«А ведь ничто, решительно ничто на всем белом свете, кроме её упрямства, не вынуждает нас расстаться. И эти ночные пароходики, которые плавают в Кале, совсем крохотные. Скажу Торпу, чтоб он прописал об них в газетах. Вон, эту скорлупку уже валяет по волнам».

Мейзи долго стояла на том месте, где Дик её оставил, а потом услышала рядом хрипловатое покашливание. Глаза рыжей девушки пылали ледяным пламенем.

— Он тебя поцеловал! — сказала она. — Как могла ты позволить ему это, когда он тебе безразличен? Как посмела ты принять его поцелуй? Ох, Мейзи, пойдём в туалет. Меня тошнит — нестерпимо тошнит.

— Но мы только что отчалили. Спускайся вниз, дорогая, а я ещё побуду здесь. Я не люблю вони из машинного отделения… Бедняжка Дик! Он заслужил один поцелуй — всего один. Но я не думала, что это так меня напугает.

Дик вернулся в Лондон на другое утро, как раз к завтраку, который заказал накануне по телефону. И он был крайне недоволен, найдя у себя в мастерской лишь пустые тарелки. Он взревел, как медведь в знаменитой сказке, и тотчас же пришёл Торпенхау с виноватым выражением на лице.

— Тс-с! — сказал он. — Не надо шуметь. Это я забрал твой завтрак. Пойдём ко мне, и я покажу, зачем он понадобился.

Дик в изумлении остановился у порога, увидев на диване девушку, которая тяжело дышала во сне. Дешёвая соломенная шляпка, голубое в белую полоску платье, скорей пригодное для июня, чем для февраля, подол, забрызганный грязью, жакетка, отороченная мехом и лопнувшая по швам на плечах, замызганный зонтик и, главное, стоптанные донельзя туфли говорили сами за себя.

— Послушай, дружище, это просто ужасно! Таких девиц сюда приводить нельзя. Они же обворовывают квартиры.

— Это может показаться ужасным, согласен, но когда я возвращался после завтрака, она забрела в наш подъезд, и её шатало. Сперва я подумал, что она пьяна, но шатало её от истощения. Я не мог бросить девушку на произвол судьбы, привёл сюда и накормил твоим завтраком. Она чуть не падала в обморок от голода. А едва поела, уснула как убитая.

— Знакомое недомогание. Вероятно, она пробавлялась одними сосисками. Торп, право, ты должен был сдать её полисмену за притворный обморок в приличном доме. Вот бедняжка! Взгляни только на её лицо! Здесь нет и следа порока. Только глупость — вялая, непроходимая, жалкая, суетная глупость. Да, характерная головка. Ты обратил внимание, как сквозь плоть проступают кости на лице и особенно на скулах?

— Варвар бесчувственный! Нельзя отталкивать падшую женщину. Неужто мы не сумеем ей помочь? Ведь она буквально с ног валилась от голода. Чуть не упала мне на руки, а когда дорвалась до еды, поглотила все, как дикий зверь. Даже смотреть было страшно.

— Я могу дать ей денег, только она их, верней всего, пропьёт. Но проснётся ли она когда-нибудь?

Девушка открыла глаза и посмотрела на мужчин испуганным и вместе с тем вызывающим взглядом.

— Ну, как, вам стало лучше? — спросил Торпенхау.

— Ага. Спасибочки. Не больно часто попадаются такие любезные кавалеры, как вы. Спасибочки.

— Давно ли вы демобилизованы с действительной службы? — поинтересовался Дик, заметив шрамы и ссадины на её руках.

— Да вы-то почём знаете, что я служила? Но ваша правда. Я была прислугой за все. Только мне это пришлось не по нраву.

— А теперь, когда вы сами себе хозяйка, это вам по нраву?

— Неужто можно подумать такое, ежели на меня поглядеть?

— Навряд ли. Минуточку. Не будете ли вы столь любезны повернуться к свету?

Девушка повиновалась, и Дик стал пристально разглядывать её лицо — так пристально, что она попятилась, словно хотела спрятаться за спиной Торпенхау.

— Глаза подходящие, — сказал Дик, расхаживая по комнате. — Как нарочно созданы для моей картины. А в конечном счёте глаза определяют тип всего лица. Само небо послало мне её в вознаграждение за то, что оно у меня отняло. Теперь, когда бремя еженедельных посещений свалилось с моих плеч, я могу взяться за работу всерьёз. Да, её явно послало само небо. Так. Поднимите-ка лицо чуть выше.

