Я почуял, что с Ленни что-то не так. Спросил его: «Все нормально? Ты странно себя ведешь». Он сказал, что просто устал и не стоит обращать внимания на его поведение. Возможно, он просто цепенел от страха, боялся, что я разоблачу его. Мы прозанимались хакингом несколько часов подряд, потом бросили. Я хотел посидеть еще, но Ленни сказал, что ему рано вставать.

Через несколько дней Ленни мне позвонил и сказал: «Эй, Кевин, мне наконец-то заплатили отпускные. Могу с тобой рассчитаться. Подъезжай».

Двумя часами позже я заехал в небольшой подземный гараж офисного здания, где находились помещения VPA. Ленни там стоял и не двигался. Он сказал: «Мне нужно взять диск с программой-эмулятором терминала VT100, сделать копию для друга». Он говорил о дисках, которые – это Ленни знал точно – лежали у меня в машине. Было уже 17:00, я весь день ничего не ел и предложил Ленни оплатить ему обед, если он со мной сходит. Однако он настаивал на своем. В мгновение мне страшно захотелось отсюда смотаться: дело пахло керосином. Наконец я уступил и, не заглушая мотор, вышел из машины, чтобы отдать диски.

«Знаешь, какое ощущение в животе, когда тебя вот-вот арестуют? – издевательски спросил Ленни. – Нет? Сейчас узнаешь».

Вдруг весь гараж наполнился ревом моторов. Машины вылетели отовсюду и мигом образовали вокруг нас кольцо. Из них повыскакивали мужики в костюмах и кричали: «ФБР!»

«Вы арестованы!»

«Руки на машину!»

Я подумал: если Ленни устроил все это только для того, чтобы меня напугать, то ему это, несомненно, удалось. Впечатляющий спектакль.

«Ребята, да вы не из ФБР. Покажите мне ваши удостоверения».

Они повытаскивали кошельки и предъявили мне бейджики. Куча бейджей ФБР, и все вокруг меня. Все было по-настоящему.

Я взглянул на Ленни. Он просто пританцовывал, как будто отмечал победу надо мной.

«Ленни, зачем ты это сделал?»

Когда один из агентов надел на меня наручники, я попросил Ленни позвонить моей маме и сказать ей, что я арестован. Эта сволочь не оказала мне даже такой малейшей услуги.

Двое агентов доставили меня в федеральную тюрьму Терминал-Айленд. Если мне и доводилось видеть что-то подобное, то только в кино или по телевизору: длинные ряды открытых камер, заключенные высовывают руки через прутья. Один только вид заставлял поверить, что я сплю и вижу кошмар. Однако, как это ни удивительно, другие заключенные оказались классными и дружелюбными, предлагали мне одолжить какое-то барахло, которое продавалось в местном магазине. Многие узники на воле были белыми воротничками.

Я не мог заставить себя принять душ. Чувствовал отвращение до тех пор, пока агенты ФБР не забрали меня и не доставили в штаб-квартиру в западном Лос-Анджелесе. Там сделали фото в профиль и анфас. Я знал, что выгляжу ужасно: немытый, нечесаный, три дня не менявший одежду, кроме того, плохо выспавшийся на крошечной койке. Как минимум, эта фотография впоследствии должна была немного облегчить мне жизнь.

Под арестом я пробыл целые выходные, потом предстал перед магистратом[38] Венеттой Тассопулос. Мое слушание относительно предварительного задержания состоялось в понедельник. Ожидалось, что меня выпустят под залог. Мне дали назначенного судом адвоката, который спросил, не собираюсь ли я бежать. Оказалось, он уже беседовал с государственным обвинителем, который сказал, что еще в 1984 году я улетал в Израиль. Конечно же, этого не было.

Слушание началось. Я сидел и не верил в происходящее, а суд тем временем слушал весь бред, который нес заместитель прокурора Леон Вейдман. Он сказал судье: «Это деяние настолько серьезное, что мы еще не можем в полной мере описать масштабы его вреда». Среди прочего он сказал, что я:

• взломал систему Агентства национальной безопасности и заполучил засекреченные коды доступа;

• отключил телефонную связь моему бывшему инспектору по надзору за условно осужденными;

• подделал кредитный отчет судьи в TRW после того, как не понравилось его отношение ко мне;

• кинул в СМИ ложную историю о том, что национальный банк Security Pacific потерял миллионы долларов, после того как мне отказали в трудоустройстве;

• неоднократно злонамеренно использовал и отключал телефон актрисы Кристи Мак-Никол;

• взламывал компьютеры департамента полиции и стирал информацию о моих предыдущих арестах.

