Глава 18.

ВОЗВРАЩЕНИЕ «БЛУДНОГО СЫНА»,

ИЛИ СНОВА В ИТАЛИИ

Приезд Россини в Болонью вызвал бурю ликования его сограждан. Они искренне гордились своим земляком и всячески старались выразить ему свое обожание. А Джоаккино надеялся отдохнуть… Последнее время он всегда мечтал о покое. Это могло бы показаться странным для 44-летнего мужчины, если не знать, как рано он начал трудиться и сколь активно. Давала о себе знать и «богемная» жизнь с ее неустроенностью и разбросанностью, которую вел композитор. Но надеждам на безмятежный отдых не суждено было сбыться. Сразу начались хлопоты, связанные с разводом. Отчуждение между Джоаккино и Изабеллой возникло давно, однако именно теперь отношения обострились: кроме того, что между ними не стало взаимопонимания, кроме постоянных ссор строптивой невестки с не менее строптивым Виваццей оказалось, что Изабелла увлеклась азартными играми, проигрывала массу денег и была вся в долгах. Правда, она начала давать уроки пения, но эти заработки не могли спасти положения. Она была настолько поглощена своей жизнью, что даже без долгого раздумья и сопротивления согласилась на развод. А может быть, ей хотелось быть одной? Или она просто была умной женщиной и понимала, что скандалом прежнего счастья не вернешь? А может, она настолько любила Джоаккино, что ради его счастья готова была жертвовать, поскольку понимала, что не может дать ему желанного покоя? Наверняка этого не знает никто. Но она довольно спокойно, по крайней мере внешне, смирилась со своей участью. В этот приезд Россини привез с собой Олимпию Пелисье. Однако согласно моральным нормам родного города он не мог жить с ней под одной крышей, и пришлось снять ей квартиру неподалеку. Изабелла давно знала о новой сердечной привязанности Джоаккино. Она захотела познакомиться с этой женщиной, пригласила ее на обед. И тут случилось то, что вызвало недоуменные пересуды всей Болоньи. Они подружились! Надо сказать, что эта странная дружба продолжалась недолго и кончилась не менее неожиданно, чем началась: однажды женщины поссорились и расстались, чтобы никогда больше не встретиться.

В ноябре 1837 года Россини с Олимпией уехал в Милан. К тому времени этот город стал уже признанным музыкальным центром Италии. Миланцы встретили уважаемого маэстро с большим почетом. И (как же много зависит в жизни человека от душевного настроя!) здесь Россини нашел долгожданный покой, хотя вовсе не укрывался от общения: «Я живу здесь, в Милане, – писал он в те дни, – наслаждаясь жизнью довольно блестящей: даю концерты или музыкальные упражнения по пятницам у себя дома». Опять у Россини собирались интересные и образованные люди: артисты, литераторы, аристократы, любившие музыку. Эти музыкальные вечера приковывали к себе всеобщее внимание, там бывали Меркаданте и Риччи, Лист и Гиллер, Джудитта Паста и Нурри. Выбор исполняемых произведений всегда отличался отменным вкусом, критерии оценок – большой взыскательностью.

Пять месяцев в Милане пролетели как прекрасный сон. Всеобщая любовь и почитание, искренние друзья, в чьей среде Россини находил подлинный душевный покой, – все это было той атмосферой, которая несла отдохновение усталому Джоаккино. Он чувствовал себя так хорошо в этом гостеприимном городе, что мог бы в нем остаться и насовсем, если бы не письма отца, который просил вернуться. Восемь десятков прожитых лет тяжелым грузом сгорбили плечи старого Виваццы, хотя он по-прежнему много говорил, особенно о своем знаменитом сыне. Однако последнее время Джузеппе стал много болеть, и близкое присутствие и постоянная забота нежно любимого сына оказались просто необходимы. Возвращение прославленного маэстро в Болонью вновь вызвало энтузиазм горожан. Как всегда, последовали торжественные вечера, веселые развлечения и всевозможные чествования земляка. Однако по-настоящему вдохновила и взбодрила Джоаккино трудная и почетная просьба – заняться делами Болонского лицея. Для Россини это учебное заведение было началом всех начал. Именно здесь он овладел первыми серьезными знаниями, именно здешний учитель падре Маттеи оставил неизгладимый след в его душе. Недаром потом он вспоминал о своем наставнике всю жизнь и, будучи старательным, но непослушным учеником (опять парадокс! – но так было), он всегда ценил его мнение и его глубокие познания.

