Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Из моего прошлого 1903-1919 годы (Часть 3)

ModernLib.Net / История / Коковцев В. / Из моего прошлого 1903-1919 годы (Часть 3) - Чтение (стр. 6)
Автор: Коковцев В.
Жанр: История

 

 


Много лет спустя, уже в беженстве мы снова встретились с ним на церковной работе, но и тут мне казалось, что у него все еще сохранилась недобрая память о прошлом столкновении со мною, хотя он оказался просто введенным в заблуждение донесением губернаторов, принявших на слово заключения их подчиненных.
      {247}
      ГЛАВА IV.
      Открытие второй Думы. - Крайняя правая фракция. - Декларация Правительства и враждебный прием, сказанный ей оппозицией. Непрекращающиеся резкие нападки на правительство. - Рассмотрение бюджета. Моя бюджетная речь, выступление Н. Н. Кутлера и мой ответ на его выпады. А. П. Извольский и вопрос о роспуске второй Думы. - Отношение П. А. Столыпина и Государя к вопросам о роспуске Думы и о новом избирательном законе. - Закрытое заседание 17-го апреля по вопросу о контингенте новобранцев, предрешившее роспуск второй Думы. - Нападки оппозиции на армию. - Заседание 1-го мая. - Запросы правой фракции по поводу слухов о готовившемся покушении на Государя и левой оппозиции по делу социал-демократической фракции Думы. - Последняя речь Столыпина во второй Думе. - Рассмотрение Советом Министров дела о предании суду военно-революционной организации. - Отказ Думы снять депутатскую неприкосновенность с замешанных в этом деле депутатов. - Подписание Государем указа о роспуске второй Думы, и нового избирательного закона.
      20-го февраля 1907-го года собралась вторая Государственная Дума. Ее открытие было гораздо проще, нежели открытие первой. С величайшею методичностью совершил необходимый обряд открытия Товарищ Председателя Государственного Совета И. Я. Голубев, после краткого молебна, не сопровождавшегося никакими инцидентами. Правительство было, разумеемся, в полном своем составе на месте, и сидевший рядом со мною Барон Фредерикс все обращался ко мне с вопросом, какое впечатление оставляет во мне внешний вид новых законодателей и, в особенности, что представляет собою отдельная группа, сплотившаяся на крайних правых скамьях, {248} около небольшого роста совершенно плешивого, чрезвычайно подвижного человека, Пуришкевича, который не мог буквально ни одной минуты сидеть спокойно и все перебегал с места на место. Впоследствии эта группа действительно оказалась значительно сплоченною в своем составе, и ее выступления, зачастую не лишенные мужества и смелости в окружавшей ее обстановке левого большинства, сыграли определенную роль в той кристаллизации крайнего оппозиционного настроения, которое явилось неоспоримым признаком всего трех с половиною месячного существования этой Думы.
      Как и по отношению к первой Думе, я не стану, конечно, говорить подробно о том, что так хорошо известно всем о том, что дала эта Дума, и остановлюсь только на том, что коснулось лично меня, поставило меня лицом к лицу к этой Думой и заставило пережить первые, далеко не веселые, прикосновения к нашей конституционной действительности.
      Все помнят, конечно, что начало занятий Думы ознаменовалось весьма печальным происшествием: всего несколько дней спустя после открытия Думы, в то время когда не было заседания в главном зале, потолок над ним провалился, очевидно вследствие недостаточно основательного исследования давно остававшегося необитаемым здания, перед его приспособлением под первую Думу. Пришлось переместить Думу в здание дворянского собрания, и на несколько дней всякая работа была приостановлена.
      Возбуждение среди членов Думы было очень велико. Один из депутатов дошел даже до того, что с трибуны намекнул на то, что обвал потолка был умышленный, за что и был остановлен Председателем Головиным, правда в самой робкой форме, как бы нехотя, и только для того, чтобы избегнуть уже горбившихся резких выступлений справа, так как нужно отдать полную справедливость малочисленной правой группе, что она не упускала ни одного случая, чтобы парировать нападения слева, ни мало не смущаясь тем, что самая малочисленность ее не давала ей никаких шансов на какой-либо реальный успех. Нельзя, однако, не сказать, что и самый факт существования смелой на реплики и не боявшейся ни криков, ни даже угроз своих противников небольшой горсти людей, если и подзадоривал ее противников к еще большим резкостям, то, во всяком случае, служил немалым успокоением нам, сидевшим на правительственных скамьях, в том, что мы не совсем одиноки, и что есть в этой, вечно бурлящей, враждебной зале, хотя и немного людей, но готовых бороться против морального насилия и ничем не сдерживаемой враждебности к нам, только за то, что мы представляем правительство.
