… – Она приложила руку к глазам и резким движением смахнула слезы. – Так приятно видеть вас двоих. Когда Николас позвонил сегодня утром, я так обрадовалась. А потом надо же было случиться этой глупости. – Она снова вытерла глаза. – Я сегодня действительно не в себе. Я думала, мне конец.

– А теперь вам лучше?

– Хотелось бы, но пока еще не очень. Жаль, мы не встретились при других обстоятельствах.

Вернулся Николас с большой бутылкой белого вина и тремя бокалами.

– Ну, так полиция еще его не схватила? – Он протянул ей наполненный до краев бокал.

– Нет, и вряд ли схватит. Насколько я его знаю, он сейчас, наверное, уже на пути во Францию. У него уже бывали неприятности с полицией. Когда что-нибудь случается, Люк удирает в Париж. У него там семья. В душе он большой трусишка.

И это все решило. Оттого что человека (монстра?), недавно пытавшегося ее убить, она называла «трусишкой», я влюбился в нее. Поверьте, вот так просто и было.

Ключи, отпирающие сердце, сделаны из смешного материала: вылетевшая ни с того ни с сего, ниоткуда, обезоруживающая фраза; некая особенная походка, от которой у тебя кружится голова; то, как женщина напевает в одиночестве. Отец говорил, для него все решило то, как моя мать с ним танцевала.

Николас и Марис продолжали говорить, а я все смотрел на нее и пытался придумать, что же делать. Когда я снова переключился на их разговор, Николас спрашивал, что она собирается делать.

– Останусь у подруги. Я хочу поскорее убраться из города, потому что неизвестно, когда он вернется. Пока еще не знаю, куда уехать, так что сначала надо определиться с этим.

– Тебе нужны деньги? Она протянула руку и коснулась его щеки.

– Нет, но все равно спасибо за предложение. Дома я взяла всю свою наличность, чеки и паспорт, на всякий случай. Я не собираюсь туда возвращаться. Я позвоню своей подруге Хайди и попрошу ее перевезти мои вещи на склад или куда там еще. Где бы Люк ни был сейчас, он не оставит меня в покое. Я о многом тебе не рассказывала. Я привыкла думать, что он просто обидчивый и ранимый, но он действительно сумасшедший, Николас.

– А почему бы нам не отправиться вместе в Вену?

Это сказал я.

Оба взглянули на меня с одинаковым выражением: «А?»

Николас отхлебнул вина и посмотрел на часы.

– Он совершенно прав. Поехали, Марис. У нас сорок пять минут.

Она приложила руку к губам. О! Прошло десять лет, прежде чем она заговорила. Что бы, черт возьми, я сделал, если бы она сказала «нет»? Чем стала бы для меня ночь в Вене без нее? Она перевела взгляд с Николаса на меня, потом обратно на Николаса.

– Пожалуй, мне хочется так и сделать.

– Так сделай! Пошли. На ней было короткое черное пальто из какого-то шелковистого материала. Я смотрел, как она накинула его на плечи. Когда мы собрались уходить, Марис обернулась и взглянула на меня.

– Это безумие? Я должна?..

– Полагаю, это не безумнее всего прочего, что случилось сегодня, а? Люк знает, что вы друзья с Николасом?

– О да, но ему не придет в голову, что мы вот так, с бухты-барахты отправимся в Вену. Это не в моем духе, обычно я не очень реактивная.

– Тогда все в порядке.

Она глубоко вдохнула и кивнула, скорее себе, чем мне.

– Да, верно. Спасибо.

Николас взял ее за локоть, и они направились к лестнице. Я следовал сзади, размышляя, какую роль в этом сценарии сыграли Бог, или судьба, или удача. В сердце у меня еще таился страх: вдруг Марис остановится и скажет, что никак не может уехать? Возможно, сам того не думая, я шел за ними по пятам, чтобы схватить ее, если она начнет сомневаться или испугается громады предстоящего риска.

Несколько недель спустя я спросил Марис, о чем она думала в тот вечер, когда мы вышли из ресторана. Она дала странный ответ:

– Я думала об одной знакомой женщине, которая участвовала в конкурсе. Много лет она отрезала купоны и заполняла формы, делала все то, что делают для участия в конкурсе. Настоящая фанатичка. Ну и однажды выиграла. Выиграла первый приз. Трехдневное путешествие по Колорадо на воздушном шаре. Изысканные пикники, виды гор с высоты, все такое прочее. Мило, а? И в день отлета ей пришлось поехать к шару, который висел в чистом поле где-то на краю государственного лесного заповедника. Когда она прибыла, всюду были толпы фото– и телерепортеров, чтобы запечатлеть праздник. Она обожала все это, потому что в ней было что-то от актрисы. И теперь приз казался еще лучше, чем она надеялась. Сколько раз такое выпадает в жизни? Сначала выиграть конкурс, а потом еще и появиться в шестичасовых новостях. Все шло wunder-bar[4]… На шаре должны были лететь четверо, и когда все разместились в корзине, он взлетел. Крутились телекамеры, все кричали и махали руками, пилот разбил бутылку шампанского… А потом шар загорелся. Не спрашивайте как. Все просто вдруг вспыхнуло – ж-ж-жих! Они были футах в двухстах над землей. Нет, это слишком, но все равно, по ее словам, они были очень высоко. Шар начал разваливаться, и на них стали падать горящие куски полотна.

Моя подруга и еще двое в панике прыгнули через край корзины. Те двое разбились насмерть, упав на землю, но моя подруга чудесным образом угодила на дерево, это замедлило падение и смягчило удар. Она не умерла, но следующие три года провела в больнице и теперь ходит с двумя палками.

– О господи, ну и история. Но какое она имеет отношение к тому вечеру, когда мы встретились?

– В тот вечер я думала, не окажется ли мое внезапное решение лететь в Вену похожим на ее прыжок с шара.

– Со сковородки да в огонь?

– Нет, потому что огонь и так уже был со всех сторон. Люк спалил тот день дотла. Я думала, что даже если разобьюсь, как яйцо от удара, в Вене, это будет лучше, чем медленно падать и гореть в Мюнхене.


Мы поехали в мюнхенский аэропорт на ее красной машине. Машина оказалась в точности такой, как описывал Николас, – черт-те что. Пепельницы переполнены, заднее сиденье пропорото на самом видном месте, повсюду разбросаны книги. Большую часть поездки я пытался в промельках света уличных фонарей прочесть их названия. Я гадал, во всем ли она такая неряха, но был так счастлив, что мне было все равно. Николас попросил Марис включить радио, но она сказала, что оно уже неделю как сломалось. Обернувшись, он подмигнул мне.

– Эй, Kleine[5], почему ты никак не купишь хорошую машину? Зарабатываешь ты достаточно. Эта штуковина напоминает что-то из «Безумного Макса».

Переключая скорость, Марис ткнула его под ребра.

– Ишь ты какой! Мне что, нужно уподобиться тебе и купить «порше»? К. С. Ж.?

Он снова обернулся ко мне.

– Что такое К. С. Ж.?

– Машина Кризиса Середины Жизни. На таких ездят или взявший ее у папочки сопляк, которому едва исполнился двадцать один год, или сорокалетний хмырь, желающий пофорсить напоследок, прежде чем признать, что со своей лысиной, золотым «ролексом» и подружкой, которой нет и двадцати, он выглядит по-дурацки.

– У меня нет лысины. И нет такой подружки. Она посмотрела на него, улыбнулась, но вопросительно приподняла бровь.

– Может быть, и нет, но как только тебе стукнуло сорок, ты купил подобную машину. Не забывай, Николас, я была там, когда ты покупал ее.

В их шутках слышался эротичный, дразнящий тон, заставивший меня всерьез усомниться в словах Николаса, что они не были любовниками. Прежде чем мы приехали, она наговорила ему много такого, на что он, услышь это от других, давно бы уже разозлился.

Машину она вела так же, как говорила: нервно, немножко чересчур быстро, но совершенно уверенно. Я почти забыл, что ей довелось пережить за этот день. Все выглядело так, будто мы втроем выехали на вечер за город, а не помогали ей сбежать от маньяка, гнавшегося за ней с ножницами.

– Из аэропорта я позвоню Уши узнать, нельзя ли тебе остановиться у нее.

Я быстро прокрутил в голове три-четыре предложения. «Она может остановиться у меня, Николас. Никаких проблем». «Эй, остановитесь у меня, Марис. Я лягу на кушетку, если вы не возражаете спать с котом». Прокрутив еще несколько, я мудро решил молчать в тряпочку.

