Это прежде всего образ чудесной земли и сопутствующий ему мотив изумления: «Воистину чудесно все сущее в этой стороне и чудесны великие народы острова Эспаньола…»; «…никто не сможет поверить подобному, пока сам не увидит всего». Это образы «естественного человека», «доброго дикаря» и «злого дикаря» — будущих героев латиноамериканского искусства в целом. Это образ земного рая («открытого» Колумбом в дельте Ориноко во время третьего путешествия) — ему тоже будет суждена долгая жизнь в латиноамериканской культуре. Наконец, это противопоставление Нового Света — Старому, заключавшее ту идею, что Америка — иной мир, в корне отличный от европейского: «И как день от ночи отличались эти деревья от растущих в нашей стороне; иными были плоды, травы, камни и все прочее».
      Накопление новых художественных элементов происходило постепенно, но началось оно еще в первых памятниках испаноамери-канской словесности. Мотивы, намеченные в письмах и дневниках Колумба, закрепились и получили развитие в трудах хронистов, в дневниках и реляциях первопроходцев Америки.
      Читатель латиноамериканской литературы, верно, не раз задавался вопросом: откуда берется тот мир чудесного, в который мы погружаемся, читая произведения Габриэля Гарсиа Маркеса, Мигеля Анхеля Астуриаса, Карлоса Фуэнтеса, Хулио Кортасара, Хорхе Луиса Борхеса и других? И почему художественное сознание латиноамериканского писателя так стойко настроено на чудо, и во всем стремится увидеть чудо, да и свою действительность воспринимает сквозь призму чудесного?
      И вот что в этом отношении примечательно: термин «магический реализм», изобретенный немецким искусствоведом Францем Ро в 1925 г., был применен по отношению к европейской живописи постэкспрессионизма, затем вошел в европейскую же литературу и стал одной из доктрин ряда авангардистских групп и литературных течений. Однако об этом помнят сейчас лишь специалисты, историки искусства и литературы, а в сознании рядового читателя понятие «магический реализм» давно и прочно увязано с латиноамериканской литературой. Латиноамериканские писатели и критики позаимствовали европейский термин и применили его для характеристики собственной литературы, когда расцвел «новый» латиноамериканский роман, где мир чудесного развернулся во всей своей завораживающей красоте и необычности. С тех пор многие и полагают, будто бы «магический реализм» родился в недрах латиноамериканской культуры, будто это ее собственное изобретение.
      Впрочем, такое убеждение имеет под собой все основания — если говорить не о термине, а о художественной сути. И впрямь, мир чудесного, каким он предстает в латиноамериканской литературе, существенно отличается от европейского «магического реализма». В чем коренится это отличие? Попробуем сформулировать то, что на интуитивном уровне, наверное, почувствовали многие читатели. Главное отличие состоит прежде всего в соотношении чудесного и реального. Если в западноевропейском художественном сознании чудесное чаще всего предстает как выход за пределы реальности, как взлом повседневности, то в латиноамериканской литературе оно укоренено в реальной действительности и столь неразрывно связано с обыденностью, что невероятное воспринимается естественным, а естественное — невероятным.
      А ведь эта особенность коренится именно в эпохе конкисты, когда «чудесное» прочно вошло в «генетический код» грядущей культуры. Как говорилось ранее, конкистадоры воспринимали Новый Свет землей обретенного чуда, на каждом шагу ждали встречи с чудом и видели чудеса. Чудесное воспринималось органическим свойством американской реальности, а тема чудесного стала едва ли не ведущей в хрониках конкисты. Между прочим, далеко не случаен тот факт, что творцы «нового» латиноамериканского романа почти все оказались заядлыми читателями хроник конкисты.