      Первое прикосновение правительства к новой Думе произошло ровно через две недели после ее открытия, 16-го марта, когда Столыпин прочитал правительственную декларацию, тщательно подготовленную правительством и содержавшую в себе целую программу деятельности ее на ближайшее время. В этот день всем нам невольно приходило на ум выгодное для данного момента сравнение его с таким же заседанием 15-го мая 1906 года, когда читал в первой Думе свою декларацию И. Л. Горемыкин. Так же как и тогда, сидевший рядом со мною Барон Фредерикс спросил меня, перед концом декларации, как будет она принята Думою, и все удивлялся, что не слышно привычных для первой Думы криков "в отставку", а когда конец декларации был покрыт громкими рукоплесканиями справа, он сказал мне даже "как это странно, Вы понимаете, что Дума как будто одобряет правительство, а между тем все были убеждены в том, что будет то же самое, как и при Горемыкине".
      Не долго пришлось, однако, Барону Фредериксу ждать проявления действительного отношения Думы к правительству. Прекрасная манера чтения декларации, отличное ее содержание, полное искренней готовности правительства. работать с Думою самым дружным образом, исчерпывающий перечень того, что уже сделано правительством и намечено еще в ближайшее время, все это не могло и не должно было произвести иного впечатления как самое благоприятное на непредубежденного слушателя, но не так восприняла Дума эту декларацию.
      Следом за Столыпиным вышел на кафедру депутат Церетели, сыгравший потом немалую роль в составе Временного правительства, и полились те же речи, какие мы привыкли слушать за время первой Думы. Та, же ненависть к правительству, то же огульное осуждение всего слышанного, то же презрение ко всем нам и то же неудержимое стремление смести власть и сесть на ее место и создать на развалинах того, что было до сих пор, что-то новое, свободное от сплошного беззакония, которое отличает всю деятельность тех, к кому нет иного отношения, как вражды и желания свести давно подготовленные счеты. Во время этой речи заседание превратилось в настоящий митинг.
      Правые депутаты прерывали оратора резкими окриками, председатель то и дело останавливал их, но не {250} останавливал оскорбительных криков слева. Церетели сменили другие ораторы с тех же левых скамей и только усиливалось раздражение, искусственно создаваемое в пылу деланного красноречия; правые пытались также выходить на трибуну, но их голоса заглушались криками и обидными возгласами, а самое появление их только еще более раздражало залу и готовило новые, бесцельные выступления. Наконец, среди депутатов возникло предложение прекратить прения, подавляющее большинство поддержало его, но Столыпин, совершенно правильно не захотел, чтобы последнее слово осталось за бунтарскими призывами к свержению правительства, а тем боле, у кого-нибудь могла возникнуть мысль о том, что правительство струсило и растерялось.
      Он снова, вышел на трибуну, рискуя снова услышать те же дерзости, которые так часто раздавались по его адресу в первой Думе. Его выступление было очень кратко, но дышало такою силою и таким сознанием достоинства, что не раздалось ни одного дерзкого окрика, и я хорошо помню и сейчас, как зала затихла, и думается мне, что с этого дня всем стало ясно, что в правительстве есть воля, и что оно будет бороться за свое достоинство и с ним не так-то легко справиться. Конец этого второго выступления Столыпина стал на самом деле историческим, и многие помнят его вероятно и теперь. Он оказал, заканчивая свою вторую речь, - "все Ваши нападки рассчитаны на то, чтобы вызвать у правительства, у власти, паралич и воли и мысли, все они сводятся к двум словам, обращенным к власти - "руки вверх". На эти слова, господа, правительство с полным, спокойствием, с сознанием своей правоты, может ответить тоже только двумя словами - "не запугаете".
