Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Самая удивительная повесть в мире и другие рассказы

ModernLib.Net / Классическая проза / Киплинг Редьярд Джозеф / Самая удивительная повесть в мире и другие рассказы - Чтение (стр. 3)
Автор: Киплинг Редьярд Джозеф
Жанр: Классическая проза

 

 


— Я написал поэму, — сказал он и с волнением прибавил: — Это лучшее, что я когда-либо создал. Прочтите её.

Он сунул поэму мне в руку, а сам отошёл к окну.

Я только вздохнул потихоньку. Раскритиковать поэму, т. е., иначе говоря, расхвалить её, заняло бы у меня не больше получаса времени, и это вполне удовлетворило бы Чарли. Но я недаром вздыхал: Чарли, отступив от своего излюбленного метрического размера, прибег на этот раз к короткому и отрывистому стихосложению и снабдил каждый куплет особым припевом. Вот что я прочитал:

Прекрасен день, бодрящий ветер

Несётся над холмами,

И нагибает в лесу деревья,

И молодые поросли он клонит долу!

Бушуй, о ветер; в крови волнение,

И твой покой ему не нужен.

Она стала моя, о небо!

И ты, земля, и серое море! Она — моя!

Пусть мрачные скалы услышат мой голос!

Пусть радость разделят, хоть камни они!

Моя! Я желал её! О добрая мать — земля!

Возрадуйся! И ты, весна,

Ликуй со мною. Моя любовь вдвойне заслужила

Всю пышность ваших полей.

И пусть хлебопашец, работая плугом,

Почувствует мою радость

За ранней бороньбой.

— Да, это ранняя бороньба — вне всякого сомнения, — сказал я, чувствуя глубокую тоску в сердце.

Чарли засмеялся, но ничего не сказал.

О, красное облачко заката, расскажи повсюду,

Что я победитель! Приветствуй меня, о Солнце,

Главный хозяин и неограниченный властелин

Всего живущего!

— Хорошо? — спросил Чарли, заглядывая мне через плечо.

Я находил, что это не только не хорошо, но просто плохо, но он уже протягивал мне фотографию девушки с кудрявой головкой и глупенькой, беспечной мордочкой.

— Ну, разве она не восхитительна? — шепнул он, красный до самых кончиков ушей и весь восхищённый розовой тайной своей первой любви. — Я ничего не знал, ни о чем не думал: это было как удар грома.

— Да, это всегда приходит, как удар грома. Вы очень счастливы, Чарли?

— Боже мой, она… она любит меня!

Он уселся и ещё раз повторил про себя эти слова. А я смотрел на его безусое молодое лицо, на узкие плечи, привыкшие сгибаться над конторкой, и спрашивал себя, как, когда и где он любил в своих прошлых жизнях.

— Но что скажет ваша мать? — живо спросил я.

— Пусть хоть проклянёт, мне все равно!

Я деликатно дал ему понять, что если и есть вещи на свете за которые не страшно навлечь на себя проклятие, то из их числа надо исключить проклятие матери; а он все расписывал её, как, вероятно, Адам расписывал первозданным животным величие, и нежность, и красоту Евы. При этом я случайно узнал, что она была помощницей табачного торговца, имела слабость к красивым платьям и уже успела раза четыре сказать Чарли, что ни один человек в мире ещё не целовал её.

Чарли все говорил и говорил без конца, между тем как я, отделённый от него расстоянием в тысячи лет, созерцал начало всех вещей. И теперь я понял, почему властелины жизни и смерти так заботливо закрыли за нами двери воспоминаний. Они сделали это для того, чтобы мы не могли вспомнить наших первых, самых восхитительных увлечений. Если бы они этого не сделали, наш мир за какие-нибудь сто лет остался бы без обитателей.

— Ну а что же вы скажете ещё относительно этой галеры? — спросил я ещё более весёлым тоном, когда разговор на минутку прервался.

Чарли взглянул на меня так, как будто слова мои задели его.

— Галера? Какая там галера?.. Ради самого неба, бросьте свои шутки, дружище! Это очень серьёзно. Вы не можете себе представить, как это серьёзно!

