-- Учил дома?
      -- Немного.
      Его отзывают, он, извинившись, уходит. Мы берем рекомендованный им творог, смотрим цену. Цена немалая, но все равно кладем в сумку. И потом не жалеем, творог, действительно, вкусный.
      Несколько дней спустя я разговорилась с женщиной, тоже олимкой, но с большим стажем. Говорили о разных бытовых вещах, я спросила:
      -- Где вы покупаете продукты?
      -- В Юриной лавке.
      Конечно, я сразу догадалась, что "Юрина лавка" -- это тот самый магазин, где работает наш добрый гид, а Юра -- это его имя. Удивительно -- нам не показалось странным, что лавку называют именем грузчика, мальчика на побе? гушках. Позднее мы убедились, что он стал магнитом, притягивающим сюда русскоязычную публику нашего городка.
      Я ходила сюда за покупками, но никогда не упускала возможности поговорить с Юрой. Он все время кому-то нужен, все время занят, я стараюсь не мешать. Но иногда, когда покупателей мало и Юра что-то делает на одном месте, например, фасует котлеты, я останавливаюсь около.
      -- Что ты сегодня такой хмурый? Устал?
      -- Ребенок плохо спал ночью, -- он пожал плечами: бывает, на то и ребенок.
      Я уже знаю, что Юра женат, что у него есть малыш, жена не может работать -- не на кого оставить ребенка. Юра один кормилец.
      -- Сколько ты получаешь?
      -- Сейчас мало -- девятьсот. Но обещают вскоре дать больше.
      Хозяева лавки, два брата, сыновья выходца из Грузии, по-моему, понимают, что для них -- Юра. Я слышу, они говорят с ним по-дружески, как с ровней.
      -- Юра, -- зовут его, когда не могут решить спор с кем-то из олимов, так как спорят на разных языках. -- Вот Юра, он вам все объяснит.
      Юра спокойно, приветливо все объясняет.
      Но я уже знаю, что Юра -- артист. Артист цирка. Наверное, отсюда его легкость в походке, пластика, ладная фигура.
      -- А как же профессия? -- спрашиваю я однажды. -- Ведь тянет?
      -- Но у нас же нет цирка, -- на последний вопрос Юра не отвечает.
      -- А Тель-Авив?
      Он смотрит на меня с сочувствием к моему неведению.
      -- Вы знаете, сколько там стоят квартиры?
      -- Ты не жалеешь, что уехал?
      Опять тот же взгляд. Как я не понимаю: он увез своего ребенка от Чернобыля и от возможных погромов. На землю, которая будет его землей, когда он вырастет. Это будет его страна, и сыну здесь будет хорошо.
      Юра быстро и ловко набрасывает мясные шарики в прозрачные пакеты затем кладет на весы, припечатывает -- склеивает автоматом горла пакетов -- и бросает готовые в корзину. Боже мой! И это на всю оставшуюся жизнь!
      Но Юра спокоен, бодр и весел. Он знает, что ему повезло: есть работа.
      Как-то, спустя время, мне показалось, что Юра сник. Он по-прежнему умело работал, но все реже улыбался.
      -- Ты заметила? -- спросила я у Ирины.
      -- Конечно, их лавку купили соседи.
      Ах, вот оно что! Я видела ремонтно-строительные работы в магазине, по не обращала внимания. А Ирина новости узнавала в ульпане. Оказалось, что владельцы магазина не расплатились с долгами, их магазинчик купил на корню сосед, владелец овощной лавки, развалил стену и теперь переделывал все на свой лад. Не только витрины и холодильники.
      Прежние хозяева совсем не умели торговать, хоть и выросли в этой стране. Если к вечеру оставалась клубника, которая до утра будет уже не очень-то свежая, или еще что-то, например, помидоры, они продавали задешево или отдавали просто так своим рабочим, Юре и его сменщику, тоже олиму. Не выбрасывать же. Утром получат свежие плоды, а эти все равно не купят.
      Как они заблуждались! Как раз и надо было выбрасывать, потому что иначе покупателей становится меньше.
      Теперь понятно... Теперь понятна мне та немая сцена. Юра метлой убирал текущий из мусорного ящика кроваво-красный клубничный сок. Я тогда не рискнула подойти.