В аэропорту она поставила машину на долгосрочную стоянку, и мы перебежками бросились между движущимися автомобилями к главному входу. Было девять вечера, и в здании маячило лишь несколько человек. Пока Марис покупала билет, Николас пошел искать телефон. Я встал подальше от билетной кассы, не уверенный, захочет ли Марис, чтобы я был рядом. Купив билет, она подошла.

– Я так долго никуда не летала. Всегда терпеть этого не могла. Жутко трушу. Я обычно принимаю пять таблеток успокоительного и за час до отлета впадаю в полный ступор. Так я справляюсь с этим. А на этот раз никакого успокоительного.

– Вы не похожи на человека, который боится летать.

– Только посмотрите на мои коленки на взлете.

– Есть выход! Вы сядете между нами, так что в случае чего у вас будут стереозажимы.

– Знаете, что так приятно во всем этом приключении, Уокер? Что из очень плохого может выйти нечто очень ободряющее и… человечное. Идя на встречу с Николасом, я думала, что пройдет час и мне станет чуть-чуть полегче. Не более того. Но потом опять вернутся испуг и неуверенность. А вы так чудесно избавили меня от необходимости решать. Вы просто сказали: «Мы позаботимся о вас», – и позаботились. Не могу выразить, как я вам благодарна за это. А ведь вы меня даже не знаете! Я еле нашел в себе силы посмотреть на нее.

– Надеюсь, еще узнаю.


Шел дождь, когда Николас в своем белом фургончике подрулил к сектору прибытия. Марис громко рассмеялась и захлопала в ладоши.

– Вот шутник! А где «порше», в кузове?

Я забыл, что у Николаса в машине всего два сиденья, так что Марис пришлось ехать в город у меня на коленях. Она постоянно спрашивала, не раздавит ли меня. Меня бы вполне устроило, если бы поездка продолжалась несколько дней.


Уши Хеллингер работала с Николасом много лет, костюмером на его фильмах. Она, наверное, была его лучшей подругой, и он часто вел себя с ней как с сестрой. Мне она нравилась по многим причинам, а особенно потому, что всегда была со мной совершенно откровенна, великодушна и своеобразна. Когда я вернулся в город после развода, Уши была в числе тех заботливых людей, кто приглядывал за мной.

Она жила в студии в Третьем округе и в ту ночь открыла дверь во фланелевой ночной рубашке, красной, как свежий мак. Я ничего не знал о ее знакомстве с Марис, но, увидев друг друга, обе радостно завопили и крепко обнялись. На стеклянном столике в углу стоял полный набор закусок. Все мы уже давно ничего не ели и потому следующие полчаса поглощали все, что там нашли, в то время как Уши выпытывала у нас, что случилось в Мюнхене.

Посреди «захерторта» Марис расплакалась. Она совершенно выдохлась, и прожитый день в конце концов навалился на нее. Я редко видел людей в таком смятении. Сгорбившись, закрыв лицо руками, она плакала так, что слезы просачивались у нее между пальцев и капали на пол. Уши встала и обняла ее; их головы склонились вместе, как в молитве или скорби.

Николас взглянул на меня и кивком подал знак – мол, пора уходить. Мы одновременно встали и пошли к выходу. Когда я обернулся и оглядел комнату, Уши подняла глаза, слегка улыбнулась и снова обратила все свое внимание на подругу.


3

На следующее утро я проснулся, не помня почти ничего из того, что случилось накануне. Только когда натянул штаны, воспоминания хлынули с таким полноцветным напором, что я мог лишь стоять и бессмысленно пялиться на стену.

Не знаю, отчего случился такой провал, но некоторое представление у меня возникло. Семь часов назад мой ум, как и тело, выпал из своих «одежд» на пол и устало заполз в постель. Перегруженный событиями день требовал воспринять их, или обдумать, или отвергнуть, или запомнить… мой мозг просто насытился этим, ему требовалось несколько пустых часов для себя. И как горький пьяница на следующее утро, он встал на призыв дня лишь потому, что пришлось.

Мои воспоминания о прошлых событиях прервал Орландо. Стоя в своем фиолетовом кошачьем доме, он громко объявил, что пора завтракать, поскольку свое утреннее умывание он уже закончил, и прочее, и прочее.

Я босиком прошел на кухню и открыл ему жестянку чего-то вкусного. Что хорошо в Орландо – он не привередлив в еде. Его излюбленными блюдами были авокадо и сырая печенка, но он охотно лопал почти все, что я клал ему в миску. Ел он всегда очень медленно, иногда делая паузу между кусками, дабы обдумать, что же он ест. Если сказать ему что-то, пока он жует, его рот переставал двигаться, и, прежде чем продолжать трапезу, кот, хоть и слепой, смотрел в твоем направлении и ждал, пока ты закончишь.

Готовя себе кофе и тосты, я прокрутил в голове вчерашний день: назад, вперед и со многими стоп-кадрами. Это напомнило мне спортсмена, просматривающего запись прошлой игры, чтобы отметить как собственные слабости, так и промахи своих противников.

Когда зазвонил телефон, я думал о словах, что Марис сказала мне в самолете на обратном пути: «Сегодня выдался один из таких деньков, которые утомляют на всю оставшуюся жизнь».

Телефон прозвонил четыре раза, пока я взял трубку.

– Уокер, ты ей еще не звонил?

– Нет. А надо?

– Конечно! Ты что, сам не понимаешь, как она напугана и как ей одиноко?

– Николас, еще девять часов утра! Не думаю, что она уже напугана и одинока. Послушай, мы говорили об этом, но я хочу спросить еще раз: тебе это действительно ничего, если я приглашу ее куда-нибудь?

– Абсолютно. Я знаю, что ты думаешь, но мы действительно не заходили далеко. Не становись параноиком раньше времени.


Прежде чем позвонить, я почистил зубы.

– Алло, Марис? Это Уокер Истерлинг.

– Привет! Я только что вернулась, пять минут назад. Выходила купить все нужное, чтобы разместиться здесь на неопределенный срок: зубную щетку, мыло и тушь для ресниц. Я даже зашла в магазин игрушек и купила пару наборов «Лего».

– «Лего»? И что вы с ним делаете?

– А что, Николас вам не говорил? Я с этим работаю. Я делаю конструкции из «Лего». Строю из них города. Из «Лего», бальзового дерева, иногда из папье-маше. Когда-нибудь я покажу вам. Я строю свои собственные города, чтобы заработать на жизнь, и люди действительно их покупают.

– Выставляетесь в галереях?

– О да. У меня была большая выставка в Бремене не так давно, продала почти все. Я так обрадовалась и так разленилась, что ничего не делала два месяца. Потом я обнаружила, что деньги кончились и пора снова браться за работу. К несчастью, это случилось как раз тогда, когда за меня взялся Люк.

– Марис, у вас сегодня есть время? Могу я пригласить вас на кофе или на обед?

– Я хотела то же самое спросить у вас.

– Правда? Тогда, может, устроим это прямо сейчас? Я не завтракал в надежде, что вы окажетесь голодны.


Через полчаса мы встретились на Грабене – одной из главных венских пешеходных улиц. Побывать там всегда приятно, здесь полно прогуливающихся, , кафе на открытом воздухе, шикарные магазины.

Я пришел раньше времени, и что-то толкнуло меня зайти в кондитерскую «Годива» и купить Марис два шоколадных мячика для гольфа.

Выходя оттуда, я увидел, как она пробирается по улице к собору Святого Стефана, где мы условились встретиться. Какое-то время я наблюдал за ней. Мне пришла в голову одна мысль, и я быстро двинулся наперехват. Оказавшись футах в десяти позади, я замедлил шаг, желая посмотреть реакцию людей на эту высокую женщину в красной шляпке.

И я не был разочарован. Мужчины наблюдали за ней с восхищением, женщины бросали два взгляда: первый, признающий достоинства, второй, быстро пробегавший с головы до ног, – оценивавший ее одежду и обращение с косметикой.

Я прикоснулся сзади к ее локтю. Не оборачиваясь, она дотронулась до моих пальцев.

– Это должен быть Уокер. Ха, это и в самом деле вы!

– Вы довольно доверчивы. А что, если бы рука была не моя?

– Если бы это были не вы? Но это должны были быть вы. Кого еще я сегодня знаю на Грабене?

– Но как вы можете быть такой уверенной после того безумия, что вам пришлось испытать в Мюнхене?

– Просто я хочу доверять людям. Если стану пугливой и подозрительной, значит, Люк действительно добился своего, хоть мы и далеко. Где же | §. нам поесть? Кафе «Диглас» еще живо?


