I

У каждого часа своя тайна.

На рассвете это загадки жизни и света. В полдень – головоломки очевидности. В три часа, в самый разгар дня, уже высоко стоит призрак луны. В сумерки – воспоминания. А в полночь? Ну, полночь – это секрет самого времени, дня, уходящего в историю, пока мы спим, дня, который не вернется больше никогда.

Когда Уилл Рабджонс появился у видавшей виды деревянной лачуги на окраине Бальтазара, была суббота. Теперь время уже перевалило на воскресенье, и поцарапанный циферблат часов Уилла показывал два часа семнадцать минут. Час назад он допил остатки бренди из фляжки, поднимая ее в честь северного сияния, блиставшего и мерцавшего далеко за Гудзоновым заливом, на берегах которого стоит Бальтазар. Уилл бессчетное количество раз стучал в дверь лачуги, призывая Гутри уделить ему всего несколько минут. Два или три раза создавалось впечатление, что Гутри вот-вот отзовется. Уилл слышал, как он что-то бубнит за дверью, а однажды даже повернулась дверная ручка. Но Гутри так и не появился.

Это не испугало Уилла и даже не особенно удивило. Все знали, что старик сумасшедший. Все – это мужчины и женщины, которые выбрали местом жительства один из самых суровых уголков планеты.

«Уж если кто и разбирается в сумасшествии, – подумал Уилл, – так это они».

Что, кроме своего рода безумия, могло заставить людей обосноваться – пусть и таким маленьким поселением, как Бальтазар (всего тридцать два человека), – на лишенной растительности, обдуваемой всеми ветрами приливной зоне, которая полгода покрыта снегом и льдом, а в течение двух из оставшихся месяцев тут разгуливают белые медведи, мигрировавшие через эти места поздней осенью в ожидании, когда замерзнет залив? И уж если эти люди говорят, что Гутри сумасшедший, значит, для этого есть все основания.

Но Уилл умел ждать. По роду своей деятельности он немало времени провел в ожидании – сидел с заряженными камерами, держа ушки на макушке, в укрытии, яме, вади, среди деревьев и ждал, когда появится интересующий его объект. Сколькие из этих существ были, как Гутри, безумными, отчаявшимися? Конечно большинство. Звери, предпринявшие бессмысленную попытку убежать от надвигающейся человеческой цивилизации, звери, чье существование и среда обитания оказались на грани исчезновения. Его терпение вознаграждалось не всегда. Иногда, изнывая от жары или трясясь от холода несколько часов и даже дней подряд, он был вынужден сдаться и двигаться дальше: заповедный уголок, на поиски которого он вышел, не имел будущего, однако не хотел показывать свое отчаяние перед объективом.

Но Гутри был человеческим животным. Хотя он спрятался за стенами из хрупких досок и поставил перед собой цель как можно реже видеться с соседями (если только можно назвать их соседями: ближайший дом находился на расстоянии полумили), его наверняка одолевало любопытство: что это за тип прождал под его дверями на жутком холоде целых пять часов. По крайней мере, Уилл надеялся на это: чем дольше он проторчит тут без сна и отдыха, тем вероятнее, что любопытство одолеет этого психа и он откроет дверь.

Он снова посмотрел на часы. Почти три. Хотя Уилл и сказал своей помощнице Адрианне не ждать его и ложиться спать, но он слишком хорошо ее знал: она наверняка уже начала беспокоиться. Там, в темноте, бродят медведи, и некоторые весят по восемьсот – девятьсот фунтов, едят все подряд и ведут себя совершенно непредсказуемо. Через две недели они отправятся на дрейфующие льды – охотиться на моржей и китов. Но пока медведи вели образ жизни мусорщиков, перебивались разной вонючей дрянью на свалках Черчилля и Бальтазара и (что случалось время от времени) нападали на людей. Очень вероятно, что теперь они бродят поблизости – за пределами круга желтушного света на крыльце Гутри, чуют запах Уилла и, возможно, изучают его, пока он стоит у дверей. Эта мысль не тревожила Уилла. Напротив, его даже немного возбуждало, что сейчас какой-нибудь гость из тех мест, где не ступала нога человека, прикидывает, каким Уилл окажется на вкус. Большую часть своей жизни он фотографировал дикую природу, сообщая человечеству о трагедиях, происходивших на территориях, которые люди не могут с ней поделить. Его фотографии редко рассказывали о человеческих драмах. Нет, на них были существа из другого мира, они ежедневно страдали и погибали. Уилл стал свидетелем непрекращающейся эрозии дикой природы, и чувство протеста словно подгоняло его: преодолей барьеры, стань частью этого мира, пока он не исчез совсем.

Он стащил меховую рукавицу и достал пачку сигарет из кармана аляски. Осталась всего одна Уилл сунул ее в окоченевшие губы, закурил. Отсутствие сигарет было пострашнее холода и медведей.

– Эй, Гутри, – сказал он, колотя в дверь. – Может, впустишь меня? Мне всего-то и нужно, что пару минут поговорить с тобой. Чего ты дурака валяешь?

Он ждал, глубоко затягиваясь и оглядываясь в темноту. В двадцати или тридцати ярдах за его джипом виднелись отроги скал. Он знал, что это идеальное укрытие для медведя. Там вроде бы что-то шевельнулось? Похоже на то.

«До чего коварные твари, – подумал он. – Выжидают время, а стоит ему направиться к машине – будут тут как тут».

– Да пошло все к черту! – буркнул Уилл.

Он достаточно тут проторчал и готов был сдаться. По крайней мере, на сегодня он отстанет от Гутри, отправится в тепло арендованного домика на Главной (и единственной) улице Бальтазара, заварит себе кофе, приготовит завтрак, а потом вздремнет часок-другой. Борясь с искушением напоследок пнуть ногой в дверь, он пошел к джипу, на ходу нащупывая ключи в кармане. Снег поскрипывал под ногами.

Где-то в глубине сознания мелькнула мысль: может, Гутри из тех упрямых стариков, которым нужно, чтобы гость сдался, – только тогда они откроют дверь. Так и вышло. Не успел Уилл выйти из круга света, как услышал за спиной скрежет двери по ледяной корке, покрывшей крыльцо. Он замедлил шаг, но не обернулся, подозревая, что в этом случае Гутри захлопнет дверь. Никто не произнес ни слова Времени было достаточно, чтобы Уилл задумался, какие мысли этот ритуал может вызвать у медведей. Наконец Гутри устало заговорил:

– Я знаю, кто ты и что тебе надо.

– Правда? – переспросил Уилл и рискнул бросить взгляд через плечо.

– Я никому не позволяю фотографировать меня и мое жилье, – сказал Гутри, словно в его дверь каждый день стучались толпы фотографов.

Теперь Уилл медленно повернулся. Гутри стоял на некотором расстоянии от двери, внутри дома, и свет фонаря почти не доставал до него. Уилл разглядел только очень высокого человека, вернее, его силуэт на фоне сумеречного жилища.

– Я тебя понимаю, – сказал Уилл. – Если не хочешь фотографироваться, это твое законное право.

– Так какого черта тебе надо?

– Я же сказал: всего лишь поговорить.

Гутри явно навидался посетителей, чтобы удовлетворить свое любопытство: он сделал шаг назад и стал закрывать дверь. Уилл знал, что если бросится сейчас к крыльцу, то ничего не добьется. Он остался на месте и ударил единственным козырем. Это были два имени, которые он произнес очень тихо:

– Я хочу поговорить о Джекобе Стипе и Розе Макги. Силуэт дернулся, и на какое-то мгновение показалось, что Гутри сейчас захлопнет дверь – и все. Но нет. Гутри вернулся.

– Ты их знаешь? – спросил он.

– Я повстречал их один раз. Очень давно. Ты ведь тоже знал этих двоих?

– Знал немного Джекоба Но и этого вполне хватило. Как, ты говоришь, тебя зовут?

– Уилл… Уильям Рабджонс.

– Ну… заходи, пожалуй. А то яйца отморозишь.