      Потом мы узнали: так делают всюду. В огромных суперах и в маленьких лавках. И попробуй кто-нибудь из рабочих подобрать выброшенные (совсем же хорошие!) продукты -- выгонят. Мы видели такое на базаре: непроданные помидоры вываливались на землю и -- разойдись! Колеса машины проезжали по ним туда-сюда. Колесами по этому кровавому месиву. Чтоб наверняка. Чтоб держать цену. Чтоб не падал спрос.
      Вдруг разнесся слух, что Юра ушел из магазина. Слух подтвердился, и нам расхотелось ходить туда за покупками. Все в этом магазине было наряднее и красивее, чем раньше, можно купить, что надо, но я шла мимо, дальше. Здесь все было не так. Меня коробил пристальный взгляд, который преследовал меня, когда я клала продукты в пакеты. Подойдя к кассе, я сама быстро раскрывала сумку и подсовывала ее кассиру, чтобы меня не оскорбили проверкой. Но главное -- не было Юры. Его нам не хватало.
      Неожиданно мы увидели Юру на улице... Он ехал на смешном, похожем на детский велосипеде, привезенном из Союза. Юра легко и быстро крутил педали и очень прямо держал спину -- ехал словно по арене цирка. Заметив нас, он тормознул, соскочил с седла и, улыбнувшись, предстал перед нами, на миг похожий на того милого мальчика, которого мы увидели месяцев восемь тому.
      -- Ты куда пропал, Юра?
      -- Открываю лавку. Свою. Через неделю -- милости прошу, -- он назвал адрес. Делайте рекламу.
      Вот это сальто! Из мальчика на подхвате -- во владельцы собственного магазина.
      -- Один -- лавку?
      -- Нет, с компаньоном.
      -- Деньги?
      -- Деньги -- в долг. Откуда у меня деньги?
      -- Компаньон надежный?
      Секунду помедлил, кивнул: да.
      -- Не боишься?
      -- Нет. Поработал в магазине, опыт есть. Думаю, будет нормально.
      Он весело вскочил на своего маленького железного конька и махнул нам рукой.
      Конечно, в первый же день, что распахнулись двери магазина, мы были тут как тут. Теперь за покупками мы ходили только сюда, с полным правом называя это заведение "Юрина лавка".
      Это была маленькая двухкомнатная лавчонка, где в аккуратной пестрой тесноте на стеллажах имелось все, что предлагали и большие магазины. Цены были ниже, чем в супере, и в лавку сразу же проторили дорожку не только оли? мы, но и туземное население. За лоснящуюся от жира толстобокую копченую селедку здесь платили пятерку, в супере такая тянула на все десять. Здесь можно было купить подешевле приличное мясо, палку колбасы и многое другое.
      Но самое замечательное -- это был Юра. Он царил в этом мире, легко двигаясь от стеллажа к стеллажу, к кассе, весам, одаривая всех улыбкой и всякими вкусностями.
      -- Хотите огурчики? Чудо огурчики! -- говорил он. -- Попробуйте. -- Юра мигом нарезал маленький соленый огурец и один кусочек отправлял себе в рот. На лице его написано удовольствие. Ну, как не купить такие хрустящие чудоогурчики?
      -- Хотите печенку? Только привезли. Американская Вку-у-усная... -аппетитно говорит Юра, вынимая из холодильника пакет и подбрасывая его в руке.
      -- Взвесить?
      Конечно, взвесить.
      В лавке он был не один. Здесь работала милая пышноволосая Ирочка, жена Юры, были их компаньоны, Миша и Светлана, совсем молодая пара, смуглые, чернявые -- с Кавказа. Они тоже отпускали и взвешивали, резали и объясняли. Миша, как и Юра, привозил продукты, таскал коробки и мешки, но все остальные владельцы магазина блекли в юрином свете. Покупатели тянулись к нему, у него спрашивали, с ним говорили. Только и слышно было: "Юра! Юра! Юрочка!"
      Он как-то умудрялся всем отвечать, всех обслуживать.
      -- Светик, взвесь... Сейчас Ирочка вам все подсчитает. Правда, Ирочка?