К моему удивлению, ей было тридцать пять лет – больше, чем казалось с виду. Ее отец был одним из тех беспокойных инженеров, что таскают семью за собой по всему миру, присматривая за строительством то университета в Парагвае, то аэропорта в Саудовской Аравии. В семье было двое детей: Марис и ее старший брат Инграм, диск-жокей в Лос-Анджелесе.

Она ходила в школу для иностранцев в шести разных странах, пока в восемнадцать лет не поступила в Тайлеровскую художественную школу в Филадельфии, чтобы изучать живопись и скульптуру.

– Но школа и я были как вода и масло – никак не соединишь. С самого начала мне хотелось работать со всевозможными сумасшедшими вещами вроде «Лего», и мелками, и этими маленькими резиновыми солдатиками, что продаются в пластиковых пакетах в супермаркете. Вы понимаете, о чем я? Только этого я по-настоящему и хотела, но там этим совсем не занимались. Поэтому я делала заурядную тупую работу, а через два года ушла оттуда. Я поехала в Гамбург, потому что там жил один из моих величайших героев – Хорст Янссен, художник. Я решила, что раз он там живет, это и будет моей исходной точкой. Однажды летом я поехала туда и там осталась. Работала в барах и ресторанах, где удавалось найти место. Я научилась немецкому, принимая заказы и говоря посетителям, сколько платить… Я работала в одном баре под названием «Иль Джардино», где после работы собирались все гамбургские модели и фотографы. И в самое напряженное время, около половины двенадцатого ночи, ко мне подошел мужчина и попросил подержать букет белых роз. Ну, на самом деле он не попросил, а просто вручил его мне и вышел. У меня в одной руке был огромный поднос с пустыми стаканами, а в другой оказались все эти прекрасные цветы. Я не знала, что положить, и потому стояла посреди зала и смеялась… А тот мужчина вернулся с фотоаппаратом и стал меня снимать. Я картинно подняла букет, и стала позировать, как Бетти Грейбл, насколько могла со всеми этими стаканами и цветами! Закончив снимать, он протянул мне карточку и сказал, чтобы пришла на просмотр на следующий день. Это был фотограф Ово. Вы ведь слышали о нем, да? Ну, а самое потрясающее: на следующий день я обнаружила, что Ово – женщина! Когда я пришла в студию, там посреди помещения стояли ее ассистенты и модели, и было совершенно очевидно, что это женщина… Мне показалось ужасным, что я когда-то думала иначе!

Марис продолжала говорить о своей карьере модели, о трех месяцах в Египте, о жизни со знаменитым немецким оперным певцом. Событий и приключений хватило бы на три разные жизни. Ее тридцать пять лет были так насыщенны и захватывающе интересны, что не раз мне приходило в голову: возможно, она привирает. Мне доводилось знать великих лжецов, и я наслаждался их баснями. Но если с Марис Йорк дело обстояло именно так, это было невыносимо печально и в то же время опасно. Не напал ли на нее и Люк накануне из-за того, что она была прекрасной психопаткой, не способной отличить действительность от того, что ей хочется видеть? И более того: нападал ли на нее Люк вообще?

Доказательство было довольно эротичным. Рассказывая о своей жизни с оперным певцом, она случайно упомянула, как он попросил ее доказать свою любовь довольно причудливым способом: он хотел, чтобы она вытатуировала на спине музыкальную ноту. По словам Марис, она спросила у него, какую, а потом пошла и сделала это.

Я робко поинтересовался, нельзя ли увидеть эту татуировку. Марис улыбнулась, но это была не особенно приветливая улыбка.

– Вы меломан или просто хотите доказательство?

– Марис, ваша жизнь звучит как девятисотстраничный русский роман. Это все чересчур… Я хочу сказать…

Не успел я договорить, как она нагнулась и задрала свой черный свитер, натянув его на голову. Под свитером была белая футболка, которую она слегка оттянула, показывая спину. И там виднелась эта татуировка – ярко-фиолетовая музыкальная нота на белой гладкой коже.

Впервые за это утро между нами повисло долгое молчание. Я подумал, что Марис рассердилась на меня за сомнение в ее словах. Она стала натягивать свитер обратно и проговорила:

– Знаете, вчера вы спасли мне жизнь. Я не знал, что ответить.

– Это истинная правда, Уокер. В следующий раз он бы меня убил.


Она знала Вену, так как часто бывала здесь со своим певцом, когда тот выступал в опере. В один из таких приездов она и познакомилась с Николасом и Уши. Все трое подружились. Когда ее роман с певцом закончился, Николас попросил ее вернуться в Вену, поработать художником-декоратором на одной из его ранних телепостановок.

– Вот видите, он не раз спасал мне жизнь. Я хотела бы найти какой-то способ отплатить ему, но он начинает ворчать, когда благодаришь его за что-нибудь. Несколько лет назад я сделала для него город и наполнила персонажами из его фильмов. Ему очень понравилось, но это единственное, что он позволил сделать. Странный человек. Хочет, чтобы его любили, и это так легко, но когда проявляешь свою любовь, он не знает, что с ней делать, – это для него как горячая картошка. Знаете немецкое выражение «с ним можно красть коней»? Так говорят о человеке, которого всю ночь любишь страстно, а наутро просыпаешься, совершенно одурев от любви. И он никогда не заставит тебя смутиться или устыдиться, что бы ты ни делал.

– Звучит как описание идеального любовника. И вот так же у вас с Николасом?

– Нет, ох, нет. Мы никогда не прикасались друг к другу. У меня были какие-то расплывчатые фантазии – мол, если бы мы сблизились, могло бы так и получиться, – но ни он, ни я не делали ни малейшего шага в этом направлении. Наверное, мы оба мечтаем друг о друге, но не хотим выходить за пределы мечтаний. Было бы ужасно, если бы мы решились на что-то и ничего хорошего бы не вышло.

Она грустно посмотрела на свои руки.

– Я всегда любила это выражение: «с ним можно красть коней». Вы думаете, можно найти кого-нибудь такого?

– Это напоминает комету Галлея.

– Комету Галлея? Каким образом?

– Она появляется раз в семьдесят пять лет или около того. Чтобы ее увидеть, нужен большой телескоп и смотреть точно в нужную точку.

– И вы думаете, что и с любовью то же самое?

– С настоящей, высокой пробы, любовью – да. Думаю, ингредиенты для любви найти нетрудно, но все зависит от того, как их смешать. Тут нужна серьезная работа. – Я стал загибать пальцы, перечисляя: – Сначала нужно понять и принять друг друга. Потом нужно стать лучшими друзьями, обязательно. Избавиться от того, что другому не нравится в вас. Быть великодушным, когда намного легче проявить мелочность… Иногда искра истинной любви сверкнет в самом начале. Но слишком многие принимают эту искру за пламя, которое будет гореть долго. Вот почему так много человеческих костров гаснет. Над истинной любовью нужно усердно работать.

Мой голос сник, когда я заметил улыбку на ее лице.

– Я говорю как телепроповедник. Она покачала головой и коснулась моей руки.

– Нет, как тот, кто сам верит в то, что говорит. Но я улыбаюсь, потому что как раз подумала о Боге. В детстве у меня был долгий период, когда я буквально дышала Богом и религией. Я могла бы позировать для тех религиозных открыток, что продают в католических книжных лавках. Я писала Ему длинные письма на желтой бумаге. А закончив, тут же выходила на балкон и сжигала письмо, не сомневаясь, что оно отправится прямиком на небеса. Знаете, я усердно работала над любовью к Нему. Именно так, как вы описывали. Я рада, что вы это сказали.


Мы говорили до тех пор, пока оба не узнали друг о друге столько, что молчаливо согласились прерваться, дабы все улеглось в голове.

С утра небо было затянуто облаками, но мелкий дождь решился пойти лишь к тому времени, когда мы вышли из кафе. Миновал полдень, и я проголодался, но поскольку мы три часа провели, сидя на месте, момент был неподходящий, чтобы предложить перекусить в уютном ресторане. Мы прогулялись к Рингштрассе.

Пахло мокрым асфальтом и автомобильным выхлопом. Марис шла быстро, широкими шагами. Поспевая за ней, я взглянул вниз и впервые заметил, какие у нее большие ступни. Все в этой женщине было впечатляющих размеров.

В отличие от нее моя жена Виктория была совсем миниатюрной и гордилась тем, что может покупать рубашки в детском отделе универмага «Брук-бразерз». У нее были тонкие, красивые кисти рук, и она любила раз в неделю делать прическу. А перед сном часто красила ногти темным лаком.