Гриш Чондер был прав. Чарли был одержим любовью женщины, которая убивает воспоминания, и чудеснейшая в мире история никогда не была написана.

В ЛЕСАХ ИНДИИ

Из всех колёс государственной службы, которые вращаются индийским правительством, нет ни одного более важного, чем колесо лесного департамента. Древонасаждение целой Индии находится «в его руках» или, вернее сказать, будет находиться, когда у правительства окажутся нужные для этого деньги.

Служащие этого департамента ведут постоянную борьбу с сыпучими песками и ползучими дюнами; они огораживают их изгородями с боков, плотинами спереди и снизу, доверху скрепляют их ползучими растениями и переплетёнными между собой сосновыми ветвями, как это принято в Нанси. Служащие лесного департамента ответственны за каждый ствол в государственных лесах Гималайских гор и за каждую рытвину и угрюмого вида овраги, образовавшиеся от действия муссонов на их обнажённых склонах; они становятся для них как бы ртом, громко кричащим о результатах недосмотра. Они производят многочисленные пересадки чужеземных пород деревьев и заботливо выращивают смолистые деревья, которые уничтожают лихорадку оросительных каналов. В равнинах же их главной обязанностью является присмотр за тем, чтобы линия лесов, предназначенных для вырубки, содержалась в порядке, так чтобы с наступлением засухи, когда скот начнёт голодать, можно было открыть её для деревенских стад и дать возможность каждому запастись хворостом. Они же рубят деревья и складывают в кучи дрова вдоль линий железной дороги там, где не используют уголь; доходы со своих плантаций они вычисляют с точностью до тысячных долей; они являются в одно и то же время докторами и повивальными бабками огромных тиковых лесов Верхней Бирмы, каучуковых деревьев восточных джунглей и чернильных орешков юга; но они всегда стеснены в средствах. Как только служащий лесного департамента очутился по какому-нибудь делу вне сферы проезжих дорог и правильно расположенных станций, он приобретает познания не только в области лесоводства: он учится понимать народ и политику джунглей; он встречается с тигром, медведем, леопардом и дикой собакой не раз и не два раза в день после облав, а постоянно, на каждом шагу при исполнении им своих обязанностей. Он проводит много времени в седле или в палатке — как друг вновь посаженных деревьев, товарищ грубых лесных сторожей и волосатых объездчиков, до тех пор, пока леса, предмет его заботы, не наложат на него свой отпечаток; и тогда он перестанет напевать весёлые французские песенки, которым он научился в Нанси, и станет молчаливым среди молчаливой лесной чащи.

Гисборн служил уже четыре года в лесном департаменте. Сначала он безмерно увлёкся своим делом, так как благодаря ему он проводил много времени верхом и на открытом воздухе и был облечён властью. Но затем он бешено возненавидел его и охотно отдал бы год жизни за месяц общества, которое могла ему дать Индия. Когда же прошёл и этот кризис, леса снова завладели им, и он был рад, что мог служить им: расширять и углублять линии вырубок, наблюдать за появлением зеленой дымки молодых плантаций на фоне старой зелени, прочищать засорившийся ручей, подмечать начало последней борьбы леса с наступающей на него травой, когда он терял силы и погибал, чтобы вовремя прийти ему на помощь. В какой-нибудь тихий день трава эта будет предана сожжению, и сотни животных, устроивших в ней свои жилища, будут изгнаны из неё бледным пламенем в час, когда солнце стоит высоко на небе. Потом будущий лес выглянет из почерневшей земли ровным рядом молодых отпрысков, и Гисборн, наблюдая за их ростом, будет испытывать радость.

Его бунгало — белый домик из двух комнат под соломенной крышей — находился на одном конце большого леса, называемого по-индийски рух. Он и не думал устраивать себе сад, потому что лес подходил к самой двери его дома, и, сойдя со своей веранды, он попадал в самую гущу его.