      После этого исторического дня разом определилась физиономия второй Государственной Думы, как и то, чего от нее можно ожидать. Прошло снова две недели до того, что мне пришлось непосредственно выступить перед думою и начать ту бесконечную цепь выступлений, которая началась 20-го марта 1907 года и кончилась только в январе 1914-го года и тянулась таким образом ровно семь лет.
      И теперь, на склоне моих дней, оглядываясь назад, невольно спрашиваешь себя, как хватило меня на этот труд, наряду с другим огромным трудом по управлению Министерством, как выдержали нервы это напряжение, и как достало сил и воли довести борьбу до конца, который наступил к тому же и потому, что я {251} стремился к нему, а потому, что так судили условия от меня не зависевшие.
      Эти две промежуточные недели прошли в Думе в сплошных нападках на правительство по каким угодно поводам. То в запросах по всевозможным поводам существовавших или вовсе не существовавших незакономерных действий, то в форме бессвязного рассмотрения самых разнообразных предположений, вносившихся отдельными членами Государственной Думы, и каждый повод был хорош для одной, исключительной цели - дискредитировать правительство, издеваться над его представителями, задавать им самые невероятные вопросы, выворачивать наизнанку их ответы, и все это для того только, чтобы показать, через посредство думской трибуны приниженное будто бы положите правительства и смелость народного представительства в разоблачении часто вовсе не существовавших злоупотреблений власти.
      Достаточно просто просмотреть, чем занималась Дума за это время, какие запросы: предъявила она к Правительству, и как развивался каждый запрос в повторных дебатах на одну и ту же тему, чтобы оценить с полным беспристрастием все невыносимое положение самой добросовестной власти перед неудержимою злобою расходившегося, "народного представителя", возомнившего себя уже полновластным хозяином захваченного им положения. Такое состояние не могло держаться долго и должно было разразиться рано или поздно непримиримым конфликтом между властью и Думою, притом совершенно безразлично, по тому или иному поводу. Повод был просто безразличен, потому что неизбежность столкновения не вызвала сомнения ни в ком, и неизвестно было только, сколько времени протянется это невыносимое состояние и когда именно лопнет давно назревший нарыв.
      20-го марта Дума приступила к рассмотрению в порядке направления, внесенного еще в самый день открытия Думы бюджета на 1907 год.
      Все отлично сознавали, что никакого рассмотрения по существу не будет, что все дело ограничится передачею проекта росписи доходов и расходов на рассмотрение бюджетной комиссии, состав которой был уже перед тем определен, но все отлично понимали также, что, подражая парламентским образцам конституционно управляемых стран, и у нас дело ни обойдется без общих прений, понимаемых, разумеется, {252} на наш национальный образец, как прекрасный повод наговорить правительству все, что заблагорассудится и по какому угодно поводу и в каком угодно масштабе.[лдн-книги2]
      Совет Министров заблаговременно подготовился к этому Торжественному спектаклю. Я просил Столыпина посвятить этой подготовке особое заседание, для того, чтобы дать мне совершенно точные директивы того, чего держаться в моей вступительной речи и устранить впоследствии всякие поводы говорить, что я был недостаточно объективен, или внес ту или иную ноту раздражения в последующие прения. Я особенно настаивал на этом, в виду неоднократных упоминаний Извольского, что нам не следует раздражать народное представительство и необходимо, напротив того, проложить для нее путь к самому благожелательному отношению между ним и царскою властью. Во всю эту пору первого нашего контакта с Думою второго созыва наш Министр Иностранных Дел держался самым настойчивым и даже непримиримым образом того взгляда, что Дума вовсе не так плоха, как можно думать об этом по совокупности неумелых речей в первые дни ее существования. Он переменил свой взгляд только несколько позже и притом без всякого особого повода со стороны самой Думы и уже тогда, когда ни для кого из нас не было более никакого сомнения в том, что роспуск Думы просто неизбежен. Об этом, впрочем, речь впереди.