      Иногда мы заходили в магазин перед закрытием. Юрина лавка закрывалась позже других, и, забыв днем купить молоко или хлеб, мы бежали сюда.
      -- Устал? -- как-то спросила я его, глядя, как он медленно нарезает мне сыр.
      Он молча кивнул, и я вдруг заметила, как Юра постарел. Это особенно видно, когда он не улыбается, как сейчас. Мне стало его жаль. В другой раз вот так же перед концом работы, когда в лавке было пусто, я спросила:
      -- Как провел праздники? -- уж не помню, какие.
      -- Ездил в Тель-Авив к друзьям.
      -- Ну и как они? Тоже свой бизнес?
      -- Что вы... У них все нормально -- работают. В магазинчике все еще было слышно: "Юра! Юрочка!", но все больше вперед выступал Миша. Он был красивый мальчик с усами, за те месяцы, что работала лавка, повзрослел и поднаторел в торговле, теперь он старался подойти к покупателю первым:
      -- Что вам?
      Появились какие-то новые люди -- постарше. Потом я узнала, что это Мишины родители. Стал приходить сюда однорукий старик с орденскими колодками на пиджаке. Он перебирал овощи и всех уговаривал купить сдобные сладкие булочки с повидлом, говорил, что вкусно и дешево -- всего за шекель. Это был Мишин дедушка.
      Как-то несколько дней подряд я не видела Юры и спросила у Светы:
      -- Где Юра?
      -- Он больше не будет работать здесь.
      -- Почему? Что-то случилось?
      -- Кажется, уезжает, -- ответила Светлана небрежно, будто и в самом деле не знает, будто Юра ей едва знаком.
      -- Куда?
      -- Не знаю, кажется (опять "кажется"), в Эйлат. Разговор был исчерпан, но мне невозможно было не узнать что-нибудь о Юре. В другой раз, когда Светланы не было в магазине, я сочувственно сказала Мише:
      -- Без Юры тебе будет труднее.
      -- Как сказать, -- горделиво отрезал Миша.
      -- Странно, вы так хорошо работали вместе...
      -- Значит, не так уж хорошо.
      И здесь разговора не получилось.
      Больше всего я узнала от Мишиной мамы. Как все на свете мамы, из каких бы они ни были краев, Мишина мама, как могла, помогала детям, до упаду хлопотала в магазине. В ней чувствовалась доброта -- и не только к своим де? тям.
      -- Ему было тяжело здесь, -- сказала она, когда я спросила ее о Юре. -- Это не его дело, понимаете. Ну, не его. Он хотел бы открыть цирковую студию. Но как? Нужны деньги, а денег у него нет.
      В лавку мы ходим по-прежнему, там дешевле и говорят по-русски -- удобно. Покупателей там и теперь немало, но ходить стало скучно, будто что-то погасло.
      Юру с тех пор я не встречала. Он исчез с нашего горизонта, может, и вправду, уехал в Эйлат в поисках Музы. Или заработка. Дай Бог ему удачи! Дай Бог! * * *
      В нашем городке, в разных его концах, в течение полугода открылись маленькие магазинчики, которые мы называем "олимовские лавки" -- хозяева в них олимы. Еще раньше, чем Юра, в самом центре городка основал свою лавку Шмуль из Ташкента. Он рыжеват, веснушчат, упитан и округл. Круглый его рот замкнут в улыбке, а светлые прозрачные глаза не улыбаются. Он двигается быстро и энергично, а толстые руки поднимают тяжелые коробки довольно легко. Лавка его всегда полным-полна людьми и снедью. Здесь есть все на любой вкус, даже печень трески и шпроты: он знает, что названия этих деликатесов еще не успели забыть олимы. У Шмуля можно купить дешевые сигареты, есть и водка на любой карман.
      Сначала у кассы стояла улыбчивая рыжеволосая Людочка, сестра Шмуля. Людочка убеждала покупать только у них -- здесь все самое вкусное и самое дешевое. Она знала постоянных покупателей и встречала входящих:
      -- Вот ваши сигареты... Есть ваши любимые крылышки...
      Неожиданно у кассы появилась другая девушка, тоже олимка, но не родня Шмулю. Девушка не улыбается, не убеждает, просто работает. Шмуль относится к этому спокойно: его лавка все равно процветает. Место бойкое, речь русская, товары чуть дешевле. Кушать людям все равно надо.