Марис же никоим образом не была в своей внешности и манерах грубовата или неженственна, но она как будто знала, что производит впечатление «и так». Чтобы у вас замерло сердце, она не нуждалась в безупречной коже или свежем карандаше для подведения глаз.

– У вас чудесные ноги.

– Спасибо. У меня обувь того же размера, что и у моего отца.

Сказав это, она вдруг увидела что-то, заставившее ее рвануться бегом.

Примерно в половине квартала от нас какая-то женщина била ребенка. Это само по себе было возмутительно, но она колотила его так сильно, что мальчик упал бы, не держи она его за руку.

Марис подскочила к ним, и люди остановились посмотреть, что будет. Не зная, что делать, я замешкался, а потом бросился вслед, но когда я догнал ее, Марис уже схватила женщину за плечо и трясла ее.

– Вы спятили? Не бейте ребенка!

– Не трогай меня! Я позову полицию!

Женщина была ростом с Марис, но гораздо толще. Лицо у нее напоминало перезрелую дыню, и она прямо-таки выпирала из своей одежды. Ребенок безвольно цеплялся за ее руку, но лицо его выражало страх. Что-то в нем говорило: мама и раньше так делала.

Да! Зовите полицию! Давайте! Я скажу им, что вы вытворяете со своим ребенком!

Уже многие остановились поглазеть. Женщина огляделась, ища поддержки. Но увидела лишь безразличные, равнодушные лица.

– Посмотрите, как вы запугали своего сына! Как вы можете?

Мальчик заревел. Не глядя, мать встряхнула его и велела заткнуться. Марис шагнула к ней. Оставалась секунда до потасовки. Марис ткнула пальцем в толстую щеку женщины и сказала, что если та тронет ребенка еще, то получит.

Видно, никто еще не говорил с этой мамашей подобным образом. Глядя прямо в глаза Марис, она снова встряхнула ребенка. Марис закатила ей оплеуху. У той глаза вспыхнули, потом сузились. Не отрывая взгляда от Марис, она снова встряхнула ребенка. Сильнее.

Наблюдая за этими двумя женщинами, я не заметил мужчину, пока тот не вышел вперед и не схватил мамашу сзади за шею. Это был ничем не примечательный, среднего роста человек, типичный бюргер с виду. Он схватил женщину одной рукой так крепко, что она, как ни пыталась, не могла повернуться к нему. Не обращая на нее внимания, мужчина обратился к Марис:

– Уходите. Я сам разберусь с этим. Это мой ребенок, а не ее.

– Вы его любите? – Марис уставилась на мужчину, а потом на мальчика.

Мужчина незамедлительно кивнул.

– Да. Он говорил мне, что она вытворяет, но я не верил. Когда я рядом, она всегда с ним ласкова. Больше это не повторится. Пусть эта сука только попробует! Я дам ей пинка под ее толстый зад!

Отпустив шею, он влепил ей крепкий подзатыльник. Звук был такой, будто ударились два деревянных чурбана. Женщина покачнулась, отпустила мальчика и упала. Мальчик восторженно завопил и захлопал в ладоши.

– Теперь ты знаешь, что я дам тебе под зад, а?

Взглянув на меня через плечо, Марис поспешила прочь. Я бросил последний взгляд на семейство. Папаша взял ребенка на руки. Мамаша поднималась с земли. Ее колени испачкались, и она пыталась улыбаться всем смотревшим на нее. Поистине это были люди с карикатур Джорджа Гроса, и не вызывало сомнений, что это происшествие мало что изменит в их жизни. День, другой – и сегодняшний урок растворится в тумане низости и тупости, окутывающем их жизнь.

Я последовал за Марис. Она шагала еще быстрее, чем раньше, глубоко засунув руки в карманы пальто. Когда я догнал ее и взял за локоть, она быстро обернулась.

– Почему вы не остановили меня, Уокер?

– Зачем? Вы были правы.

– Вы уверены? Но я ударила ее! Это так некрасиво.

– Конечно, не стоило ее бить, но что ж теперь? Может быть, настало время, чтобы кто-то ее поколотил. Пусть ее лечат ее же средствами.

По выражению ее лица я понял, что не убедил ее. Марис пошла дальше.

– Я бы никогда не ударила ребенка. Никогда. Как бы он себя ни вел.

Я решил сменить тему.

– Вам хотелось бы иметь детей?

– О да, хотя я уже становлюсь старовата для этого. По меньшей мере двоих. – Она улыбнулась и немного сбавила шаг. – Двух девочек.

– Девочек? И как бы вы их назвали? Она улыбнулась еще шире.

– Как бы назвала? Не знаю. Джессика и Кеньон.

– Вы уже в порядке после того, что там произошло?

– Не совсем. До сих пор зубы стучат. Вы не отведете меня в какое-нибудь место повеселей? Знаете, что я имею в виду?

Меня озарила идея.

– Знаю в точности! В Вене есть три места, куда я хожу, когда мне плохо. Я отведу вас во все три.

Мы сели на трамвай и поехали по Рингштрассе. Даже под дождем много народу прогуливалось. Посередине улицы медленно катили открытые конные экипажи, полные экскурсантов.

У Шоттентора мы сошли и по Герренгассе направились в центр города.

На Герренгассе расположены барочные дворцы: Испанская школа верховой езды, Национальная библиотека и музей Альбертина. Через улицу находилось кафе «Централь», где Фрейд и Ленин некогда пивали черный кофе и потрясали вселенную.

Иногда по утрам, если повезет, можно увидеть конюхов, выводящих белых и серых липпизанеров из конюшен, расположенных по одну сторону улицы, на конный манеж по другую сторону. Их копыта неописуемо стучат по каменной мостовой.

Когда мы миновали ворота дворца Хофбург и собирались свернуть налево к Кольмаркту, Марис остановилась и взглянула вверх, на одну из статуй перед воротами. Я думал, она хочет сказать что-то про нее или про дворец, но я ошибся.

– Боже мой, как тяжела жизнь, правда, Уокер? Вы когда-нибудь играли в компьютерные игры вроде «Ослика Конга» или «Рудоискателя»? Они ужасны тем, что чем лучше их осваиваешь, тем сложнее и одни лишь наказания! – Это аналогия жизни или вы все еще пытаетесь разобраться, зачем ударили ту женщину?

– И то и другое! Вчера меня ударил Люк, сегодня я ударила кого-то еще. Разве вам не хочется научиться жить? На своих ошибках научиться принимать правильные решения, не чувствовать вины, с толком использовать свою энергию… – Она пожала плечами и вздохнула. – Далеко мы еще от вашего первого счастливого места?

– Пять минут ходьбы. Это парикмахерская.

– Grussgott!

– Ага, вот и наш американец!

Мы вошли и сели между стариком и мальчиком-подростком.

Два парикмахера, владельцы заведения, неотличимые друг от друга седые близнецы, всегда саркастически-шутливо переругивались с клиентами. Это место было венским эквивалентом парикмахерской Нормана Рокуэлла – здесь напропалую болтали о спорте, женщинах, тупости политиков. Несколько завсегдатаев сидели тут обычно только затем, чтобы беззлобно задирать прочих.

– Кто ваша милая спутница, герр Истерлинг? Не мог же я сказать, что мы зашли сюда немного развеяться, так как моя новая знакомая только что побила другую женщину!

Но Марис подмигнула парикмахеру и спросила, нельзя ли подстричься.

Он удивился, но широким жестом предложил сесть. Она плюхнулась в кресло и попросила подправить прическу.

Торопливой походкой вошел еще один мужчина, но остановился на полпути, увидев в кресле Марис.

– Это самый красивый парень, какого я только видел в этом чертовом месте!

Тут беседа возобновилась, и мужчины вновь принялись добродушно подначивать друг друга. Марис мало говорила, но все время улыбалась. Было ясно, что ей здесь нравится.

Закончив стрижку, мастер тщательно отряхнул волосы; казалось, он вполне доволен собой.

Снова выйдя на улицу, Марис несколько раз оживленно поворошила волосы и остановилась перед витриной посмотреться.

– Им хорошо там. Они постоянно подкалывают друг друга, верно?

– Да. Я всегда хожу туда, чтобы поднять настроение.

Она пошла дальше.

– Я бы тоже так делала. Какое же ваше второе счастливое место?

Следующим был зоомагазин на Йозефштедтер-штрассе, где продавалось все для кошек и собак, а также велосипеды, птичьи клетки и снаряжение для подводного плавания. Владели магазином старая пара и сенбернар с печальными глазами, которому уже, наверное, стукнуло лет двадцать. У пса была своя настоящая кушетка, с которой он никогда не слезал. Я никогда не понимал, как это заведение сводило концы с концами, потому что никто туда не заходил и товары имели покосившийся вид вещей, к которым годами никто не притрагивался.

