Этот кошмар, когда одну за другой приволакивают и бросают вещи, когда все перепутано, переломано, побито, мне кажется, никогда не кончится.
      Но я терплю. Бедные мальчики, какой у них трудный день, они загрузили и разгружают вот уже вторую большую машину, голодные, мне их жаль. Я им сочувствую, я не злюсь, я только прошу: "Осторожнее", когда вносят холодильник.
      Они ставят холодильник на пол, муж включает его в сеть. Слышится знакомое урчание. Слава Богу! Остальное как-нибудь разберем и починим.
      Наконец, все кончено. Мы провожаем наших благодетелей до машины, отдаем деньги, как было договорено. Они довольны, улыбаются, но как-то странно выглядят. Я только теперь замечаю эту странность. Один долго жмет руку мужу, другой пытается меня обнять. Много раз повторяют:
      -- Спасибо.
      -- Спасибо, -- говорю и я. -- До свиданья.
      Уже совсем темно. Большой грузовик трогается в обратный путь.
      Мы закрываем окна и двери.
      Прежде всего надо поставить кровать, чтобы было, где лечь. Но матрац невозможно испачкан, и я начинаю его чистить.
      Несколько дней спустя, разбирая вещи, я обнаружила, что чемоданчик стоит в лужице. Я открыла, стала смотреть. Бутылки, завернутые в газеты, уложены были, как и прежде, плотно, но бумага была мокрой. Я ее оборвала. увидела, что одна из бутылок пуста, а пробки нет. Здесь было хорошее домашнее вино, нам его подарили на прощанье знакомые израильтяне.
      -- Мы не можем приехать к вам, -- сказали они, -- далеко. Выпейте за нас на новоселье.
      Жаль вино. Может, пробка была плохо закрыта и все выплескалось.
      Но... вдруг... Где коньяк? Коньяка не было. Я позвала мужа. Он посмотрел:
      -- Не может быть... -- еще раз пересмотрел бутылки.
      Коньяка не было.
      -- Они просто были пьяны, -- сказал муж. -- Украли у нас коньяк, напились, не могли держаться на ногах, все нам перебили, переломали, а ты их жалела и говорила, что они, бедные, очень устали.
      -- Когда мы перестанем быть дураками, -- задала я вслух риторический вопрос.
      -- Наверное, никогда, -- сказал муж. -- С этим и помрем.
      x x x
      Наш район на горе построен совсем недавно, мы поселились здесь почти что первыми, до нас приехало несколько семей. Остальные дома стояли пустыми, постепенно на наших глазах они оживали, наполнялись голосами. Мы настороженно ждали, кто же поселится рядом.
      Соседи в доме напротив -- дверь в дверь -- появились через дна дня. Их привез микроавтобус, вещей у них было немного, барахло быстро забросили в дом, перед тем, как машина уехала, мы слышали громкий разговор шофера с нашим соседом, слов не разобрали, только голоса. Машина уехала, сосед пошел к дому, говоря не то сам себе, не то жене, которая у открытой двери ждала его на ступеньках:
      -- Все нервы вымотал.
      О чем был спор, мы не спрашивали, нам хватило своей истории с переездом.
      -- Ладно тебе, иди в дом, -- сказала жена соседа с таким еврейским местечковым акцентом, какого я давно уже не слыхала. Она была маленькая, щуплая, старая, какая-то неспокойная. Он тоже старик, но казался более крепким, чем жена, выше ее намного, аккуратно одет, в шляпе. Голова его наклонена вперед и вниз, наверное, поэтому не удалось сразу рассмотреть лица.
      Они закрыли за собой дверь.
      -- Знаешь, -- сказал муж, -- они совсем старики. Может, надо помочь.
      -- Спроси.
      Он постучал, долго не отзывались, постучал еще. Ему открыли.
      -- Вам не нужна помощь?
      -- Нет, -- сказал сосед.
      -- Ой, -- воскликнула соседка, -- может, у вас есть спички? Я никак не могу вспомнить, куда задевала спички. Я приготовила спички, не знаю, куда они подевались.
      -- Сейчас, -- сказал муж и принес им спички.