      Рассказывают, что Шмуль привез с собой машину, яхту и миллион. Чего -долларов? Шекелей? Не знают. Но машину и яхту -- точно. Авто работает на развитие торговли, а яхта, прикрытая брезентом, ждет своего часа во дворе виллы, которую снимает Шмуль. Возможно, он и в самом деле открыл свое дело не в долг -- умеет парень жить. Полгода спустя он открыл еще одну лавчонку -в соседнем городке -- взял туда на работу тоже олимку.
      Возле бюро по трудоустройству я встретила Люду: она пришла отмечаться как безработная.
      -- Почему ушла из магазина?
      -- Работала с семи до девяти. В восемь закроешь, пока подсчитаешь, наведешь порядок. И все за тысячу. Добавлять не хотел.
      -- А сколько он платит новой?
      -- Столько же. Она долго была без работы. Рада и этому.
      -- А как же ты?
      -- Я так устала. Сейчас только отдохнуть.
      Самая первая из известных нам олимовских лавок появилась не в нашем городке, а на окраине соседнего, в двух километрах от нашего дома. Мы возвращались с моря, как всегда, пешком и зашли в этот магазинчик купить что-нибудь на ужин. Спросили на иврите и вдруг услышали родное:
      -- Можете говорить по-русски.
      Естественно, начались вопросы-ответы.
      Хозяин лавки был невысокий плотный человек, по внешнему виду, похоже, лет пятидесяти, глаза умные, а лицо уныло, вроде помято. И плечи у него унылые -опущенные. Звали хозяина Иосиф, и лавку для себя мы стали называть "Йосина лавка". Это название осталось для нас и до сих пор, хотя прежнего хозяина давно уже там нет.
      Я не помню, в тот ли раз или, может, позднее -- мы иногда заходили в эту торговую обитель русской речи -- Йоси показал нам свое сокровище.
      -- Я купил ее сравнительно дешево -- за девять тысяч. Но работать здесь было невозможно. Прежний хозяин выжал из нее все, что мог. Место было бойкое, хозяин умел рассказывать байки, встречал приветливо, забавлял покупателя разговорчиками, забивал голову и при том обманывал безбожно. Раскусили его не сразу, ходить стали меньше, но он уже кое-что успел. Построил всем детям квартиры, купил им машины. К тому времени оборудование все пришло в негодность, хозяину выгоднее было продать лавку и купить себе что-нибудь в другом месте.
      -- А почему же вы купили эту развалюху? Он посмотрел на меня с обидой. В самом деле, слово "развалюха" здесь не подходило. Во всяком случае, то, что я сейчас видела, выглядело прилично, хотя и небогато. Лавчонка была маленькая однокомнатная, перегородкой служил большой холодильный шкаф, далеко не современный, не такой, как в новых лавках. За шкафом были оборудованы закрома. Помещение не такое уж нарядное, но все чисто, аккуратно.
      -- Для меня главное было, -- рассказывал Йоси, -- что дело уже существует, магазинчик открыт, зарегистрирован. Иначе все эти бюрократические формальности сожрали бы у меня куда больше денег. Но, конечно, вы бы видели, что здесь было! Пришлось делать ремонт и не только помещения. Не работали холодильники.
      -- Ремонтировать старые холодильники? Не дешевле ли купить новые?
      Он опять посмотрел на меня с обидой.
      -- Что. у меня рук нет?
      И он показал свои не очень красивые, обыкновенные мужские руки с мозолями и ссадинами.
      -- Сам?
      -- Понятно, сам.
      -- Работают?
      -- Как видите. Работают, как звери.
      Время было позднее, Йоси спросил, куда нам, узнал, что нам по дороге, закрыл лавку и мы вместе побрели вдоль шоссе.
      -- Кто вы? -- я не могу удержаться от своего вопроса.
      -- Инженер. Вообще-то я радиоинженер. Но много лет руководил производством.
      И Йоси рассказал нам свою историю. А может быть, не сразу рассказал всю историю. Скорее всего, я узнала ее по частям.