      Против всякого моего обычая, я заранее написал мою речь и представил ее Совету Министров на одобрение. В ней не было ни малейшего задора, и если в чем ее упрекнули некоторые члены Совета и в частности Государственный Контролер Шванебах, то только в том, что она слишком серьезна для уровня понимания средней массы народного представительства. Столыпин, однако, особенно решительно поддержал меня, находя, что из нее нельзя убавить ни одного слова, и даже предложил показать ее Государю, который в свою очередь сказал мне на моем докладе перед заседанием Думы, что все сказанное мною, конечно, совершенно ясно и даже просто, и в особенности изложено в крайне выдержанных тонах, но, прибавил Он - "и все-таки Вы не избегнете тех же выпадов против Вас, какими встречаются все представители власти".
      Весь состав правительства был налицо в этот день в Думе, кроме Министра Двора. Столыпин высидел все {253} заседание, как и большинство Министров, и все они громко приветствовали меня в павильоне при думе, после того, как мне пришлось в конце заседания отвечать первому оратору оппозиции Кутлеру.
      Мое объяснение, излагавшее общие основания бюджета на 1907 год и те условия, в которых пришлось составить его среди тяжелых условий нашей внутренней жизни за 1906 год, видимо произвело хорошее впечатление. Правая группа шумно аплодировала мне, никто не прерывал меня во время всей моей речи я после ее окончания не раздалось ни одного крика, обычного для первой Думы "в отставку", не было в ни одного обидного для меня замечания и только гробовое молчание сопровождало овацию, сделанную мне справа. Зато со всех скамей начиная от центра и вплоть до крайней левой, шумные рукоплескания встретили появление на трибуне первого оратора Н. Н.. Кутлера, выставленного, очевидно, Думою, чтобы уничтожить меня беспощадною критикою и разом парализовать все впечатление, которое должно было оставить выступление мое, как, представителя правительства.
      Странная судьба этого, в сущности, не дурного человека, перешедшего так недавно из рядов правительства в ряды. оппозиции, разом примкнувшего к кадетской партии, голосами которой он и прошел в Думу и сразу же попавшего в первые авторитеты по вопросам бюджета, финансов и экономических знаний вообще. Он без всяких колебаний принял на себя роль быть изобличителем финансовых грехов правительства и, вероятно, думал и сам, как думали, и те, кто послал его на бой против меня, что лучшего оппонента нельзя, и выставить. Политическая страстность не удержала его от особой щекотливости для него выступать именно против меня, своего недавнего Начальника, оказывавшего ему самое дружеское внимание, а недостаточная подготовленность его в деле широкого и глубокого знания бюджета повела к тому, что он допустил целый ряд грубейших ошибок в своих нападках на правительство и на меня в частности и подставил свои бока под мои удары, что не составило для меня даже большого труда, настолько слаб и не содержателен оказался он в этом первом своем выступлении против правительства, по признанию как его самого, так и друзей его по партии.
      Кутлер был моим сотрудником в течение многих лет по Департаменту Окладных Сборов. Мне он был обязан всеми своими повышениями по службе, и ни одно {254} разногласие разделяло нас ни в ту пору, когда я был Товарищем Министра Финансов, ни в первое время занятия мною должности Министра, до самой минусы ухода моего из Министерства в октябре 1905 года. Когда он должен был покинуть пост Министра Земледелия из-за составления, по поручению Гр. Витте, законопроекта о принудительном отчуждении частновладельческих земель, а я вернулся снова на должность Министра, он стал пытать счастье попасть на должность члена Правления Учетно-Ссудного Банка, во главе которого находился близкий мне человек Я. И. Утин.
      К этому побуждала его большая его семья и отсутствие всяких средств к жизни, кроме того жалования по службе, которого он только что лишился и вместо которого он получил по инициативе Гр. Витте хоть и небывалую в то время большую пенсию в 6.000 рублей, далеко им не выслуженную, - но на нее одну он существовать не мог. Он просил меня поддержать его кандидатуру, что я и сделал, сказавши Утишу, что он прекрасный работник, честный в исполнении своего долга и если и не имеет банковского опыта, то, конечно, головою выше большинства тех людей, которых проводят обычно акционеры в члены Правления, когда у них нет особенно подготовленных кандидатов.
      Моя рекомендация была услышана, Кутлер был избран в апреле 1906 года в члены правления Учетного банка и горячо благодарил меня за то, как он сказал сам, что я спас его и его семью от голодной смерти, потому что "на пенсию в 6.000 рублей они все могут только жить с протянутою рукою, а Гр. Витте, на которого я так надеялся, отказал помочь мне".