II

В отличие от благоустроенных домов в поселке жилище Гутри было таким примитивным, что казалось непригодным для обитания: ведь зимы здесь случались лютые. В доме был древний электрокамин, обогревавший единственную комнату (маленькая раковина и плита служили кухней, а туалетом – по-видимому, бескрайние просторы снаружи). Мебель, судя по всему, он позаимствовал на свалке. Сам Гутри выглядел не лучше. На нем было несколько слоев грязной одежды, и он явно нуждался в хорошем питании и лечении. Хотя Уилл слышал, что Гутри еще нет и шестидесяти, выглядел он лет на десять старше: кожа местами словно кровоточила, местами была землистого цвета, волосы (те, что еще оставались и не были покрыты грязью) поседели. Пахло от него болезнью и рыбой.

– Как ты меня нашел? – спросил он Уилла, заперев дверь на три задвижки.

– Мне рассказала о тебе одна женщина на Маврикии.

– Хочешь чем-нибудь согреться?

– Нет.

– Что за женщина?

– Не думаю, что ты ее помнишь. Сестра Рут Бьюканан.

– Рут? Боже мой! Ты видел Рут. Ну-ну. У этой бабы язык что помело. – Он налил немного виски в побитую эмалированную кружку и осушил ее одним глотком. – Все монахини – болтуньи. Не замечал?

– Думаю, для этого и придумали обет молчания.

Гутри ответ понравился. Он издал короткий лающий смешок и залил его еще одной порцией виски.

– Ну, так что она про меня наговорила? – спросил он, разглядывая бутылку, словно прикидывая, сколько утешения в ней осталось.

– Говорила, что ты рассказывал об исчезновении животного мира. О том, что своими глазами видел последних представителей некоторых видов.

– Я ей ни слова не сказал о Розе и Джекобе.

– Не сказал. Просто я подумал, что если ты видел одного, то вполне мог видеть и другую.

– Так-так.

Гутри обдумывал услышанное, и лицо его сморщилось. Уилл не хотел, чтобы Гутри заметил его косые взгляды: старик был из тех людей, которым не нравится, когда их изучают, и поэтому подошел к столу посмотреть, что за книги на него навалены. Из-под стола раздалось предостерегающее рычание.

– Люси, фу! – прикрикнул на собаку Гутри, и та, умолкнув, вышла из укрытия, чтобы загладить вину.

Это была крупная дворняга с примесью немецкой овчарки и чау-чау, ухоженная и откормленная получше хозяина В пасти она держала кость, которую подобострастно положила у ног Гутри.

– Ты англичанин? – спросил Гутри, по-прежнему не глядя на Уилла.

– Родился в Манчестере. А вырос в Йоркширском Дейлсе[1].

– Англия всегда казалась мне слишком уютной.

– Ну, я бы не назвал вересковые пустоши уютными, – заметил Уилл. – Конечно, там нет такой дикой природы, как здесь, но когда туман застает тебя где-нибудь в холмах…

– Так вот где ты их встретил.

– Да, там я с ними и повстречался.

– Английский мерзавец, – сказал Гутри и наконец поднял на Уилла взгляд. – Не ты. Стип. Хладнокровный английский мерзавец.

Он произнес эти три слова как проклятие, посылаемое человеку, где бы тот ни находился.

– Знаешь, как он себя называл?

Уилл знал, но подумал, что будет лучше, если об этом расскажет Гутри.

– Убийца исчезающих видов, – сказал Гутри. – И он этим гордился. Клянусь тебе.

Он выплеснул остатки виски в кружку, но пить пока не стал.

– Значит, ты видел Рут на Маврикии? И что ты там делал?

– Фотографировал. Там обитает пустельга, и она, похоже, скоро исчезнет.

– Эта пустельга наверняка была благодарна тебе за внимание, – заметил Гутри с иронией. – Так чего тебе надо от меня? Ни о Стипе, ни о Макги я тебе ничего сказать не могу. Я ничего не знаю, а если и знал когда, то давно выкинул это из головы. Старый я, не нужна мне эта боль.

Он посмотрел на Уилла.

– А тебе сколько? Сорок?

– Почти угадал. Сорок один.

– Женат?

– Нет.

– И не женись. Это ловушка.

– Моя женитьба маловероятна, можешь мне поверить.

– Ты что – голубой? – спросил Гутри, слегка наклонив голову.

– Если откровенно, то да.

– Голубой англичанин. Ну дела Неудивительно, что ты сошелся с сестрой Рут. Она – та, к кому нельзя прикасаться. И ты приперся в такую даль, чтобы встретиться со мной?

– И да и нет. Я здесь, чтобы фотографировать медведей.

– Ну конечно. Эти долбаные медведи.

Юмор и теплота, которые только что слышались в его голосе, вдруг исчезли.

– Большинство стремится в Черчилль. Туда вроде бы и туры есть, чтобы можно было посмотреть, что эти твари там вытворяют? – Он покачал головой. – Они вырождаются.

– Они идут туда, где легче найти еду, – сказал Уилл.

Гутри посмотрел на собаку, которая после его окрика не отходила от хозяина. Кость она по-прежнему держала в пасти.

– И ты делаешь то же самое?

Собака, счастливая оттого, что стала объектом внимания, неважно, по какому поводу, застучала хвостом по голому полу.

– Ах ты, подлиза.

Гутри протянул руку, словно собираясь забрать кость. Черные собачьи губы натянулись, обнажив клыки.

– Она слишком умна, чтобы укусить меня, но слишком глупа, чтобы не ворчать. Ну-ка отдай, псина.

Гутри потащил кость из собачьей пасти. Та разжала зубы. Гутри почесал ей за ухом и бросил кость на пол перед носом собаки.

– Их породе свойственна лесть, – сказал он. – Мы сделали их такими. Но медведи… Господи Иисусе, не положено медведям рыться в нашем мусоре. Они должны быть там, – он сделал неопределенный жест рукой в сторону залива, – там, где могут оставаться такими, какими их создал Господь.

– Ты поэтому здесь?

– Чтобы любоваться дикой природой? Упаси господи. Я здесь потому, что в обществе людей меня тошнит. Я их не люблю. И никогда не любил.

– Даже Стипа?

Гутри смерил его презрительным взглядом.

– Что за дурацкий вопрос? – пробормотал он и, немного смягчившись, добавил: – Смотреть на них было приятно – хорошая парочка, спору нет. Я что хочу сказать: Роза – она была красавица. Я терпел все эти разговоры со Стипом, только чтобы найти подход к ней. Но он как-то раз сказал, что я для нее слишком стар.

– А сколько тебе было? – спросил Уилл, подумав, что это новый поворот.

Гутри ведь только что сказал, что знал одного Стипа, а теперь выясняется, что обоих.

– Мне было тридцать. Слишком стар для Розы. Она любила молоденьких. И конечно, любила Стипа То есть я хочу сказать, они были как муж и жена. Или как брат и сестра Ну, в общем, хрен его знает… как два пальца на одной руке. У меня не было шанса.

Он оставил эту тему и взялся за другую.

– Ты хочешь сделать какое-нибудь доброе дело для этих медведей? – спросил он. – Тогда иди на свалку и отрави их. Проучи хорошенько, чтобы не возвращались. Может, на это уйдет пять сезонов и погибнет много медведей, но рано или поздно они поймут.

Он наконец допил остатки виски. Алкоголь еще обжигал его горло, когда он снова заговорил:

– Я стараюсь не думать о них, но не получается…

Теперь он имел в виду не медведей, Уилл сразу это понял.

– Я вижу перед собой их обоих, словно это было вчера. – Гутри тряхнул головой. – Оба такие красивые, такие… чистые.

Губы его скривились, когда он произносил последнее слово, будто речь шла о совершенно противоположном.

– Наверно, им приходилось нелегко.

– О чем ты?

– В этом грязном мире.

Гутри посмотрел на Уилла.

– Для меня хуже этого ничего нет, – сказал он. – То есть чем старше я становлюсь, тем лучше их понимаю.

Уилл не мог понять: то ли глаза Гутри увлажнились, то ли просто слезятся, как бывает у стариков.

– И уж как я себя за это ненавижу! – Он поставил пустой стакан и вдруг заявил: – Больше ты от меня ничего не узнаешь.

Гутри подошел к двери и отодвинул засовы.

– Так что можешь убираться отсюда к чертовой матери.

– Ну, спасибо, что уделил мне время, – сказал Уилл, проходя мимо старика на морозный воздух.

Гутри отмахнулся.