Старики, как всегда, спросили, как поживает Орландо, и мы несколько минут поговорили о моем сожителе. Но потом, когда тема была исчерпана, я от отчаяния купил огромный мешок соломы для подстилки, что коту было совершенно ни к чему.

Попытавшись взглянуть на все глазами Марис, свежим взглядом, я нашел, что зрелище это одновременно странно и печально. В магазине пахло углем для печи, большой собакой, многолетней заброшенностью и покрывающей все пылью.

– Что я могу купить для вашего кота? – спросила она.

– Ну, это не так просто, потому, что он слепой и не может играть с большинством игрушек.

Она спросила, есть ли в продаже мяч с бубенчиком внутри. Старик принес. Мяч был такого же ветхого вида, как и пес. У меня не хватило мужества сказать Марис, что у Орландо уже есть такой и он терпеть его не может. Гоняться за погремушкой было ниже его достоинства.

После этого мы пошли пообедать и через окно ресторана наблюдали, как небо проясняется. Это была молчаливая трапеза – то ли из-за насыщенности утра, то ли оттого, что в череде событий Марис потеряла ко всему интерес. Возможно, в этом была моя вина, и к тому же я постоянно упускал из виду, что только вчера ее пытались убить.

– Знаете, что мне понравилось в том зоомагазине?

– А вам понравилось? Я думал, с этим «счастливым местом» я дал маху.

– Вовсе нет, Уокер. Мне понравилось, как они относятся к своему псу – как к другу, а не как к собаке. Держу пари, у них нет детей. Собаки – это дети, которых мы всегда хотели. Они полностью преданы тебе и хотят жить с тобой до смерти. В отличие от детей, которые ждут – не дождутся, чтобы смыться, как только вырастут и больше не будут в вас нуждаться… Знаете, что я делала последние лет пять? Ежедневно писала письма своей дочери, хотя она еще не родилась. Чтобы она знала, когда вырастет, какой была я. Думаю, это важнее всего. Дети должны знать, кто такие их родители и какими они были раньше.

– И когда бы вы дали ей прочесть их?

– Лет в шестнадцать или семнадцать. Когда будет достаточно взрослой, чтобы понять, что я говорила.

– Вы без ума от детей, да? Как же это вышло, что у вас их никогда не было?

– Потому что так и не встретила человека, которого бы полюбила достаточно сильно, чтобы захотеть этого с ним. Мне все равно, поженились бы мы или нет, или даже пускай вскоре разбежались бы. Важно лишь, чтобы в то время, как мы решили завести детей, мы были бы настолько поглощены друг другом, чтобы это казалось абсолютно естественным.

Она посмотрела в окно и пригладила свою новую стрижку.

– Я совсем разболталась, да?

– Мне нравится.

– Не могу сказать, хорошо это или плохо. Обычно проходит много времени, прежде чем я могу вот так говорить с мужчиной. Особенно, с которым только что познакомилась. Но возможно, мы не только что познакомились? Однажды ко мне кто-то подошел и сказал: «Не вы ли, случайно, были моей женой в прошлом воплощении?» Это был лучший способ знакомиться из всех, что я слышала.

– И что стало с тем человеком? Она спокойно посмотрела на меня.

– Это был Люк. Тот самый, который… вчера меня ударил.

– До вершины четыреста ступеней, Марис; а может быть, еще больше. Потом нам придется пройти еще пятнадцать минут. Вы уверены, что хотите? Для меня это действительно неважно. Честное слово. Мы стояли у подножия лестницы в Тринадцатом округе. Справа от нас был Лайнцер-Тиргартен, охотничье угодье императора Франца-Иосифа из династии Габсбургов. Теперь это большой, красивый парк, где свободно бродят редкие звери, и если повезет, здесь можно нос к носу столкнуться с семейством кабанов. Прошло несколько недель с тех пор, как парк закрыли на зиму. Но когда Марис настояла на том, чтобы увидеть мое третье счастливое место, мы поехали в этот отдаленный уголок Вены посмотреть… на поле.

Она взглянула на лестницу, а потом на меня. И высунула язык, словно уже три или четыре раза сегодня взбиралась туда.

– Так что там, наверху, такого, что стоит подъема на четыреста ступенек?

– Будет неинтересно, если я расскажу. Вам нужно посмотреть самой.

Она спрятала язык.

– Это не Изумрудный город?

– Лучше. Я никогда никому этого не показывал. И сам хожу туда изредка: или когда совершенно счастлив, или когда мне предельно тоскливо.

– Звучит заманчиво. Пойдем. Она стала быстро подниматься по лестнице, но на полпути я услышал ее тяжелое дыхание. Наконец она остановилась и уперлась руками в бока.

– Уокер, я не в восторге от подъема на четыреста ступенек. Как это получается, что вы даже не запыхались?

– Мне доводилось заниматься альпинизмом, прежде чем я впервые полез сюда. Один из старых седых горных проводников показал мне, как нужно подниматься правильно.

– Научите меня. – Она опустила руки и кивнула на лестницу, готовая продолжить движение.

Я пошел впереди, разговаривая с ней через плечо.

– Идите медленнее, чем, как вам кажется, следует. Не делайте огромных шагов, потому что так только устанете. Шагайте медленно и размеренно, и так же дышите – медленно и размеренно.

– Звучит как медитация из «Оранжевой книги» Бхагвана.

Я обернулся и состроил ей рожу. Она протянула руку и по-дружески дернула меня за пиджак. Ощущение было такое, словно она погладила меня по руке: тот же легкий электрический удар, как бывает, когда кто-то, кто вам дорог, впервые к вам прикоснется.

Мы взбирались и взбирались. Ступени покрывал слой серо-коричневых листьев, до того мертвых, что они не производили даже легкого шуршания опавшей листвы. Все ушло из них, и они мягко стелились под ногами.

Несколько человек, которых мы встретили по дороге наверх, конечно же, сказали неизбежное «Griiss-gott!», когда мы проходили мимо. Божье приветствие. Я всегда замечал и любил эту милую примету Австрии.

Наверху лестницы Марис впервые обернулась и взглянула назад. Над вершинами деревьев Тиргар-тена виднелись мокрые крыши и дым из труб, повсюду от окон отражались солнечные зайчики, как ослепительные свидетельства присутствия Бога. Воздух был промыт дождем, и мы забрались достаточно высоко над городом, чтобы нас окружили совершенно иные запахи – сосны, свежей земли, никогда не покидавшей тени, мокрых растений. За лестницей начиналась скользкая тропинка, уходящая в лес. Без колебаний мы двинулись по ней бок о бок. Какой-то человек с футбольным мячом под мышкой и огромным догом у ноги быстро спускался по тропинке. Собака в пробивавшемся сквозь деревья тусклом свете казалась серебристо-бурым призраком.

– Griiss-gott! Собираетесь подняться наверх?

– Да, собираемся.

– Сейчас здесь чудесно. Мы играли в футбол на поле. Народу всего ничего, а вид открывается до самой Чехословакии.

Он коснулся шляпы и вместе с собакой двинулся вниз.

– Звучит так, будто здесь кроется что-то особенное. Вы так и не скажете мне?

– Нет, Марис, вы должны увидеть сами. Уже осталось не так долго. Всего несколько часов. – Я улыбнулся в знак того, что шучу.

Прежде чем выйти из леса, мы миновали огромную антенну «ORF» – Австрийской государственной радиовещательной компании. Высокая причудливая стальная конструкция и деловитый электрический гул казались здесь совершенно неуместными. Марис посмотрела на нее и, покачав головой, двинулась дальше.

– Она похожа тут на пришельца с Марса, раздумывающего, что же делать дальше.

Из маленького помещения у основания антенны вышли два человека. Оба держали в одной руке по бутерброду, а в другой – по пиву. Оба замерли и перестали жевать, увидев Марис.

– Mahlzeit! [6] Казалось, их так поразила эта милая женщина, взявшаяся неизвестно откуда и пожелавшая им приятного аппетита, что они осклабились, как Макс и Мориц из комикса, а потом подняли в честь нее свои бутылки и одобрительно кивнули мне – ничего, мол, у тебя спутница.

– Неплохо работать на самой вершине мира.

– Погодите, вы еще всего не видели.

Прошло еще несколько минут, прежде чем холм выровнялся и мы вышли на обширное поле, откуда открывалась самая прекрасная панорама Вены из всех, что я знал. Я открыл это место много лет назад – и не соврал, сказав, что хожу сюда очень редко. Некоторые ощущения в жизни нужно расходовать бережливо, чтобы не разучиться смаковать их.