      Я хорошо понимаю, что сделавшись оппозиционным политическим деятелем, он отнюдь не был обязан, в новой для него роли, руководствоваться своими прежними отношениями, но он отлично знал не только лично меня, но и весь уклад правительственной организации в деле приготовления бюджета, - так как и сам не раз должен был подчиняться ее требованиям, которые всегда были основаны па строгом соблюдении закона и уже, во всяком случае, не в деле составления бюджета можно было искать злоупотреблений или даже покровительства им. И тем не менее, он не постеснялся прямо обвинить правительство в том, что из сметы исчезают какие-то суммы, неизвестно куда, и даже, - под гром аплодисментов, - бросил в правительство прямой укор, что оно "не постеснялось, из сумм предназначенных по старым законам на нужды народного образования, куда-то спрятать он выразился {255} "утянуть", но исправил это слово в стенограмме, а может быть поступить и хуже с суммою в 96.000 рублей, которая где-то запуталась и попала неизвестно в чьи карманы".
      Я не говорю уже о других его выпадах, которые изобличали просто его незнание дела и обнаружили чрезвычайно малое знакомство с делом составления и исполнения бюджета и разбить которые не стоило никакого труда, но приведенный мною выпад затрагивал просто достоинство правительственной власти и давал повод думать, что такой знаток дела, как Кутлер, едва вышедши из рядов правительственного чиновничества, не может не знать всех тайн бюрократии, и если уж он говорил о прямых злоупотреблениях или даже о прямой краже денег, чуть что ни среди белого дня, то куда же идти далее! А если присоединить к этому, что тот же оппозиционный оратор, с таким исключительным служебным прошлым, как Кутлер, заявил в своей речи, что Министерство Финансов есть лучшее по своему составу ведомство и хорошо знает свое дело, то вывод из его обнаруженного злоупотребления только один, - что вся правительственная машина, полна пороков и злоупотреблений и годится только для того, чтобы смести ее с лица земли.
      Естественно поэтому, что на мне лежала прямая обязанность поднять брошенную перчатку и ответить моему противнику, не щадя его самолюбия, что я и сделал, тем более, что его речь произвела впечатление не только на оппозиционную часть Думы, но даже и на некоторых членов правительства. Столыпин был положительно смущен и, наклонившись ко мне, спросил меня: "что значить это разоблачение, и могу ли я опровергнуть его". Я успокоил его, что не мы, а Кутлер будет сконфужен потому, что он, как плохо знакомый вообще с бюджетом, и, в частности, совершенно не знающий сметы Министерства, Народного Просвещения, просто запутался и не знал, где искать пропавшей по его мнению суммы. Так и оно и вышло на самом деле. Не прошло и пяти минут, как сидевший позади меня, на правительственной скамье, главный бухгалтер Министерства Финансов, превосходно знавший все сметы, передал мне листок бумаги, на котором написал только: "украденная правительством сумма в 96.000 рублей находится в той же смете, только на странице такой-то, в составе, сумм, отчисляемых по закону на пенсионные вычеты".
      Я счел, поэтому, моею обязанностью воспользоваться предоставленным мне правом и, не ожидая других речей, просил {256} дать мне слово, чтобы рассеять впечатление, оставшееся после Кутлера. Я не судья в моем собственном деле, но по общему голосу мое возражение было не только удачно, но и привело Кутлера в величайшее смущение, он просто почернел, как-то осунулся, и не мог сказать мне потом ни одного слова в оправдание своих выпадов, и только отделался одним словом, что на личные мои выпады, он отвечать не будет, а когда я просто прочитал справку главного бухгалтера Дементьева, и развил ее смысл, указавши на то, что не к лицу такому опытному в своей прошлой службе лицу, как недавний мой сотрудник, играть на политических страстях и, срывая аплодисменты слева, сообщать данные, не отвечающие действительности, и совершенно не двусмысленно обвинять правительство просто в краже, то торжество оппозиции сменилось прямым смущением, и прения как-то утратили всякий интерес, тем более, что и на долю Столыпина выпала возможность уличить того же Кутлера в неправильном заявлении и по Министерству Внутренних Дел, и бросить ему меткий упрек в том, что нанесенный им удар "пришелся не по коню, а по оглобле".