– Если увидишь сестру Рут…

– Не увижу, – сказал Уилл. – Она умерла в прошлом феврале.

– Отчего?

– Рак яичника.

– Вот оно как. Так и бывает, если не пользуешься тем, что дал тебе Господь, – заметил Гутри.

На порог выбежала собака и громко зарычала. Но не на Уилла, а на то, что скрывалось в ночи. Гутри не стал ее успокаивать – вперился взглядом куда-то в темноту.

– Чует медведей. Ты тут не очень-то разгуливай.

– Не буду, – сказал Уилл, протягивая Гутри руку.

Тот несколько секунд недоуменно смотрел на нее, словно забыл, зачем люди подают руку, а потом пожал.

– Подумай о том, что я тебе сказал, – напомнил он. – Насчет того, чтобы потравить медведей. Окажешь им услугу.

– Не хочу делать за Джекоба его работу, – ответил Уилл. – Я не для того родился на свет.

– Мы все делаем за него эту работу уже только тем, что живем, – возразил Гутри. – Тем, что увеличиваем мусорную кучу.

– Ну, я хотя бы не увеличу народонаселение, – сказал Уилл и двинулся от крыльца к своему джипу.

– Ни ты, ни сестра Рут, – крикнул ему вслед Гутри.

Собака вдруг захлебнулась лаем – Уилл хорошо знал эти визгливые, отчаянные нотки. Так лаяли собаки в лагере, почуяв льва. В этом лае было предупреждение, и Уилл принял его к сведению. Поглядывая в темноту направо и налево, он за несколько коротких секунд, слыша стук своего сердца, преодолел расстояние до джипа.

На крыльце у него за спиной что-то кричал Гутри: то ли звал гостя назад, то ли советовал ускорить шаг – этого Уилл не разобрал, потому что собака лаяла слишком громко. Он отключил слух и сосредоточился на том, чтобы совершить простое действие – вставить ключ в замок. Пальцы плохо слушались. Неловкое движение – и ключ упал в снег. Он присел на корточки, чтобы его поднять, и услышал, что собачий лай стал еще неистовей. Краем глаза он заметил какое-то движение, оглянулся, а пальцы тем временем пытались нащупать ключ. Увидел он только скалы, но это было слабое утешение. Может быть, сейчас зверь прячется, а через пять секунд набросится на него. Он видел, как атакуют эти зверюги – если нужно, летят, как паровоз, преследуя жертву. Он знал, как нужно себя вести, если медведь попытается напасть: опуститься на колени, закрыть руками голову, лицом прижаться к земле. Сгруппироваться и ни в коем случае не встречаться со зверем глазами. Не кричать. Не двигаться. Чем мертвее ты кажешься, тем больше у тебя шансов остаться в живых. Вероятно, эта наука далась опытом, пусть и горьким. Стань камнем, и смерть, может быть, тебя обойдет.

Пальцы нащупали ключ. Он встал, рискнув бросить взгляд за спину. Гутри по-прежнему стоял в дверях. Собака – шерсть у нее на загривке поднялась дыбом – теперь помалкивала Уилл не слышал, чтобы Гутри ее утихомиривал, – она просто поняла, что бесполезно предупреждать этого идиота, принадлежавшего к роду человеческому, если он не встает с земли, когда ему об этом говорят.

С третьей попытки он попал ключом в замок и распахнул дверцу. И в этот момент услышал медвежий рев. И тут же увидел зверя – он выскочил из укрытия среди камней. Его намерения не оставляли сомнений. Медведь шел прямо на него. Уилл бросился на сиденье, с ужасом чувствуя, насколько уязвимы его ноги, и, вытянув руку, дернул дверь на себя.

Рев раздался опять – совсем рядом. Он запер дверь, вставил ключ в замок зажигания, повернул. Тут же загорелись фары, затопив светом ледяное пространство до самых скал, в этом сиянии они показались плоскими, как декорации. Медведя нигде не было видно. Он бросил взгляд в сторону лачуги Гутри. Человек и собака скрылись за дверью. Он включил передачу и стал разворачивать джип. И тут снова раздался рев, а потом он почувствовал удар. Медведь, упустив добычу, от злости набросился на машину. Поднялся на задние лапы, собираясь нанести еще один удар. Уилл краем глаза скользнул по косматой белой туше. Животина была громадная: футов девятьсот с лишком Если он помнет джип настолько, что бегство станет невозможным, добром это для Уилла не кончится. Медведю нужен он, и у зверя есть возможность до него добраться, если только его не опередить. У этой зверюги клыки и когти такие, что он вскроет машину, как консервную банку с человеческим мясом.

Уилл поставил ногу на педаль газа и развернул джип капотом в сторону улицы. Медведь изменил тактику – опустился на четыре лапы, чтобы обогнать машину и отрезать путь к отступлению.

На мгновение он оказался в свете фар, косолобая морда – прямо перед лобовым стеклом Этот медведь не принадлежал ни к одному из жалких кланов, о которых говорил Гутри, он еще не запятнал себя любовью к мусорным свалкам. Это был настоящий дикий медведь, бросивший вызов сверкающей быстроходной машине, преградившей ей путь. За миг до столкновения он пропал с дороги настолько внезапно, что его исчезновение показалось Уиллу почти чудесным, словно это был не медведь, а видение, которое материализовалось из морозного воздуха, а потом растворилось в нем.

По дороге домой он впервые в жизни ощутил ущербность своей профессии. Он сделал тысячи фотографий в самых отдаленных уголках планеты: Торрес-дель-Пайне, Тибетское плато, Гунунг-Лейзер в Индонезии. Там он фотографировал коварных и кровожадных зверей исчезающих видов. Но ни разу ему не удалось снять то, что он видел сейчас в свете фар: медведя в полной силе, готового принять смерть, но не уступить человеку. Наверно, Уиллу это не дано, а значит, не дано никому. Он, по всеобщему признанию, был лучший из лучших. Но дикая природа ему неподвластна. Если дар Уилла в умении ждать, когда зверь появится перед объективом, то природа наделена иным даром: сделать это появление далеким от совершенства Шатуны и людоеды умирали один за другим, а тайна оставалась нераскрытой. И Уилл подозревал, что так и будет, пока не придет конец всем шатунам, всем тайнам и всем людям, над которыми потешались первые и вторые.

III

Корнелиус Ботам сидел за столом с самокруткой, торчащей из-под светлых пушистых усов, третья утренняя порция пива стояла у него под рукой, а он созерцал разобранный на части «Пентакс».

– Что с ним? – поинтересовался Уилл.

– Сломался, – ответил Ботам с серьезной миной. – Я предлагаю пробурить дыру во льду, завернуть его в трусики Адрианны и оставить там – пусть найдут грядущие поколения.

– А ты можешь его починить?

– Могу. Поэтому я и здесь. Я что угодно могу починить. Но предпочел бы пробурить дыру во льду, завернуть его в трусики Адрианны…

– Она мне неплохо послужила – эта камера.

– Мы все неплохо послужили, – заметил Корнелиус– Но рано или поздно, если повезет, нас завернут в трусики Адрианны…

Уилл стоял у плиты – готовил себе омлет.

– Тебя заело.

– А вот и нет.

Уилл выложил омлет на тарелку, бросил сверху два ломтя черствого хлеба и сел за стол напротив Корнелиуса.

– Знаешь, что не так в этом городишке? – спросил Корнелиус.

– Ты мне давай – А, Б и В.

Уилл имел в виду популярную у этой троицы игру: выбери из трех вариантов, среди которых выдуманные кажутся достовернее истинного.

– Нет проблем, – согласился Корнелиус, отхлебнул пива и заговорил: – Значит, А. На две сотни миль тут нет ни одной хорошенькой женщины, не считая Адрианны, а это уже попахивает кровосмешением. Ясно? Теперь Б. Порядочной кислоты тут хрен где найдешь. И наконец В…

– Ответ Б.

– Постой, я еще не закончил.

– Можешь и не заканчивать.

– Иди ты к черту! У меня такое замечательное В.

– Ответ кислота, – сказал Уилл и подался к Корнелиусу. – Так?

– Так, так. – Корнелиус уставился на тарелку Уилла– Это что за чертовщина?

– Омлет.

– Из чего ты его сделал? Из пингвиньих яиц?