Мне не хотелось смотреть на Марис, прежде чем очарование зрелища полностью не овладеет ею. Предзакатное солнце, совершенно круглое и печально-желтое, начинало медленно клониться к горизонту. Свет на исходе дня проникнут мудростью и меланхолией, способной из всего, чего ни коснется, выхватить самые прекрасные и важные черты.

Когда мы стояли там, я неожиданно для себя сказал об этом Марис и сам обрадовался этому, хотя и немного смутился.

Она обернулась и посмотрела на меня. – Уокер, это великолепное место. Не могу выразить, сколько всего случилось в последние сутки. Просто не могу. Вчера в это время я рассказывала мюнхенской полиции о том, что сделал мне Люк. Я плакала и смертельно боялась. Никогда так не боялась. А теперь, сегодня, я здесь, на Олимпе, и мне хорошо и спокойно с вами. – Ее голос совершенно переменился. – Можно мне сказать кое-что еще?

– Конечно.

– Я думаю, между нами что-то произойдет. Мы вместе лишь первый день, а я уже это чувствую. Впрочем, не знаю, хотите ли вы этого. Даже не знаю, следовало ли мне говорить.

Я глубоко вздохнул и облизнул губы. Сердце стучало, как грузовик на подъеме, вырываясь из груди.

– Знаете, Марис, увидев вас впервые, я подумал: что могло бы быть прекраснее, чем если бы эта женщина в красной шляпке ждала меня? Насколько я понимаю, с тех пор что-то уже происходит между нами.

И тогда нам следовало обняться и крепко держать друг друга. Но мы этого не сделали. Вместо этого мы оба отвернулись и снова принялись разглядывать Вену. Но хотя тогда мы не прикоснулись друг к другу, этот миг я буду помнить до конца жизни. Это был один из тех исключительно редких моментов, когда все важное столь ясно, и просто, и понятно. Момент, подобный этому виду на город: совершенный, залитый таким чистым светом, что хотелось плакать, и ускользающий.

В следующие месяцы наша близость, наше понимание друг друга все росли, и однажды Марис пошутила, что уже дышит не воздухом, а мной. Все это было, и я расскажу вам об этом, но те минуты на вершине холма были в некотором роде самыми лучшими. Это был наш Эдем, с этого все началось. И в конечном итоге эти минуты и погубили нас.

Глава вторая

1

Когда мы ехали обратно в город, Марис спросила, нельзя ли посмотреть мою квартиру. В ее голосе не было ничего, что говорило бы о какой-то задней мысли, кроме обычного любопытства. До сих пор она была так откровенна в своих чувствах, что я не замер от этого вопроса, облизнувшись, как Серый Волк. Она просто хотела посмотреть мою квартиру, вот и все. Когда мы вышли из машины и направились по улице, Марис взяла меня за руку и засунула ее себе в карман.

– Мне понравилась парикмахерская, от холма я в восторге, но зачем вы привели меня в зоомагазин?

– Потому что там всюду видна любовь хозяев. Я чувствую это каждый раз, когда захожу. Они любят пса, любят разговаривать с посетителями, они, наверное, любят и когда там никого нет, кроме них самих. Нынче так мало людей любят то, что они делают. Люди плохо выполняют свою работу, потому что ненавидят ее или потому что она им наскучила. И мне нравится, когда люди радуются тому, как они устроили свою жизнь. Неподалеку есть банк, куда я захожу, просто чтобы посмотреть, как кассир обращается с деньгами.

Мы были у дверей моего дома, и я остановился. Дверь была пятнадцати футов в высоту, деревянная, резная – прекрасная работа.

– Посмотрите на эту дверь. Иногда, заходя, я останавливаюсь и смотрю на нее, потому что парень, который ее сделал, явно делал свою работу с любовью.

Мы прошли через длинный вестибюль ко входу в мою часть здания, потом поднялись на три ступеньки к древнему лифту, так пыхтевшему при подъеме, что я часто беспокоился, доберусь ли до своего этажа. Мы вошли, я задвинул дверь и нажал на кнопку четвертого этажа. Сооружение щелкнуло, застонало и неуверенно поползло вверх. Марис тревожно взглянула на меня.

– Не беспокойтесь, он всегда так.

– Это не слишком ободряет. Когда лифт остановился на моем этаже, Марис быстро открыла дверь и поспешила выйти.

– Уф, ну и агрегат – прямиком из «Третьего человека».

Завозившись с ключами у двери в мою квартиру, я понял, что нервничаю больше, чем думал. Но, в конце концов, нашел нужный ключ и повернул его в скважине. Тут же Орландо, как обычно, промяукал из-за двери: «Добро пожаловать домой». Наверное, он стоял прямо за дверью, потому что, когда я толкнул ее, она с легким стуком его ударила.

– Вы всегда так здороваетесь со своим котом? Услышав чужой голос в своем царстве, Орландо замер и «посмотрел» в сторону Марис. Для кота он был довольно приветливый парень, но не привык к присутствию дома кого-то еще (кроме меня).

– Дайте ему вас обнюхать, и все будет в порядке. Он подошел и провел поверхностную инспекцию на нюх. С удовлетворением убедившись, что Марис – это не враг и не большая мышь, он начал виться вокруг ее ног.

– Можно погладить его?

– Он это любит.

Марис подняла его и ласково погладила по голове. Орландо не мурлыкал, но я видел по его слепым глазам, что ему приятно. Держа его на руках, Марис прошла в комнату. Я последовал за ней, чувствуя себя агентом по недвижимости, рвущимся заключить сделку. Мне было важно, чтобы ей понравилось мое жилище – и само место, и вещи, которыми я себя окружил. Сев в одно из моих дорогущих кресел, она медленно осмотрелась, разглядывая комнату с этой низкой точки.

– Вы в котором сидите, когда один?

– В том, где сейчас вы.

– Я так и думала. На коже больше морщин. Ле Корбюзье был большой болван. Такие великолепные с виду кресла, а руки положить некуда. Он говорил о необходимости абсолютной простоты в вещах, а проектировал шикарную мебель, которая и правда проста, но совершенно непрактична! И то же самое с его домами.

– Верно! Никогда не знаю, куда деть руки, когда сижу здесь.

Она положила Орландо и встала из кресла.

– Конечно. И к тому же они стоят целое состояние. У вас есть семейные фотографии?

Кивнув, я подошел к письменному столу и вынул большой конверт с фотографиями. Протягивая его Марис, я чувствовал себя не совсем одетым – потому, что там были фотографии Виктории, и где мы с Викторией кривляемся перед объективом, и где я в костюме для фильмов и кинороликов. Кроме морщин на лице, эти снимки были, пожалуй, единственным сохранившимся свидетельством для Марис Йорк о нескольких последних годах моей жизни. Еще был в чулане свитер, купленный во время поездки в Париж с моей бывшей женой, и ложки в кухонном ящике, которые мы вместе выбирали на венском блошином рынке. Но Марис не знала этого. О Виктории и о моем прошлом она знала из моих же рассказов, но те были такими отретушированными и окрашенными моими пристрастиями, тайнами и болью…

– Это Виктория? – Да.

– Примерно так я ее и представляла. Вы хорошо ее описали.

Она увидела моих родителей, их дом в Атланте, мою сводную сестру Китти на кухне, делающую пирожные «картошка».

– Вы что-нибудь читали о графологии? – Она не отрывала глаз от моего снимка в десятилетнем возрасте, где я был в форме Малой лиги. Я покачал головой. – Самое интересное – что, как утверждают специалисты, по почерку невозможно установить личность, пока не прочитаешь пять страниц рукописного текста. Некоторые крупные компании при поступлении на работу устраивают тест: написать от руки пять страниц. А потом графологу или психологу, чтобы узнать их мнение, передают только пятую страницу. По-моему, то же самое и с фотоальбомами. Нужно просмотреть его весь, прежде чем придешь к какому-то заключению. Вот сейчас я думаю: «Как это получается, что он так мало рассказывает о своей семье? Почему у него лишь две фотографии его сводной сестры?» И все такое. Но я знаю, что нужно просмотреть их все, прежде чем смогу получить ясное представление о вас.

– Хотите выпить?

Наверное, я проговорил это странным голосом, потому что она вскинула на меня глаза.

– Вы сердитесь, Уокер? Уставившись в пол, я покачал головой.

– Забавно, что в тридцать лет вас смущает случившееся в юности. То, к чему вы уже не имеете отношения, все еще цепляется за вас.