Однако страшное горе, обрушившееся на композитора, сломало все его планы. Умер Джузеппе Россини. И хотя смерть отца не была неожиданной (перед этим он тяжело болел), она потрясла Джоаккино до глубины души. Он буквально не находил себе места. Каждая мелочь в доме напоминала отца – и дом, в оформление которого вложили столько заботы и фантазии, срочно продали. Россини стал жить в наемной квартире. Общая подавленность и мрачная меланхолия приняли угрожающий характер, и врачи посоветовали ему съездить на Неаполитанское побережье. Солнечный Неаполь радостно встретил любимого композитора. Естественно, что сразу посыпались приглашения. Но Джоаккино не хотел никого видеть, он как будто разучился смеяться, общаться с людьми. Единственное исключение было сделано для Неаполитанской консерватории, где его посещение стало праздником. Для консерваторцев – праздник, а для Россини – огромное напряжение всех эмоциональных сил. Однако заботу о музыкальном образовании композитор считал важнейшим делом, ради которого он смог пересилить себя.

Старый знакомый Россини, Доменико Барбайя, гостеприимно пригласил его жить на свою виллу. Сердечные заботы радушного хозяина в сочетании с целительным морским воздухом сделали свое дело – постепенно Джоаккино пришел в себя. И конечно, сразу захотел заняться тем важным делом, от которого его отвлекла смерть отца, – Болонским лицеем. Для этого он вернулся в Болонью. Ознакомление с делами этого питомника творцов музыкального искусства привело композитора в ужас: это знаменитое учебное заведение находилось в катастрофическом упадке. Не было хороших учителей, плохо отбирались ученики, был безобразно поставлен учебный процесс. Будучи сам подлинным художником, Россини отлично понимал, что для подрастающего поколения нужны и глубокие знания, и яркие эмоциональные впечатления, что нужно воспитывать музыкантов – поэтов своего дела. Воспитание хорошего вкуса и высокого профессионализма – вот что он считал трудной, но благодарной задачей учителя. Много внимания Россини сразу уделил подбору педагогического состава, разработке учебного материала. Для своих лицейских питомцев он написал сборник вокальных упражнений. В то время Россини практически безвыездно жил в Болонье – и здоровье начинало пошаливать, да и дела не пускали. Однако когда речь шла о дружбе, он по-прежнему мог пойти и на неудобства, и на беспокойства. В феврале 1841 года в Венеции должна была состояться премьера оперы его друга и земляка, композитора Габусси. Тот ужасно волновался, и чтобы внушить ему храбрость и поддержать, Россини отправился в этот город. Венеция снова встретила маэстро с восторгом, подобным тому, каким он был окружен в Болонье, все жители которой знали его в лицо и где даже приезжие поддавались всеобщему поклонению. Русский путешественник Павел Васильевич Анненков вспоминал: «Магазинщики, торговцы и все встречные снимали перед ним шапки. Он шел, как принц, едва успевая отвечать на поклоны и награждая кого ласковым взглядом взамен приветствия, кого улыбкой, кого просто движением руки… Я был увлечен этим триумфом знаменитого маэстро и также снял шляпу: он посмотрел на меня пристально, прикоснулся к полям шляпы и пошел дальше, оборачиваясь на все стороны и часто подавая голову вперед, что было каким-то грациозным сокращением поклона».