Уилл рассмеялся и все еще продолжал смеяться, когда с мороза вошла Адрианна.

– Слушайте, у нас на свалке новые медведи, – сказала она.

Южноамериканская манера растягивать слова совершенно не соответствовала всем другим особенностям ее внешности и манер, начиная от неровно подстриженной челки до тяжелой походки.

– Не меньше четырех. Два подростка, самка и огромный самец. – Она посмотрела сначала на Уилла, потом на Корнелиуса, потом снова на Уилла. – Ну, хоть немного энтузиазма, пожалуйста.

– Дай мне несколько минут, – попросил Уилл. – Сначала нужно выпить пару чашек кофе.

– Нет, этого самца надо видеть. Ну, то есть, – она никак не могла найти нужные слова, – я такого здоровенного медведя в жизни не встречала.

– Может, это тот самый, которого я видел прошлой ночью, – сказал Уилл. – Точнее, мы друг друга видели. Рядом с домом Гутри.

Адрианна расстегнула куртку и села на продавленный диван, для чего ей пришлось отодвинуть в сторону подушку и одеяло.

– Долго он с тобой разговаривал, – заметила она– Ну и что из себя представляет этот старый хрыч?

– Он, конечно, сумасшедший, но кто бы не спятил, живя в лачуге у черта на куличках?

– Он один живет?

– С собакой. Люси.

– Эй, – пробормотал Корнелиус, – уж не хочешь ли ты сказать, что у него там есть запасец?

Он ухмыльнулся, вытаращив глаза.

– Назвать собаку Люси может только человек с известными привычками[2].

– Господи боже мой! – вскрикнула Адрианна– Как я устала от этих вечных разговоров о наркотиках!

Корнелиус пожал плечами.

– Как скажешь.

– Мы приехали сюда работать.

– И поработали, – сказал Корнелиус– Мы сняли на пленку все мерзости, которые только могут вытворять белые медведи. Они играют вокруг канализационных труб. Трахаются посреди свалки.

– Ну, хорошо, хорошо, – сдалась Адрианна– Мы неплохо поработали.

Она повернулась к Уиллу.

– Ты должен посмотреть на моего медведя.

– Он уже твой? – спросил Корнелиус.

Адрианна не обратила внимания на его слова.

– Ну, еще один, последний снимок, – умоляющим голосом сказала она Уиллу. – Ты не будешь разочарован.

– Да елки-палки, – пробормотал Корнелиус, кладя ноги на стол. – Оставь ты его в покое. На хрен ему сдался твой медведь. Ты что, еще не поняла?

– Не суйся, – резко сказала Адрианна.

– Какая ты настырная. Это всего лишь медведь.

Адрианна вскочила с дивана и в два шага оказалась перед Корнелиусом.

– Я тебе сказала: не суй нос в эти дела, – проговорила она и с такой силой ткнула его в плечо, что он полетел на пол, свернув ногой со стола половину обреченного «Пентакса».

– Кончайте, – сказал Уилл, заглатывая остатки омлета на случай эскалации военных действий.

Если бы это случилось, то не в первый раз. Девять дней из десяти Корнелиус и Адрианна работали бок о бок, как и подобает брату и сестре. А на десятый устраивали драку, как и подобает брату и сестре. Но сегодня Корнелиус не был настроен на ругань или кулачный бой. Он поднялся на ноги, откинул с глаз длинные, как у хиппи, волосы и поплелся к двери, прихватив свою аляску.

– Пока, – бросил он Уиллу. – Пойду посмотрю на воду.

– Извини, что так получилось, – сказала Адрианна, когда он закрыл дверь. – Это я виновата Помирюсь с ним, когда он вернется.

– Как знаешь.

Адрианна подошла к плите и налила себе чашку кофе.

– И что тебе сказал Гутри?

– Немного.

– А зачем тебе нужно было с ним встретиться?

Уилл пожал плечами.

– Так… Детские воспоминания…

– Это такая тайна?

Уилл изобразил подобие улыбки.

– Страшная.

– Так ты мне не скажешь?

– Это не имеет никакого отношения к нашему приезду сюда Вернее, имеет и не имеет. Я знал, что Гутри живет на заливе, поэтому убил двух птиц… – голос его стал тише, – одним камнем.

– Ты хочешь его фотографировать? – спросила она, направляясь к окну.

Детишки Тегельстромов, живущих по другую сторону улицы, громко смеясь, играли в снегу. Она уставилась на них.

– Нет, – сказал Уилл. – Я уже и без того вторгся в его частную жизнь.

– Вроде как я вторгаюсь в твою?

– Я не это хотел сказать.

– Но так оно и есть? – мягко спросила Адрианна– Мне по-прежнему не удается узнать, каким был маленький Уилли Рабджонс.

– Потому что…

– …ты не хочешь мне рассказывать.

Она все больше проникалась чувством собственной правоты.

– Понимаешь… точно так же ты вел себя и с Патриком.

– Это несправедливо.

– Ты его с ума сводил. Он иногда звал меня – и начинался поток жалоб…

– Он мелодраматический гей, – нежно сказал Уилл.

– Он говорил, что ты молчун. Так оно и есть. Он говорил, что ты скрытный. И это тоже правда.

– Разве это не одно и то же?

– Не морочь мне голову. Это меня только злит.

– Ты давно с ним говорила?

– Ну вот, теперь ты уходишь от темы.

– Вовсе нет. Ты говорила о Патрике, и я говорю о Патрике.

– Я говорила о тебе.

– Меня от тебя тоска берет. Ты давно говорила с Патриком?

– Недавно.

– И как он?

– По-разному. Хотел продать квартиру, но ему не давали пену, которую он просил, поэтому он остается на месте. Сказал, что жизнь в Кастро[3] его угнетает. Говорит, вдовцов тут пруд пруди. Но я думаю, ему там лучше. В особенности если болезнь будет развиваться. Там у него друзья – хорошая группа поддержки.

– А этот, как бишь его, все еще там? Ну, парень с накрашенными ресницами?

– Ты знаешь его имя, Уилл, – сказала Адрианна, повернувшись и прищурившись.

– Карлос, – сказал Уилл.

– Рафаэль.

– Почти угадал.

– Да, он все еще там И он не красит ресницы. У него красивые глаза И вообще он замечательный парень. Я вот точно в девятнадцать лет не была такой щедрой и такой обаятельной, как он. И ты наверняка тоже.

– Я не помню себя в девятнадцать, – сказал Уилл. – Или в двадцать, если уж на то пошло. У меня очень туманные воспоминания о себе в двадцать один… – Он рассмеялся. – Но когда ты ловишь такой кайф, что тебе становится уже не до кайфа, ты говоришь: хватит.

– И это случилось в двадцать один?

– Это был великолепный год для кислотных таблеток.

– Ты жалеешь об этом?

– Je ne regrette rien[4],– пробормотал Уилл, посмотрев на нее своими миндалевидными глазами. – Нет, это ложь. Я много времени бездарно проводил в барах, где меня кадрили мужчины, которые мне не нравились. И наверное, я бы им тоже не понравился, если б они удосужились немного со мной поговорить.

– И что в тебе было такого, чтобы не нравиться?

– Я был слишком жалкий. Хотел, чтобы меня любили. Нет, я заслуживал того, чтобы меня любили. Вернее, считал, что заслуживаю любви. Но на самом деле ничего я не заслуживал. Поэтому я пил. Когда напивался, было не так больно. – Он задумался на несколько секунд, глядя в никуда– Ты права насчет Рафаэля. Он для Патрика лучше, чем я: я с ним и в сравнение не иду.

– Пат предпочитает, чтобы его любовник всегда был при нем, – заметила Адрианна– Но он по-прежнему говорит, что ты главная любовь его жизни.

Уилл поморщился.

– Меня от этого с души воротит.

– Никуда не денешься, – ответила Адрианна– Будь благодарен. Большинство людей проживают жизнь, ничего такого не зная.

– Если уж зашла речь о любви и поклонении – как там поживает Глен?

– Глен не в счет. Он одержим детьми. У меня широкие бедра и большие сиськи, и он думает, что я способна к деторождению.

– И когда вы собираетесь начать?

– Я ничего не собираюсь. Эта планета и без меня достаточно затрахана, каждый день появляются новые голодные рты.