      -- Лет пятнадцать назад я был начальником, номенклатурой. Меня назначили директором небольшого отстающего, совсем разваленного завода. Я сделал его краснознаменным. Мы получали первые места по отрасли, а рабочие хорошо зарабатывали. Меня приглашали в президиум. А потом мама поехала в гости к сестре в Израиль. Я просил ее: "Не надо ехать", но она не послушалась. Меня вызвали в горком, сняли с работы. Пришлось начинать все сначала. Благо, руки есть. Я пошел в цех мастером, потом стал заместителем начальника цеха. На первые роли уже рассчитывать не приходилось.
      Задумчиво, словно вспоминая о чем-то давнем-давнем и таком хорошем, Йоси сказал:
      -- Я люблю работать. Я мог решить любой вопрос. В последние годы я был заместителем главного инженера, -- он бегло назвал фирму, я не поняла, Йоси порылся в кармане, достал оттуда и протянул мне свою -- бывшую свою -визитную карточку. Я прочитала его фамилию и название фирмы... Вот это да! Ведь мы с ним сослуживцы! Он работал в другом городе, в России, в дочернем бюро нашего украинского объединения. Мы стали вспоминать с Йоси общих знакомых, больших и малых начальников. Мы перебирали ситуации, которые оба знали. Он говорил о тех временах с самоуважением и грустью. Он решал вопросы. Сам генеральный директор лично жал ему руку за то, что Йоси однажды нашел возможность спасти план объединения и не оставить людей без премии.
      Йоси так живо рассказывал о своих поездках к нам в город, что мне начало казаться, будто я, и в самом деле, видела в коридорах нашего огромного стеклобетонного здания круглую, немного косолапую фигуру Йоси. А может, и вправду, видела.
      -- Я не хотел ехать, -- сокрушенно поведал Йоси. -- Жена уговорила. Она уговаривала меня пять лет.
      -- Кто она?
      -- Математик. Кандидат наук. Ей легче, она еще дома освоила иврит. Сейчас ее пригласили в университет под Тель-Авивом. А мне язык не дается.
      -- Как же общаетесь с поставщиками?
      -- На идиш. Я хорошо знаю идиш.
      -- Дети есть?
      -- Дочка-десятиклассница. Она в интернате.
      -- Что за жизнь -- все врозь? Он пожал плечами -- что делать?
      -- Когда я согласился ехать, я думал: ну, начальником я не буду, бизнесменом тоже -- не тот возраст, чтоб начинать. Но обыкновенным рабочим где-нибудь я устроюсь. Я все могу. Но они же меня за человека не считают. Я прихожу к нему, спрашиваю работу, он даже и головы не поднимет, еще и помолчит, прежде чем скажет: "нет". Я обошел столько мест. Я для них -человек с улицы, да еще без иврита, да еще и не восемнадцати лет.
      Я поняла, что "он", "они", "для них" -- это собирательный образ хозяйчика. Отношения с этим хозяйчиком не складывались.
      -- А теперь вы стали самостоятельным хозяином, значит -- довольны.
      Он посмотрел на меня с сожалением: какие глупости я говорю!
      -- Выхода не было. Узнал, что продается лавка, назанимал денег и -- вперед.
      -- Люди ходят?
      -- Начинают ходить. Приучаю, чтоб поверили -- не обвешиваю и не обманываю.
      -- Значит, все хорошо. Вы должны считать, что все хорошо.
      Он пожал плечами: не знаю...
      В нашем городке открылись лавки, где говорили по-русски, и мы перестали ходить к Йоси за два километра. Но однажды, возвращаясь с моря, заглянули сюда снова.
      В помещении было наряднее и богаче, ассортимент пошире, а за прилавком у весов стояла пышная ухоженная блондинка с ярко накрашенными губами. Она улыбалась покупателям, обнажая золото коронок. Обслужили нас прекрасно.
      Неужели такая метаморфоза произошла с кандидатом математических наук? Соскучилась по мужу, примчалась укреплять семейные узы, улучшать финансовые дела семьи и тренировать свои математические способности на счете денег?
      Конечно, я не выдержала:
      -- А где Йоси?
      -- Зачем вам Йоси? Это теперь наша лавка.
      Я ничего не понимала.
      -- Мы купили лавку.