      Именно в эпоху испанского завоевания Америки сформировался и глубоко характерный для латиноамериканской литературы в целом художественный образ «своего», американского пространства. Оно представляется как пространство беспредельное, хаотичное, природное, первозданное, девственное и таинственное. Приведем несколько устойчивых характеристик из произведений различных испаноаме-риканских писателей. Америка — «Нет предела ее просторам» (Ромуло Гальегос); это «мир каких-то иных измерений» (Хуан Рульфо); «беспорядочный, взбалмошный, сладострастный, ленивый тропический мир» (Алехо Карпентьер); здесь «люди чувствуют давящее присутствие неизмеримости и тайны» (Артуро Услар-Пьетри). А ведь именно таким воспринимали американское пространство первопроходцы и конкистадоры Нового Света. Это пространство им действительно казалось беспредельным — ведь чаще всего они понятия не имели, каковы размеры материков, где кончается саванна или горная цепь, куда впадает та или иная река и какова ее протяженность. Это и впрямь был мир иных измерений — как в смысле его необычности, так и в чисто пространственном отношении: таких непомерных расстояний европейцы даже представить себе не могли. Америка, не знавшая европейцев и христианства, первопроходцам представлялась девственной и первозданной — им предстояло исследовать и освоить эти земли. Непознанное хранит в себе тайну — ее обостренно предощущают и жаждут раскрыть конкистадоры, которые пускаются в экспедиции «с целью вызнать тайну сих земель».
 
       Еще одна аллегория Америки. В контексте сказанного в заключении она читается как «путешествие» латиноамериканской культуры, которая открывает и покоряет «свое» пространство в художественных образах
 
      В эпоху конкисты в «генетический код» испаноамериканской литературы вошел и ее наиболее распространенный, излюбленный сюжет — а именно, сюжет путешествия. Латиноамериканская культура, собственно, и началась с путешествия — с экспедиции Колумба; в непрестанной череде исследовательских и завоевательных экспедиций открывалось пространство материков, а их колонизация была растянутым в столетиях странствием. Конкисту в целом можно назвать уникальным в своем роде грандиозным путешествием. Да и в дальнейшем путешествие через океан стало своего рода обязательством просвещенного латиноамериканца, который считал своим долгом хоть раз побывать в просвещенной Европе.
      Речь, причем, идет не только о необычайной значимости сюжета путешествия в латиноамериканской литературе, но также о его весьма своеобразной интерпретации. Ибо главная цель этого путешествия — не столько познать себя или общество (как в европейской литературе), сколько обнаружить «свой», отличный от европейского американский мир.
      Всякая экспедиция конкистадоров была сопряжена с географическим открытием. Реальность историческая удивительным образом преобразуется в реальность художественную. Сюжет путешествия в латиноамериканской литературе также приводит героя к открытию — «своего» мира и собственной причастности к нему. Вспомним, что говорилось о воздействии американского пространства на конкистадора, о том, как оно формировало его характер, как оно изменяло его сознание. То же самое, в сущности, происходит и с героями испаноамериканской литературы. Они предпринимают путешествие нередко сначала в Европу, оттуда через океан в Новый Свет, а затем в глубь американского пространства (как бы повторяя путь конкистадоров), чтобы в полной мере осознать себя американцем. «…И каждый день я открываю мир, / Америку новую, девственную, / с чудесной фауной и флорой», — писал эквадорский поэт Хорхе Каррера Андраде. Сюжет путешествия, в ходе которого происходит открытие «своей» земли, — тоже духовное наследие эпохи конкисты.
      Многие персонажи испаноамериканской литературы прямо или косвенно воспроизводят модель личности конкистадора. Прежде всего, это выражается в их отношениях с природным миром — жестоким, враждебным, смертельно опасным. Таким он и был для завоевателей Нового Света. Природа готова погубить пришлеца, чужака, и герою приходится напрягать все силы, чтобы отвоевать свое место на этой враждебной земле. Так в испаноамериканской культуре вновь и вновь повторяется основной сюжет конкисты: присвоение и освоение дикого девственного пространства. И не случайно герой нередко ощущает себя конкистадором.