– Ты и правда так чувствуешь?

– Нет. Но я так думаю, – сказала Адрианна– А что до чувств, то я чувствую, что ужасно хочу ребенка, в особенности когда нахожусь рядом с Гленом А потому, если у меня возникает ощущение, что я могу не устоять, я стараюсь держаться от него подальше.

– Ему это, вероятно, нравится.

– Это доводит его до бешенства В конце концов он меня бросит. Найдет какую-нибудь приземленную женщину, которой просто хочется рожать детей.

– А ты не можешь как-то приспособиться? Чтобы вы оба были счастливы?

– Мы говорили об этом, но Глен исполнен решимости продолжить род. Он говорит, это его животный инстинкт.

– Дитя природы, значит.

– И это говорит человек, который зарабатывает на жизнь, играя в струнном квартете.

– И что ты собираешься делать?

– Отпустить его на свободу. Найти себе мужчину, который не озабочен продолжением рода, но не прочь трахаться, как тигр в субботнюю ночь.

– Знаешь что?

– Знаю. Мне нужно было родиться геем Из нас бы вышла прекрасная пара Ну, так ты поднимешь задницу? Этот чертов медведь не будет ждать вечно.

IV

V

Вернувшись на Главную улицу, они увидели Питера Тегельстрома перед его домом: взгромоздившись на лестницу, он прибивал к низким карнизам гирлянды лампочек к Хеллоуину. Его дети – пятилетняя девочка и сын на год постарше – радостно суетились поблизости, хлопали в ладоши и визжали, глядя, как у них перед глазами возникает ряд тыкв и черепов. Уилл пошел перекинуться несколькими словами с Тегельстромом, Адрианна последовала за ним За последние полторы недели она успела подружиться с ребятишками и предложила Уиллу сделать фотографию семейства Жена Тегельстрома была чистокровная эскимоска, и дети унаследовали ее черты. Фотография этой довольной жизнью семьи, которая живет в двух сотнях ярдов от свалки, должна стать, как убеждала Адрианна, мощным контрастом к фотографиям медведей. Но жена Тегельстрома оказалась слишком застенчива она не разговаривала с чужаками, в отличие от мужа, который, как показалось Уиллу, давно ни с кем не беседовал.

– Ну, вы уже все сфотографировали? – поинтересовался Тегельстром.

– Почти.

– Надо вам побывать в Черчилле. Там у них медведей куда как больше…

– И туристов, которые их фотографируют.

– Вы бы могли фотографировать туристов, которые фотографируют медведей, – заметил Тегельстром.

– Только если б одного из них жрал медведь.

Питера это здорово развеселило. Он закончил развешивать гирлянды, спустился с лестницы и включил электричество. Ребятня захлопала в ладоши.

– Их тут и занять нечем. Меня это беспокоит. Весной мы хотим перебраться в Принц-Альберт. – Он кивнул на дом. – Жена не хочет, но детишкам нужна жизнь получше, чем здесь.

Детишки, как он их называл, согласились поиграть с Адрианной и пошли в дом, чтобы надеть маски. Теперь они появились снова, завывая и неся околесицу, чтобы напугать взрослых Маски, как догадался Уилл, были творением застенчивой эскимоски и представляли собой не ужасные оскалы вампиров и чудовищ, а бледные лица духов, составленные из полосок оленьей шкуры, кусочков меха и картона, раскрашенных красной и синей краской. Эти маски на детских лицах навевали необъяснимую тревогу.

– Ну-ка, станьте здесь, ребята, – велел Уилл, показывая на дверь перед камерой.

– А мне где стать? – спросил Тегельстром.

– Не надо, – без экивоков сказал Уилл.

Тегельстром тактично вышел из кадра, а Уилл присел на корточки перед детьми, которые перестали вопить и замерли бок о бок на крыльце. И вдруг это мгновение обрело особый смысл. Уилл фотографировал не счастливую семью, как этого хотела Адрианна, а двух скорбных духов, застывших в сумерках под петлей из крохотных лампочек. Этот кадр устроил Уилла гораздо больше, чем любой из сделанных на свалке.

Корнелиус еще не вернулся, чего и следовало ожидать.

– Наверно, курит марихуану с Братьями Гримм, – сказал Уилл, имея в виду двух немцев, с которыми Корнелиус подружился на почве общей любви к пиву и травке.

Они жили в самом шикарном доме в поселке – в нем даже имелся довольно большой телевизор. Корнелиус признался, что кроме травки у них такая обширная коллекция видео с женской борьбой, что можно писать диссертацию.

– Значит, тут мы все дела закончили? – спросила Адрианна, собираясь приготовить коктейль из водки и мартини, который они обычно пили в это время суток.

Это был ритуал, который начался с шутки в промоине в Ботсване, – они передавали друг другу фляжку с водкой, делая вид, что прихлебывают очень сухой мартини в «Савойе».

– Закончили, – сказал Уилл.

– Ты разочарован.

– Я всегда разочарован. Потому что никогда не получаю то, что хочу.

– Может, ты хочешь слишком многого.

– Мы уже говорили на эту тему.

– Ия говорю опять.

– А я нет, – сказал Уилл бесстрастным тоном, хорошо знакомым Адрианне.

Она переменила тему.

– Что, если я возьму пару недель отпуска? Хочу съездить в Таллахасси повидать маму.

– Нет проблем. Я возвращаюсь в Сан-Франциско – хочу заняться фотографиями, начну устанавливать связи.

Это было его любимое выражение – оно должно было описать процесс, которого Адрианна толком не понимала. Она видела, как Уилл это делает: разложит на полу двести или триста фотографий и несколько дней бродит между ними, перекладывает снова и снова, находит невероятные сочетания в надежде на какую-то искру, ворчит себе под нос, когда ничего не происходит, выпивает немного и сидит ночь напролет, сосредоточенно разглядывая снимки. Когда связи установлены и фотографии разложены в том порядке, который кажется ему правильным, в них вдруг возникает энергия, которой не было прежде. Но Адрианне всегда казалось, что силы, затрачиваемые Уиллом, не стоят результата Это своего рода мазохизм, решила она; последняя отчаянная попытка – перед тем как фотографии уйдут от него в мир – найти смысл в том, что смысла не имеет.

– Ваш коктейль, сэр, – сказала Адрианна, поставив мартини перед Уиллом.

Поблагодарив, он взял стакан, и они чокнулись.

– Это не похоже на Корнелиуса – пропустить выпивку, – заметила Адрианна.

– Ты ищешь повод забежать к Братьям Гримм, – отозвался Уилл.

Адрианна не стала отпираться.

– Я смотрю на Герта – вполне возможно, он очень даже ничего в постели.

– Это тот, у которого пивной живот?

– Угу.

– Забирай его себе. Только, я думаю, они идут в комплекте. Хочешь одного – бери и другого.

Уилл взял пачку сигарет и направился к двери, прихватив мартини. Включил фонарь на крыльце, отворил дверь и, прислонившись к дверному косяку, закурил. Детишки Тегельстрома ушли в дом и уже, наверное, были в постелях, но лампочки, которые повесил для них Питер, по-прежнему горели: ореол оранжевых тыкв и белых черепов вокруг дома тихо раскачивался под порывами ветра.

– Я должен сообщить тебе кое-что, – сказал Уилл. – Хотел дождаться Корнелиуса, но… Наверное, эта книга будет последней.

– Знала, что тебя что-то грызет. Я думала, это из-за меня…

– Боже милостивый, нет, конечно нет, – возразил Уилл. – Ты, Ади, лучшая из лучших. Без тебя и Корнелиуса я давным-давно бросил бы все это дерьмо.

– Так почему теперь?

– Мне разонравилось. Как ни старайся – толку никакого. Ну, покажем мы фотографии этих медведей, а в результате только больше туристов приедут посмотреть, как они засовывают носы в банки из-под майонеза. Все это пустая трата времени – и ни хрена больше.

– И чем будешь заниматься?

– Не знаю. Хороший вопрос. Ощущение такое… Нет, не знаю.

– Какое ощущение?

