Бондарев А.В.

Неизвестная страница истории отечественных культурогенетических исследований: секция генетики культуры ГАИМК (1926-1929 гг.)

Движение знания в процессах научного роста (ноогенеза) происходит неравномерно. В них время от времени возникают периоды «взрывов творчества». 10-е – 20-е гг. XX в. были ознаменованы мощным всплеском российской науки практически во всех областях знания: философия, лингвистика, этнография, социология, психология, генетика… Этот сравнительно короткий отрезок исторического пути отечественной науки по концентрации интеллектуальной энергии ее творцов и богатству новаторских идей был во многом беспрецедентным. Однако последовавшая трагедия советизации, а точнее сталинизации, постигшая нашу страну, оборвала это бурное развитие российской науки. Прежде всего, это коснулось гуманитарных наук, которые испытывали особый гнет сталинской догматизации. Многие выдающиеся ученые подвергались в это время гонениям и травле, затем был подключен и маховик репрессий. Все это обусловило прорыв многих фундаментальных направлений исследований и связанных с ними научных традиций. К счастью, архивные документы еще хранят историю этих почти забытых страниц. Одной из них – разработкам секции по генетике культуры ГАИМК – посвящена эта статья, которая целиком основывается на ранее не публиковавшихся документах из рукописного отдела Научного архива Института истории материальной культуры РАН.

В возникновении российской культурогенетики большую роль сыграла организационная деятельность акад. Н.Я. Марра. Так, в 1919 г. в Петрограде была учреждена Российская академия истории материальной культуры (РАИМК)[11], ставшая одним из первых в мире центров разработки культурно-генетических проблем. В марте 1926 г. по личной инициативе Марра в Академии была создана секция генетики культуры. И хотя это первое специализированное учреждение просуществовало всего четыре с небольшим года, – с 1926 по 1929 гг., – за это время его сотрудникам удалось сделать необычайно много, а главное – было задано само направление дальнейших поисков на десятилетия вперед.

Свое существование в виде самостоятельного учреждения секция генетики культуры получила согласно постановлению Совета Академии с марта 1926 г., когда был реорганизован разряд первобытной культуры. Секция генетики культуры не случайно была создана на основе реорганизованного разряда первобытной культуры. Дело в том, что уже при создании ему была поручена комплексная разработка именно генетических проблем развития культуры, которые явно выходили за пределы рамок только первобытной культуры. В отличие от иных родственных и смежных разрядов I отделения Академии, разряд первобытной культуры изначально имел своей особой задачей освещение «не одной какой-либо стороны или области культуры, но синтетическое изучение элементов ее – как они кристаллизуются в процессе сложения и исторического свертывания этнических групп»[12]. Для широкого всестороннего освещения этих явлений разряд подключил к своей работе специалистов в области языка, материальной культуры, общественного быта, права, художественного творчества, антропологии и проч. Причем, подразделению вменялось в обязанность исследовать в равной мере «как ранние формы этих явлений, так и современные переживания прошлого»[13]. Но эта установка уже выходила за пределы наименования Разряда. Поэтому необходимо было новое название, которое более точно отражало бы направленность исследований. Вместе с тем, для осуществления обозначившейся задачи ощущалась необходимость в некотором подразделении Академии, которое давало бы возможность представителям различных областей этнологического знания обмениваться результатами своих специальных изысканий, наблюдениями и выводами, сделанными на своем материале. Примечательно, что в «Отчете о работах секции генетики и культуры за 1925-1927 гг.» П.П. Ефименко слово в слово повторяет эти же характеристики особенностей деятельности подразделения, правда, говоря уже не о разряде первобытной культуры, а применительно к секции генетики культуры[14]. Следуя направляющей мысли Марра, П.П. Ефименко в составленной им записке «Общие задачи разряда» полагал, что «лишь параллельным исследованием, и выявлением как путей, так и результатов этой работы может быть найден общий путь к познанию причинных законов, управляющих многообразными проявлениями материальной культуры».