      Ах, вот оно что! Йоси лавку продал.
      -- Купили за наличные?
      -- Нет, конечно. Взяли ссуду. Но мы все продумали, просчитали, расписали по чекам. Знаем точно, когда все выплатим.
      Я молчала, а моя собеседница, приняв молчание за интерес к себе, продолжала свой монолог.
      -- Мы ехали сюда и понимали, что никто нас не ждет, что рассчитывать нужно на самих себя, никому мы тут не нужны. Ну, сами скажите, кому нужны здесь советские инженеры?
      К лавке подкатила маленькая машинка, вышел из нее худой длинный мужчина, окликнул хозяйку, стал вынимать из кузова и заносить в магазин коробки.
      -- У вас уже машина есть?
      -- Да, как видите. Купили старенькую. Без машины в торговле нельзя. С нами дедушка-пенсионер, живем на его пенсию, машину купили на его корзину. Выплатим ссуду, все будет нормально.
      -- Дедушку не обижаете?
      -- Ну что вы...
      Я все-таки решилась:
      -- А где сейчас Йоси?
      -- Не знаю. Точно не знаю. Кажется, пошел на стройку.
      -- Знаете, -- сказала я, -- в Союзе мы работали в одной фирме. Он был заместителем главного инженера крупного бюро.
      Разговаривая, блондинка все время работала: брала коробки, открывала, вынимала содержимое, раскладывала на полках. При моих последних словах она вдруг остановилась.
      -- Странно... Это правда? Мне вообще непонятно, как он мог кем-то быть. По-моему, он даже не умеет считать. V
      Его зовут Рэувен. Но мы зовем его Рубэн -- нам трудно еще произносить имена на ивритский манер. И, конечно, он не говорит по-русски ни слова. Иногда мне кажется, что этого не может быть, он не может не знать русский. Мы вполне могли бы встретить в Москве или в Киеве этого сероглазого светлокожего седеющего мужчину. И при встрече вместо "Ма шломэх?" он должен спрашивать меня: "Как поживаешь?"
      Но нет. Он из Венгрии, знает идиш, но его язык -- иврит. На этой земле он уже сорок пять лет. За его плечами Матхаузен и все, что выпало на долю алии сороковых.
      Мы немного знаем немецкий -- учили когда-то в школе, а значит, чуть-чуть понимаем идиш. Но, в основном, мы объясняемся на пальцах и понимаем друг друга. Или думаем, что понимаем. Обсудив какую-то проблему, мы улыбаемся друг другу в знак того, что пришли к соглашению. Но проверить, пришли ли, невозможно.
      Правда, есть доказательства понимания. Когда мы забегаем к Рубэну в гости и он спрашивает: "Кофе? Чай? Водка?", то никогда не перепутает, принесет, что выберешь. Он вообще очень гостеприимен и радушен, встречает нас так, будто мы принесли в его дом благословение.
      Нам нравится Рубэн. По-моему, он вообще не может не вызывать симпатии, но для нас он человек замечательный еще и потому, что это был первый израильтянин, протянувший нам руку помощи. Хотя о помощи мы не просили. Мы вообще стараемся не жаловаться и никого ни о чем не просить. Мы все, все пятеро. В нас все равно сразу узнают олимов, но мы не хотим вызывать жалость. Пусть нас не жалеют. У нас все нормально.
      Впервые мы увидели их на углу нашей улицы -- Рубэна и его жену Эстер, женщину моложавую, элегантную, одетую по-европейски аккуратно (о, эти местные наряды женщин! Она идет на работу, а впечатление такое, что только встала с постели). Познакомились, разговорились. С олимами знакомятся запросто: "Откуда? Давно? Кто по профессии?"
      Через час после того, как мы попрощались, в нашу дверь постучали, и мальчишка передал огромный пакет лимонов и грейпфрутов. Потом мы узнали, что собрали их для нас с деревьев в своем дворе.
      День спустя Рубэн пришел к нам сам. Ходил по комнатам, осматривал нашу квартиру, горестно качал головой, прикладывая руку к щеке, цокал языком и пожимал плечами. Мы сказали ему по-немецки, а затем написали на бумажке, сколько мы платим за такую невозможность, эта цифра в сочетании с тем, что он видел, вызвала в нем возмущение.