Еще сразу после болезни в 1832 году Россини дописал недостающие номера в Stabat mater. И вот теперь по просьбе своего парижского издателя он окончательно пересмотрел уже сочиненное, многое переделал и добавил. Как раз тогда произошло сближение всемирно известного маэстро и молодого композитора Анджело Кателани, который жил в Модене, но часто приезжал в Болонью. Все знали – Джоаккино всегда любил поесть, и Кателани, желая сделать приятное своему кумиру, привозил различные деликатесы, лакомства, изысканные вина. Когда Анджело представал перед маэстро с подарками и последними новостями, именитый друг обнимал его, называя «земным ангелом». А потом они устраивали пантагрюэлевы пиршества, в которых кроме них принимала участие Олимпия. У Кателани была одна страсть – он собирал коллекцию вещиц, принадлежавших замечательным людям. И вот когда однажды он остался один в кабинете маэстро, то среди очаровательных дорогих безделушек он увидел довольно потрепанное перо. То самое, которым композитор писал Stabat mater! Кателани не мог удержаться и взял его себе, украл. «Да, именно так, – утверждает он в своих мемуарах, – я украл его!» И сохранил перо на стенде под стеклом как реликвию, связанную с написанием Stabat mater. A прозвучал этот маленький шедевр сначала в Париже и только потом в Болонье (1842). Это прекрасная музыка, возвышенная по содержанию, совершенная по форме и изысканная по средствам. Надо сказать, что манера письма использовалась привычная для Россини, оперная, в ней не было аскетизма и отрешенности церковной музыки. Это восхитительный гимн человеколюбию, милосердию и извечной материнской скорби. Парижская пресса буквально клокотала от восторженных отзывов на это сочинение.

Россини находился в зените славы. Его жизнь приобрела размеренность и упорядоченность, в чем сказалась немалая заслуга его подруги Олимпии Пелисье. Только зарубцевалась страшная рана, нанесенная композитору смертью отца, как неожиданная гибель старого друга, маркиза Агуадо, опять выводит его из душевного равновесия. Однако слава не спрашивает, уместны ли ее проявления в данный момент. И на Россини градом сыпались почетные ордена (и от прусского короля, и от греческого), назначения (почетный член берлинской Академии изящных искусств) и прочие знаки горячего почитания (в Пезаро выпустили памятную медаль). Может быть, все это легче отвлекло Джоаккино от горестных дум, помогло быстрее оправиться от горя. Впрочем, и Болонский лицей, которым он тогда руководил, не давал возможности замкнуться в своих переживаниях. И все же состояние здоровья потребовало поездки в Париж для лечения, что маэстро и сделал в мае 1843 года.

Хотя Россини приехал в столицу Франции не для развлечений, но посетители потянулись к нему чередой, двери дома композитора были открыты для всех. Однажды к Джоаккино привели маленького мальчика с просьбой послушать, как он играет на скрипке. Мальчику было лет 8, и был он такой маленький и худенький, что с первого взгляда вызвал у добряка и толстяка Россини искреннюю жалость. Мальчик пришел с мамой и ужасно смущался. Однако как только в его руках появилась скрипка, при первых ее звуках ребенок буквально преобразился – он стал властелином прекрасной музыки! Маэстро сразу понял, что перед ним настоящий талант. Когда юный виртуоз кончил играть, Россини высказал свое удовлетворение и охотно согласился помочь мальчику, составив ему протекцию. И, улыбнувшись, добавил, что сначала обязательно должен накормить его. Этим мальчиком был польский скрипач Генрик Венявский.

Последние годы несчастья начали часто посещать «смеющегося» маэстро, сгоняя улыбку с его лица. В середине августа 1845 года Россини получил известие о тяжелой болезни Изабеллы Кольбран. В это время он отдыхал на даче в Корнети, которую арендовал, поскольку не мог жить в Кастеназо из-за Изабеллы. А в сентябре она прислала Джоаккино просьбу посетить ее. Между супругами уже давно не было близости и понимания, но в прошлом у них осталось слишком много общих воспоминаний и переживаний, и забыть свою молодость Россини не мог, да и не хотел, – ведь без прошлого нет будущего. У композитора не получилось скрыть свое волнение, хотя он знал, что это неприятно Олимпии, и, конечно, поехал к жене. Его сразу провели в комнату Изабеллы, где Джоаккино пробыл наедине с ней около получаса. Когда он выходил, на его глазах были слезы. О чем они говорили – неизвестно, но это было последнее свидание. 7 октября 1845 года Изабелла умерла. Для композитора ее смерть явилась огромным потрясением. Он всегда тяжело переживал потери близких людей. И опять это плохо отразилось на его здоровье, опять наступил период черной меланхолии. Подобно тому как после смерти отца он срочно продал свой болонский дом, где все напоминало ему об утрате, так теперь он постарался поскорее избавиться от виллы в Кастеназо, которая в его сознании тесно связывалась с Изабеллой.

Смерть Кольбран, при всей тяжести утраты, открывала Россини возможность женитьбы на любимой женщине. И через год, в августе 1846 года он обвенчался с Олимпией Пелисье.