Абдул Гафур, его жирный слуга-магометанин, заботился о его питании, когда он бывал дома, а остальное время проводил в болтовне с небольшой кучкой туземных слуг, которые жили в своих хижинах позади бунгало. Тут были два грума, повар, водонос и дворник. Гисборн сам чистил свои ружья, а собак он не держал. Собаки спугивали дичь, а лесничему нравилось наблюдать за тем, куда подданные его королевства ходят на водопой при восходе месяца, нравилось знать, где они едят перед рассветом и где отдыхают в летнюю жару.

Лесные сторожа и объездчики жили в маленьких хижинах далеко в лесу, показываясь в бунгало только тогда, когда кого-нибудь из них придавливало упавшее дерево или ранил дикий зверь. В остальное время Гисборн жил в одиночестве.

Весной в лесу появлялись новые листья, но в небольшом количестве, пока не кончались дожди. Только в тёмную, спокойную ночь здесь было больше призывных звуков и невидимой возни: то слышался шум генеральной битвы между тиграми, то рёв надменного самца-оленя или резкий звук, производимый старым кабаном, который точил свои клыки о дерево. Гисборн откладывал в сторону своё ружьё, потому что он считал грехом убивать животных и только в редких случаях делал исключение. Летом, во время безумной майской жары, лес заволакивало мглою, и Гисборн внимательно следил за тем, не появится ли где-нибудь первый вьющийся дымок — предвестник лесного пожара. Потом наступала полоса дождей, и лес одевался густой пеленой тёплого тумана, а ночью крупные капли дождя шумно барабанили по толстым листьям, и к шороху падающих капель примешивался треск сочных зелёных стеблей, которые обламывал ветер, и молния выводила узоры за плотной канвой листвы, пока снова не показывалось солнце, и лес стоял, дымясь на опушках от испарений и поднимая свои вершины к свежеомытому небу. А потом жара и сухой воздух снова окрашивали все вокруг в цвета тигровой масти. Гисборн все больше и больше осваивался в лесу и был очень счастлив. Жалованье ему присылали аккуратно раз в месяц, но он почти не тратил его. Кредитные бумажки накапливались в ящике от комода, в котором он хранил письма из дома. Если он вынимал их оттуда, то только для того, чтобы выписать что-нибудь из Калькуттского Ботанического сада или дать вдове лесного сторожа такую сумму, которую правительство Индии никогда не назначило бы ей за смерть мужа. Платить было приятно, но иногда приходилось и мстить, и он делал это, когда мог. В одну из ночей прибежал к нему пешком задыхавшийся объездчик и сообщил, что около Канейского ручья найден мёртвым лесной сторож: одна половина его головы была раздавлена, как скорлупа от яйца. На рассвете Гисборн отправился на поиски убийцы. Только путешественники, да ещё молодые солдаты известны всему свету как великие охотники. Служащие лесного ведомства считают охоту одной из своих служебных обязанностей, и потому о них никто ничего не знает. Гисборн пошёл пешком к месту убийства: вдова рыдала над телом мужа, как будто он лежал на собственной постели, а два или три человека около неё тщательно изучали след на влажной земле.

— Это дело Красного, — сказал один из них. — Я знал, что он в своё время бросится на человека, но теперь ещё много дичи даже для него. Он это сделал из дьявольского озорства.

— Красный лежит в пещере за каучуковыми деревьями, — сказал Гисборн. Он знал, о каком тигре шла речь.

— Нет, сахиб, теперь его там нет. Он ещё будет безумствовать и шататься повсюду. Вспомни, что первое убийство всегда влечёт за собой ещё два. Наша кровь делает его безумным. Он, может быть, подкарауливает нас, пока мы говорим о нем.

— Он, может быть, пошёл к следующей хижине, — сказал другой. — До неё всего только четыре косса. О Аллах, кто это?

Гисборн обернулся вместе с другими. По иссохшему руслу ручья спускался человек в одной только набедренной повязке на обнажённом теле, но увенчанный венком из кистеобразных цветов белого вьюнка. Он шёл по мелким камешкам так бесшумно, что даже Гисборн, привыкший к беззвучной поступи разведчиков, был удивлён.

— Тигр, убивший человека, — сказал он, ни с кем не поздоровавшись, — пошёл сначала пить, а теперь он спит вон там, за горой.

