Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Барышня и хулиган

ModernLib.Net / Современные любовные романы / Колина Елена / Барышня и хулиган - Чтение (стр. 7)
Автор: Колина Елена
Жанр: Современные любовные романы

 

 


— Дашенька, это такое ужасное несчастье, если вам с мамой нужна какая-то помощь, звони, пожалуйста, не стесняйся.

Владислав Сергеевич, Женькин отец, оказывается, помогал с продуктами для поминок, а она и не знала.

«Вот уж не ожидала такого нежного духа в его начальственном теле», — равнодушно подумала Даша.



Даша услышала, как Соня рассказывала Аде по телефону:

— Видела сегодня случайно Дашку на улице. Невозможно удержаться от слез, черная, страшная, еле бредет… Ничего вокруг не видит, прошла мимо меня и не заметила…

— А ты почему к ней не подошла?

— Она шла одна и плакала… Может, ее врачу показать?

Шла зимняя сессия. Даша сидела, рассматривая картинки в своих лекциях по самому неприятному в эту сессию предмету — процессы и аппараты, и с тоской думала, что экзамен через три дня и пора бы начинать учить. Каждые полчаса звонил Женька и спрашивал одно и то же:

— Как там твои лекции, то есть наши лекции, а если точнее, мои лекции?!

Лекции были ему абсолютно без надобности, он просто считал, что теперь каждые полчаса надо проверять, в каком Даша состоянии, и устал придумывать для нее шутки.

Марина пришла без звонка, закурила в кресле и возмущенным голосом произнесла запутанную речь:

— Человеку, который умер, уже все равно. Больно и плохо только тем, кто живет, то есть тебе. Значит, все дело в том, чтобы справиться с собой! Какой смысл в том, чтобы так себя изводить? Ты должна понять, что сейчас ты жалеешь себя, и взять себя в руки. В конце концов, уже прошло две недели!

— Как ты думаешь, если человек умер, ему ведь уже не плохо? Мне так его жалко, как будто у него, например, рана в груди, — не слушая ее, ответила Даша.

— У кого рана? — испугалась входящая в комнату Алка. Алка гладила привалившуюся к ней Дашу по голове и что-то нашептывала ей в ухо.

— Я совсем не понимаю, что ей говорить… Что ты ей шепчешь? — спросила Марина, когда Даша вышла из комнаты.

— Не знаю, ничего особенного… шепчу «тише, тише…». Даша вернулась, скомкав пустую пачку «Родопи», поискала вокруг новую и попросила:

— Алка, спустись в магазин.

— Девочки, хотите, я вас отвлеку. — Алка виновато улыбнулась. — Меня изнасиловали в такси, сразу после Нового года…

Даша никак не отреагировала, покачиваясь, смотрела в одну точку. Марина тихо сказала:

— Она только при нас выкурила две пачки, ей сейчас станет плохо…

Они уложили Дашу на диван, накрыли пледом, и Алка, собиравшаяся с ней ночевать, пошла проводить Марину. В дверях она шепнула:

— Представляешь, он поцеловал меня не могу тебе сказать куда…

— Разве это изнасилование? — строго спросила Марина. — Дура ты, Алка, так глупо лишиться девственности… в такси… А у меня с Женькой все идет по плану!

Через неделю Даша, глядя в пол, задала Марине вопрос:

— Ты не знаешь, почему Алка не пришла на Папины похороны? Мне неловко ее спрашивать.

— Она сказала, что ей даже не пришло в голову, что надо прийти. Не обижайся, она же не виновата, что ее дома не научили соблюдать приличия. А вообще она за тебя переживает.

— Что на Алку обижаться… Она каждый день ко мне приходит, я просто сижу рядом с ней и молчу. Мне с ней легче.

Самым тяжелым для Даши оказалось общение с внешним миром, и тут она открыла в себе нечто даже страшноватое. Папа был связан с огромным количеством людей, и несколько месяцев после его смерти вокруг нее роились аспиранты, преподаватели кафедры, сотрудники научно-исследовательских институтов, и всем им было что-то от Даши надо.