      Через два дня, 22-го марта, мне пришлось еще раз выступить в Думе по общим прениям по бюджету, но остроты уже больше не было, и все дело утратило всякий интерес и закончилось просто передачею бюджета в особую Комиссию, из которой оно так и не вернулось до роспуска Думы. Публика, наполнявшая хоры, но общему признанию, вынесла самое выгодное впечатление от выступления правительства, многие приходили приветствовать меня, а Совет Министров и, в особенности Столыпин, оказали мне просто демонстративный прием, когда мы все собрались в павильоне, после окончания заседания.
      Печать также отнеслась сочувственно к нашим выступлениям, за исключением, разумеется, Речи и Русских Ведомостей, которые прошли мимо всех неловкостей Кутлера и, главным образом, обрушилось на то, что будто бы я придал лично полемический тон всем прениям. Вскоре стали назревать другие события, и они делали вопрос о неизбежности роспуска Думы все более и более очевидным. Собрания Совета Министров стали более частыми, рассмотрение проекта выборного закона сделалось еще более интенсивным.
      Именно к этой поре, концу марта, относится небольшой, но весьма характерный эпизод, связанный с именем покойного Министра Иностранных Дел, Извольского.
      Все мы давно уже знали, что каждый раз, когда в связи {257} с теми или иными событиями, в суждениях Совета затрагивался вопрос о неизбежности роспуска Думы, Извольский также неизбежно выскажет свои соображения о нежелательности этого, по соображениям нашей политики, и будет настаивать на том, что деловая работа Думы налаживается, и ее оппозиционные выступления против правительства вовсе не так уже далеко отходить от обычной оппозиции в европейских парламентах. Но тут случилось, что после одного из заседаний по запросам, Министр Юстиции Щегловитов опять указал в Совете Министров на невыносимое положение Министров в Думе и, не ставя вопроса о роспуске, выразился только, что это мучение кончится только с роспуском, и до того не остается ничего иного как терпеть и ждать. Велико было общее всех нас удивление, когда Извольский, без всякого вызова с чьей-либо стороны, сказал, что и он начинает понимать всю необходимость роспуска и полагает даже, что невыгодные от того последствия значительно преувеличиваются вообще, так как он только что получил сообщение от нашего посланника в Португалии, который подробно доносит ему о только что состоявшемся роспуске кортесов, который произошел без всяких осложнений, и не вызвал никакою брожения в стране. Шванебах подхватил это заявление и, делая серьезный вид, сказал: "мы должны быть очень благодарны Александру Петровичу за то, что он облегчает нашу трудную задачу, когда она предстанет перед нами, и мы можем боле смело и спокойно принять наше решение, так как пример португальских кортесов может для нас служить большим успокоением". На знаю, понял ли Извольский всю иронию этих слов, но мы не раз, говоря между собою об этом вопросе, всегда ссылались в шутку на португальский пример.
      После 22-го марта я ни разу не был более во второй Государственной Думе до самого ее роспуска. Заседания ее продолжались, но они носили характер какого-то невероятного сумбура, настолько было ясно, что никакая продуктивная работа была немыслима, да она никого в Думе и не интересовала, а вое время уходило на бесплодные попытки правой фракции бороться против явной демагогии, не прикрываемого стремления дискредитировать правительство по всякому поводу - со стороны всех остальных фракций, которых на самом деле и не было, так как вся Дума представляла собою сплошное революционное скопище, в котором были вкраплены единицы правых депутатов, отлично сознававших всю свою беззащитность даже с точки {258} зрения руководства прениями со стороны председателя Думы Головина.
      Перечитывая и сейчас, много лет спустя, стенограммы заседаний Думы, невольно спрашиваешь себя, как могла держаться Дума столько месяцев, каким образом ее возмутительные речи не вызвали тогда открытых революционных выступлений улицы, и как хватило сил у представителей правительства вынести все те оскорбления, которые ежедневно сыпалась на их головы.
