Часы ручные тикали —

бессонные труды,

а новые – не дико ли? —

набрали в рот воды.

Теперь не слышу времени,

теперь оно ко мне

среди чужого племени

крадется в тишине.

– Об этом я уже не напишу,

с той не сойдусь, а там не побываю,

то не прочту, а это не узнаю...

При медленном подходе к рубежу

грядет необратимое суженье,

глядишь – и выражение «уже не...»

почти спокойно я произношу.

Не выносит она одиночества:

с глазу на глаз с собой оставаясь,

испуганно обнаруживает,

что не может найти себя.

Так растерянно

повисает вода в невесомости,

так отчаивается зеркало

в темноте.

Закончив дела и не споря

с моей сухопутной судьбой,

последние годы у моря

с самим я провел бы собой.

И в солнце, и в дни непогоды

я стал бы у моря бродить,

чтоб все мои годы, все годы

додумать, довспомнить, забыть...

Последние дары календаря —

минуту солнца упустить досадно.

О, этот лунный климат сентября! —

одной щеке тепло, другой прохладно.

На пляже общество. Но от и до...

Вот убыл тот. Вот появилась эта.

Здесь не укореняется никто —

заказаны обратные билеты.

Здесь глубже понимаешь: все течет.

Уже закрыто лето на учет.

Мы сходимся, любезно тараторя,

временщики у вечных гор и моря.

Дни осени прощально хороши,

но пляжники встречаются все реже,

и наконец у моря – ни души,

лишь ветер подметает побережье.

В том царстве, где все – не впервые,

где новости все не новы,

иначе живут, чем живые,

и мертвые там не мертвы.

Сливаются годы с годами,

и ливень по ливню сечет...

Как цезарь стареющий, память

теряет владениям счет.

Движенье всегда без движенья

томительной правит страной,

и только игра светотени

меняется вместе со мной.

Держава, где так надоело,

что все направленья – назад...

Часы не идут. И без тела

там бродит душа наугад.

К тому, что меня обступило,

нельзя повернуться спиной,

и все, что немило и мило,

не хочет погибнуть со мной.

Ожил в сумерках магнитофон,

ленту старую сводит судорога,

воскресает веселая сутолока,

хохот, тост, хрусталя перезвон.

Снова вместе мы, живы родители,

сомневаться в удаче нельзя:

там любимые нас не обидели,

и не стали врагами друзья.

Голоса...

Словно чертик из ящика,

прямо в комнату – праздничный час.

Чудеса! Только в то настоящее

не пускают из этого нас.

Там не ведают все, что последует,

и не надо. Пускать нас не следует.

Еще раз прокрути,

еще раз...

Когда высокая сосна

одна в последний миг заката

еще горит верхушкой солнечной,

воспоминанья воровато

спешат, как ветер и весна,

со мной заигрывая, вольничать.

Мне надо думать о другом,

о тех, ушедших за ограду

кладбищенскую, в Переделкино,

но, что поделать, сосны рады

жить просто настоящим днем

и перекидываться белками.

Летят со свистом поезда,

и реактивные грохочут,

тревожа сон лесного острова,

но, облаков откинув клочья,

нагая первая звезда

дрожит, не хочет философствовать...

Вопреки снегам и суховеям

друг для друга мы не постареем,

ибо нам подсветкою навек

молодость – ланиты и ладони…

Постаренье видит посторонний

или разлюбивший человек.

На кладбище «Дойна»

лежал мой отец, красивый, спокойный,

под июньским небом высоким,

перед голубым горизонтом широким,

лежал он смуглый, согретый солнцем, родной,

его седые волосы ветерок шевелил порой.

Отец казался мне больше ростом,

выглядел он значительно

и удивительно просто,

и всем видом своим говорил мне отец,

что ничего тут страшного нет

и не значит, что это – конец.

И тогда я впервые почувствовал

свою принадлежность к тому

безначальному, бесконечному,

от чего оторвался я

когда-то,

родившись для бытия, —

а теперь восстановлена связь

через жизнь,

через солнечный перевал,

когда своего родителя,

плоть родную

туда передал...

Не умирала – умерла