Все эти обвинения были полнейшей ложью.

Заявление о том, что я взломал Агентство национальной безопасности, было просто смешным. На самом деле на одной из дискет, изъятых при обыске сотрудниками Santa Cruz, был файл под названием NSA.TXT – вывод команды «whois», где перечислялись зарегистрированные пользователи Dockmaster – несекретной компьютерной системы Агентства национальной безопасности. Когда Ленни работал в авиакомпании Hughes, он социальными инженерными методами добыл эту информацию для себя. Однако все эти данные были общедоступными, в том числе и список добавочных номеров Национального центра компьютерной безопасности. Государственный обвинитель, очевидно, не понимал, на что он смотрит, и назвал общедоступные добавочные номера телефонов секретными кодами доступа. Невероятно.

Другое обвинение, о взломе полицейских компьютеров и о том, что я удалял данные о моих предыдущих арестах, якобы подтверждалось тем, что не нашлось записей о совершенном мною взломе Santa Cruz. Это была ошибка самих правоохранительных органов. Как вы помните, мы с Бонни сами пришли с повинной в шерифское управление Западного Голливуда. Однако там нас не сфотографировали, не взяли отпечатки пальцев, не было сделано и никаких записей о нашем аресте. Короче, это был их собственный прокол – нужно ответственнее относиться к своей работе.

Все остальные обвинения также были ложными и сводились к пересказу слухов, которые почему-то убедили магистрата, что я представляю серьезную угрозу для национальной безопасности.

Больше всего меня озадачило обвинение в том, что я неоднократно отключал телефон актрисы Кристи Мак-Никол, потому что якобы был в нее влюблен. Не думаю, что хоть кому-то отключение телефона может показаться хорошим способом продемонстрировать свою страсть. Я так и не понял, откуда взялась эта история, но впечатление от нее запомнилось надолго. Мне пришлось пережить особое унижение, когда я стоял в очереди в гастрономе и рассматривал собственное фото, что красовалось на обложке таблоида National Examiner под кричащими заголовками о том, что я сумасшедший воздыхатель, безнадежно влюбленный в Кристи Мак-Никол! У меня душа ушла в пятки. Я осторожно осмотрелся, надеясь, что никто из других покупателей меня не узнает. Такой славы я не пожелал бы и злейшему врагу.

Через несколько недель моя мама (тогда она работала в ресторанчике Famous, который Джерри держал в Studio-City) случайно повстречала Кристи Мак-Никол, которая зашла перекусить. Мама представилась и сказала: «Кевин Митник – мой сын».

Мак-Никол сразу ответила: «Да, точно, а что это за история о том, что он отключал мне телефон?» Актриса сказала, что ничего подобного с ней ни разу не происходило и она не меньше меня задавалась вопросом, откуда же пошел этот слух. Позже частный детектив подтвердил, что ничего подобного не было.

Когда меня спрашивают, зачем через несколько лет я ударился в бега, а не ответил на обвинения, предъявленные мне со стороны федеральных властей, я вспоминаю о моментах вроде описанного выше. Зачем мне миндальничать, если мои обвинители в средствах не стесняются? Если нет презумпции справедливого рассмотрения дела и правительство может основывать обвинения на предрассудках и непроверенных слухах, то единственный адекватный ответ – бегство!

Когда пришла моя очередь высказаться по делу, адвокат сказал судье, что я действительно летал в Израиль в конце 1984 года, но не чтобы скрыться, а только с туристическими целями. Я был ошеломлен. Мы обсуждали этот вопрос за десять минут до слушания, и я совершенно ясно объяснил, что не выезжал из страны уже много лет, а за океаном вообще никогда не был. Мама, бабушка и Бонни – все они были в шоке, так как знали, что адвокат попросту лжет. Как юрист может быть таким некомпетентным?

В качестве последней попытки устрашить магистрата Леон Вейдман сделал одно из самых возмутительных заявлений, которые когда-либо высказывались государственным обвинителем в суде: он сказал Тассопулосу, что я могу развязать атомную войну. «Он может насвистеть в телефон и запустить ядерную ракету с базы NORAD[39]», – сказал Леон. Откуда только могла взяться такая нелепая мысль? Компьютеры NORAD даже не соединены с внешним миром, и команды по запуску ракет не передаются по общедоступным телефонным линиям.