Его голос был свеж и звонок, как колокольчик, и резко отличался от визгливого говора туземцев, а лицо его, когда он поднял голову и стоял, освещённый солнечным сиянием, походило на лицо ангела, заблудившегося среди лесов. Вдова перестала причитать над умершим и, широко открыв глаза, посмотрела на чужеземца, но потом с удвоенным рвением вернулась к исполнению своих обязанностей.

— Должен ли я показать сахибу? — просто спросил он.

— Если ты уверен… — начал было Гисборн.

— Совершенно уверен. Я час тому назад видел эту собаку. Ему ещё рано есть человеческое мясо. У него всего только дюжина зубов в его скверной пасти…

Люди, стоявшие на коленях и рассматривавшие следы зверя на земле, тихонько удалились из опасения, что Гисборн возьмёт их с собою, и юноша, заметив это, слегка усмехнулся.

— Пойдём, сахиб! — вскричал он и, повернувшись, пошёл впереди своего спутника.

— Не так скоро. Я не могу поспеть за тобой, — сказал белый человек. — Подожди немного. Твоё лицо незнакомо мне.

— Это возможно. Я недавно пришёл в эти леса.

— Из какой ты деревни?

— Я не из деревни. Я пришёл вон оттуда, — и он указал рукой по направлению к северу.

— Значит, ты цыган?

— Нет, сахиб. Я человек без касты и вследствие этого… без отца.

— Как люди зовут тебя?

— Маугли, сахиб. А как имя сахиба?

— Я — смотритель этих лесов, а зовут меня Гисборн.

— Как? Неужели они считают здесь деревья и стебли трав?

— Вот именно, и для того, чтобы такие цыганята, как ты, не сожгли их.

— Я? Да я ни за какую награду не сделал бы вреда джунглям. Ведь это — мой дом.

Он повернулся к Гисборну с улыбкой, в которой было неотразимое очарование, и сделал предостерегающий жест рукой.

— Теперь, сахиб, пойдём немного потише. Нет нужды будить собаку, хотя она спит довольно крепко. Было бы лучше всего, если бы я пошёл вперёд и выгнал его по ветру на сахиба.

— Аллах! С каких это пор голые люди могут выгонять тигров, как скот? — сказал Гисборн, поражённый смелостью своего спутника.

Тот снова мягко засмеялся.

— Ну, тогда пойдём вместе со мной и застрели его по-своему из твоего большого английского ружья.

Гисборн пошёл следом за своим разведчиком, пробирался сквозь чащу, полз по земле, карабкался вверх, опять спускался вниз и испытал на самом себе все трудности выслеживания зверя в джунглях. Он был страшно красен и обливался потом, когда Маугли предложил ему, наконец, поднять голову и внимательно приглядеться к синеватой скале близ маленького горного озера. На берегу его лежал, развалясь в сладкой неге, тигр и лениво посасывал громадную переднюю лапу. Он был старый, желтозубый и порядочно уже облезший, но в этой позе и освещённый солнцем он имел довольно внушительный вид.

Гисборн не увлекался идеями спортсмена, когда приходилось иметь дело с тигром, убившим человека. Он знал, что эту гадину надо уничтожить как можно скорее. Он перевёл дыхание, прислонил ружьё к выступу скалы и свистнул. Голова зверя, находившегося на расстоянии двадцати футов от дула ружья, медленно повернулась, и Гисборн не торопясь выпустил в него два заряда, один — пониже плеча, а другой — пониже глаза. На таком расстоянии даже самые крепкие кости не могут устоять против действия разрывных пуль.

— Шкура не стоила того, чтобы сохранить её во что бы то ни стало, — сказал он, когда дым рассеялся и они увидели зверя, бившегося и дёргавшегося в предсмертных судорогах.

— Собаке — собачья смерть, — спокойно сказал Маугли. — Действительно, с этой падали нечего взять с собой.

— А усы? Разве ты не хочешь взять усы? — спросил Гисборн, который знал, как загонщики ценили такие вещи.

— Я? Разве я презренный шикарри джунглей, чтобы возиться с мордой тигра? Пусть валяется. Вот уже явились его друзья.