— Полегче, друг мой, полегче. Эдак ты перепугаешь её до смерти, — заметил Торпенхау, видя, что девушка вся дрожит.

— Скажите ему, чтоб он меня не бил! Ну пожалуйста, скажите, чтоб не бил! Нынче меня уже избил один мужчина за то, что я с ним заговорила. И пускай не глядит на меня так! Он ужас до чего злющий. Пускай не глядит на меня! Когда он так глядит, мне кажется, будто я совсем голая!

Слабенькая девушка не выдержала потрясения и расплакалась навзрыд, как ребёнок. Дик отворил окно, а Торпенхау распахнул двери настежь.

— Ну полно же, — сказал Дик, стараясь её утешить. — Если вы боитесь, что мой друг позовёт полисмена, можете убежать через эти двери. Но вас никто не намерен трогать.

Ещё несколько минут девушка судорожно рыдала, потом принуждённо улыбнулась.

— Вас решительно никто не тронет. А теперь послушайте меня. Я из тех людей, которых называют художниками. Знаете ли вы, что делают художники?

— Это которые рисуют чёрной и красной краской вывески для ростовщиков?

— Они самые. Правда, я ещё не возвысился до вывесок. Этим занимаются только маститые академики. А я хочу нарисовать ваш портрет.

— Зачем?

— Просто так, потому что у вас премилая мордашка. Моя мастерская на этом же этаже, через площадку, будете приходить туда три раза в неделю к одиннадцати утра да сидеть смирно, чтоб я мог вас рисовать, а я за это стану платить вам каждую неделю три фунта. Вот покамест фунт в задаток.

— За здорово живёшь? Ну и дела! — Девушка повертела монету на ладони и опять разревелась, что было уже совсем глупо. — И вы, благодетели, не боитесь, что я вас одурачу?

— Нет. На это способны только бессовестные девушки. Не позабудьте адрес. Кстати, как вас зовут?

— Бесси… Бесси… А фамилия вам без надобности. Ну, Бесси Голь. Голь Перекатная, ежели хотите. Сами-то вы кто будете? Только все едино, нашей сестре никто не говорит настоящего имени.

Дик вопросительно посмотрел на Торпенхау.

— Я Хелдар, а фамилия моего друга — Торпенхау. Приходите непременно. Вы где живёте?

— На Южном берегу… Снимаю комнату за пять шиллингов шесть пенсов в неделю. А вы не шутили, когда обещались платить мне три фунта?

— Сами увидите. И вот что, Бесси, не приходите накрашенной. Это портит кожу, и кроме того, у меня есть всякие краски, какие только душе угодно.

Бесси ушла, вытирая щеки рваным носовым платком. Друзья переглянулись.

— А ты, брат, молодчина, — сказал Торпенхау.

— Боюсь, что верней будет назвать меня дураком. Не наше дело возвращать на путь добродетели всякую Голь Перекатную. И не дело пускать женщину на наш этаж.

— Может, она больше и не придёт.

— Придёт, ежели убедилась, что здесь ей будет сытно и тепло. Я уверен, что придёт, к моему несчастью. Но запомни, дружище, она никакая не женщина: она нужна мне только как модель. Заруби это себе на носу.

— Ещё чего выдумал! Да ведь она просто жалкое чучело — панельная девка, только и всего.

— Это тебе сейчас кажется. Вот погоди, дай ей отъесться и освоиться. Такие блондиночки быстро полнеют. Через недельку-другую, когда жалкий страх в её глазах рассеется, ты её не узнаешь. Она ободрится, повеселеет и станет для меня бесполезной.

— Но ведь ты, конечно, взял её только из милосердия?.. И мне в угоду?

— Я не имею обыкновения играть с огнём в угоду кому бы то ни было. Я же сказал, что само небо послало её мне для работы над Меланхолией.

— Сроду не слыхал о такой особе.

— Ну что это за друг, который не умеет понимать без слов? Ты должен угадывать мои мысли. Заметил ли ты, каким я стал брюзгой?

— Само собою. Но мало ли по какому поводу ты, бывает, брюзжишь, начиная со скверного табака и кончая бессовестными перекупщиками. А с некоторых пор ты перестал со мной откровенничать.