      Но ярче всего духовное наследие конкисты проявляется в одной специфической особенности персонажей испаноамериканской литературы, которую можно условно назвать «одержимостью». Это какая-либо внутренняя страсть или внешняя цель, особенность или черта характера, которая поглощает человека целиком, проявляется крайне избыточно. Герои стремятся попрать европейскую норму, перешагнуть пределы дозволенного, здравого смысла — тем самым они как бы становятся под стать своему аномальному миру. Как говорилось, подобного рода одержимость, а также стремление попрать норму и превзойти все мыслимые пределы были в высшей степени свойственны конкистадорам.
      Наконец, обращает на себя внимание характерная для героев испаноамериканской литературы склонность к насилию, импульсивность, не оставляющая места для размышления, постоянная готовность к убийству, которое зачастую происходит по ничтожному поводу или вообще без повода, в качестве упреждающего удара. В связи с этим вообще следует подчеркнуть, насколько значима тема насилия для всей латиноамериканской культуры — что сразу чувствует любой восприимчивый читатель. Он ощутит не только чрезвычайно высокий «градус» насилия, но также его трудноопределимую, но очень своеобычную «ауру», когда насилие как бы разлито в атмосфере и часто совершается бессознательно и беспричинно. Между прочим, все это давно почувствовали сами латиноамериканские мыслители и художественные критики, и оттого испанское слово «виоленсия» (насилие) стало своего рода термином, призванным обозначить одну из специфических черт менталитета, общественной жизни и культуры латиноамериканца.
      О виоленсии, ее носителе мачо («самец», «настоящий мужчина»), и о мачистском комплексе много писали латиноамериканцы. Так, Нобелевский лауреат мексиканский поэт и философ Октавио Пас в книге «Лабиринт одиночества» доказывает, что мачо как тип личности наиболее полно выражает национальный характер мексиканца. «Мачо, — пишет Пас, — воплощает в себе мужское начало жизни… В нем сочетаются агрессивность, неуспокоенность, непроницаемость, безоглядная приверженность к насилию. Это сила, но лишенная всякого признака порядка, это пристрастная власть, это личностная воля без тормозов и управления». Чилийский писатель Ариэль Дорфман заявляет, что в Латинской Америке «насилие сформировало особое космовидение, какое больше не встречается нигде». Он же очень точно определяет некоторые существенные отличия темы насилия в европейской и латиноамериканской культурах. В первой — насилие существует как бы вне персонажа и представляется в качестве выбора одной из жизненных ориентации; и обычно герои европейской литературы в конце концов приходят к отрицанию насилия. В латиноамериканской литературе, — пишет Дорфман, — «виоленсия избирает человека с момента рождения… Виоленсия — это среда, куда помещен герой; если он откажется прибегать к насилию, его ждут либо смерть, либо бесчестие, либо потеря контакта с окружающими. Виоленсия становится доказательством существования человека».
      Еще один яркий пример того, как история, преобразуясь, воплощается в искусстве. Истоки темы насилия в ее столь характерной трактовке опять-таки можно усмотреть в эпохе конкисты. Ведь конкиста сама по себе стала грандиозным насилием, в результате которого был сломан и преображен уклад коренных жителей двух материков. Американское «путешествие» столь же неотрывно связано с открытием, как и с виоленсией. Открытие «своего» мира происходило через насилие. Получается так, что насилие лежит в самом основании латиноамериканской цивилизации — такова ее «родовая травма». Но этот образ — «родовая травма» — парадоксальным образом обозначает не только разрушительный, но также и созидательный смысл испанского завоевания Америки — рождение нового мира, новой культуры, новой цивилизации. К тем ипостасям конкисты, о которых говорилось ранее, добавляется еще одна. Конкиста: открытие, завоевание, разрушение, колонизация, христианизация, формирование новых этносов, созидание новой культуры.
      И завершая эту книгу, можно подытожить: именно конкиста во всех ее составляющих заложила фундамент того, что зовется Латинской Америкой.

Основные источники