Он долго лежал в темноте на своей верхней полке, заложив руки за голову, с открытыми глазами.
      Потом он вспомнил, что в чемодане у него лежит неразвязанный узелок.
      Он ощупью нашел его и вышел в коридор, где горел свет.
      В коридоре было безлюдно, только какой-то военный, севший на промежуточной станции, спал, привалившись к стене, на откидном стуле.
      Салфеточка была старенькая, вышитая неровным узором, края у нее распушились нитками. Когда-то Шура пробовала вышивать, да, верно, не хватило терпения.
      Из середины узелка он вынул свои большие часы. Вышел на площадку. Тут шум колес бегущего поезда слышался гораздо сильнее. С железным грохотом торопливо раскачивался конец цепи под вагоном. В темноте пролетали искры из паровоза. Чуть видны были придорожные кусты, присыпанные снегом.
      Вспомнив, вдруг представил себе эти часы на руке у Шуры, ее маленькую руку и то место на запястье, где он впервые увидел шершавый багровый шрам. Вагон покачивало из стороны в сторону. Полковник стоял, широко расставив ноги и упрямо нагнув голову, точно против ветра. Поезд с изменившимся шумом вошел в лес. Звезды мигали где-то совсем недалеко, над самым краем деревьев. Он долго смотрел на них, не моргая, и мало-помалу длинные влажные лучи, мерцая, протянулись, побежали от них во все стороны, и стало горячо глазам. Он медленно поднял руку, уперся о косяк двери и нехотя, как будто насильно сдаваясь, пригнул голову и с силой прижался лбом к согнутому локтю.
      Много, должно быть, времени прошло, пока поезд подошел к почти невидимой в темноте станции и стал.
      Два человека, согнувшись под мешками, перекликаясь испуганными голосами, пробежали вдоль поезда.
      Покачиваясь в такт шагам человека, неторопливо проплыл через пути огонек фонаря.
      Замерший состав ожил, дернулся, снова ударилась и начала качаться цепь под вагоном, и поезд пошел.
      В движении все-таки как-то легче на душе. С каждым километром ближе к фронту, к привычной, сейчас единственно возможной для него жизни - жизни его дивизии.
      Дивизия стоит в лесу, на краю громадных болот. Там сейчас затишье, и до того дня, когда над зубчатыми верхушками леса вспыхнут красные ракеты наступления, пройдут еще, может быть, долгие недели кропотливой, терпеливой работы, будничной, незаметной, необходимой, как тиканье часов...
      Офицер, сидевший в коридоре, вышел в тамбур и попросил разрешения прикурить. Он блаженно затянулся папиросой и туго, с кряхтеньем потянулся.
      - Совсем поясницу поломал. А, однако, выспался ничего... А что вам не спится, товарищ полковник? Размышляете?
      - Выспался, - сказал полковник, - больше не тянет лежать.
      - Привычка, - поучительно констатировал офицер, - спать по обстоятельствам. Это понятно.
      Они молча покурили, стоя рядом в темноте.
      - Однако, кажется, дело к рассвету идет, - снова начал офицер. - Самое неуютное время, знаете. Вот тут именно разные мысли являются. Мне вот вспоминаются всякие истории невеселые. Много разных таких удивительных историй про людей приходится узнавать в наше время, не правда ли?
      - Да какие особенные истории? - пожал плечами полковник. - Истории, по-моему, все самые простые.
      Офицер недоверчиво покачал головой.
      - Это с первого взгляда так кажется, что простые, когда с другими случается. А вот попробуй покопаться в них, вдуматься и, может быть, с трудом даже поймешь, что к чему. Вот вы стояли тут одни в темноте, курили. Что-нибудь вам вспомнилось особенное, наверное?
      Полковник Ярославцев неторопливо докурил папиросу и выбросил ее, приоткрыв и снова захлопнув дверь. В полях чуть-чуть начинало сереть. Он упрямо качнул головой.
      - Тоже самая обыкновенная история. У одного человека фашисты убили жену. Вот и все.
      1947