      Я тоже зашла с ним к соседям, может, все-таки можно быть полезной. Газовую плиту уже подключили, и маленькая хлопотливая старушка стала жарить мужу яичницу. За те несколько минут, что она готовила нехитрый ужин, я узнала от него, что он участник войны, был ранен под Сталинградом, а вообще математик, преподаватель института, сын его остался в Союзе, его не выпускают.
      -- Он подполковник морской авиации.
      Я слушала с уважением к ветерану войны и его сыну, и с сочувствием, что они врозь, я знаю, что такое разлука с сыном.
      -- А откуда вы приехали?
      -- Из Киева.
      "Что делает в столице Украины морская авиация?" -- подумала я. Старушка вмешалась:
      -- Что ты говоришь -- Киев? Какой Киев? -- И она назвала небольшой город, мы знали его, совсем недалеко от столицы, но -- провинция.
      "А институт там откуда? -- тоже мелькнула у меня мысль. -- Где он преподавал?"
      Но Бог с ними!
      У соседки было на душе тяжко, и на следующий день она поведала мне о своих бедах. Сама она болеет, сил нет, во всем виноват этот проклятый Чернобыль, и муж болеет еще с войны, а работа в школе, знаешь какая, все нервы... И сын болеет.
      -- Печенка у него. Выпивает.
      Я ничего не понимала.
      -- Понимаешь, все его зовут: "Лева, выпей", "Лева, выпей", а он не может отказаться.
      -- Да кто же его зовет? Кто ему наливает?
      -- Ну ты знаешь, как это бывает. Он же сантехник.
      -- А как же морская авиация? -- чуть не спросила я, но удержалась. Потом узнала, что в морской авиации он когда-то служил, было такое. Про чин мне старушка не сказала, для нее важнее была Левина больная печенка.
      В первые дни муж строгал и пилил у порога, чинил разбитую мебель, мастерил себе шкаф для инструмента.
      Сосед спросил меня:
      -- Ваш муж, наверное, там был столяр?
      -- Да, -- сказала я.
      Потом пришел, спросил:
      -- Нет ли у вас маленьких гвоздиков?
      -- Есть, -- сказал муж и дал гвоздики.
      -- А молоток у вас можно одолжить?
      -- Пожалуйста. Вам надо что-то прибить? Может, я помогу?
      -- Нет, не надо, я сам.
      Он взял гвоздики и молоток, сказал:
      -- Спасибо. За мной не пропадет.
      -- Ладно уж. Пустяки.
      Несколько дней спустя сосед вышел на крыльцо, окликнул мужа и протянул ему какую-то коробочку:
      -- Вот, у меня есть замечательное лекарство, это слабительное, действует прекрасно. Я хочу его вам подарить.
      -- Спасибо, -- сказал муж. -- Мне не надо.
      -- Он что -- совсем? -- подумала я вслух о соседе, когда мы с мужем остались одни.
      -- Может, это у него самое дорогое, что есть. От сердца отрывал. Может быть...
      То к одному, то к другому домику на нашей улице и на соседних подъезжали машины, из них выносили вещи. Люди, что селились здесь, были все чем-то схожи -- есть помоложе нас, есть и старше, даже намного, совсем дряхлые, ни одного молодого лица, и в каждом легко узнавался недавний гражданин Союза.
      В квартирах телефонов еще не поставили, на весь район имелся один телефон-автомат. Мы каждый вечер стояли в очереди, чтобы позвонить Ирине. Все куда-то кому-то звонили. И говорили подолгу.
      В очереди люди беседуют. Слушаю чужие разговоры -- все вспоминают былую жизнь. Каждый был там большим человеком, все у них было хорошо, жили прекрасно. Зачем ехали?
      Рядом со мной стоит моложавая женщина с хорошим умным лицом. Она спрашивает меня негромко:
      -- Вы тоже там прекрасно жили?
      -- Нормально.
      -- Квартира у вас была?
      -- Была.
      -- А дача?
      -- Не было.
      -- А машина?
      -- Нет.
      -- Странно, -- говорит она, -- кого не послушаешь, у всех были и машины, и дачи, и хоромы, а мы вот два инженера, всю жизнь работали, сын женился, жил вместе с нами, ни дачу построить, ни машину купить мы не могли. И друзья у нас были такие же. А здесь все говорят...