      Текущая работа еще как-то тянулась некоторое время, и в ней участвовало и Министерство Финансов, второстепенные проекты которого рассматривались в конце апреля, и даже в течение всего мая месяца, не только в Финансовой Комиссии, во и в Общем собрании, создавая в последнем, разумеется, только поводы ко всевозможным выступлениям против правительства, несмотря на то, что внесенные им дела носили самый безобидный, деловой, характер и имели своим предметом такие далекие от какой-либо политической окраски вопросы, как например, вопрос о контингенте налога с недвижимых имуществ и его раскладке, об обложении земель в Туркестанском крае и другие совершенно заурядные дела, требовавшие, однако, неизбежно законодательного рассмотрения.
      Почти все эти дела касались компетенции Департамента Окладных сборов, во главе которого стоял еще так недавно H. H. Кутлер, и по всем этим делам неизменным докладчиком или главным оппонентом правительству всегда, выступал Кутлер, как будто искавший реабилитации своей компетентности в прямых налогах, после постигшей его неудачи по бюджету. И хотя его связывали прекрасные личные отношения с заменявшим меня по всем этим делам в Думе, моим Товарищем H. H. Покровским, недавним его же сотрудником, но все его выступления носили такой пристрастный, враждебный правительству характер, что нужно было величайшее терпение Покровского и его природное отвращение от всякой резкости, чтобы выслушивать все расточаемые резкости, для которых не было ни малейшего основания. Большинство этих дел, благодаря этому особенному методу работы, так и не дошло до окончательного рассмотрения Думою и только немногие из них дошли до Государственного Совета.
      После 22-го марта, вскоре наступил короткий пасхальный перерыв, а затем быстро Дума покатилась под гору к ее неизбежному роспуску.
      {259} Можно оказать баз преувеличения, что после того, что произошло в Думе 17-го апреля, а затем в заседании 7-го мая, ее дни были уже сочтены, и наступила, неизбежная агония, тянувшаяся до 2-го июля, когда в поздний ночной час, Совет Министров получил, в Елагинском Дворце, подписанный Государем указ о ее роспуске и вместе с ним и Именной Указ Сенату с утвержденными в исключительном порядке, через Совет Министров новыми правилами о выборах в Думу третьего созыва, вместо правил 11-го декабря 1905 года, давших такие печальные результаты при двукратном созыве Думы на их основании.
      Характеристика этих двух заседаний, определивших неизбежный роспуск второй Думы, как-то мало остановила на себе внимание широких слоев публики, и истинная причина роспуска осталась затемненною как предвзятым отношением оппозиционной печати, так и безразличием публики.
      Первая считала, что правительство без нужды противится введению у нас настоящего конституционного строя, чего только и добивается будто бы большинство народного представительства, вторая не входила вовсе в разбор того, что происходило в Думе и что грозило несомненною новою революционною вспышкою. Она видела только, что Дума находится в постоянном конфликте с правительством, и отчасти даже недоумевала, почему оно так долго медлит роспуском.
      Эта часть общественного мнения мало давала себе отчета в том, что повторные роспуски Думы приводят неизбежно только к усилению неудовольствия в стране, и что Столыпин немало боролся с самим собою, прежде, нежели он решился встать на путь пересмотра избирательного закона с бесспорным нарушением закона о порядке его пересмотра, и сделал это исключительно во имя сохранения идеи народного представительства, хотя бы ценою такого явного отступления от закона. И в этом отношении положение правительства вообще, и в особенности самого Столыпина, было поистине, трагическое. Лично он был убежденным поборником не только народного представительства, но и идеи законности вообще. Все его окружение - я не говорю об окружении чинов Министерства Внутренних Дел, я его мало знал, - влекло его скорее к тому, чтобы еще и еще терпеть все выходки Думы, и добиваться ее перехода к нормальной работе.
      Он и сам думал, отчасти под влиянием своих саратовских связей, а отчасти будучи и сам не чужд либеральных принципов, что можно сделать многое переменою состава {260} правительства, и в этих видах он открыто и добросовестно шел навстречу переговорам с общественными элементами о вступлении их в состав правительства. Но он видел, что у Государя не было к этому настоящего сочувствия, да и сами общественные деятели проявили слишком много неискренности в сношении с ним, и вовсе не стремились открыто взять на себя тяжесть ответственности и, ставя перед ним, каждый, свои условия, в сущности вовсе не желали оставлять поля оппозиционерства, чтобы сменить его на мало заманчивую перспективу не справиться с властью, хотя бы и ценою широких уступок требованиям момента.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8