– Что все сходит на нет. Мне сорок один, и я чувствую, что слишком много всего повидал, успел побывать едва ли не всюду, и все смешалось в одну кучу. Не осталось волшебства Я пробовал принимать наркотики. Терял голову от любви. Разочаровался в Вагнере. Ничего лучше уже не будет. А то, что достигнуто, оказалось так себе.

Адрианна подошла к двери и положила подбородок на плечо Уилла.

– Мой бедный Уилл, – сказала она– Такой знаменитый, такой известный, но как тебе все приелось.

– Смеешься над моей хандрой?

– Да.

– Я так и подумал.

– Ты устал. Тебе нужно передохнуть с годик. Посиди где-нибудь на солнышке с хорошеньким мальчиком Совет от доктора Адрианны.

– Найдешь мне мальчика?

– О боже! Неужели ты настолько опустошен?

– Я бы не смог дойти до бара, даже если бы от этого зависела моя жизнь.

– И не ходи. Выпей еще мартини.

– Нет, у меня идея получше, – сказал Уилл. – Приготовь выпивку, а я схожу за Корнелиусом. А потом выпьем и погрустим вместе.

VI

Корнелиус до вечера пробыл у братьев Лаутербах и неплохо провел время: смотрел женскую борьбу и покуривал травку на халяву. Он ушел, когда стало темно, чтобы вернуться домой и выпить пару рюмок водки, но, преодолев половину пути по Главной улице, задумался: перспектива разборки с Адрианной ему вовсе не улыбалась. Сейчас у него нет настроения извиняться и оправдываться – от этого станет только хуже. Он выудил из кармана самокрутку, которую умыкнул у Герта, и направился к заливу, чтобы ее выкурить.

Он шел между домами, а ветер приносил с залива снежинки, которые хлестали по лицу. Остановился под фонарем, между задами домов и кромкой воды, и поднял голову к свету, чтобы видеть полет снежинок.

– Трогательно, – сказал он самому себе.

Гораздо приятнее, чем медведи. Он вернется и скажет Уиллу, чтобы тот бросил диких зверей и начал фотографировать снежинки.

«Их существованию угрожает куда большая опасность», – шевельнулось в его слегка одурманенном мозгу.

Как только выглянет солнце – они исчезнут. Все их совершенство уйдет в небытие. Это настоящая трагедия.

Уилл не добрался до дома Лаутербахов. Он протопал ярдов сто по Главной улице (каждый порыв ветра был сильнее предыдущего и приносил больше снега), когда увидел Корнелиуса Тот крутился на месте, задрав лицо к небу. Он явно накурился, что было вполне в его духе. Именно так Корнелиус всегда распоряжался своей жизнью, а у Уилла было слишком много своих проблем, чтобы быть нетерпимым к слабостям окружающих. И все же для подобных излишеств должно быть свое время и место, а Главная улица Бальтазара сейчас, в медвежий сезон, вряд ли для этого подходит.

– Корнелиус! – закричал Уилл. – Корнелиус, ты меня слышишь?!

Ему никто не ответил. Корнелиус продолжал исполнять танец дервиша под фонарем. Уилл двинулся к нему, на ходу проклиная его привычки. Он не стал тратить силы на крики, ветер был слишком силен, но все-таки засомневался, что поступает правильно: Корнелиус перестал кружиться и исчез между домами. Уилл ускорил шаг, хотя ему захотелось вернуться домой и взять оружие, прежде чем последовать за Корнелиусом Но так он мог потерять из виду брата Адрианны, а, судя по его неверной походке, Корнелиус вряд ли в состоянии в одиночку совершать прогулку в темноте. Уиллу стало страшно не столько из-за медведей, сколько из-за близости залива Корнелиус направлялся к берегу. Стоит ему поскользнуться на обледенелых камнях – он окажется в ледяной воде, и у него сразу остановится сердце.

Уилл дошел до того места, где только что танцевал Корнелиус, и пошел по его следам, которые вели из полосы света на пустырь между домами и зоной прилива Наконец он с облегчением увидел призрачную фигуру Корнелиуса, стоявшего ярдах в пятидесяти. Он больше не вертелся и не смотрел в небо, а стоял, словно окаменевший, и вглядывался в темень залива.

– Эй, приятель, – окликнул его Уилл. – Ты схватишь воспаление легких.

Корнелиус не повернулся. Даже бровью не повел.

«Каких таблеток он наглотался?» – недоумевал Уилл.

– Кон! – Уилл был не больше чем в двадцати ярдах от Корнелиуса– Это я, Уилл! Ты в порядке? Ответь, старина!

Наконец Корнелиус заговорил. Он неразборчиво произнес одно слово, которое заставило Уилла замереть:

– Медведь.

Изо рта Уилла вырвалось облачко пара Он замер, как и Корнелиус, дождался, когда облачко рассеется, и, не поворачивая головы, обвел взглядом окрестности – сначала слева Берег, насколько хватало глаз, был пуст. Потом справа И там то же самое.

Он решился на короткий вопрос:

– Где?

– Пе-ре-до мной, – ответил Корнелиус.

Уилл осторожно шагнул в сторону. Обостренные наркотиком чувства Корнелиуса не обманывали. Ярдах в шестнадцати-семнадцати прямо перед ним и в самом деле стоял медведь, его очертания Уилл едва различал сквозь метель.

– Ты еще здесь, Уилл? – спросил Корнелиус.

– Здесь.

– Что мне делать?

– Отступай. Только, Кон, очень-очень медленно.

Корнелиус бросил испуганный взгляд через плечо, в одночасье протрезвев.

– Не смотри на меня, – сказал Уилл. – Следи за медведем.

Корнелиус повернулся лицом к медведю, который начал неумолимо приближаться. Это не был один из молодых медведей со свалки. И не старый слепой самец, которого фотографировал Уилл. Это была взрослая самка не менее шести сотен фунтов весом.

– Твою мать… – пробормотал Корнелиус.

– Отходи, не останавливайся, – подбадривал его Уилл. – Все будет в порядке. Не давай ей думать, что из тебя может получиться хорошая закуска.

Корнелиус осторожно сделал три шага назад, но после танца дервиша ему трудно было удерживать равновесие, и на четвертом шаге он поскользнулся. Судорожно замахал руками, чтобы удержаться на ногах, и не упал, но было поздно: захрипев, медведица ускорила шаг и перешла на рысцу. Корнелиус развернулся и побежал, она зарычала и бросилась следом, похожая на белое пятно. Без оружия, Уилл мог только отскочить в сторону с пути Корнелиуса и хрипло закричать в надежде отвлечь зверя. Но медведице нужен был Корнелиус. В два прыжка она вдвое сократила расстояние между ними и приближалась, распахнув пасть…

– Падай!

Уилл глянул назад, туда, откуда донесся крик, и увидел Адрианну, дай ей бог здоровья, с поднятым ружьем.

– Кон! – закричала она. – Пригни голову, мать твою!

Он понял и распростерся на обледенелой земле, от его ботинок медведицу отделяло расстояние в человеческий рост. Адрианна выстрелила – пуля угодила медведице в плечо и остановила ее прежде, чем она набросилась на жертву. Зверь поднялся на задние лапы, издавая злобный рев, по белому меху заструилась кровь. Медведица по-прежнему была от Корнелиуса на расстоянии одного прыжка Пригнувшись, чтобы казаться меньше, Уилл ползком метнулся к дрожащему Корнелиусу, схватил его и потащил в сторону. От Корнелиуса резко пахло дерьмом.

Уилл бросил взгляд на медведицу. Та все еще была на ногах и не собиралась умирать. Она рявкнула так, что затряслась земля, и двинулась к Адрианне, которая подняла ружье и выстрелила снова не больше чем с десяти ярдов. Рев мгновенно затих, и медведица снова поднялась на задние лапы, белая, с красными пятнами, громадина Она покачнулась, отступила, как опадающая волна, и захромала прочь, в темноту.

Вся эта сцена (с той минуты, как Корнелиус сказал: «Медведь») заняла, наверное, не больше минуты, но этого вполне хватило, чтобы Уилла затрясло, как в лихорадке. Он поднялся на ноги. Снежинки кружились вокруг, как захмелевшие звездочки, и Уилл двинулся туда, где медведица окропила лед кровью.

– Ты в порядке? – спросила Адрианна.

– Да, – ответил он.