      -- Говорите и вы... -- бросил мужчина, подслушавший наш разговор.
      Не знаю про блага земные, но ведь, в самом деле, каждый кем-то был. И чувствовал себя человеком. Вот сосед через три дома был лучшим на заводе фрезеровщиком, директор завода здоровался с ним за руку и называл только по имени-отчеству.
      На соседней улице живет профессор, врач, венеролог, к нему приезжали лечиться большие люди. Он знал, как выглядят без штанов многие члены правительства и Центрального комитета.
      Неподалеку от него живет Абрам. Фамилия у него совершенно русская, такое странное сочетание. Жена зовет его "Абраша". Он москвич, работал в каком-то научном институте, и однажды, счастливый и гордый, принес нам свежий номер журнала ведомства, к которому относился институт. Там была напечатана статья Абрама под его русской фамилией. Журнал прислали ему друзья, оставшиеся в Москве. Это было похоже на свет далекой звезды.
      Всех этих людей я узнаю потом, постепенно. А пока стою в очереди к телефону, слушаю разговоры. Две женщины беседуют:
      -- Я мастер-парикмахер, у нас был такой салон, такой салон... Просто так в него не попадешь, за две недели очередь занимали. Чтобы ко мне в кресло сесть, надо было заранее записаться.
      -- А здесь вы стрижете?
      -- Хотите подстричься? Или завивку?
      -- Да хоть подстричься. Можно у вас дома?
      -- Жалко, что нет телефона, вы могли бы позвонить, договориться...
      -- Но как же быть?
      -- Ну, приходите, подстригу... -- и называет адрес. -- Утром приходите.
      Тут уж не до амбиций. Клиента упускать нельзя.
      x x x
      Мы живем высоко в горах. Зимой у нас холодно, сыро, по нескольку дней даже лежит снег. В пасмурную погоду облака гуляют по улицам, если открыть окна, они войдут в дом. Бывают зимою и погожие дни. В ясный день над нами расстилается голубое небо, до него рукой подать, перед окнами через дорогу -гора, покрытая соснами, а вдали видны только темно-зеленые макушки деревьев, они еще ближе к небу, чем наш дом. Каждый вечер за эти макушки прячется солнце, чтобы утром выплыть с другой стороны двора. Зимою солнечные лучи мы встречаем с радостью.
      Летом и у нас жарко. Не так, как в Негеве, и даже в центре. Но все равно. Израиль есть Израиль, и лето -- лето. Солнце греет. Восходит солнце сначала медленно, и эти рассветные часы блаженны. Но потом вдруг оно брызгает зноем на неуспевшую за ночь отдохнуть землю, захватывает все пространство дворика, безжалостно сжирает тень, которую в рассветные часы хранит отвесная стена террасы.
      Весь поселок наш расположился на ступеньках-террасах, вырытых у вершины горы. Если перейти дорогу и немного подняться вверх, оттуда виден пологий ступенчатый склон из красных крыш и светлые кремовые стены. Возле каждого дома трогательные прутики только посаженных деревьев. Через несколько лет здесь все утонет в зелени.
      Каждое утро я слышу рокочущий звук поднимаемых жалюзи. Муж просыпается раньше меня и открывает большое окно, впуская в дом утреннюю прохладу. Я встаю и выхожу во двор. И смотрю вдаль. На горы я могу смотреть бесконечно, охваченная чувством, которое даже не пытаюсь понять.
      До центра города мы добираемся пешком по горной дороге, лежащей меж двух склонов. Если не печет солнце, идти легко и приятно. Особенно хорошо весной и ранним летом. По необжитому склону полыхают огни разноцветья, полчаса пути нас окутывает пьянящий запах желтых бархатистых цветов. Он напоминает запах мимозы, которую в город, где мы жили, привозили на продажу к весеннему празднику женщин ловкие жители южных республик. Мужчины покупали по веточке и дарили своим любимым.
      Здесь я могу нарвать сколько угодно этих цветов. Но я не рву их. Домой я приношу и ставлю в вазу высокие пушистые колоски, они мне роднее и странно трогают душу.