Где-то вверху над их головами раздался пронзительный свист спускающегося коршуна; Гисборн в это время выбрасывал пустые гильзы и обтирал лицо.

— Если ты не шикарри, то откуда ты знаешь так хорошо все повадки тигров? Ни один разведчик не мог бы справиться лучше тебя с этим делом.

— Я ненавижу всех тигров, — коротко ответил Маугли. — Пусть сахиб позволит мне нести его ружьё. Арре, какое же оно красивое. А куда идёт теперь сахиб?

— Домой.

— Могу ли я идти с ним вместе? Я ещё никогда не видел дома, где живут белые люди.

Гисборн пошёл к себе домой, а Маугли бесшумно шёл впереди него, блестя на солнце своей бронзовой кожей. Он с любопытством осмотрел веранду и два стула, стоявших на ней, подозрительно пощупал рукой бамбуковую штору и вошёл, все время оглядываясь назад. Гисборн опустил штору, чтобы спрятаться от солнца. Она с шумом упала, но прежде чем она коснулась пола веранды, Маугли выскочил в сад и остановился, с трудом переводя дыхание.

— Это ловушка? — с волнением выговорил он.

— Белые люди не устраивают ловушек для людей, — смеясь сказал Гисборн. — Ты в самом деле пришёл из джунглей.

— Да, я вижу, — сказал Маугли, — она не может ни поймать, ни захлопнуться. Но я никогда не видел таких вещей.

Он вошёл на цыпочках и с удивлением стал рассматривать убранство двух комнат. Абдул-Гафур, который отдыхал после завтрака, посмотрел на него с глубоким отвращением.

— Столько хлопот, чтобы поесть, и столько беспокойства, чтобы лежать после того, как поешь, — насмешливо заметил Маугли. — Мы в джунглях лучше устраиваемся. Но здесь чудесно. Тут есть много богатых вещей. Разве сахиб не боится, что их могут украсть? Я никогда ещё не видал таких чудесных вещей.

Он засмотрелся на покрытое пылью медное бенаресское блюдо на шаткой этажерке.

— Только вор из джунглей мог бы забраться сюда, — сказал Абдул-Гафур, с шумом доставая блюдо. Маугли широко раскрыл глаза и уставился на белобородого магометанина.

— В моей стране, когда козлы блеют слишком громко, им перерезают горло, — смело сказал он. — Но ты не бойся. Я ухожу.

Он повернулся и исчез в лесу. Гисборн взглянул ему вслед с улыбкой и потом слегка вздохнул. Для служащего лесного департамента не было ничего интересного в этих лесах, кроме служебных обязанностей, а этот сын леса, который, видимо, знал тигров, как другие люди знают собак, мог бы быть хорошим развлечением.

«Это очень странное существо, — подумал Гисборн. — Он мне напоминает иллюстрации в классическом словаре. Я бы хотел сделать из него своего оруженосца. Не очень-то приятно охотиться одному, а из этого мальчика вышел бы великолепный шикарри. Но что он за странный человек!»

В этот вечер он сидел на веранде под открытым небом, курил и размышлял. Дым кольцами поднимался из отверстия трубки. Но когда он на минуту перестал курить, он вдруг увидел перед собой Маугли, который сидел, скрестив руки на груди, на краю веранды. Только дух мог подкрасться так бесшумно. Гисборн вздрогнул от удивления и уронил трубку.

— В лесу не с кем поговорить, — сказал Маугли, — вот поэтому-то я и пришёл сюда. — Он наклонился, поднял трубку и подал её Гисборну.

— О! — сказал Гисборн и после долгого молчания спросил: — Ну, что нового в лесу? Не нашёл ли ты ещё тигра?

— Нильгаи имеют привычку менять свои пастбища с новым месяцем. Свиньи пасутся теперь около Канийского ручья, потому что они не хотят пастись вместе с нильгаи, а один из их сосунков был убит в высокой траве у истока ручья леопардом. Вот все, что я знаю.

— Но откуда же ты все это знаешь? — спросил Гисборн, наклоняясь вперёд и пристально глядя в глаза юноше, блестевшие при свете звёзд.