— У вас осталась вторая глава моей диссертации, такая синенькая папочка, посмотрите, пожалуйста!

— Вам не трудно поискать отзыв на мою работу?

— Я отправлял свою книгу на рецензию, найдите, пожалуйста, она мне нужна.

— Поищите дома большой конверт с чертежами, на кафедре уже смотрели, весь его стол перерыли, там нет!

У Даши было много возможностей для самоистязания — можно было поплакать над бумагами, написанными Папиной рукой, вылезающими из огромного письменного стола, можно было еще уткнуться лицом в его пропахшую сигаретным дымом кофту… Она рылась в бесконечных папках, искала что просили, плакала и повторяла: «Я вас всех ненавижу!»

«Это стыдно — ненавидеть людей, которые с ним работали, за то, что они живы, а Папы нет. Ненавижу, все равно ненавижу! Что они лезут, зачем им их мелкие делишки, папки, статьи, диссертации, когда Папы нет и никогда больше не будет, никогда…»

После выпускного вечера Даша больше не видела Сергея, но сейчас, вдруг вспомнив его нетребовательную преданность, подумала, будто телеграмму послала: «Позвони, ты мне нужен».

Невероятно, как в плохом любовном романе, но он позвонил на следующий день.

— Мне показалось, что ты меня зовешь.

— Ну что ты, нет, конечно, нет, тебе просто показалось, — раздражаясь на его вечную высокопарность и не желая делить с ним свое горе, небрежно ответила Даша.

Сорок дней, когда душа, как считает Православная церковь, еще присутствует на земле, действительно оказались рубежом, после которого Даше стало легче. Сорок дней Даша, которая обычно дома расставалась с книгой только на время сна, не могла взять книгу в руки. Она пыталась почитать на ночь, но ничего не выходило, можно было только закрыть глаза и ждать, когда придет сон и спасет ее хоть ненадолго.

Горе не ушло, но теперь боль стала другой, она перестала острым ножом поворачиваться внутри, причиняя Даше страдания, у которых не было конца. Тупая боль устроилась теперь в душе как у себя дома, покойно и непоколебимо. С этой непременной частью души, болью-подругой, можно было выстроить отношения и начать жить.

Теперь она снова начала читать. Еще захотелось видеть людей, лучше новых, чужих, ничего не знающих о Даше и ее горе.

И еще Даша знала, что у нее больше нет дома, в котором протекает отдельная от всех жизнь, а она мамина и Папина дочка. Ее семейная история закончилась. Началась личная Дашина история.

Алка старалась Дашу надолго из виду не выпускать и под всякими предлогами вытаскивала ее из дома. Пустая квартира в центре города моментально сделала скромную, совершенно несветскую Алку популярнейшей личностью, и дома у нее теперь каждый день собирались компании.

Соня Алкиных родителей осуждала, не оставляя им никаких оправданий.

— Как можно! — возмущалась она. — Столько лет не давать девочке жить спокойно, следить за каждым шагом, чтобы взять и бросить в двадцать лет совершенно одну!

— Не совсем одну, раз в неделю будет приходить Алкина тетка, — возражала Даша, завидуя ее свободе страшной завистью. Да и кто бы не позавидовал?

— Я тебя умоляю! Что значит тетка? Все равно девочка живет одна!

Алкин отец получил почетное назначение на Север и незамедлительно отправился за очередной звездочкой. Семья разделилась: полковник с женой намеревались жить три года на Севере, а Алку оставляли с собакой в Ленинграде. Тишайшая Галина Ивановна за последние годы несколько раз уходила во внеплановые запои, и полковник надеялся, что атмосфера гарнизонной жизни пойдет ей на пользу.

Алка, заполучив свободу, проявила недюжинную для себя ловкость и после зимней сессии перевелась на вечерний.

— Алка, тебя же не одну все-таки оставили, а с собакой! Сама одни глупости делаешь, пусть хоть твой Лео за тобой приглядывает! — насмешничала Марина.