      Блаженное состояние покоя и чувство, что мы обрели на этой земле свой дом, скоро кончится, но я еще не знаю этого. Год спустя в наши квартиры ворвутся деятели компании "Амидар", начнут все рушить, долбить, стучать, перестраивать. Они заявят, что все это -- не наше, что хозяева здесь -- они, и мы должны молчать и терпеть. И еще платить. Платить за то, что они делают. А они могут делать, что захотят.
      Потом будет суд.
      Об этом я еще напишу. Если успею. Если хватит сил.
      Но все-таки был почти год покоя и наслаждения красотой земли.
      Целый год.
      * ТРИДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ или ВСТРЕЧА В ШАББАТ *
      Мы поднимаемся по лестнице. Всего один пролет, но я иду долго.
      -- Ну чего ты боишься? -- говорит мне муж. Он идет впереди. -- Побудем десять минут, ну -- полчаса. Повидаемся и уйдем. Когда мы еще попадем в этот город? Может быть, другой возможности увидеться не будет.
      Чего я боюсь? Встречи...
      С каждой ступенькой я замедляю шаг.
      Муж звонит, и дверь открывается сразу. Нас уже ждут.
      Он? Нет... нет...
      Лысина, прикрытая кипой, полукруг седых волос обрамляет кипу, седая -- не большая, не маленькая -- борода.
      Мы обнимаемся на пороге. Нет, я не чувствую, что это -- он.
      -- Я бы не узнала тебя -- ни за что.
      -- А если так? -- спрашивает он и шутливо приподнимает кипу.
      -- Пожалуй, -- соглашаюсь я. Но я лукавлю -- сама с собой. Я пытаюсь его узнать. Мне неловко оттого, что я не могу его узнать. У него другое, совсем другое лицо, не только черты, выражение лица мне незнакомо. Но он дурашливо дает обозреть себя с неприкрытой головой, и это -- похоже. Манеру я узнаю, манера -- его.
      Он тут же с ходу вспоминает и рассказывает анекдот о том, как великий вождь вышел из своего каменного хранилища прогуляться по столице и как встречный алкаш никак не мог узнать его и не понимал, кто перед ним, пока вождь не повернулся к собеседнику в профиль с чуть приподнятой головой:
      -- А так?
      -- Рупь, што ли? -- обрадовался алкаш, узнавая очертания, знакомые по вожделенной монете.
      Господи, ну конечно же, это -- он. Кто еще так, с места в карьер, может рассказать анекдот, пусть старый, но удивительно к случаю подходящий, рассказать в лицах, не растягивая, но и не комкая, отведя анекдоту ровно столько времени, сколько он заслуживает, да еще так, чтобы старый анекдот прозвучал, как впервые услышанный, и люди улыбнулись.
      Мы улыбаемся.
      Итак, мы встретились. На этой земле. На земле наших с тобой предков.
      Случайно.
      Хотя -- что есть случай?
      ...Я подошла к радиоприемнику и передвинула рычажок -- включила. Стрелка у нас всегда недвижимо стоит на одной и той же волне, на которой вещают порусски -- для новых репатриантов из Союза. Но радио мы слушаем редко. Как и газеты, что выходят на русском языке для нас, олимов, передачи эти навевают тоску, а тоски и так хватает, проблемы свои мы знаем сами -- слава Богу, полтора года в стране. Приемник включаем лишь по утрам, когда передают новости.
      Иногда, правда, из Галилеи приезжает внучка, она ловит другую радиостанцию, и в комнату врывается прекрасная еврейская музыка, которая перемежается короткими новостями на иврите.
      -- Моя любимая работа, -- заявляет внучка, -- выключать радиостанцию для новых репатриантов.
      Но ей легче, она знает иврит, а мы его еще не настолько знаем, чтобы понимать, что говорят по радио, и когда она уезжает, мы возвращаем стрелку на свое место -- иногда все-таки хочется послушать.
      Вот и сейчас я подошла и включила...
      -- Я Н.Н. их города X. Шалом.
      Я вздрогнула, словно "шалом" сказали мне. Мы знали человека, которого зовут Н.Н.