Еще в конце 1845 года издатель Джованни Рикорди задумал поставить в своем магазине бюст Россини. Исполненный скульптором Чинчиннато Баруцци и являясь высокохудожественной работой, этот бюст, по свидетельству современников, оказался очень похож на свой оригинал. Торжество открытия бюста намечалось на 29 февраля 1846 года, день рождения композитора, однако по стечению обстоятельств его пришлось перенести на 17 марта, когда оно и состоялось в фойе театра «Ла Скала». Участвовали все артисты и оркестранты. Исполнялись отрывки из различных опер Россини в хронологическом порядке, а после прозвучал гимн в честь их автора, музыку к которому сочинил Плачидо Манданичи, а стихи – Феличе Романи. Всего лишь месяц спустя открылся большой монумент композитора в парижской «Королевской академии музыки и танца» («Гранд-Опера»).

Однако прославленный маэстро уже не писал опер. А Париж жаждал его новых произведений. Директор «Королевской академии музыки и танца» решил испросить разрешение у Россини составить новое произведение из уже написанной музыки. Согласие он получил, и в результате вышла опера «Роберт Брюс». Ее действие относится к 1314 году, когда шотландский герой, король Роберт, боролся за независимость своей страны с английским королем Эдуардом II. Это создание вызвало недоумение у слушателей. Побывавший на этом спектакле Анненков оставил следующие воспоминания: «Эта опера Россини решительно не имеет никакого характера, не оставляет по себе никакого образа и до того лишена основной идеи, что до сих пор публика не знает, принять ли ее за шутку или за серьезное произведение болонского маэстро. Так всегда бывает с пьесами, составленными из разных посторонних клочков, хотя бы каждый из них и был превосходен». И все-таки был один эпизод, вызвавший бурную реакцию аудитории, – прибытие Роберта, когда военный гимн ожидающих его бардов и народа соединяется с маршем короля. «В это время, – пишет Анненков, – публика всего театра поднимается, и крики энтузиазма из партера смешиваются с последними нотами хора. На этот отклик настоящего народа… Россини, конечно, не рассчитывал, но именно это невольное движение и довершает полный эффект, начатый на сцене». Подобной патриотической манифестации не ожидали ни авторы этого пастиччо, ни тем более сам Россини, который к этой смеси не имел отношения. Однако именно этого и надо было ожидать, учитывая, что шел конец 1846 года и были близки жаркие события 1848 года.

Революционные настроения зрели по всей Европе. В Италии они еще усугублялись антиавстрийскими выступлениями. Гроза разразилась весной 1848 года. Центром военных действий стала Ломбардия, но по всей Италии собирались денежные средства, мобилизовались лошади. Россини тоже внес 500 скуди и отдал двух лошадей (из четырех, имевшихся на его конюшне). Он всегда поддерживал революционную борьбу. Вечером 27 апреля один военный оркестр, направлявшийся в Ломбардию, остановился под окнами дома, где жил всеми любимый маэстро, и стал играть в его честь. Россини появился перед собравшимися, чтобы поприветствовать их. Неожиданно из толпы раздался крик: «Долой богача-реакционера!» Для Россини это было потрясением. Всю жизнь он ратовал за свободу родной страны, об этом пела каждая сочиненная им нота, и вдруг такое оскорбление! Оказывается, по городу ходили слухи (вероятно, пущенные врагами композитора), что прославленный маэстро отступился от патриотов, отказался от либеральных мыслей и не одобряет крайностей революционеров. Крайностей – может быть, но смотря что считать крайностью. Однако терпеть подобные выступления Россини был не намерен, а тут еще стали говорить, что 500 скуди он дал в виде векселей, не подлежащих взысканию. Все это получилось неприятно, унизительно и даже страшно, ведь неизвестно, как далеко могли бы зайти злопыхатели. На следующее утро маэстро с супругой покинули Болонью.