Теплым мартовским вечером Алка позвонила Даше и принялась возбужденно шептать:

— У меня в гостях такой парень, приходи скорей, он тебе понравится!

— Ты уверена, что он настолько хорош, чтобы я так неслась на ночь глядя? — томно поинтересовалась Даша, при этом держа трубку между щекой и плечом и проворно натягивая сапоги.

— Игорек тебя на остановке встретит и сам узнает, я сказала, что ты очень красивая, ты его тоже узнаешь, он такой… — Алка отключилась.

Даша вышла из автобуса и сразу заметила высокого парня в коричневом велюровом пиджаке. Отделяя себя от толпы, он обладал своим личным пространством независимо и гордо. Даша подняла глаза, и сначала почему.то ухнуло вниз сердце, а в следующий миг она узнала своего мучителя Игоря Которского.

…В пятом классе старой школы в Московском районе в Дашу, искренне считавшую себя неудачной носатой кривоножкой, неожиданно хором влюбились сразу все готовые к влюбленности мальчики в классе.

— Тебе кто нравится? — по секрету спрашивал один мальчик другого.

— Мне… Коробова, — шептал первый. — Только никому! А тебе?

— И мне Коробова, — отвечал тот, хотя минуту назад ни о какой Коробовой даже не помышлял.

Пошла цепная реакция, в результате которой в наличии у Даши оказались: маленький Саша Чернов, самый сильный в классе Андрей Нефедов и — ура! — недоступный прежде красавец Иосиф! Итого трое приличных мальчиков. Далее один милый веснушчатый хулиган Сережка Веревкин и еще один, Игорь Которский, с красивым странным лицом и взглядом, часто направленным в одну точку. Он весь состоял из неправильностей: слишком длинные руки, сутуловатые плечи, чуть утрированные черты лица. Слагаясь вместе, неправильности образовали необычно привлекательную общую картинку, в которой красота была без надобности.

Часто взгляд Игоря тяжело и настойчиво останавливался на Даше, правда, дальше мрачных взглядов дело не шло, а Даше хотелось официального признания чувств. Пусть-ка он, как все остальные, напишет ей записку или, как малыш Чернов, скажет, что она ему нравится.

Даша действительно стала милой девочкой, не красавицей, конечно, но очки к тому времени сняла, так что стали видны огромные зеленые глаза, а главное, лицо ее было каждую минуту разным. Она вдруг начала хлопать ресницами и стрелять глазами так, будто специально обучалась кокетству, понимала, с кем надо разговаривать об умном, с кем хихикать, а кого, потупив глазки, попросить объяснить трудную задачу, решение которой было ей и без того хорошо известно.

К празднику Восьмого марта Даша относилась презрительно. Папа называл его днем сумасшедшей девственницы Клары Цеткин, уверяя, что на родине основательницы он давно забыт. И вовсе это не международный, а исключительно советский день подгоревшей яичницы, которую непутевые мужья делают раз в году для своих жен в бигудях, отдраивая потом весь день сковородки. А мама смеялась и говорила, что не хочет принимать поздравлений по половому признаку.

В школе мальчики организованно дарили девочкам открытки с изображением мимозы, обвитой красной лентой, и стандартным текстом: «…желаем здоровья, счастья, успехов в учебе». После уроков по команде классной руководительницы мальчики разносили открытки, швыряя их на парты девчонкам, как будто раздавали тетради с двойками. Мальчики поздравляли девочек как будущих женщин, и затертое клише стирало гинекологический оттенок поздравлений.

В День Советской армии девочки уже без всяких оттенков поздравляли мальчиков как будущих воинов. При всей безликости организованных поздравлений некоторые возможности для личного маневра здесь все-таки имелись. Поздравляя одноклассников, девочка могла выменять право вручения открытки нужному мальчику на красивую заколку или обещание дать списать сочинение. Ненужного мальчика могли отдать и просто так, ни за что. Мальчики тоже делали свой выбор, поэтому день Восьмого марта всегда был наполнен нервным ожиданием, интригами и волнением.