      -- Ты слышишь? -- спросила я у мужа.
      -- Слышу. Это -- Н.
      Сочетание имени и фамилии, которое прозвучало в эфире можно встретить только однажды. Хотя по теории вероятности... Но я не думаю о теории вероятности, я слушаю. Идет передача, корреспондент беседует с радиослушателями. О чем? О чем передача? Сейчас для меня это неважно. Корреспонденту, кажется, тоже знакомо сочетание "Н.Н.", и он спрашивает:
      -- Вы автор книги...? -- он произносит название книги.
      -- Да, -- кратко отвечает абонент, но по тону чувствуется: ему приятно, что его узнали, что его знают. Он что-то еще говорит, наверное, о том, о чем идет речь в передаче, радиослушатели для того и звонят, чтобы все услышали их мнение.
      Будто что-то изменится оттого, что кто-то узнает их мнение. Разве что можно потешить свое тщеславие: "Вы слышали -- я говорил по радио". Иногда то, что они говорят, наивно, нелепо, смешно, и мы пожимаем плечами: "Неужели среди олимов столько дураков?" И совсем неглупые журналисты зачем-то играют с ними "в дурачка". Или это горький журналистский хлеб в этой стране, и другого пока нет? Но и там он был горьким, разве в той стране, из которое мы приехали, позволено было играть в ту игру, в которую играть хотелось?
      Я вся обратилась в слух, ловлю, не назовет ли Н.Н. какие-то свои координаты -- иногда у радиослушателей спрашивают номер телефона для будущей связи. Но радиоаудиенция Н.Н. заканчивается, ничего не оставив мне, кроме названия книги. Я повторяю его шепотом. Книга о возвращении к Всевышнему.
      -- Не может быть... -- я, кажется, произнесла это вслух, потому что муж глубокомысленно заметил:
      -- Все может быть.
      -- Вот Н.Н., знакомьтесь, -- сказал наш друг. -- Будет работать у нас в отделе.
      Мы знакомимся с тем, кого привели к нам в дом. Он молод, румян, полноват, круглая голова поблескивает лысиной, но, пожалуй, лицо его все равно красиво, а главное -- глаза смеются.
      Это приятно.
      -- Откуда?
      -- Странный вопрос, -- пожимает плечами Н.Н. -- Откуда евреи едут в Сибирь, чтобы отдать все силы строительству светлого будущего?
      -- Из Одессы?
      -- Ну вот! Оказывается, на Украине больше нет городов, где живут евреи с невостребованными возможностями. Или в других городах мы вдруг стали нужны?
      Нам сразу стало легко с ним, а тут еще оказалось, что мы земляки -- из одного большого украинского города. Мы приехали в Сибирь чуть раньше, он чуть позже.
      Все может быть... Но если это тот Н.Н., то непонятно, зачем он звонил на радио. Н.Н., которого мы знали, не стал бы этого делать. Или, может, кто-то подтолкнул его, как и меня, может, он знал, что мы его услышим.
      -- Надо его найти, -- сказал муж.
      И вот мы встретились.
      -- Сколько мы не видались?
      -- Тридцать лет.
      -- Да... Порядком. Почти полжизни.
      -- Н-ка, -- говорю я ласково, так я называла его тогда, тридцать лет тому, -- как это вышло? Ты же не верил ни в Бога, ни в черта... Ты был инженер.
      Я ищу в этом седобородом человеке, чем-то похожем на фото великого ребе, что живет за океаном, черты, которые мне дороги. Нам дороги.
      Господи, Н-ка, какой ты был инженер! В глазах у тебя то и дело вспыхивал свет, словно зажигалась лампочка. Это значило, что в голову тебе пришла еще одна идея. Если говорить честно, к тому времени, когда ты приехал, некоторые из нас уже чуточку замшели. Ну, не то, чтобы замшели, просто начали входить в ту стадию, когда гребут под себя, взвешивают свою долю в общем котле. И вдруг -- ты! Как свежий ветер. Тебя переполняло. Ты был невероятно, невозможно щедр. Ты сорил идеями и остротами. Ты выглядел богачом, который не думает, что будет завтра. Берите, жаждущие. Его богатство не может иссякнуть -- не оскудеет рука дающего.