Как только оскорбленный Россини прибыл во Флоренцию, перед ним открылись двери всех самых знаменитых домов, а все художники, литераторы, артисты захотели общаться с ним. Композитор посещал салоны князя Понятовского и графини Орсини-Орловой, близко дружил с художником Разори, скульптором Бартоллини, исследователем Данте лордом Верноном, знаменитым профессором медицины Джорджо Реньоли, адвокатом Сальваньоли. Однако приятные развлечения не могли искоренить из его сердца печальные воспоминания о разрыве с любимой Болоньей. Надо сказать, что болонцы скоро одумались. Почти вслед уезжающему маэстро падре Уго Басси, капеллан Гарибальди, послал извинительное письмо, в котором просил композитора вернуться в город, где его любят и почитают. Этот факт значил для Россини очень многое. Практически это была его реабилитация в глазах сограждан. И более того, его просили сочинить музыку к гимну, прославляющему папу Пия IX, что он и сделал с большим удовлетворением. Ответил композитор И падре Уго. Заметим, что свою корреспонденцию Россини вел аккуратнейшим образом, причем и деловые письма, и дружеские отличались изяществом слога, живостью и любезностью, которые воистину могут считаться образцами эпистолярного стиля эпохи. Хотя грамматически эти письма были отнюдь не безгрешны. Вот когда сказывались шалости и леность в обучении грамоте юного Джоак-кино!

И опять все уладилось в жизни Россини. Но в Болонью он не поехал, во Флоренции сложилась значительно более спокойная обстановка. Здоровье все чаще пошаливало. И все же, живя во Флоренции в окружении забот Олимпии, ему было приятно сознавать, что в городе, с которым связано столько воспоминаний, у него много друзей и его все любят. В конце 1850 года маэстро все же приехал туда, не насовсем, правда, а для устройства своих дел. Действительно, его сразу окружили друзья и поклонники. И тут случилось непредвиденное обстоятельство, сильно повлиявшее на композитора. 1 мая 1851 года, когда'у него собрались гости, неожиданно явился с визитом граф Нобили, австрийский наместник. И гости демонстративно покинули дом Россини. Эта патриотическая демонстрация направлялась против графа Нобили, но больно ударила по хозяину дома. Развившаяся с годами мнительность шептала Джоаккино, что это его все осуждают за мнимое предательство. Впечатление от этого осталось самое тяжелое и повлекло за собой длительное нервное расстройство. Россини спешно уехал во Флоренцию с намерением никогда больше не возвращаться в Болонью, а другу Гаэтано Фаби поручил распродать все его вещи в этом городе.

Болезнь усиливалась, физическое и моральное состояние стало крайне тяжелым. Пропал аппетит (это у лакомки-то Джоаккино!), он похудел, побледнел. Иногда казалось, что Россини ничего уже не интересует в этом мире. В письме Доменико Донзелли он сообщал: «Что же касается морального состояния, не могу сказать ничего хорошего: люди слишком мерзки, поэтому я могу успешно обходиться без них в эти последние дни моей жизни, для которых мне нужно было бы набраться постоянного спокойствия, ставшего теперь невозможным». И это слова Россини, который раньше не мог себе представить существования без постоянного людского окружения, который даже часто сочинял, когда вокруг веселились! Однако приступы угнетенного состояния сменялись периодами бодрости. И сразу все происходящее становилось для него важно. Вот во Флоренции открылась экспериментальная гимназия под руководством композитора Джованни Сервадио, где кроме специальных предметов большое внимание уделялось общегуманитарному образованию музыкантов. И Россини поспешил не только высказать поддержку гимназии, но и помочь материально: «Спешу просить вашу милость, – писал он Сервадио, – любезно занести мое имя в первый список лиц, содействующих этому начинанию». Хотя в письме к Донзелли композитор говорит о «все возрастающей умственной импотенции, не дающей сочинять музыку», здесь он несколько преувеличивает. И когда, правда редко, он берется за перо, из-под него выходят настоящие маленькие шедевры. Таковы Канцонетта на стихи Метастазио, созданная для альбома супругов Букарде-Альбертини, или Болеро, написанное для графини Орсини-Орловой.

Начало 50-х годов оказалось очень тяжелым для Россини. Переживания предшествующих лет скверно сказывались на нем. Бодрый, сильный, здоровый дух композитора изнемогал в борьбе с приступами нервной болезни, во время которых Джоаккино нередко малодушничал: «К чему я шел, – горестно восклицал он, – и что я сделал в этом мире?» Приходили и мысли о самоубийстве. Но была удивительная черта в его характере – в присутствии посторонних он мог брать себя в руки! А в то время очень многие хотели видеть Россини, и он гостеприимно приглашал их в свой дом, например к обеду. И перед гостями появлялся прежний Джоаккино Россини или почти прежний – этот мало смеялся. Велись оживленные разговоры об искусстве, вспоминались старые времена.