Ноябрьские праздники были самыми неинтересными, не оставляли простора воображению и не включали в себя ни малейшей интриги. Тем невероятней для Даши стало событие, которое произошло перед ноябрьскими праздниками.

После звонка, когда все копошились, собирая портфели, вокруг Дашиной парты неожиданно сгруппировались мальчишки. Ближе всех к Даше, держа руки за спиной, стоял Сережка Веревкин, уважаемый в классе за силу, которой он добродушно не пользовался.

— Мы… тут… Это тебе к Седьмому ноября! — И он вытащил из-за спины — ух ты, невозможно поверить! — настоящий букет розовых тюльпанов!

Пару минут молчали все. Даша не могла вымолвить ни слова от счастья, а девчонки вокруг затихли в неодобрении. В общей тишине Даша получила еще один подарок. Маленький Саша Чернов протянул Даше куклу в синем платье с белым кружевным воротничком.

— От всех нас, — сказал он и спрятался за спину высокого и широкоплечего Веревкина.

Даша медленно несла домой свое счастье, а также куклу, цветы и убеждение в ценности своей особы для всего человечества. «Кукла… И цветы. Только мне, и больше никому!» — перебирала она в уме свои достижения.

— Почему тебе сделали подарок к революционному празднику? — удивлялась Соня.

— А почему только тебе? — подозрительно спрашивал Папа. — Даша, ты не подпольная революционерка?!

Влюбленная в собственное очарование, Даша, не отвечая, смотрела на родителей с гордой и небрежной полуулыбкой.

На следующий день Даша решила, что такой популярной личности, как она, теперь вообще море по колено и не попробовать ли прибрать к рукам самого главного классного красавца Игоря Которского. За его спиной шептались, что он связан с дворовой шпаной и с ним лучше не иметь дела, но побаивались его не за эту недоказанную связь, а за неуправляемое бешенство, которое овладевало им время от времени. Тем почетней окажется Дашина добыча.

— Спорим, девчонки, он пойдет сегодня меня провожать! — нагличала зарвавшаяся Даша.

Поймав Игоря на школьном крыльце и ухватив за рукав, чтобы у него не осталось времени уйти и подумать, она тоненьким голоском попросила:

— Которский, ты у нас в классе самый главный, тебя все уважают… Проводи меня, пожалуйста, домой, а то мальчишки из восьмого «Б» ко мне пристают.

Даша зашлась в приступе вдохновения и беспомощно прижала руку к груди на глазах у девчонок, наблюдавших из-за угла, как Дашка ловко сделала Игорю подсечку. Даша выиграла спор, бедный Игорь не успел даже глазом моргнуть, как уже шагал рядом с Дашей.

Дашина уловка возымела неожиданный и крайне неудобный для нее самой результат. Теперь всякий раз, как она желала медленно гулять по направлению к дому, беседуя с друзьями о прекрасном или смешном, из школьной двери неотвратимо выруливал Игорь с вопросительным выражением лица.

— Смотри, Коробова, вон идет твоя расплата за глупые шуточки, — хихикал маленький Саша Чернов и немедленно на всякий случай исчезал. Такая предусмотрительность была вполне обоснованной, потому что мрачноватому Игорю страшно хотелось дать по морде кому-нибудь из Дашиных дружков.

Начитанный Иосиф удалялся, задумчиво покачивая головой:

— Классику читай, Дашка, если ты случайно приручила чудовище, ты за него теперь в ответе!

Даша, жертва собственной интриги, грустно плелась рядом со своим псевдозащитником, который от волнения был не в состоянии произнести ни одной внятной фразы. Он даже в молчаливые слушатели не годился, а только злобно смотрел по сторонам, охраняя свое завоевание от посторонних. Неделю Дашка мучилась от неотступного присутствия молчаливого Игоря, а потом решительно отказалась от охранных услуг.

— Спасибо тебе, Игорек, большое спасибо! Меня не надо больше провожать, ко мне никто теперь не пристает, тебя, конечно, испугались, — подлизывалась бессовестная Дашка.