      -- Пятьсот долларов, пятьсот долларов, -- повторял он. -- О, майн гот!
      Мы были с ним согласны, но что мы могли сделать? Рубэн ушел и вернулся через полчаса, принес ящик с инструментом и электрическую дрель. Он повозился в нашей душевой, почистил и починил слив, закрепил трубы, чтоб не болтались.
      -- Ну вот, -- потрогал, проверил, -- теперь порядок.
      Через день он привез нам оконное стекло и вставил его вместо пленки, которой Володя, чтоб не дуло, затянул окно, где стекла не было.
      В нашей семье мужчины не из тех, кто не умеет забить гвоздь. Отнюдь. Но весь инструмент остался по ту сторону границы. Там же осталось и умение ориентироваться в окружающем пространстве. Где купить стекло? И сколько оно стоит? Пока потерпим с пленкой.
      Но стекло вставлено. Теплее -- ив комнате и на душе. Спасибо Рубэну.
      У нас не было не только инструмента. Мы собирались поспешно, багаж не отправляли, в чемоданы сложили только постели и одежду. Кухонная утварь осталась там, в стране исхода. Нам говорили (ох, уж эти евреи, они все знают!), что в Израиле все стоит гроши. Зачем тащить с собой кастрюли и сковородки? Но первое же знакомство с ценами на посуду привело нас в уныние. Мы не могли позволить себе купить посуду.
      Рубэн осмотрел нашу кухню Вскоре он принес нам большой пакет с кастрюлями, старенькими, но до блеска вычищенными. Он собрал их, наверное, у своей многочисленной родни. Мы могли бы почистить их сами и все равно были бы ему благодарны, но Рубэн не мог оскорбить нас грязной посудой. Наверное, это сделала его элегантная строгая Эстер.
      Среди принесенной утвари было уже забытое в Союзе с послевоенных времен чудо, кастрюля в виде кольца, в которой пекут пироги. Мы с Алей тут же принялись стряпать.
      Телевидение показывало голодающих олимов, в самом деле, в ту зиму было много попавших в беду матерей-одиночек, больных и слабых людей, которые жили впроголодь.
      Рубэн не мог спросить нас, не голодаем ли мы, наверное, не только из-за языкового барьера, скорее всего из чувства такта. Он принес нам пакет со снедью, среди прочего там лежала большая лоснящаяся курица. Принес, коротко улыбнулся, сказал что-то на идиш и ушел -- много дел.
      Мы смотрели на курицу, и хотелось плакать. Мы нормально (пока) питались, иногда покупали кур. Как ему объяснить, что не надо нам приносить еду?
      -- Ничего, -- сказала Ирина, -- когда-нибудь я тоже смогу кому-нибудь помочь, кому это будет нужно.
      -- Купить курицу? -- спросила я, чтобы шуткой сбить готовые брызнуть слезы.
      Потом мы все-таки убедили Рубэна, что не следует нам приносить продукты, мы не голодаем. Но прежде он еще раз принес большой пакет. Это было в первые дни войны. Война уже шла, и мы не могли понять, почему не видно Рубэна. Пойти к нему сами в это тревожное время мы не решались -- наверное, ему не до нас.
      Он пришел на третий или четвертый день и опять -- с продуктами.
      Оказалось, его мужественная Эстер уехала в Тель-Авив к дочери, у той муж в армии, она одна с детьми, ей страшно. А другая дочь с ребенком прикатила к отцу и не выпускала его из дома ни днем ни ночью. Но как только страх стал чуть меньшим, его освободили из домашнего плена, он отправился за продуктами и не забыл про нас -- мы ведь могли бояться выйти из дома. Мы сказали "спаси? бо", но открыли наш холодильник и показали ему, что внутри непусто. Он удовлетворенно кивнул и улыбнулся.
      Рубэн долго не мог понять, что у меня за профессия. Началось с того, что Рубэн так же, как Ципора, увидев в нашей комнате бандероли с книгами, спросил:
      -- Что это?
      И очень удивился, услышав ответ. Зачем? Книги в Израиле да еще на русском? Мы объяснили ему, что любим читать. Вот тогда он и заинтересовался моей профессией. Я показывала ему на пальцах, что мое занятие писать,
      -- Служащая? -- посочувствовал он. -- Тяжело. -- То есть очень тяжело устроиться на работу.