Заботливая супруга, Олимпия Пелисье, постоянно беспокоилась о здоровье своего мужа. Испробовав все средства в Италии, она решила уговорить его ехать в Париж, к французским медикам. Легко сказать – уговорить, маэстро и слышать не хотел о переезде. Тем более что он не выносил железных дорог! Но какая жена не может добиться от своего мужа того, что ей надо! Поддался и Россини. Правда, ехать он согласился только в карете. И вот 26 апреля 1855 года они тронулись в путь в сопровождении своих слуг. Лукка… Несколько дней в Ницце – там местные любители музыки устроили в садике гостиницы, где остановился маэстро с супругой, концерт в его честь… И наконец, Париж…

Глава 19.

ПОСЛЕДНЯЯ ПЕСНЬ «ПЕЗАРСКОГО ЛЕБЕДЯ»

Прекрасная столица Франции гостеприимно раскинула перед Россини свои бульвары и скверы, встретила весенним шумом и гомоном. Парижане были буквально взбудоражены известием о приезде в их город прославленного маэстро. Естественно, сразу кнему потянулись почитатели. Однако композитор, утомленный долгим путешествием, никого не принимал. В те дни сильно обострилась болезнь. Маэстро мучили звуки! Но самое неприятное проявлялось в том, что к каждому звуку или аккорду пристраивалась в измученном мозгу Джоаккино терция. И если с шарманщиками разговор был короткий – Олимпия распорядилась платить им сразу и выпроваживать, то с оркестром королевской гвардии оказалось значительно трудней. Тут уж прятаться приходилось несчастному больному. Теперь это были не одиночные приступы нервозности, а состояние постоянной взвинченности. Совсем пропал аппетит, господствовало ощущение подавленности. Он уже не смеялся и не шутил. Вид этого человека производил на людей, знавших его раньше, угнетающее впечатление.

Олимпия сразу по приезде вызвала к мужу самых лучших парижских врачей. И те уж постарались на славу: выписали массу рецептов, назначили строгий режим дня, в соблюдении которого мадам Россини проявила твердый характер. И мало-помалу все это вместе взятое в сочетании с налаженным бытом дало положительные результаты. Маэстро начал интересоваться окружающей жизнью, для него стали занимательны парижские новости, которыми его усердно снабжал старинный друг Микеле Карафа де Колобрано. Благородному неаполитанцу посчастливилось исторгнуть и первую шутку, сорвавшуюся с губ Джоаккино. Дело в том, что Карафа, в молодые годы служивший офицером, любил ездить верхом. Наездник был очень привязан к своему старому коню, который стал настолько дряхл, что часто приходилось давать ему отдохнуть. О пристрастиях и связанных с ними неприятностях «кавалериста» знали все его друзья. И подсмеивались над ним. Однажды вечером Россини сказал вошедшему Карафе: «Эй, дон Микеле, сегодня я не видел тебя верхом. Ты предусмотрел, что твой россинант начинает ходить с поддержкой?» Комизм высказывания крылся в двойном значении слова апподжиатура: по-итальянски в простой речи это – поддержка, а на музыкальном языке – форшлаг (вид украшения)!

Это был перелом. Россини стал выздоравливать. К нему вернулось главное свойство его характера – юмор. Очень скоро Джоаккино уже видели таким, каким он бывал раньше. В сентябре 1855 года врачи посоветовали ему отдохнуть на морском курорте в Трувилле, что близ Гавра. Там композитор повстречался и провел много времени в беседах с немецким пианистом Фердинандом Гиллером, во время совместных прогулок с которым он, с удовольствием повинуясь желанию собеседника, вспоминал свои молодые годы, нередко с доброй насмешкой освещая совсем не смешные события своей жизни. Ведь все зависит от того, как на это посмотреть. Гиллер остался в восторге от их разговоров, искренне восхищался старым маэстро: «Россини 63 года, но черты его почти такие же, как три десятка лет назад. Трудно найти лицо более умное, глаза более выразительные, а голову более прекрасную!»