Она прекрасно понимала, что Игорь не виноват, что неловкость, которую она испытывала рядом с ним, не является ей оправданием. На самом деле нельзя с человеком качаться на таких качелях: раз — притянуть, два — оттолкнуть! Но что же было делать?

На следующий день Даша опять весело щебетала со своими дружками, которые по случаю Дашиного освобождения от суровой преданности Которского все вместе провожали ее домой. Даша крутилась и, поглядывая по сторонам, улыбалась всем сразу.

— Представляешь, она считает Гончарова писателем второго ряда! Ей, старой деве несчастной, только сладкий Тургенев нравится, — возбужденно умничала Даша, обсуждая с Иосифом маразм их учительницы по литературе.

— Дашка, а о чем ты с Которским беседовала? — попытался привлечь Дашино внимание к себе круглолицый Андрей Нефедов.

— Ну, милый мой, о чем я с ним — что? — томно пропела Даша. — Слово «беседовать» не про него, Которский — он же просто туловище, у него языка вовсе нет.

В этот ноябрьский день как.то особенно злобно завывал пронизывающе холодный ветер. Мальчишки были в шапках, а кокетливая Даша спрятала в портфель свою уродскую вязаную розовую шапку, в которую мама для тепла вставила еще голубую шапочку поменьше. Ей было холодно так, что, казалось, уши вот.вот отвалятся, но как здорово быть одной среди мальчишек, остроумной, привлекательной и непременно без шапки!

«Туловище» Которский подумал-подумал и открыл кампанию против Даши. На следующий же день на всех уроках она была обстреляна из трубочки мокрой противной промокашкой. Сначала было смешно, но шквал противных мокрых комочков не переставая метко летел прямо в лицо, и вскоре Даше казалось, что с ее лица стекает мерзкая слюна Которского. На последней перемене она уже плакала. Девчонки ее не пожалели, им понравилась оплеванная Даша, ее унижение казалось заслуженным, и было приятно, а никто из дружков-мальчишек не захотел с Которский связываться.

После уроков Даша тоскливо плелась домой одна, размышляя, что лучше для женщины — чуть-чуть потерпеть неприятного поклонника или же быть оплеванной промокашкой.

Утром следующего дня трусливо готовая к примирению Даша встретила Игоря в школьной раздевалке и, уверенно улыбаясь, двинулась к нему. На половине пути она остановилась, замерев от его злобного взгляда. Уставившись на Дашу немигающими глазами, Которский заорал, кривляясь и показывая на нее пальцем:

— Коробова — жидовка! Жидовская морда! — приплясывал Игорь…

Обращенное к ней слово «жидовка» звучало очень обидно, страшно и стыдно, ужасно, невыносимо стыдно! Как будто она моментально оказалась по разные стороны невидимой линии со всеми остальными.

Ребята, толкавшиеся в раздевалке со своими пальто и мешками для обуви, кажется, были с этим словом довольно близко знакомы, потому что быстро отодвинулись от Даши, оставив ее одну лицом к лицу с бешеным от злобы Которским. Как будто кто-то циркулем начертил окружность: в центре — Даша, а все остальные — за кругом, и Даше к ним нельзя. Не зная, что делать, как реагировать, и глупо улыбаясь, она попыталась сделать вид, что все это не имеет к ней никакого отношения. В детстве была такая игра, называлась «домики», где надо было занять начерченный мелом на асфальте круг. Но домиков всегда меньше, чем людей. Все бегают, толкаются, стараясь попасть в домик, но кто-то всегда остается на улице с искательным выражением лица.

Даше было так стыдно, что, случайно встретившись с кем-то взглядом, она сразу же отвела глаза.

— Жидовка, жидовка, Коробова — жидовка, — кричал Игорь, — уходи из нашей школы, вонючая жидовка! С тобой стоять рядом противно, все жиды воняют!

Он сморщился и замахал рукой у лица, как будто отгоняя неприятный запах.