– Меня усыновили, Марис. Меня нашли в мусорном бачке рядом с одним рестораном в Атланте. Какой-то бродяга нашел меня ночью, роясь в поисках съестного. Никого, имеющего более близкое отношение к моим родителям, в моей жизни не было. Но к тому времени, когда я выяснил его имя и место жительства, он уже много лет как умер.

На ее лице отразились боль и изумление.

– Это правда?

– Правда. У меня прекрасная семья. Я очень люблю их всех, но не имею представления, кто были мои настоящие родители. А хотите кое-что узнать? Виктория всегда верила, что потому я и стал актером: чтобы когда-нибудь мои настоящие родители увидели меня на экране и узнали своего сына. Не знаю, как бы они узнали меня через тридцать лет, но она не сомневалась, что именно потому я так о усердно работаю и стараюсь преуспеть в этом деле. Она подошла и взяла меня за руку.

– И это вас смущает? Похоже на немецкую Marchen [7]!

– Если бы это была сказка, все бы было в порядке, но это реальная жизнь, Марис. Моя жизнь.

– Нет, не жизнь. Это начало жизни. Важно то, что вы делали с тех пор. Посмотрите на тех, кто родился, имея все, но потом совершенно все испоганил. Это они должны чувствовать вину. Из того немногого, что я видела и вы мне рассказали, видно, что вы хороший человек, умеющий тонко чувствовать и понимать.

– А мой развод?

– Не глупите. Половина взрослых американцев хотя бы раз разводились. Как это случилось?

– Мы слишком много обманывали друг друга.

– Это не очень красиво, но такова одна из опасностей сегодняшней жизни. Все открыто и легко, и не нужно тратить много времени для получения всего того, что, как утверждали родители, приходит только после тяжелых трудов и большой настоящей любви. По-моему, наше поколение все еще никак не привыкнет к тому, что в меню секс переходит из главных блюд в разряд закусок. Это очень плохо, но это так. Нужно просто признать это и двигаться дальше.

– Но вы сказали, что заинтересовались мной. Может, из-за моего развода вы не уверены в моей выдержке?

Она положила руки мне на плечи.

– Я неуверенна, я напугана, взволнована. Нельзя же так: тебя чуть не убили, а на следующий день ты берешь и влюбляешься. Но это случилось, правда, Уокер? Что же я могу поделать? Надеть защитный шлем и уклониться?

Я наклонился и коснулся губами ее губ. Она ответила на поцелуй, но потом по всему ее телу прошла дрожь, и губы под моим поцелуем растянулись в улыбку.

– Извини, что я трясусь. Прошло столько времени с тех пор, как я это делала. Столько времени с тех пор, как я хотела поцеловать кого-нибудь.

Я крепко обнял ее и прервал ее слова настоящим поцелуем. Ее пальцы уперлись мне в лопатки. Я чувствовал грудью ее грудь и провел языком по подбородку к горлу. Она задрожала еще сильнее, прижав руки к моей спине. Ее горло было мягким и теплым, а когда она глотнула, я ощутил под моим языком адамово яблоко. От нее пахло духами и человеческим теплом, отчего мне захотелось засунуть руки ей под одежду и коснуться горящей под ней кожи. Наш поцелуй стал менее нежным, более дерзким и влажным. Она по-прежнему дрожала, но это было в такт нашему движению, и потому я не обращал внимания.

Я повернул ее спиной к себе. Целуя ее уши и волосы, я запустил руки под ее свитер и медленно провел по ребрам к груди. Она положила свои руки на мои, не столько останавливая их, сколько присоединяясь к первому неуверенному движению вдоль ее тела. К моему удивлению, она начала мурлыкать какую-то мелодию. И чем дольше я касался ее, тем громче становилось мурлыканье. Потом она запела тихим, глубоким голосом: «Так это благодарность или действительно любовь?»

– Это страсть или ты даешь концерт? Марис с улыбкой повернулась ко мне.

– Знаешь «Ойнго-Бойнго»? Это их песня. Вот именно так я себя сейчас чувствую. От того, что ты делаешь, мне так жарко. Это потому, что приятно, или потому, что это делаешь ты?

Надеюсь, и то и другое.

Я стал снимать с нее свитер. Когда свитер был брошен на пол, дрожь ее усилилась. Глядя мне в глаза, она быстро скинула футболку. На ней не было лифчика. Я хотел поцеловать ее большие груди, но из-за того, что они обнажились так быстро, испугался даже прикоснуться к ним. Казалось, это не их я держал в руках мгновение назад, когда ее черный свитер и белая футболка действовали как строгие блюстители приличия.

Сев на пол, она расшнуровала и сняла ботинки.

– Садись сюда со мной.

Как только я сделал это, она стала расстегивать свои брюки. Не дожидаясь продолжения, я нежно прижал ее к полу. Ковер был темно-коричневый, на его фоне ее кожа светилась, как лампа. Марис улыбнулась мне, подняла руки и помахала кистями.

– Обними меня крепче.


2

Через несколько часов позвонил Николас Сильвиан.

– Уокер, где Марис?

– Здесь, Николас. А в чем дело?

– Хорошо. Мне только что позвонил ее дружок Люк. Сказал, что знает, что она в Вене, и хотел выяснить, как ее найти.

– Господи! Что ты ему сказал?

– Послал в задницу. Я понятия не имею, где она. А ты?

– И что он на это ответил? – Марис пододвинулась ко мне в постели. Я повернул трубку, чтобы ей тоже было слышно.

– В этом-то все и дело. Он сказал, что приехал сюда вчера вечером разыскивать ее. Позвонил мне, совершенно не в себе и заявил, что если я не скажу, где она, он доберется до меня! – Николас рассмеялся. Я слышал, как он прикурил сигарету и затянулся.

– И где он будет искать?

– Не знаю. В телефонной книге? Кому какое дело. Я просто хотел сообщить тебе, что происходит. Как там наша прекрасная подруга?

Марис взяла у меня трубку.

– Николас, не говори так спокойно! Люк – сумасшедший, и у него хватит глупости действительно предпринять какую-нибудь гадость. Он может что-нибудь сделать с твоей семьей.

– Марис, помнишь тот фильм – «Кожа младенца»? Его снимал Вебер Грегстон, а я был у него ассистентом. Когда фильм был готов, Веб подарил мне пистолет «кольт-питон». Безумный, но очень милый Geschenk [8]. Если французик появится, я помашу перед ним этой штуковиной и велю проваливать.

Марис раздраженно мотнула головой.

– Ты идиот! А что, если он придет, когда тебя не будет дома? Об этом ты подумал?

– Да, подумал. Расслабься и не отходи от Уокера. Пожалуйста, дай мне его снова.

– Я здесь, Николас. Но если это в самом деле такой псих, как она говорит, в ее словах есть резон.

– Я знакомил тебя с Голдстаром? Самый ужасающий парень, какого я только встречал. В прошлом чемпион Европы по боксу, теперь работает каскадером. Смахивает на Горбачева. Он сейчас у меня и пробудет еще пару дней. Если этот Рембо явится, ему придется поздороваться с Голди, прежде чем войти. Все схвачено, поверь. Хочешь поужинать сегодня где-нибудь? Я заказал столик у Фраскати на девять часов. Полакомимся скампи, а? Марис, если ты еще там, не слушай.

Она покачала головой, но откатилась на другой край постели и стала ласкать забравшегося на подушку Орландо. – Она в порядке, Уокер?

– Она изумительна. Сегодня у нас был большой день.

– Ну и отлично. Давай закончим его хорошим ужином.


«Ристоранте Фраскати» был одним из немногих подарков, что мне удалось сделать Николасу без того, чтобы он рассердился. Интерьер там несколько подкачал: скверно намалеванные венецианские сцены и неудобные стулья. Зато – лучшая итальянская кухня во всем городе, и Николас стал завсегдатаем этого места.

Мы с Марис прибыли на несколько минут раньше и устало болтали, когда ворвался он. Николас Сильвиан был в Вене знаменитостью. Когда он входил в ресторан, официанты пресмыкались, по залу проносилось шушуканье, а хорошенькие женщины и ревнивые мужчины исподтишка следили за ним, пока он шел к столу.

– Я уже заказал сотню скампи и две бутылки «Орвьето». Марис, ты сегодня выглядишь гораздо счастливее. Ты уже познакомилась с его котом? Только Уокер мог купить паршивого слепого кота!

Он оглядел зал, высматривая знакомых. В углу с группой людей сидел художник Грдличка. Увидев Николаса, он состроил смешную рожу и отсалютовал нам бокалом.

Николас в ответ помахал рукой.