— Откуда я знаю? У нильгаи есть свои привычки и свои обычаи, и каждый ребёнок знает, что свиньи не будут пастись с ними.

— А я этого не знаю, — сказал Гисборн.

— О-о?.. А ты ещё смотритель — так говорили мне люди из хижин — смотритель над всем, что есть в лесу!

Он рассмеялся.

— Нетрудно болтать и рассказывать всякие детские сказки, — возразил Гисборн, задетый насмешкой. — Ты вон говоришь, что в лесу делается то и то, а кто же может сказать, правда это или нет?

— Что касается трупа сосунка свиньи, то завтра я покажу тебе его кости, — возразил Маугли невозмутимым тоном. — А относительно нильгаи, если сахиб будет сидеть очень тихо, я пригоню сюда одного из них, и, если внимательно прислушаться, сахиб узнает, откуда нильгаи пригнан.

— Маугли, джунгли сделали тебя сумасшедшим, — сказал Гисборн. — Кто может загнать нильгаи?

— Тихо, сиди только тихо. Я иду…

— Этот человек — настоящий дух! — сказал Гисборн, потому что Маугли скрылся во мраке, и не слышно было даже лёгкого шума шагов. Лес раскинулся крупными складками бархата под мерцающим сиянием звёзд — было так тихо, что лёгкий шелест ветра в верхушках деревьев казался ровным дыханием спящего ребёнка. Абдул стучал посудой в кухне.

— Не шуми ты там! — крикнул Гисборн и приготовился слушать, как человек, привыкший к тишине леса. Для того чтобы не утратить уважения к самому себе в своём уединении, он приучил себя переодеваться каждый вечер перед обедом, и теперь белая накрахмаленная манишка и рубашка скрипели в такт его дыханию, пока он не переменил позы. Потом начал сипеть табак в плохо прочищенной трубке, и Гисборн отбросил её в сторону. Теперь ничто более не нарушало безмолвия спящего леса.

Но вот откуда-то из непостижимой дали, из неизмеримого мрака донёсся слабый, едва уловимый звук волчьего воя. Потом снова наступило молчание — казалось, на долгие часы. Наконец, когда ноги у него ниже колена совершенно онемели, Гисборн услышал какой-то звук, похожий на треск ломаемого кустарника. Но он не поверил себе, пока звук не повторился снова и снова.

— Звук идёт с запада, — пробормотал он, — кто-то там бежит.

Шум становился все явственнее — можно было различить не только треск сучьев, но и прыжки зверя, и даже густое хрипенье разгорячённого бегом нильгаи, охваченного паническим ужасом и не разбиравшего дороги.

Чья-то тень мелькнула между стволами деревьев, попятилась назад, с ворчанием повернулась и, стуча копытами по голой земле, пробежала мимо Гисборна так близко, что он мог бы достать рукой. Это был самец нильгаи, весь обрызганный росой; ползучие растения запутались в его гриве, в глазах его отразился свет, падавший из окон дома. Животное остановилось на месте при виде человека и побежало вдоль лесной опушки, пока не слилось с темнотой ночи. Первой мыслью в поражённом изумлением мозгу Гисборна была мысль о непристойности такой гонки напоказ огромного сизого быка нильгаи и появлении его здесь среди ночи, которая принадлежала только ему одному.

Но тут нежный голос произнёс подле него:

— Он пришёл с водопоя, куда вёл стадо. Он пришёл с запада. Верит ли мне сахиб теперь, или я должен пригнать все стадо, чтобы сахиб мог пересчитать его? Ведь сахиб — смотритель этого леса…

Маугли поднялся на террасу и снова уселся на ней, слегка запыхавшись. Гисборн смотрел на него с величайшим удивлением.

— Как ты это сделал? — спросил он.

— Сахиб видел сам. Бык был пригнан сюда, пригнан, как буйвол. Хо! Хо! Ему будет о чем порассказать, когда он вернётся к стаду.

— Это совершенно ново для меня. Значит, ты можешь бегать так же быстро, как нильгаи?

— Сахиб видел сам. Если сахиб захочет узнать ещё что-нибудь из жизни зверей, то я, Маугли, буду здесь. Это — хороший лес, и я останусь в нем.