Это было уже совершенно непереносимо! Стиснув зубы, Даша больно сжала руки за спиной и не заплакала. Слезы полились, когда раздевалка опустела. Все ушли на первый урок, а Даша осталась плакать. Моментально распухшим лицом она уткнулась в пахнущий нафталином ворс чужого пальто и сначала просто рыдала, размазывая слезы, а потом на всякий случай понюхала себя. Нет, честное слово, ничем она не пахла! Только немного мамиными духами «Быть может», которыми украдкой душилась по утрам. Мама так удачно уходила из дома раньше Даши!

Убедившись, что обвинение Игоря — наглое вранье, Даша перестала рыдать. Жидовка… Конечно, Даша раньше это слово знала. У Чехова, например, был рассказ «Жидовка», у Достоевского еще… и фашисты называли евреев жидами… Все еще всхлипывая, она начала страстно строить планы мести предателям-одноклассникам. Они же могли защитить ее от Которского, но не защитили!

На Игоря она совсем не сердилась. Он, наверное, так яростно обижал Дашу, потому что сам ужасно на нее обиделся, думал, может, Даша будет с ним дружить, любить его. Если он так сильно обиделся, значит, она ему очень нравилась. Кроме того, честно размышляла логичная Даша, она сама виновата, нечего было его подманивать, а потом прогонять…

Но что же остальные влюбленные в Дашу мальчишки, Ирки-подружки, почему никто из них не сказал: «Дашка Коробова не жидовка!»? А кстати, что хуже, если бы Которский обозвал ее матом или вот так?..

Наплакавшись до полного изнеможения и решив, что идти сегодня на уроки выше ее сил, Даша отправилась домой. Дома она с трудом доползла до кровати, провалившись в сон чуть ли не у порога. Вечером пришла с работы Соня, потрогала Дашин лоб, и мгновенно закрутилась совсем другая жизнь. Вчерашняя Дашина вертлявая прогулка на холодном ветру не прошла ей даром. Последствием ее была нетривиальная болезнь с таинственным названием «парез». У Даши полностью отнялась левая половина лица, моргал только правый глаз, поднималась правая бровь, улыбалась правая половина рта.

Даша слышала, как Папа злобно прошипел Соне:

— Если у ребенка что-нибудь останется, я тебя убью! Бедная Соня была в такой панике, что не нашла в себе сил даже огрызнуться и выдать хоть что-нибудь из привычного набора аргументов, что она вообще-то тоже работает, и дом, и продукты, и Даша на ней и вообще при чем тут она, разве она дула на Дашу холодным злобным ветром?

Она бросилась звонить в свою старую коммуналку на Владимирском, где жила девочкой, и, опросив соседей, разыскала телефон давно уже получившего квартиру соседа-врача из Куйбышевской больницы, набрала его номер и, волнуясь, спросила:

— Игорь Михайлович, простите, вы помните Соню?

— Сонечка? Девочка с книжкой? — отозвался Игорь Михайлович, ставший за эти годы профессором неврологического отделения. — Разве можно забыть соседей по коммуналке, да еще таких начитанных!

Дашу положили во взрослое отделение к бывшему Сониному соседу, называвшему маму Сонечкой, самому главному профессору по этой необычной болезни. В палате лежали, как на подбор, одни старухи, стонали, просили пить. Однажды одна из них ночью попросила судно. Даша сделала вид, что спит, не слышит, но неприятную старуху было все-таки жалко. Промелькнула мысль: «Как же люди совершают подвиги? Это будет мой подвиг». Она встала, зажмурившись от отвращения, подала старухе судно и отнесла его в туалет, где ее вытошнило. Совершив подвиг, бросилась на кровать и скорей уткнулась в медведя. Большой противоестественно-розовый медведь дома всегда сидел у Даши на кровати. Папа его сюда Даше принес, чтобы в больнице ей не было так одиноко.