В деятельности Секции для изучения фундаментальных проблем генетики культуры объединились крупнейшие отечественные ученые различных специальностей: акад. Н.Я. Марр (председатель), акад. С.Ф. Ольденбург, акад. В.В. Бартольд, акад. С.А. Жебелев, чл.-корр. Б.В. Фармаковский, чл.-корр. Д.К. Зеленин, чл.-корр. Д.В. Айналов, чл.-корр. А.Е. Пресняков, чл.-корр. А.А. Спицын, А.А. Миллер (заместитель председателя), Н.Н. Павлов-Сильванский (секретарь), И.И. Мещанинов, С.И. Руденко, П.П. Ефименко, М.В. Серебряков, И.А. Орбели, Д.А. Золотарев, Ф.В. Кипарисов, Б.Л. Богаевский, Ф.И. Шмит, А.В. Бородин, К.К. Романов, Г.И. Котов, Н.Б. Бакланов, Г.И. Боровко (Боровка), Н.Н. Андреев, Н.М. Маторин, С.И. Ковалев, М.Г. Худяков, Н.И. Гаген-Торн, И.И. Яковкин, от аспирантов – Л.А. Динцес, М.И. Артамонов, А.А. Иессен и др. В работах секции принимали участие специалисты, не принадлежащие к составу Академии: сотрудники Музея Антропологии и Этнографии Академии Наук СССР В.Г. Богораз-Тан, Б.Н. Вишневский и Л.Я. Штеренберг; глава московской палеоэтнологической школы Б.С. Жуков, ученица Марра филолог-антиковед О.М. Фрейденберг, работники и аспиранты из Яфетического Института АН СССР, сотрудники различных музеев и т.д.

Научная работа секции в 1926-1928 гг. велась в двух ключевых направлениях: в области проработки теоретических вопросов изыскания закономерности зарождения, превращения и распространения культурных форм; и в области осуществления конкретных исследовательских задач, имеющих ближайшее отношение к генетике культуры. 1929 г. – это кульминационная веха в деятельности секции генетики культуры. Теперь в центр внимания ставилось изучение и разработка вопросов генетики культуры с точки зрения их статики и динамики: выявление культурных центров – очагов культуры, определение культурных районов, выяснение путей и факторов процесса распространения культурных элементов и культурных комплексов (динамика культуры) и изучение происхождения культурных элементов, возникающих в одних случаях путем конвергентности, в других – путем диффузии.

Еще большее значение стало придаваться междисциплинарному характеру культурно-генетических исследований. Становилось все более очевидным, что работа Секции, охватывающая обширный комплекс наук, требовала для своего успешного осуществления не только индивидуальных сил отдельных представителей разных отраслей знания, но главным образом широкого кооперированного сотрудничества многих научных учреждений, занятых разработкой тех или других научных дисциплин важных для изучения проблем генетики культуры. Поэтому Н.Н. Павлов-Сильванский, составляя в сентябре 1928 г. «Перспективный план работы на 1929-1933 гг.», имел все основания прийти к выводу: «в секции генетики культуры в том виде, в какой единственно представляется возможным достижение намечаемых ею огромных по своему масштабу научных задач, должны объединиться археологи, диалектологи, этнографы, антропологи, искусствоведы и историки».

Сотрудниками секции весьма интенсивно велись экспедиционные исследования. Начать практическую работу по изучению генетики культуры народов Среднего Поволжья было решено с генезиса культуры чуваш, а затем планировалось переключить исследования в сторону татар, марийцев, вотяков, мордвы, мещеры и далее вплоть до финского населения Ленинградской области. При рассмотрении экспедиционных работ, развернутых секцией генетики культуры, особое внимание на себя обращает их принципиальная установка на комплексность и междисциплинарность (исследования проводились в историческом, диалектологическом, антропологическом, искусствоведческом, археологическом и этнографическом отношениях). В результате этой масштабной экспедиционной деятельности удалось собрать значительные материалы по культурно-генетическому развитию народов Среднего Поволжья.