      ...Н.Н. идет по лаборатории. Я вижу, как он идет, словно я там, за чертою ушедших лет, -- чуть-чуть вразвалку, руки в карманы. И вдруг замечает на экране осциллографа, за которым сидит новый инженер (его недавно взяли из электроцеха. Как его звали? Как его звали... Не вспомню...) странную кривую. Н.Н. не может пройти мимо. Он просто не выносит, когда кому-то что-то неясно. Когда ему самому что-то неясно.
      Он садится рядом.
      -- Ну и красавица, откуда ты взялась такая? Смотри, прыгает. Давай пораскинем мозгами -- кто ее, такую кокетку, мог породить? Кто ее породитель? Прародитель... Откуда импульс?
      Он нашел причину "красивой кривой" быстро и, кажется, легко, будто заранее знал отгадку загадки. Наверное, его вела великая инженерная интуиция, для которой эта загадка была вовсе и не загадка, а так, пустяки. Из самых сложных лабиринтов выводила Н-ку его интуиция.
      Н.Н. поднялся и отошел, сел за свой рабочий стол и, наверное, совсем забыл о том, что только что сделал. В конце дня тот инженер подошел к нему и сказал, что все точно, все правильно, он проверил, оказывается, очень интересно. Я вижу, как Н-ка несколько секунд смотрит на него, не понимая, о чем речь. Он уже далеко. В голове у него другие кривые, куда интереснее.
      "Ты не знаешь, Н.Н. женат?" -- спрашивали друг у друга женщины, когда ты появился в отделе. А одна даже задала вопрос философский: "Вообще, бывают ли жены у таких мужчин?"
      Бывают. Женат.
      -- Н.! Вас к телефону!
      Н.Н. быстро отрывается от стола, стремительно идет к телефону и жадно как-то захватывает рукой трубку. Он знает, что это жена, потому что заработался и не пришел домой на обед. И она беспокоится.
      Оттуда, из прошлого, я не разбираю фраз, я слышу только голос. Может быть, он оправдывается -- было много работы, может утешает -- не надо расстраиваться, ему полезно не поесть, немного похудеет, или делится с ней радостью -- как раз в этот обеденный перерыв он придумал что-то ужасно интересное, пусть и она радуется.
      Я напрягаю слух, чтобы разобрать, что он говорит, но не могу, словно звучит мелодия без слов. И в этой мелодии -- свет и нежность. И еще вплетаются легкие смеющиеся звуки.
      Он кладет трубку, нисколько не смущаясь тем, что вся лаборатория слушала их разговор, и еще рассказывает -- так, никому, всем -- что-то смешное о сыне. Он только что поговорил с женой и еще полон теплом ее голоса, и просто не может сразу от этого отстраниться. И легкий юмор, с которым он говорит и который вроде бы должен скрыть нежность, эту нежность только подчеркивает.
      Он распахивает дверь в свой дом: смотрите. Дети болеют, жена, тоже неплохой, хороший инженер, должна подолгу сидеть с детьми дома, и денег мало. Но воздух в доме теплый и чистый. Дышите им, я разрешаю. Грейтесь у моего очага.
      Тридцать лет назад мы уехали из того сибирского города -- так сложилось. Никого из наших друзей видеть нам не пришлось, но я помнила и любила их, я когда-то написала повесть, в которой -- моя память и моя любовь к ним. Иногда я раскрываю эту маленькую книжечку, и мне становится до слез грустно. Может, это и есть ностальгия?
      В коридор выходит она -- А. Миг я не узнаю и ее -- все-таки прошло столько лет, когда мы уехали, А. была совсем молодой. Но все тоже милое лицо, правильные черты, гладко зачесанные волосы, -- она всегда стягивала их узлом, только теперь волосы прикрыты. Глаза... Глаза ее -- золотистые, но веки припухли, и взгляд усталый. И пополнела, еще пополнела.
      -- Ты помнишь, -- улыбается А., улыбка все та же -- мягкая, легкая, -- я всегда имела к этому вкус. -- Мне понятно, что она говорит о своей полноте.