Каждое утро Дашу в застиранном фланелевом халатике в бывший зеленый цветочек торжественно укладывали на каталку и везли на укол, будто она сама не могла дойти до процедурного кабинета. Однажды в процедурном были студенты, стояли, смотрели, что с Дашей делают. Процедура выглядела устрашающе: огромный шприц, похожий на тот, которым кололи Моргунова в «Кавказской пленнице», втыкали Даше в шею и десять минут вводили лекарство. Тоненькая шейка с торчащим из нее гигантским шприцем вызвала у студентов острую жалость. Кто-то из ребят погладил Дашу по ногам в шерстяных носках, сиротливо торчащим из-под простыни, кто-то сунул в свисающую с каталки руку липкую конфету из кармана, а симпатичная рыженькая девушка, стоявшая совсем близко к Даше, приговаривала:

— Потерпи, маленькая, уже совсем чуть-чуть осталось. — Она начала шептать это Даше еще до того, как медсестра поднесла шприц к Дашиной шее.

— Какая мужественная девочка! — тихо сказал кто-то. Гордая таким уважительным вниманием, Даша только меланхолически улыбалась одной половиной рта и не собиралась признаваться, что ей ни капельки не больно, ведь она совершенно ничего не чувствует.

— Это хорошо, что вы такие жалостливые, — загремел Игорь Михайлович. — А кто из вас помнит, что при парезах чувствительность исчезает полностью? Пациентка не чувствует боли!

Прошел месяц, и чувствительность восстановилась, теперь Дашу можно было ущипнуть за щеку, и, как здоровому человеку, ей было больно. Она снова моргала, улыбалась и морщилась — как все!

Даша вернулась домой. Если внимательно присмотреться, можно было заметить некоторую кривизну улыбки и асимметрично поднимающиеся в удивлении брови. Врачи уверяли Соню, что все пройдет и функции восстановятся без последствий, так что у Сони оставался шанс, что Папа ее не убьет.

Родителям Даша не рассказала, что в школе ее обозвали жидовкой. Не хотела, чтобы они ее жалели, а главное, ни за что на свете по своей воле не желала послужить причиной совершенно невыносимого для Даши выражения беспомощной обиды в Папиных глазах и Сониного ужаса если они узнают, как обидели их ребенка.

Даша шла в школу с загадочно-кривой улыбкой, чуть разными бровями и тяжелым сердцем. Она надеялась, что за время лечения ее окривевшего лица все соскучились по ней и забыли, что она жидовка. Наверное, первобытная ярость отвергнутого мужчины уже отпустила Игоря, и, может быть, мальчики, влюбленные в Дашу, не забыли ее. Возможно, ей повезет и обе Ирки начнут с ней дружить сразу и безо всяких унизительных мелких условий…

Мальчишки шумели, толкались и пинали друг друга портфелями, девочки, перешептываясь, на Дашу поглядывали, но никто не бросился к ней с криками «наконец-то!», даже просто не подошел. Обратил на Дашку внимание почему-то только физкультурник старших классов, которого она толком и не знала, он вел в школе секцию спортивной гимнастики, к которой Даша не имела никакого отношения.

— Тебя долго не было в школе, девочка, — сказал он и, внимательно всмотревшись в Дашу, добавил: — Испортила ты свое красивое личико…

Даша обрадовалась ужасно: во-первых, ее все-таки хоть кто-нибудь заметил, а главное — она красивая, красивая, не важно, что «испортила личико», потрясающе само признание ее красоты, пусть даже бывшей!

Оказалось, что, пока Даша была в больнице, история продолжалась. В Дашином классе училась племянница исторички, она и описала тетке сцену в раздевалке. В советской школе не место антисемитизму, и из самых честных побуждений политически подкованная историчка устроила показательное разбирательство поведения Которского. Со всей общественной страстью она разобъяснила пятиклассникам, что обзываться нельзя, в нашей стране нет плохих национальностей, и равнолюбимые родиной русские, украинцы, татары и даже, не смейтесь, евреи сливаются в едином порыве строительства коммунизма.

Вызванный в школу отец Игоря осведомился, действительно ли обиженная сыном девочка является еврейкой. Получив утвердительный ответ, он удивленно сказал, что «жидовка» — слово литературное, пусть учителя сверятся с Чеховым и Достоевским. Так что никаких обвинений в адрес сына он не принимает, но, конечно, объяснит ему уничижительный оттенок этого любимого русскими классиками слова.