– Я только что купил у Грдлички бронзовую статую стоимостью с дом. Чтобы поставить ее ко мне в комнату, потребуется пять человек. И убрать ее оттуда я уже никогда не смогу. Величайший шедевр, так что пришлось приобрести. Впрочем, хватит разговоров. Где вино?

– Слышал еще что-нибудь про Люка?

– Ничего. Он только изображает из себя мачо. Что вы вдвоем сегодня делали?

Марис рассказала ему обо всем, кроме своего столкновения с женщиной и того, как мы провели время у меня дома. Он внимательно смотрел на нее и, казалось, наслаждался ее обществом. Ее недавняя усталость прошла, она выглядела счастливой и оживленной.

И снова меня кольнуло, что у них все-таки была общая история, в которой я не играл никакой роли. Когда всерьез влюбишься, сразу хочешь знать о женщине все: кого она любила раньше и почему, чем восторгалась, какое место занял ты в ее душе… Николас был, наверное, моим самым близким другом. Он помог мне пережить худшие дни, когда я оступился с разводом и после него. Но в тот вечер в ресторане он вызывал тревогу: сильный, привлекательный мужчина, знавший об этой женщине гораздо больше меня. Будь мы одни, я бы расспросил его о том, о чем не решался спросить прямо у Марис. Раньше, в постели, она рассказала мне о себе много интимного. Но какие из этих интимных подробностей знал также и Николас? Оба утверждали, что у них не было романа. И все же, несмотря на эти заявления, порой они бросали друг на друга через стол густые и масленые, как взбитые сливки, взгляды. Паранойя зачастую въезжает в город сразу вслед за любовью и бьет в те же уязвимые точки. Николас «подарил» мне Марис, и я чувствовал огромную благодарность, но это было давно, вчера. Сегодня же я мечтал быть единственным, с кем бы ей хотелось красть лошадей.

– Ты еще не решила, что будешь делать?

– Думаю, лучше пока остаться здесь и все обдумать. Понимаешь?

– Я говорил с Уши. Она сказала, что ты можешь оставаться у нее сколько хочешь.

– Очень любезно с ее стороны. Но я хочу поскорее снять себе квартиру. Нет ли у тебя чего на примете?

Николас покачал головой.

– Прямо сейчас нет, но я поспрашиваю. Всегда что-нибудь найдется. А как твои вещи в Мюнхене? Ты собираешься их забрать?

– Да, но не скоро. Люк, если он еще там, будет следить за моим домом. Лучше я подожду несколько недель и приеду как-нибудь среди ночи на грузовике. Может быть, попрошу твоего друга Голдстара проводить меня.

Она встала, чтобы пойти в туалет, и, проходя, коснулась плеча Николаса. Когда она ушла, он ткнул в мою сторону вилкой и скосил глаза.

– Давай, выкладывай все.

– Она великолепна.

– Успокоилась? В порядке?

– Думаю, да. Услышав, что Люк появился здесь, она, конечно, понервничала, но в общем она в порядке.

– Ты должен позаботиться о ней, Уокер. Обещай, что сделаешь это.

– Это не трудно. Я давно уже не чувствовал себя с женщиной так хорошо. Это действительно счастливый день.

– Я заметил! Когда я вошел, вы выглядели как, птички в мультике Уолта Диснея. Знаешь, где они сдвинули головки и вылетают тысячи красных сердечек… Она рассказывала тебе о городах, которые строит? Это потрясающе. Ты не видел ничего подобного. Кто-то из Голливуда увидел в Гамбурге ее выставку и попросил спроектировать целый космический город для «Звездных войн».

– Правда? Который? Она ничего мне не рассказывала.

– Потому что не согласилась! Ей предложили денег, на которые можно жить целый год, но она заявила, что эти фильмы – тупые.

– Кто тупые?

Мы оба не заметили, как Марис вернулась.

– Я рассказывал Уокеру, почему ты не сделала город для «Звездных войн».

– Почему? Потому что они ужасно изобразили науку и космос. Ненавижу такую пропаганду! Вся идея их фильма – пусть наука творит что угодно, и вскоре мы будем счастливо гоняться на собственных ракетах. И все будут носить розовые костюмы из алюминиевой фольги. Разве не чудесно? Не думаю, что дети должны радоваться таким костюмам, или лазерным пушкам, или ошеломляющим ружьям. И мне кажется, наука сама не знает, какой ужас устроила в наши дни. Это меня пугает.

– Привет, Николас, старая задница!

К нему размашистой походкой подошла блондинка лет сорока с хвостиком, разряженная в шедевры десяти разных дизайнеров. Ее взгляд излучал кило-ваттную злобу и обиду, будто Николас что-то ей задолжал. Он посмотрел на нее и мужественно улыбнулся.

– Servus [9], Эвелин. Как поживаешь?

– Не очень, Николас. Можно тебя на минутку, поговорить?

Он встал и пошел с ней к выходу из ресторана. Я посмотрел на Марис, как она это воспринимает. Проводив их взглядом, она тихо проговорила:

– Должно быть, в городе многие женщины злятся на Николаса. У него дурная привычка позволять женщинам влюбиться, а потом забывать о них.

– Тебя это беспокоит?

– Когда я романтически любила его, это разрывало мне сердце. Теперь же мне грустно за него. Он так хочет, чтобы все его любили.

– И что же в этом плохого? Я тоже хочу, чтобы люди меня любили.

Она склонилась над столом и тронула меня за руку.

– Это не то же самое, и ты это знаешь. Мы всегда пытаемся как-то разобраться со своей одинокостью. Завоевывать любовь окружающих – это для Николаса его способ разбираться. И все бы ничего, если бы он не отшвыривал ее, завоевав.

– Что ты имеешь в виду, говоря «разобраться со своей одинокостью»?

– Все говорят: «Я не так счастлив, как хотелось бы, потому-то или потому-то. Вот если я справлюсь с этим, мне будет хорошо». А Николас думает, что его недостаточно любили. И потому его цель – заставлять интересных ему людей любить его, и он верит, что тогда ему будет не так страшно и одиноко ложиться спать и смотреть в темноту. И вот он завоевывает их любовь, но этого всегда оказывается мало. Всегда. Это озадачивает его, но он по-прежнему думает, что на правильном пути, и продолжает в том же духе… Разве ты сам не разбирался со своей одинокостью, Уокер?

Я слегка вздрогнул. Мы весь день говорили очень откровенно, в постели и вне постели. И все же этот вопрос как-то странно тронул и одновременно резанул меня, как бы процарапав длинными когтями след на грифельной доске души.

– Не знаю, что и ответить. – Я попытался улыбнуться, но улыбка погасла.

Марис снова коснулась моей руки и покачала головой.

– Не пойми меня превратно. Я ничего такого не имела в виду.

К счастью, официант подошел принять заказ, и мне не пришлось больше ничего говорить. Вместо этого я наблюдал, как Марис спрашивает его мнение о разных блюдах. Ее маленький рот двигался, как цветное пятнышко.

Почему ее вопрос так взволновал меня? Каково было подлинное имя моей одинокости? Неясность насчет моих настоящих родителей? Желание иметь партнера на всю жизнь, но потом бессмысленное предательство? Не влюбился ли я так быстро в Марис Йорк, потому что где-то в глубинах моей жизни было слишком много пустоты, одна большая пустота, которую нужно было поскорее заполнить?

– Господи боже мой, ты знаешь, кто это был? Эвелин Хекклер! Я не узнал ее. Она меняет прически так же часто, как я туфли. – Николас стоял у стола с бокалом вина в руке, очевидно еще не собираясь садиться.

– Чего ей нужно? Похоже, она была готова тебя растерзать.

– Точно, была! Ее муж Пьер снял этот жуткий фильм, «Аншлаг». Видели? Хуже некуда! Не знаю, что в нем ужаснее, режиссура или сценарий. И в одном интервью несколько недель назад я сказал это. Мои слова напечатали в журнале, и Пьер больше со мной не разговаривает, но Эвелин я увидел с тех пор впервые… А еще я сделал большую ошибку, закрутив с ней в свое время роман. Каждый раз, когда мы ложились в постель у нее дома, я видел рисунки ее детей на стенах спальни. Знаете, как угнетает, когда занимаешься этим делом, глядя на Фреда Флинтстоуна?

Он нагнулся к Марис и, прежде чем, наконец, сесть, поцеловал ее в макушку.

Через несколько минут принесли ужин, и мы все набросились на еду. У бедных креветок не осталось ни малейшего шанса на спасение. Пока мы ели, я рассказывал длинную глупую историю про Лос-Анджелес, отчего Марис и Николас хохотали на протяжении почти всего ужина.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4