      -- Нет, не то. -- Я подсунула ему газету. Так и не знаю, понял ли он что пишу я -- в газету. Пришлось показать ему книжку и сказать, что она моя, я ее написала. Кажется, он понял, спросил, есть ли в книжке про любовь: на обложке силуэты мужчины и женщины. Я кивнула, тогда он сказал на идиш:
      -- Я найду тебе человека, который знает русский и иврит. Он переведет твою книгу, издашь ее, получишь деньги и, -- Рубэн оглядел нашу комнату и остановил взгляд на разваленном еле дышащем ципорином шкафу, -- купишь себе новый шкаф. -- Пошутил и улыбнулся.
      Добрый человек, он не знает, что для того, чтобы перевести книгу, недостаточно знать два языка. Но желание помочь было таким искренним!
      Кто он, Рубэн?
      Работал на фабрике лет тридцать. Кем работал, определить трудно, спрашивать как-то неудобно. Во всяком случае, когда мы спросили, кем работает Менахем, его младший сын, он не ответил, кем, а тоже сказал: "На фабрике". Похоже, что фабрика -- это фирма, это хорошо, а кем работать, не так уж важно, особенно в молодости.
      Возраста Рубэн еще не пенсионного, но вышел на пенсию раньше. Я так и не поняла, какие заслуги дают право в Израиле выйти на пенсию не в шестьдесят пять, а немного раньше. Возможно, зачлось то, что Рубэн сколько-то лет служил в армии.
      Похоже, что он не богат, говорит, правда, что, когда ему исполнится шестьдесят пять, то денег получать будет больше, но сам он считает, что ни в чем не нуждается -- есть дом, машина, пятеро детей и куча внуков. Дети и внуки вечно толкутся в их доме, и проворная Эстер подсовывает обед то одному, то другому. Мы никак не можем запомнить, кто есть кто, невпопад зовем по имени сменяющих друг друга на дедовых коленях черноглазых -- в ба? бушку -- малышей.
      Как-то я встретила на улице сияющих Рубэна и Эстер. Родился еще один продолжатель их рода, в этот день ему сделали брит-милу, семья отмечала праздник.
      В другой раз мы повстречали Рубэна в центре города. Он был с внукомшкольником, покупали лотерейные билеты.
      -- Играете в лотерею? -- мы удивились.
      -- А как же! Все время.
      -- Собираетесь выиграть миллион? Рубэн рассмеялся. Неплохо бы,
      -- Может, что-нибудь выиграю. А нет -- что делать? Все равно интересно.
      Мне нравится, как Рубэн ходит.
      Я думаю, по походке можно разгадать человека. Походка выдает его с головой. Сколько мы видели важноходящих и неторопливовходящих. И тех, кто бежит -- успеть, успеть, ухватить. И тех, кто катится. Одни катятся, будто скользят, быстро-быстро, другие лениво перекатываются с боку на бок.
      Рубэн ходит как-то очень спокойно. Надо быстро -- пожалуйста, ускорит шаг, спешить некуда, вот как сейчас -- он гуляет с внуком, -- идет медленно, наслаждается ходьбой. Голова его не задрана, не опущена, он просто нормально держится, человек на своей земле.
      Как-то он предложил повезти нас в Акко, посмотреть старый город. Наслышанные и начитанные уже об интифаде и терроризме, мы побаивались ехать, а согласившись, тоже немного ежились и поглядывали на белотканные головные уборы арабов с опаской и интересом. Люди па улицах старого Акко были одновременно из сказок Шехерезады и из газетных статей.
      Мы ходили по узеньким таинственным мощенным камнем улочкам, было интересно, но как-то не очень уютно. А Рубэн словно не замечал нашего внутреннего дискомфорта, он был у себя дома в этом арабском районе, на арабском рынке. Он останавливался и разговаривал с арабами, даже шутил. Мы не понимали, о чем, но видели, шутил -- собеседники улыбались. Наверное, ему и в голову не приходило, что можно вести себя иначе. Он у себя дома, какой может быть дискомфорт?