Результатом пафоса исторички стало полное Дашино одиночество. Если бы жизнь пошла своим ходом, Игорь Которский забыл бы про Дашу через пару дней, но теперь оставить Дашу в покое означало уступить и сдаться. Даша, понимая, что он не уступит никогда и ни за что, не испытывала к нему злости и в душе примирилась с ним, как с плохой погодой.

Она виртуозно научилась не совмещать свои и его пути следования. Встречаясь с ней, он равнодушно, без всяких эмоций небрежно бросал свое «жидовка». Иногда, находясь в игривом настроении, беззлобно уточнял: «вонючая жидовка». И спокойно уходил по своим делам. Даша к этому привыкла, как привыкла за эти месяцы ходить, чуть пригибаясь и ни на кого не глядя.

С ней никто не хотел иметь дела в полном соответствии с поучительной байкой про украденный кошелек: «То ли у него украли, то ли он украл, в общем, была там какая-то неприятная история…» Подчеркнуто не замечали Дашу ее бывшие друзья — умный нервный Юра Слонимский и перманентно любимый Дашей Иосиф. Они старались не встречаться с ней глазами и не сказали ей ни одного слова, как будто боялись заразиться от Даши чем-то очень неприятным. Еврейством, наверное.

Обе лучшие подружки за время Дашиной болезни полностью сфокусировались на другой девочке. Они взяли ее к себе на роль третьей, и Даше в этих новых отношениях места не нашлось. Пытаться же найти суррогатную подругу среди остальных девочек, которыми Даша так презрительно прежде пренебрегала, было слишком унизительно. Оставшаяся в изоляции, тем более унизительной по сравнению с бывшей популярностью, она с трудом заставляла себя ходить в школу и хоть как-то сосредоточиваться на уроках.

Одиночество с головой погрузило ее в книги. Она воображала себя бедной маленькой голландской еврейкой Анной Франк, одиноко взрослевшей в замкнутом пространстве своего убежища. Даша вела дневник, любовалась своими красивыми фразами, без меры умничала и сама себе врала, восхищаясь утонченными чувствами, которых не испытывала. «Игорь относится к типу мужчин, которые страстно любят и так же страстно ненавидят», — манерно выписывала Даша на страничке, украшенной корявыми виньетками собственного изготовления.

Правда, кое-что из Дашиных писаний было вполне искренним.

— «Почему считают, что детство и ранняя юность — самая счастливая пора? Ведь в детстве человек очень слабый и одинокий, потому что все люди сильнее его. Даже сейчас, когда я уже не маленькая, но и не окончательно взрослая, получается, что я ужасно беззащитная, мне так плохо и я всегда одна, а я ничего, ничего, ничегошеньки не могу изменить! Что конкретно в своей ситуации я могу поделать? С Игорем мне самой не справиться, это понятно, учителям жаловаться бессмысленно, только хуже будет, еще жалеть меня начнут, а может, они тоже… не любят евреев. Я же не знаю! Родителям рассказать — лучше сразу умереть! Вот и получается, что выхода нет. Придется терпеть… Надо морально совершенствоваться и высоко держать голову!»

Слава Богу, все на свете кончается. Закончился и Дашин тяжелый год. Хорошо, что ей не пришлось морально совершенствоваться слишком долго, никогда не известно, куда может завести человека такое напряжение сил.

Переехав в центр, она с радостным облегчением забыла школу, в которую пришла худенькой кривоножкой с распахнутыми глазами. Гладиолусы, которые принесла в первый класс, правда, помнила — три розовых и пять красных. Один розовый немного помялся. А все остальное забыла. Только вот список своего пятого класса по школьному журналу могла до сих пор прочитать наизусть, от начала до конца…

— …Простите, — кашлянув, спросил Игорь. — Вы с Дашей Коробовой, случайно, ничего общего не имеете? .


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17