Это была полуправда Он не ранен, но и целым не остался. Ему казалось, что увиденное вырвало из него какую-то часть, которая устремилась в темноту вслед за медведицей. Он должен пойти за ней.

– Постой! – крикнула Адрианна.

Он обернулся, стараясь не обращать внимания на рыдания Корнелиуса и просьбы о прощении, на крики людей с Главной улицы. Адрианна смотрела ему в глаза и читала его мысли.

– Не сходи с ума, Уилл, – сказала она.

– У меня нет выбора.

– Тогда хотя бы возьми ружье.

Он посмотрел на ружье так, словно это его только что начинили пулями.

– Мне оно ни к чему.

– Уилл…

Он повернулся спиной к ней, к свету, к людям и к их дурацким вопросам И пошел по красному следу, оставленному медведицей.

VII

Сколько лет он этого ждал. Ждал и бесстрастно наблюдал, как кто-то умирает с ним рядом, а он фиксирует эту смерть, как объективный свидетель. Держал дистанцию. Сохранял спокойствие. С этим покончено. Медведица умирала, и он тоже умрет, если отпустит ее теперь, позволит ей погибнуть в одиночестве в этой темноте. В нем словно что-то замкнуло. Он не знал почему. Может быть, из-за разговора с Гутри, после чего он не мог прийти в себя от невыносимой душевной боли, или из-за встречи со слепым медведем на свалке, а может быть, просто потому, что пришло время. Он долго ждал этой минуты. И вот она наступила.

Уилл шел за медведицей вдоль берега, параллельно Главной улице, и испытывал при этом какое-то безудержное отчаяние. Он понятия не имел, что будет делать, когда догонит зверя, но знал одно: он должен быть там, когда медведица будет умирать мучительной смертью, ведь он тоже виноват в ее гибели. Это он привез сюда Корнелиуса с его привычками. Медведица поступила так, как ей и положено поступать в естественной среде обитания, когда угрожает опасность. Ее застрелили за то, что она не изменила своей природе. Он не мог смириться с мыслью, что стал пособником такого убийства.

Сочувствие животным уживалось в Уилле с инстинктом самосохранения. Он шел по следу, но если на пути попадались камни, старался их обходить, опасаясь, что за ними прячутся звери. Свет, который просачивался на околицу с Главной улицы, сюда не доходил. Различать следы крови становилось все труднее. Уиллу приходилось останавливаться и вглядываться в землю, чтобы их разглядеть, и он был благодарен судьбе за эти остановки. Ледяной воздух обжигал горло и грудь, зубы терзала сверлящая боль, ноги дрожали.

Если он испытывает слабость, подумал Уилл, то медведица должна быть еще слабее. Она уже потеряла немало крови и сейчас, вероятно, уже в агонии.

Неподалеку залаяла собака, вызвав знакомое чувство тревоги.

– Люси… – сказал себе Уилл и, всмотревшись в темноту сквозь падающий снег, увидел, что погоня привела его к хижине Гутри, до тыльной стены которой оставалось ярдов двадцать.

Он услышал крик старика, приказавшего собаке замолчать, и звук открывающейся задней двери.

Из нее пролился свет, довольно слабый по сравнению со светом уличного фонаря в полумиле отсюда, что не помешало Уиллу разглядеть медведицу.

Зверь был ближе к берегу, чем к хижине, и ближе к Уиллу, чем то и другое. Медведица стояла на четырех лапах, и ее качало, земля вокруг потемнела от крови.

– Что за хрень тут происходит? – спросил Гутри.

Уилл не смотрел на него – он не сводил глаз с медведицы (а она не сводила глаз с него), только крикнул Гутри, чтобы тот возвращался в дом.

– Рабджонс? Это ты?

– Тут раненая медведица! – крикнул Уилл.

– Я ее вижу, – ответил Гутри. – Это ты в нее стрелял?

– Нет! – Краем глаза Уилл увидел, что Гутри вышел из хижины. – Возвращайся назад! Ты меня слышишь?

– Ты не ранен? – крикнул Гутри.

Прежде чем Уилл успел ответить, медведица встала на задние лапы и, повернувшись к Гутри, набросилась на него. Она взревела, и у Уилла еще было время подумать, почему она выбрала Гутри, а не его. Может быть, за те секунды, что они смотрели друг на друга, она поняла, что Уилл не представляет угрозы: просто еще одно раненое существо, попавшее в ловушку между улицей и морем И тогда она бросилась на Гутри, одним ударом отбросив его ярдов на пять, но, наверное, благодаря мощному выбросу адреналина, через мгновение тот уже вскочил на ноги, выкрикивая что-то неразборчивое. Только теперь его тело, казалось, осознало нанесенный ему ущерб. Руки поднялись к груди, чтобы остановить кровь, которая уже сочилась между пальцев. Гутри перестал кричать и посмотрел на медведицу. Несколько мгновений они глядели друг на друга – окровавленные, пошатывающиеся. Гутри первым нарушил симметрию и упал лицом вниз.

Люси, оставаясь на пороге дома, отчаянно залаяла, но не решилась приблизиться к хозяину. Гутри был еще жив. Он попытался перевернуться, правая рука скользнула по льду.

Уилл оглянулся туда, откуда пришел, надеясь увидеть там кого-нибудь, кто поможет. На берегу никого не было – наверное, люди шли по улице. Но времени их дожидаться не было. Гутри нужна помощь. И немедленно. Медведица снова опустилась на четыре лапы и, судя по тому, как она шаталась, вот-вот должна была свалиться на землю. Не сводя с нее глаз, Уилл подошел к Гутри.

Старик обессилел. Ему удалось перевернуться, и стало ясно, что рана смертельная: грудь представляла собой жуткое зрелище, да и взгляд был страшен. Но он, казалось, увидел Уилла или, по крайней мере, почувствовал его приближение и схватил за куртку.

– Где Люси?

Уилл оглянулся. Собака по-прежнему была у двери, но уже не лаяла.

– Здесь, цела.

Гутри, по-видимому, не услышал ответа, так как подтянул Уилла ближе. Хватка у него была на удивление крепкая.

– Она в безопасности, – сказал Уилл громче и сразу услышал предупреждающий рык медведицы.

Уилл посмотрел на нее. Медведицу трясло, и, судя по всему, ей, как и Гутри, оставалось жить считаные секунды. Но она не хотела умирать на месте и осторожно двинулась в сторону Уилла, обнажив зубы.

Другой рукой Гутри ухватил Уилла за плечо и снова заговорил. Уилл не понял, что означают его слова, по крайней мере в эту минуту.

– Вот этого… уже никого… не будет… – сказал он.

Медведица сделала еще шаг, раскачиваясь вперед-назад.

Уилл очень медленно попытался освободиться от хватки Гутри, но тот крепко держал его.

– Медведица.. – напомнил Уилл.

– И этого… – пробормотал Гутри, – и этого…

На его окровавленных губах застыло что-то вроде улыбки. Понимал ли он в агонии, что делает – удерживает человека, который вызвал у него столь горькие воспоминания, когда тому угрожает смерть в лапах медведя?

Уиллу не оставалось выбора если уж убираться с дороги медведицы, то придется тащить с собой Гутри. Он стал подниматься на ноги, волоча за собой тяжелого старика. Это движение вызвало стон у Гутри, и он почти отпустил плечо Уилла Словно партнер в каком-то жутком танце, Уилл сделал шаг в сторону лачуги, таща за собой Гутри. Медведица остановилась, глядя на эту нелепую сцену сверкающими черными глазами. Уилл сделал еще шаг, и Гутри вскрикнул, но тише, и неожиданно выпустил Уилла, у которого не было сил его удержать. Гутри скользнул на землю, словно его кости стали жидкими, и в это мгновение медведица приняла решение. Уилл не успел бы увернуться, а тем более убежать. Зверь в один прыжок оказался на нем, словно машина, сбившая пешехода Уилл почувствовал, как от удара ломаются кости, а мир становится пятном боли и снега, ослепившим его своим белым сиянием.

Потом голова его ударилась о лед, и на несколько секунд он потерял сознание. Очнувшись, Уилл поднял руку и увидел красный снег. Куда подевалась медведица? Он повел глазами направо, потом налево: ее нигде не было. Одна рука неподвижно лежала под ним, но в другой еще были силы, чтобы опереться и приподняться. Ог этого движения тело пронзила боль, и он испугался, что снова потеряет сознание, но понемногу ему все же удалось встать на колени.