Остальные его обвинения – все как одно ложные – были россказнями. Они, очевидно, брались из статей желтой прессы или черт знает еще откуда. Однако эту чушь с NORAD я не встречал больше никогда, даже в фантастических рассказах. Думаю, Леона так мог впечатлить кассовый голливудский фильм «Военные игры»[40]. Позже широко распространилось мнение, что сюжет «Военных игр» был частично основан на моих эксплойтах. Это неправда.

Государственный обвинитель Вейдман описал меня как настоящего Лекса Лютора компьютерного мира (себя, полагаю, он в этот момент воображал Суперменом!). Подозрение в том, что я мог насвистеть в трубку, было настолько натянутым, что я просто громко рассмеялся, когда услышал это. Я был уверен: судья скажет обвинителю, что его слова абсурдны.

Вышло, однако, наоборот: она распорядилась задержать меня и не выпускать под залог, так как я был вооружен (вооружен!) клавиатурой и представлял опасность для общества.

Еще судья сказала, что меня следует содержать в месте, где не будет доступа к телефону. Жилые помещения, отведенные под основной контингент тюрьмы, были оснащены телефонами, по которым заключенные могли звонить, но оплачивала эти вызовы принимающая сторона. Единственным местом, где телефона не было, оказалась одиночная камера с красноречивым названием «нора».

В журнале Time от 9 января 1989 года в статье под рубрикой «Технологии» говорилось: «Даже наиболее опасным уголовным преступникам обычно разрешается пользоваться телефоном, а вот Кевину Митнику не разрешается. По крайней мере без присмотра охранника. Кроме того, ему разрешено звонить только жене, матери и адвокату. Дело в том, что дать Митнику телефонную трубку – все равно что дать пистолет гангстеру. Двадцатипятилетний преступник, бывший студент колледжа, обвиняется федеральными властями в том, что, используя телефонные линии, стал одним из самых опасных компьютерных взломщиков всех времен».

«Гангстер с пистолетом» – так они говорили о парне, вооруженном только компьютерной клавиатурой и навыками социальной инженерии!

У меня была еще одна возможность защититься в суде. Слушание с участием магистрата касалось только первоначального решения о задержании. Согласно федеральной системе после этого вы попадали в рулетку и для работы над вашим делом случайным образом назначался федеральный судья (поэтому система и называлась рулеткой). Сказали, мне очень повезло, что таким судьей стала Марианна Пфельцер. Однако это было совсем не так.

Алан Рубин, новый адвокат, которому поручили мое дело, попытался доказать, что меня не следует содержать в одиночной камере. Такие места предназначались для заключенных, которые совершали в тюрьме насильственные преступления либо угрожали работе самой тюрьмы. Судья Пфельцер ответила: «Именно там ему и место».

Теперь меня посадили в новенький, только что открытый Федеральный городской дисциплинарно-исправительный комплекс в центре Лос-Анджелеса. Меня проводили на восьмой этаж, в Северный блок 8, и показали мои новые апартаменты: комнатку размером восемь на десять футов[41] с тусклым освещением и единственным узким окном-щелью, через которое были видны автомобили, железнодорожная станция, разгуливающие свободные люди и отель Metro Plaza, где, как бы жалко это ни звучало, я мечтал оказаться. Я даже не мог видеть охранников и других заключенных, поскольку от них меня отделяли не прутья, а стальная дверь с ячейкой, через которую мне подавали подносы с баландой.

Одиночество отупляло. Заключенные, вынужденные оставаться в одиночной камере на протяжении длительного времени, часто утрачивали связь с реальностью. Некоторые так и не восстанавливались, проводя остаток жизни в сумеречной стране между мирами. Они утрачивали способность жить в обществе, ходить на работу. Чтобы представить себе, каково это, вообразите, будто проводите 23 часа в сутки в туалете, освещенном единственной 40-ваттной лампочкой.

Я покидал камеру только для того, чтобы пройти десять футов[42] до душевой. Меня должны были заковывать в кандалы и наручники, то есть обращаться так же, как и с преступниками, совершившими нападение на охранника. Для занятий физкультурой меня раз вдень выводили в своеобразный двор-колодец, который не более чем в два раза просторнее моей камеры. Там я в течение часа мог дышать свежим воздухом и пару раз отжаться.

Как я там выжил? Меня навещали мама, бабушка, отец и жена. Я жил от встречи к встрече. Чтобы не сойти с ума, я все время чем-то занимал свой ум. Поскольку в одиночную камеру я попал не за нарушение тюремного режима, мне разрешали некоторые вольности по сравнению с обычными жесткими правилами содержания в подобном месте. Мне можно было читать книги и журналы, писать письма, слушать портативное радио (больше всего мне нравились «Новости KNX 1070» и классический рок). Однако писать было сложно, так как мне выдавали только коротенький карандаш, настолько толстый и короткий, что пользоваться им можно было всего несколько минут подряд.