      Я помню. Конечно, помню. Когда-то она шутила:
      -- Я похожа на себя прежнюю, как похожи подобные треугольники, один из которых намного больше другого.
      Объятия с нею более легки для меня -- ее я уже узнаю. Это она.
      -- Заходите же, заходите. Ставьте сумки.
      Мы сидим на краешке дивана, а они на стульях напротив нас. Мы готовы подняться и уйти, повидались и -- привет. Еще на тридцать лет. Они тоже готовы нас выпустить, это видно. Хорошо, что заглянули. Торопитесь? Жаль, но что делать... Звоните... Это читается в их позах, а может быть, мне это кажется.
      -- Ну, рассказывайте.
      -- Да вот, ехали мимо... Решили сделать в вашем городе остановку.
      -- Это мы уже знаем, это вы говорите в третий раз.
      От его шутки становится легче. Шутка, как тридцать лет назад -- не злая, но в точку. Мы улыбаемся, садимся на диване поудобнее.
      -- Что рассказывать? Олимы. Пока, как у олимов. Сыты, чужая, но есть над головой крыша, так что не жалуемся. И вообще об олимах вы знаете и без нас.
      Это сказал муж. А я спросила:
      -- Как вы живете?
      -- Я же тебе рассказала по телефону.
      -- Ну, то по телефону. Хотелось бы узнать больше.
      -- Понятно, -- кивнул головой Н.Н. -- И чтоб узнать подробно о нашей жизни, вы отвели на визит десять минут.
      -- Нет -- полчаса, -- мы настраиваемся на его волну.
      Кажется, нам всем можно облегченно вздохнуть.
      -- Куда вы торопитесь? -- спросила А. -- У вас неотложные дела?
      -- Нет.
      -- Знаете что? Оставайтесь у нас на шаббат, -- вдруг предложила А. Когда они успели договориться? Или они понимают друг друга без слов? Не стала бы она предлагать, если бы Н-ка был против, понятно, не стала бы.
      -- Конечно, оставайтесь, -- подключился Н.Н. -- В воскресенье утром по дороге на работу мы отведем вас на автобусную станцию.
      Мы не очень ломаемся, мы даем себя уговорить. Нам хочется побыть с ними.
      Мы заносим сумки и осваиваем выделенную нам территорию. Почти на двое суток.
      Несколько месяцев тому, когда мы услышали в эфире: "Я Н.Н. Шалом", я рассказала нашему другу, тоже олиму, что, кажется, живут в Израиле наши старые друзья, и мы должны их разыскать.
      -- А ты уверена, -- спросил он, -- что они захотят вас видеть?
      Наш друг -- врач, ученый, есть у него своя методика, свои приборы. Но здесь ни методика его, ни приборы, ни он сам никому оказались ненужны. Профессор, у которого он проходил стажировку, на работу к себе его не взял и даже не удосужился взглянуть на прибор, который там, в той стране, не одному человеку облегчил страдания. А мог бы, наверное, и здесь -- облегчить.
      -- Я не обращаюсь ни к кому из старых знакомых, -- сказал он нам, -- даже к бывшим вроде бы друзьям, которые здесь уже давно. Они так боятся, что мы будем просить помощи. Один близкий приятель, с которым мы вместе долго работали и который имеет вес в здешних медицинских кругах, запретил давать кому-либо номер своего телефона, мне об этом сказали. Я, конечно, к нему не звонил. И ни к кому не звонил. Если пробьюсь, то сам.
      -- Но нам от Н.Н. ничего не нужно. Мы были друзьями, мы были больше, чем друзьями, мы просто хотим их видеть.
      -- Но они же не будут знать, что -- просто.
      Не знаю. Не знаю. Мы должны их найти, если это они. А там уж, как будет.
      Мы разыскали номер их телефона, и муж позвонил.
      -- Да! -- сказал женский голос на иврите, но с явным русским акцентом.
      -- Это квартира Н-ского?
      -- Да, -- ответил женский голос уже по-русски.
      -- И это -- А.?
      -- Да. А кто говорит?
      -- Вы знаете?.. -- муж назвал себя.
      -- Ну, еще бы!