Он услышал сопение слева и посмотрел туда. В глазах помутилось. Медведица уткнулась носом в тело Гутри, вдыхая его запах. Она подняла громадную голову, и Уилл увидел, что морда у нее в крови.

«Это смерть», – подумал Уилл.

Смерть для всех нас. То, что ты столько раз фотографировал. Неподвижный дельфин, запутавшийся в сетях; обезьяна, бьющаяся в конвульсиях среди мертвых сородичей и не сводящая с него взгляда, который невозможно вынести, разве что через объектив камеры. Все они стали одним в это мгновение: он, обезьяна, медведица. Смертные существа, чье время подошло к концу.

А потом медведица снова набросилась на него, когти вспороли плечо, спину, челюсти сомкнулись на шее. Откуда-то издалека, из мира, которому он больше не принадлежал, донесся женский голос, зовущий его, и мозг лениво отметил: «Здесь Адрианна, милая Адрианна…»

Он услышал выстрел, еще один. Почувствовал, как всем своим весом навалилась на него медведица, придавив к земле. Ее кровь бежала по его лицу.

«Неужели спасен?» – подумал он словно о ком-то другом.

По мере того как он укреплялся в этой мысли, другая его часть, у которой не было ни ушей, чтобы слышать, ни глаз, чтобы видеть, да которой это было и не нужно, тихо покидала этот мир. Органами чувств, о существовании которых Уилл и не подозревал, он созерцал звезды сквозь снежные тучи. Ему казалось, что он чувствует их тепло, что их пылающие сердца и его дух разделены лишь мыслью и что он может оказаться там, в них, познать их – стоит только пожелать.

Но что-то остановило подъем. Голос Он знал этот голос, только не мог вспомнить, кому он принадлежит.

«Эй, ты что это надумал?» – произнес он с лукавой насмешкой.

Он пытался вспомнить лицо, но перед глазами всплывали лишь фрагменты. Шелковистые рыжие волосы, острый нос, шутовские усы.

«Тебе еще рано», – сказал пришелец.

«Но я хочу, – ответил Уилл– Здесь столько боли. Не в умирании – в жизни».

Собеседник слышал жалобы Уилла, но не пожелал поддерживать тему.

«А ну, помолчи, – сказал голос. – Думаешь, ты первый на этой планете потерял веру? Это часть нашего бытия. Нам нужно поговорить серьезно – тебе и мне. С глазу на глаз. Как мужчина с…»

«Мужчина с кем?»

«И до этого дойдем», – ответил голос, начиная слабеть.

«Куда ты уходишь?» – спросил Уилл.

«Туда, где ты не сможешь меня найти, когда придет время, – ответил незнакомец. – А оно придет, мой потерявший веру друг. Это так же верно, как то, что Господь навесил сиськи на ветки».

И, выдав эту околесицу, голос пропал.

Настало мгновение благодатной тишины, когда Уиллу вдруг пришло в голову, что, может быть, он все-таки умер и теперь уплывает в забвение. Потом он услышал Люси (бедную осиротевшую Люси), которая надрывно лаяла где-то поблизости. А затем, вслед за ее воем, человеческие голоса Они говорят ему: «Лежи, лежи, не двигайся, все будет хорошо».

– Ты меня слышишь, Уилл? – спрашивала Адрианна.

Он чувствовал, как на лицо падают снежинки, словно холодные перышки. На брови, ресницы, губы, зубы. А потом – гораздо менее приятная, чем покалывающие снежинки, мучительная боль во всем теле и в голове.

– Уилл, – говорила Адрианна, – скажи мне что-нибудь.

– Дда-а, – сказал он.

Боль становилась невыносимой и все усиливалась.

– Все будет хорошо, – сказала Адрианна– Мы ждем помощи. Все будет хорошо.

– Господи, какой кошмар, – сказал кто-то.

Он узнал акцент. Наверняка один из братьев Лаутербах. Герт, доктор, которого лишили права заниматься частной практикой за нарушения при выписывании рецептов. Он отдавал приказы, как старый сержант: одеяла, бинты, сюда, скорее, шевелитесь!

– Уилл?

Третий голос. Этот звучал где-то совсем рядом с его ухом. Корнелиус. Говорил он сквозь слезы:

– Это я виноват, старина Боже мой, какая я тварь, прости…

Уилл хотел остановить Корнелиуса – от его чувства вины сейчас никакого проку, но язык не слушался и он не смог произнести ни слова Глаза, однако, приоткрылись, вытолкнув снежинки из глазниц Он не видел ни Корнелиуса, ни Адрианны, ни Герта Лаутербаха. Только летящие сверху снежинки.

– Он все еще с нами, – сказала Адрианна.

– О, старина, о, старина.. – рыдал Корнелиус– Спасибо тебе, долбаный Господи.

– Ты только держись, – сказала Адрианна Уиллу. – Мы тебя вытащим Ты меня слышишь? Ты не умрешь, Уилл. Я тебе не позволю умереть, ты понял?

Он снова позволил глазам закрыться. Но снег проникал в голову, погружая его в благодатное небытие, словно на раны положили мягкое одеяло. И боль постепенно отступала, уходили голоса, он уснул под снегом, и ему приснились другие времена.

I

В течение нескольких драгоценных месяцев после смерти старшего брата Уилл был саvым счастливым парнишкой в Манчестере. Конечно, не для всех. Он быстро научился придавать лицу мрачное выражение, даже изображать готовность разрыдаться, если озабоченный родственник спрашивал, как он себя чувствует. Но все это было сплошным притворством. Натаниэль умер, и Уилл был этому рад. Золотой мальчик больше не будет главенствовать над ним. Теперь в его жизни остался только один человек, который относился к нему так же снисходительно, как отец, – и это был сам отец.

У отца имелись для этого все основания: он был великий человек. Философ – ни больше ни меньше. У других тринадцатилетних мальчишек отцы были водопроводчиками или водителями автобусов, но отец Уилла, Хьюго Рабджонс, был автор шести книг – никакой водопроводчик или водитель автобуса даже не понял бы, о чем они. Мир (Хьюго как-то сказал об этом Натаниэлю в присутствии Уилла) создавался многими людьми, но лишь единицы определяли то, как он будет развиваться. Важно было оказаться среди этих единиц, найти место, в котором ты сможешь изменить общепринятые представления с помощью политического влияния и интеллекта, а если ни то ни другое не подействует, то ненавязчивым принуждением.

Уилл приходил от отцовских речей в восторг, даже несмотря на то, что многое из сказанного оставалось за пределами его понимания. А отец любил поговорить о своих мыслях, хотя однажды Уилл был свидетелем того, как отец впал в ярость: Элеонор, мать Уилла, назвала своего мужа учителем.

– Никакой я не учитель, никогда им не был и не буду! – взревел Хьюго, его и без того всегда красное лицо налилось кровью. – Почему ты то и дело пытаешься меня унизить?

Что ответила мать? Что-то неопределенное. Она всегда говорила что-то неопределенное. Глядя мимо него куда-то в окно или, может быть, вперившись осуждающим взором в букеты, которые только что расставила.

– Философии нельзя научить, – сказал тогда Хьюго. – Она дается только вдохновением.

Возможно, этот разговор продолжался дольше, но у Уилла были сомнения на этот счет. Мгновенная вспышка, перемирие – таков был ритуал А иногда – обмен ласками, но это тоже быстро заканчивалось. И каков бы ни был предмет разговора – философия или любовь, – на лице матери неизменно присутствовало рассеянное выражение.

Но потом умер Натаниэль, и даже такие разговоры прекратились.

Это случилось в четверг утром Он переходил улицу, и его сбило такси. Водитель спешил доставить пассажира на манчестерский вокзал Пикадилли, боялся опоздать на двенадцати-часовой поезд. Удар отбросил Натаниэля в витрину обувного магазина, стекло разлетелось, и он получил множественные порезы и внутренние повреждения, несовместимые с жизнью. Умер он не сразу. Боролся за жизнь два с половиной дня в отделении интенсивной терапии Королевской клиники, но в сознание так и не пришел. На утро третьего дня его тело перестало сопротивляться, и он умер.