— Это было возвышенное и вдохновенное брюзжание. Ты должен был догадаться, что оно относится к Меланхолии. — Дик умолк, взял друга под руку и прошёлся с ним по комнате. Потом толкнул его в бок. — Ну, теперь до тебя дошло? Жалкая растерянность Бесси и ужас в её глазах совпадают с кое-какими признаками скорби, которую я недавно пережил сам. Столь же важны цвета, оранжевый и чёрный, каждый с двумя оттенками. Но я не могу растолковывать такие тонкости натощак.

— Право, это похоже на бред. Слушай, Дик, вместо того чтоб нести вздор о лицах, глазах и всяких переживаниях, продолжал бы ты лучше и впредь малевать своих солдат.

— Ты так полагаешь?

Дик начал притопывать каблуками, подпевая:

А потом, чтобы отвести душу, он сел и написал Мейзи письмо на четырех страницах, полное советов и благих пожеланий, дав клятву целиком посвятить себя работе, как только снова явится Бесси.

Девушка пришла ненакрашенная и одетая без всяких претензий, как ей было велено, но при этом то робела, то напускала на себя преувеличенную развязность. Когда же она убедилась, что надо только смирно сидеть на месте, а больше от неё ничего не требуют, то осмелела и начала высказываться по поводу обстановки в мастерской без стеснения и зачастую вполне справедливо. Она радовалась теплу, удобству и избавлению от страха перед побоями. Дик сделал несколько этюдов её головы в одну краску, но подлинный образ Меланхолии ему пока ещё не удавался.

— В каком беспорядке вы держите свои кисти да краски! — сказала Бесси через несколько дней, чувствуя себя уже совсем непринуждённо. — Небось и одёжу так же плохо блюдёте. Мужчинам завсегда невдомёк, как надобно вдевать нитку в иголку и пришивать пуговицы.

— Я покупаю одежду, чтоб её носить, и ношу, покуда она не истреплется вконец. А как поступает в таких случаях Торпенхау, мне неведомо.

Бесси старательно обшарила комнату Торпенхау и извлекла на свет целую груду рваных носков.

— Сколько поспею, заштопаю прямо здесь, — сказала она, — а остальные возьму домой. Знаете ли, я цельные дни сижу дома сложа руки, как благородная, и обращаю на других девушек не больше внимания, чем на мух. Зазря я словечка не скажу, но живо могу им рты заткнуть, ежели мне докучают, будьте уверены. Нет уж, теперь у меня совсем другая жизнь. Я запираю дверь, и им остаётся только обзывать меня через замочную скважину, а я сижу себе, как благородная, знай только носки штопаю. На мистере Торпенхау носки так и горят.

«Я ей плачу три фунта в неделю и позволяю наслаждаться своим обществом. Но мне она и не подумает штопать носки. А Торп разве только изредка удостоит её кивком, когда встретит на лестничной площадке, и ему она перештопала все носки, таковы женщины», — подумал Дик и, прищурясь, поглядел на Бесси. Как он и предсказывал, сытая и спокойная жизнь преобразила девушку до неузнаваемости.

— Чего вы на меня так смотрите? — выпалила она. — Перестаньте. Когда вы так смотрите, от вас не жди добра. Вы про меня плохо думаете?

— Поглядим ещё на твоё поведение.

Поведение Бесси было безупречно. Только когда она кончала позировать, стоило немалого труда выпроводить её на унылую, серую улицу. Ей куда больше нравилась мастерская, глубокое кресло у камелька, где она подолгу засиживалась, штопая носки, дабы оправдать этим своё присутствие. А потом приходил Торпенхау, и Бесси охотно рассказывала удивительные и невероятные случаи из своего прошлого и ещё более удивительные истории о теперешней своей жизни, которая так сильно изменилась в лучшую сторону. Она разливала чай, будто имела на это полное право; и Дик порой замечал, что Торпенхау заглядывается на стройную, хорошо сложенную девушку, а Бесси сновала по комнате, и Дик ещё сильней скучал по Мейзи, прекрасно понимая, куда устремлены мысли друга. Бесси неустанно заботилась о бельё Торпенхау. Она редко с ним разговаривала, но случалось, они беседовали о чем-то на площадке.

— Такого дурака, как я, днём с огнём не сыщешь, — сказал себе Дик. — Ведь я же знаю, как влечёт к камельку того, кто бродит по улицам чужого города, а нашу жизнь в лучшем случае можно назвать одинокой и замкнутой, к чужим несчастьям мы равнодушны. Наверное, и Мейзи иногда испытывает это чувство. Но прогнать Бесси я не могу. Такое начало не сулит ничего доброго. И как знать, далеко ли зайдёт дело.