— Оставайся, и, если тебе захочется есть, мои слуги всегда будут давать тебе пищу.

— Я, правда, очень люблю жареное мясо, — живо заметил Маугли. — Ни один человек не скажет теперь, что я не ел вареного и жареного мяса, как все другие. Я буду приходить к тебе за пищей. Со своей стороны я обещаю, что сахиб может спать спокойно ночью в этом доме, и ни один вор не заберётся к нему, чтобы унести его драгоценные сокровища.

Разговор прервался сам собою, так как Маугли вдруг исчез. Гисборн долго ещё курил на веранде, и все его мысли сходились к тому, что в лице Маугли он нашёл идеального разведчика и лесного сторожа, в котором давно уже нуждались и он сам, и лесное ведомство.

— Я должен устроить его на правительственную службу. Человек, который может загонять нильгаи, должен знать лес лучше, чем пятьдесят обыкновенных людей. Это просто какое-то чудо — lusus naturae, и, если только он захочет остаться на одном месте, он должен стать лесным разведчиком, — сказал Гисборн.

Мнение Абдул-Гафура было менее благоприятно для Маугли. Помогая Гисборну раздеться на ночь, он сообщил ему, что чужеземцы, являющиеся Бог весть откуда, чаще всего оказываются ворами, и что он лично не одобряет этих голых парий, которые не знают даже, как надо обращаться с белыми людьми. Гисборн засмеялся и отослал его к себе, и он ушёл, ворча что-то про себя. Ночью он нашёл предлог встать и поколотить свою тринадцатилетнюю дочь. Никто не знал причины их ссоры, но Гисборн слышал плач.

В следующие за этим дни Маугли приходил и уходил, как тень. Он устроил себе первобытное жилище в ветвях дерева, неподалёку от бунгало, и поселился в нем. Когда Гисборн выходил на веранду подышать свежим воздухом, он тогда видел его сидящим при лунном свете, склонив голову к коленям, или вытянувшимся вдоль толстого сука и плотно прижавшимся к нему, как это делают звери ночью. Увидев его, Маугли желал ему спокойной ночи или, спустившись вниз, рассказывал ему всевозможные чудесные истории об образе жизни зверей в лесу. Однажды его застали в конюшне, где он с глубоким интересом разглядывал лошадей.

— Это верный признак того, что он собирается украсть одну из них, — заметил Абдул-Гафур. — Ну почему, если он все равно вертится около дома, не хочет он исполнять какую-нибудь обязанность в нем? Но нет, он предпочитает шляться туда-сюда, кружить головы дуракам и заставлять неопытных людей с раскрытым ртом слушать его глупости.

Встречаясь с Маугли, Абдул-Гафур всегда старался дать ему какое-нибудь трудное поручение: например, принести воды или ощипать дичь, а Маугли, смеясь, всегда выполнял его.

— У него нет касты, — говорил Абдул-Гафур. — Он может что-нибудь натворить. Смотрите, сахиб, как бы он не набедокурил! Змея всегда останется змеёю, а цыган из джунглей будет вором до самой смерти.

— Замолчи, ты! — сказал Гисборн. — Я позволяю тебе вести хозяйство, как ты сам знаешь, только бы ты не слишком шумел, потому что я знаю твои привычки и обычаи. Но ты не знаешь моих. Человек этот, без сомнения, немножко помешан.

— Ну, конечно, немножко помешан, но только очень немножко, — возразил Абдул-Гафур, — а что из этого выйдет, мы ещё посмотрим.

Несколько дней спустя Гисборну пришлось уехать по делам службы на три дня в лес. Абдул-Гафур, будучи стар и тучен, остался дома. Он не любил ночлегов в хижинах загонщиков и проявлял излишнюю склонность принимать от имени своего господина приношения зерном, маслом и молоком от тех, которым было очень трудно доставлять ему эти дары. Гисборн уехал на рассвете, слегка рассерженный тем, что лесного человека не было на веранде и он не мог взять его с собой. Он нравился ему, нравился своей силой, ловкостью, бесшумной быстротой движений и беспечной, открытой улыбкой; нравился своим полным незнанием светских приличий и церемоний и своими детскими рассказами (Гисборн теперь верил ему) о том, что делают звери в лесу. Проехав около часу по зелёным зарослям, он услышал за собой шорох, и Маугли появился около его стремени.