      О Господи! Это -- они! Я забрала у мужа трубку.
      -- Вы давно здесь?
      -- Пять лет.
      -- Все?
      -- А... Вы о нас ничего не знаете?.. Н-ка десять лет был в отказе, два с половиной года сидел. А дети здесь уже почти пятнадцать лет. Но... Мишеньки у нас уже нет, он погиб здесь незадолго до нашего приезда...
      Я не знаю, что говорить и как говорить после этих слов, но она продолжала рассказывать о себе, о них, и я слушала. А потом мы говорили с Н.Н. По телефону я вмиг узнала его по манере каламбурить.
      -- Пишешь? -- спросил он.
      -- Стучу, -- признаюсь я. -- Купила машинку.
      -- Ну, и до чего достукалась?
      -- Да вот, настучала книжонку. Но с изданием в Израиле, сам знаешь... Хотела передать с кем-нибудь в Союз, не берут -- тяжесть.
      -- Писать надо легкие вещи.
      -- Да уж куда легче -- граммов триста.
      Говорить с ним было легко, словно в последний раз мы встречались не тридцать лет назад, а на прошлой неделе.
      И сейчас нам легко с ними, и зря я боялась встречи.
      -- До шаббата осталось девять часов, -- сказала А. -- Так что я вас бросаю, мне нужно успеть.
      -- Ради Бога, о чем ты говоришь! Мы тебе все сейчас переделаем. Только сменю платье.
      А. секунду помедлила.
      -- Знаете что? Раз у меня будут такие помощники, я дарю вам час. Даже полтора. Н-ка, покажи им город. И парк. Обязательно парк.
      Мы согласны. Мы любим новые города. И парки. Мы еще так мало знаем страну, хотя живем здесь уже полтора года.
      -- Спускайтесь вниз, -- сказал Н.Н. -- Я сейчас подгоню машину.
      Он открывает нам дверь серебристой комфортной удобной машины, и мы садимся, муж рядом с ним, я сзади. Я смотрю на его кипу, она прямо передо мной.
      Еще когда мы говорили по телефону, я спросила у А.:
      -- Как это случилось? Как вы пришли к вере?
      -- Да вот -- пришли... Жена сына -- душой. Она приняла Бога душой. А мы с Нкой -- разумом.
      Как это разумом? Вера в душе -- это привычно. А так -- мне непонятно. Я спросила у мужа, понятно ли ему, он сказал, что не знает, как это объясняет Н.Н., но может предположить.
      -- Представь себе, что существует некий разум, по сравнению с которым мы -ничто. Можешь ты себе такое представить?
      -- Ну, допустим...
      -- Мог этот разум создать нашу вселенную?
      -- Наверное.
      Муж предположил верно, я уже знаю это, но мне все равно невозможно понять, как мог он, Н-ка, наш Н-ка...
      -- Н-ка, -- твержу я, глядя на его кипу, -- ты был инженер...
      -- Я и есть инженер. И как инженер строю свой вариант. Мир -- это гигантская система, в ней все слажено и взаимосвязано. Она не могла появиться сама по себе, ее должен был кто-то создать. Поверь, я построил немало систем управления, ни одна, даже самая простая, не могла возникнуть сама, вдруг.
      Мы едем по длинной главной улице, Н.Н. показывает нам город. Он красив и зелен, и похож на многие города в Израиле, расположенные на равнине. Нарядные витрины плывут мимо меня, как в тумане.
      -- Странно, -- говорю я, -- поверить в высший разум -- от разума. По здравому размышлению.
      -- Почему -- странно? -- Н.Н. не поворачивает ко мне головы. -- По здравому размышлению только так и можно объяснить существование нашего мира и все, что в нем происходит.
      -- Но как, как ты к этому пришел? С чего это началось?
      -- Я думал... Как-то я так устроен, что думаю.
      -- Но мы же раньше думали одинаково. Мы ни во что не верили.
      -- Что значит -- не верили? Мы верили, но в нечто другое.
      -- Ах, ну конечно, мы верили в светлое будущее.
      Он не откликается на иронию, возможно, моя реплика кажется ему очень уж тривиальной. А может, он просто не хочет прерывать свою мысль.