Даже в одиночной камере, вопреки всем усилиям суда, мне удавалось немного заниматься телефонным фрикингом. Мне позволялось звонить по телефону адвокату, маме, отцу, тете Чики и Бонни. Правда, говорить с Бонни разрешали только тогда, когда она была дома, а не на работе. Иногда я целый день тосковал по разговору с ней. Чтобы я мог поговорить по телефону, меня заковывали в наручники и выводили в коридор, где висели три таксофона. Там охранник снимал с меня цепи, садился на стул на расстоянии пяти футов[43] от стены с таксофонами и наблюдал за мной.

Звонок кому-то, кто не упоминался в судебном ордере, казался невозможным, разве что я мог подкупить охранника, но такой поступок сразу же лишил бы меня всех тех немногих привилегий, которыми я пользовался.

Был ли какой-нибудь способ позвонить Бонни на работу? Я составил план. Конечно, для его воплощения требовалась глупая удаль, но, с другой стороны, что мне было терять? Я уже сидел в одиночной камере, возможно, считался угрозой для национальной безопасности. Отстойнее некуда.

Я сказал охраннику: «Хочу позвонить матери». Он посмотрел номер в журнале. Потом прошел пару шагов к телефону, набрал номер и вручил мне трубку. Ответила телефонистка, спросила мое имя, а потом освободила линию, пока не ответила моя мама и не сказала, что оплатит звонок от сына. Наконец нас соединили.

Разговаривая с мамой, я часто почесывал спину о таксофон, как будто у меня был зуд. В конце беседы я засунул руку за спину, как будто хотел почесаться. Я продолжал разговаривать, а тем временем легко нажал на рычаг телефона, чтобы завершить соединение. Потом снова вытащил руку, чтобы она была на виду.

У меня было всего 18 секунд, чтобы набрать новый номер, ведь потом телефон начнет выдавать громкие короткие гудки, и охранник, несомненно, их услышит.

Я снова засунул руку за спину, словно хотел почесаться, а сам очень быстро набирал нужный номер, начиная с нуля, так как тогда звонок оплачивался принимающей стороной. Почесываясь, я иногда переступал на шаг взад-вперед, поэтому охранник не заметил в моих действиях ничего подозрительного.

Конечно же, я не видел номеронабирателя, поэтому должен был постараться и правильно набрать номер не глядя. Еще нужно было плотно прижимать трубку к уху, чтобы охранник не слышал тоновых сигналов из трубки при повторном наборе.

Все это время я должен был вести себя так, словно говорю с матерью. Поэтому я кивал и всячески делал вид, что слушаю, – и все это перед охранником.

Набрав новый номер, мне нужно было так обыграть беседу, чтобы ответ на вопрос «Вызов оплачивается принимающей стороной. Кто говорит? – Кевин» выглядел естественно для охранника. Услышав оператора, я сказал что-то вроде: «Ну, еще скажи дяде Джону, что (ив трубку – КЕВИН) передает ему большой привет».

Когда я услышал голос Бонни, у меня словно крылья выросли. Мне пришлось собрать всю волю в кулак, чтобы говорить не с большим воодушевлением, чем с матерью.

Сработало. Я ощущал триумф, как будто мне удался исторический взлом.

В первый раз всегда сложно. Однако я стал так звонить каждый день. Прямо удивляюсь, как охранник не купил мне лосьон от зуда.

Однажды ночью, недели через две, как я начал проделывать этот трюк, я уже спал, когда дверь в камеру тихонько открылась. Меня навестила группа людей в костюмах: пара помощников начальника тюрьмы и сам начальник. Они заковали меня в наручники, кандалы и приволокли в переговорную комнату, в 30 футах[44] от камеры. Я сел, один из помощников спросил: «Митник, как вы это делаете? Как вы перенабираете номер?» Я прикинулся дурачком, думая, что было бы тупо что-либо признавать. Пусть сами попробуют доказать.

Начальник ухмыльнулся: «Мы отслеживаем ваши звонки. Как вы набираете номер? Надзиратель с вас глаз не сводит». Я улыбнулся ему в ответ и сказал: «Ну, я же не Дэвид Копперфильд, как же я могу перенабирать номер? Вы сами говорите, что офицер наблюдает за каждым моим движением».