— У нас есть работа на три дня, — сказал Гисборн, — надо осмотреть посаженные деревья.

— Хорошо, — сказал Маугли, — всегда хорошо выращивать молодые деревья. Они дают тень, если только звери не попортят их раньше. Но прежде всего мы должны опять прогнать кабанов.

— Опять? Почему так?.. — смеясь, сказал Гисборн.

— О, они сегодня ночью вырвали корни и точили клыки о молодые каучуковые деревья, и я их прогнал прочь. Потому-то я и не пришёл сегодня утром на веранду. Кабанам вовсе не место по эту сторону леса. Мы должны держать их около истоков Канийской реки.

— Если бы человек мог гонять звезды на небе, то он, пожалуй, сделал бы и это; но если ты это сделал, Маугли, как ты рассказываешь, то ты, значит, сделался пастухом в лесу без всякой платы и без всякой выгоды для себя…

— Но ведь это лес сахиба, — живо возразил Маугли.

Гисборн в знак благодарности кивнул ему головой и продолжал:

— Но не лучше ли было бы служить правительству? За долгую службу полагается пенсия.

— Я уже думал об этом, — сказал Маугли, — но загонщики спят в хижинах за закрытыми дверьми, а для меня это все равно, что попасть в ловушку. Но я думаю…

— Подумай хорошенько и потом скажи мне. Здесь мы будем завтракать.

Гисборн сошёл с лошади, вынул свой завтрак из самодельного мешка, привязанного к седлу, и заметил, что над лесом занялся яркий день. Маугли улёгся в траве подле него, подняв голову к небу.

Но вот он прислушался и заговорил медленным шёпотом:

— Сахиб, разве в бунгало был дан приказ выпустить сегодня белую кобылу?

— Нет, она стара и толста и, кроме того, слегка хромает.

— Но сейчас на ней кто-то едет, и не очень медленно, по дороге, ведущей к железнодорожной линии.

— Что ты?.. Ведь она в двух косса отсюда. Это дятел стучит.

Маугли приставил ладонь к глазам, чтобы защититься от солнца.

— Дорога идёт зигзагами от бунгало. Здесь не больше одного косса по направлению полёта коршуна, а звук летит, как птица. Не взглянуть ли нам?

— Вот ещё, глупости! Бежать целый косс по такому солнцу, чтобы узнать, что за шум в лесу!

— Но ведь эта лошадь — лошадь сахиба. Я хотел пригнать её сюда. Если она не принадлежит сахибу, не беда, а если она — его, то пусть сахиб делает с нею, что хочет. Её очень сильно погоняют.

— Но как же ты пригонишь её сюда, сумасшедший ты человек?

— Но разве сахиб забыл? Таким же путём, как я пригнал нильгаи и других.

— Ну, тогда вставай и беги, если уж тебе так не терпится.

— О, бежать не надо!

Он сделал рукой знак молчания и, продолжая лежать на спине, трижды издал глубокий гортанный звук.

— Она придёт, — сказал он наконец. — Подождём её здесь в тени.

Длинные ресницы опустились на дикие глаза, и Маугли задремал в утренней тишине. Гисборн терпеливо ждал. Несомненно, Маугли был помешан, но для одинокого лесничего трудно было найти более занимательного товарища.

— Хо! Хо! — лениво выговорил Маугли, не открывая глаз. — Он свалился. Кобыла придёт первая, а потом и человек.

Тут он заржал, точь-в-точь как жеребец Гисборна. Через три минуты белая кобыла Гисборна, осёдланная и взнузданная, но без седока, ворвалась на лужайку, где они сидели, и побежала к жеребцу.

— Она не очень разгорячилась, — сказал Маугли, — но в эту жару пот легко выступает. А теперь мы подождём её седока, потому что человек ходит медленнее, чем лошадь, особенно если он толст и стар.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8