Однажды вечером, уже в сумерки, когда позировать больше было нельзя, Дик задремал, но вскоре его разбудил дрожащий голос, который доносился из комнаты Торпенхау. Он вскочил.

— Ну что теперь делать? Войти туда неловко… Ага, Дружок, вот умница!

Терьер толкнул носом дверь Торпенхау, перешёл площадку и улёгся на кресле, где только что дремал Дик. Распахнутая настежь дверь осталась незамеченной, и Дик из своей мастерской увидел, как Бесси в полумраке обращалась к Торпенхау с жалобной мольбой. Она стояла на коленях, простирая к нему стиснутые руки.

— Я знаю… сама знаю, — говорила она хрипло, — это очень дурно с моей стороны, но сил у меня никаких нету. Вы ведь добрый, ужас до чего добрый… только меня вы будто не замечаете. А я-то стараюсь, все бельё ваше перештопала… ей-ей. Нет, вы поймите, я вовсе не прошу вас на мне жениться. Такого у меня и в мыслях нету. Но неужто вы не мож… не можете жить со мной, покуда не сыщется мисс Добродетель? Я знаю, что сама-то я мисс Грешница, но я готова работать на вас до кровавых мозолей. И не такая уж я дурнушка. Скажите, вы согласны?

Когда Торпенхау ответил, Дик с трудом узнал его голос:

— Послушай-ка. Это невозможно. Ежели начнётся война, я в любую минуту могу получить приказ ехать невесть куда. В любую минуту, моя крошка.

— Ну и что с того? Хоть покуда вы здесь, ежели так. Только покуда вы здесь. Мне совсем немного надобно и… вы ещё не знаете, как вкусно я умею стряпать.

Она повисла у него на шее.

— Ладно… только… покуда я здесь…

— Торп! — окликнул его Дик из своей мастерской. Он едва мог сдержать волнение в голосе. — Зайди сюда на минутку, дружище. Мне нужна твоя помощь.

«Господи, хоть бы он меня послушался!»

Бесси невнятно пробормотала какое-то ругательство. Она боялась Дика и в ужасе сбежала с лестницы, но казалось, минула целая вечность, прежде чем Торпенхау вошёл в мастерскую. Он встал у камина, закрыл лицо руками и взревел, как раненый буйвол.

— Какого дьявола ты ещё суёшься? — спросил он после долгого молчания.

— Кто тут во что суётся? Твой собственный здравый смысл давно уже говорит тебе, что нельзя делать такие глупости. Искушение, святой Антоний, оказалось не из лёгких, но ты его уже выдержал.

— Не надо было мне глазеть на неё, когда она расхаживала по комнатам, как хозяйка. От этого я и потерял голову. Легко ли устоять одинокому человеку? — пожаловался Торпенхау.

— Вот теперь ты рассуждаешь здраво. Да, нелегко. Но коль скоро сейчас нет смысла втолковывать тебе, как обременительно иметь содержанку на стороне, знаешь ли, как ты должен поступить?

— Нет. Если б я только знал…

— Ты должен совершить увлекательное путешествие, чтоб воспрянуть духом. Поезжай в Брайтон, или в Скарборо, или на мыс Прол, полюбуйся на проплывающие корабли. Да не мешкай. Разве это не перст судьбы. Я присмотрю за Дружком, только уезжай поскорее. Против рожна не попрёшь. Враг человеческий силён. Лучше убраться от него подальше. Собирай вещи — и в путь.

— Пожалуй, твоя правда. Но куда же мне все-таки ехать?

— А ещё специальный корреспондент называется! Сперва собери вещи, потом спрашивай.

Через час Торпенхау сел на извозчика и исчез в ночной тьме.

— По дороге сам решишь, куда отправиться, — напутствовал его Дик. — Для начала езжай на Юстонский вокзал и — это уж непременно — нынче же напейся допьяна.

Он вернулся к себе и зажёг все свечи, так как ему показалось, что в мастерской очень темно.

— Ох, Иезавель! Маленькая нечестивая Иезавель! Боюсь, что завтра ты меня возненавидишь… Дружок, ко мне!

Но Дружок, лежавший на коврике у камина, только перевернулся с боку на бок, и Дик в задумчивости пошевелил его ногой.

— Я сказал, что в ней нет порока. И ошибся. Она утверждала, что умеет вкусно стряпать. А это предумышленный грех. Да, Дружок, мужчина неизбежно губит свою душу, но ежели женщина утверждает, что умеет вкусно стряпать, это хуже всякой погибели.