Через два дня я услышал шум за дверью камеры. Это пришел монтер из Pacific Bell. Что за черт? Оказывается, он устанавливал телефонную розетку прямо напротив камеры. В следующий раз, когда я попросил позвонить, стало ясно, зачем охранник принес телефон с 20-футовым[45] проводом, включил его в розетку, набрал разрешенный номер и протянул мне трубку через отверстие в литой металлической двери. До самого телефона мне было не достать. Вот скоты!

Бонни не только принимала мои звонки, но и очень поддерживала меня. Три раза в неделю после работы она ехала на машине ко мне в тюрьму – а путь был неблизкий – и очень долго ждала в очереди, пока не приходил ее черед для свидания. В комнате для свиданий за нами все время наблюдали охранники. Нам были дозволены только краткое объятье и поспешный поцелуй. Снова и снова я абсолютно искренне уверял ее, что больше никогда не буду заниматься теми вещами, из-за которых я здесь оказался. Как и раньше, я от начала и до конца верил в то, о чем говорил.

Я так и сидел в одиночной камере, а тем временем адвокат Алан Рубин договаривался с государственным обвинителем об условиях сделки о признании вины, которая позволила бы мне выйти из тюрьмы без суда. Меня обвиняли во взломе DEC и незаконном получении кодов доступа к MCI, из-за чего компания DEC понесла убытки в четыре миллиона долларов, – абсолютно абсурдное заявление. На самом деле все деньги, которые из-за меня потратила компания Digital, ушли только на эту судебную тяжбу. Цифра в четыре миллиона была взята с потолка и именно для того, чтобы меня приговорили к длительному тюремному сроку в соответствии с Федеральным руководством по вынесению приговоров. Мое наказание должно было основываться на сумме неуплаченных лицензионных взносов, которые я задолжал компании за скачанный исходный код, а это были куда меньшие суммы.

Все же я жаждал уладить это дело и как можно скорее выйти из камеры, которая напоминала гроб. Я не хотел дожидаться суда, так как знал: у федералов достаточно доказательств, чтобы засудить меня. У них были мои записи и диски, был Ленни, который с нетерпением ждал возможности дать против меня показания, а также запись, сделанная с микрофона на нашей последней хакерской прогулке.

Наконец мой адвокат смог найти компромиссное решение с обвинением. В результате мне светил годичный тюремный срок. Кроме того, от меня требовали дать показания против Ленни. Все это было для меня шоком: мне всегда говорили, что тот, кто доносит первым, отделывается легко, возможно, вообще не получает срок. В данном случае федералы намеревались засадить за решетку и собственного стукача, моего бывшего друга. Конечно же, я согласился. Ленни донес на меня, почему бы мне не отплатить ему тем же?

Когда мы были в суде, внезапно оказалось, что судья Пфельцер крайне впечатлена теми многочисленными слухами и ложными подозрениями, которые со временем накопились против меня. Она отклонила вариант со сделкой о признании вины, посчитав его слишком снисходительным. Все же Пфельцер пересмотрела приговор и присудила мне год тюремного заключения и еще полгода в социальном реабилитационном центре для бывших заключенных. Кроме того, я должен был встретиться с Энди Голдстейном из DEC и рассказать ему, как у меня получилось пробраться в их сеть и скопировать самый драгоценный исходный код.

Стоило мне согласиться на сделку о признании вины, как, словно по волшебству, меня перестали считать угрозой национальной безопасности. Меня перевели из одиночной камеры в общую. Поначалу я почувствовал такое облегчение, как будто вышел на свободу, но реальность незамедлительно напомнила о том, что я все еще в тюрьме.

Когда меня содержали вместе со всеми заключенными в городском дисциплинарном исправительном центре, один сокамерник, колумбийский наркобарон, предложил мне пять миллионов долларов наличными, если я смогу проникнуть в Sentry, компьютерную систему Федерального бюро тюрем, и помогу ему освободиться. Я не отказался от дружеских отношений с ним и немного подыграл этому человеку, но совершенно не собирался сворачивать на предложенную им дорожку.

Вскоре меня перевели в федеральный тюремный лагерь в Ломпоке. Чем это место отличалось от тюрьмы? Там были общие спальни, которые напоминали казармы, а сам лагерь даже не был окружен изгородью. Эти новые апартаменты я делил с осужденными. Они, как и я, были из числа белых воротничков. Среди моих новых сокамерников даже нашелся один федеральный судья, обвиненный в уклонении от уплаты налогов.

Примечания