И здесь в самый разгар напряженной творческой работы секции генетики культуры вмешались политические процессы, начинавшие лихорадить страну. 1929 год вошел в российскую историю как год «великого перелома», означавшего начало тотальной коллективизации крестьянства и советизации отечественной науки. Пытаясь сохранить секцию генетики культуры и учитывая складывающуюся конъюнктуру, Марр настойчиво приглашал наиболее адекватных марксистов с докладами на ее заседания. Этим он, видимо, стремился продемонстрировать, что в секции ведется интенсивная работа по освоению марксистского метода применительно к изучению вопросов генетики культуры. Однако это не помогло, и на пике интенсивной и широкомасштабной научной деятельности секция генетики культуры была упразднена. Распоряжение №37 от 13 ноября 1929 г. нового заместителя председателя, большевистского выдвиженца, Ф.В. Кипарисова среди прочего предписывало: в связи с введением новой структуры освободить Н.Я. Марра от заведования секцией генетики культуры. Тем не менее, работа секции генетики культуры по инерции еще какое-то время продолжалась (так, вопреки этому распоряжению своего заместителя по Академии, Марр лично провел 29 ноября 1929 г. заседание секции).

Следует иметь в виду, что из-за внезапного расформирования многие исследования сотрудников Секции были только намечены или даже начаты, но не были доведены до своего логического завершения. В числе недостатков работы Секции можно упомянуть недостаточно четкое понимание содержательных границ и специфики генетики культуры; отсутствие внятной дефиниции для самого термина «генетика культуры»; неразработанность методов исследования истории культуры в генетическом разрезе (в этом направлении были предприняты лишь первые шаги, правда, весьма успешные – Марр, Зеленин, Мещанинов, Фрейденберг, Пропп и др.); прямолинейность в понимании взаимообусловленности культурно-генетических, социально-генетических, глоттогонических и этногонических процессов. Кроме того, нельзя закрывать глаза также и на случайный список представляемых на заседаниях докладов – многие заявленные темы лишь с большой натяжкой имеют отношение к изучению генетических механизмов культуры. Наконец, недостаточно скоординированы были между собой предпринимавшиеся теоретические (фундаментальные) и практические (полевые экспедиции) исследования по вопросам генетики культуры. Справедливости ради надо сказать, что большинство из отмеченных недостатков было очевидно и для самих сотрудников секции. Можно только предполагать на какой уровень вышла бы отечественная культурогенетика уже в начале 1930-х гг., если бы этим «Перспективным планам» суждено было сбыться.

Вместе с тем, даже то, что удалось сделать сотрудникам секции генетики культуры за эти четыре года, весьма впечатляет. Прежде всего, сам факт, что впервые в истории науки исследования в области генетики культуры были институализированы – была выделена особая межотраслевая ячейка в рамках ГАИМК для объединения и координации усилий ведущих специалистов из разных дисциплин в целях разработки культурно-генетических вопросов. Затем представляется значимой принципиальная установка на комплексность и междисциплинарность (в тогдашней терминологии «синтетичность»). Важным достижением было, несомненно, также обращение не только к изучению функционирования генетических механизмов культуры в прошлом, но и к их действию вплоть до современности. Большое значение придавалось интенсивной и широкомасштабной экспедиционной деятельности по практическому изучению культурно-генетических процессов; при этом надо учитывать, что полевые исследования проходили в условиях острой нехватки финансирования и царившей повсюду разрухи. В целом можно констатировать, что в разработках секции генетики культуры уже вполне отчетливо проглядывают предпосылки для развития теоретической и прикладной культурогенетики.

Домрачев Д.

Изучение письменной культуры: к постановке проблемы

Роман с загадками, роман письменности – это некая метаморфоза: письменность родилась шесть тысяч лет назад, чтобы записывать подсчеты и составлять реестры, и стала способом думать, воспринимать, создавать, существовать. Теперь она, по выражению Ролана Барта, стала потребностью свободно изъясняться на языке.

Жорж Жан. История письменности и книгопечатания.

Письменность, как и культура, уже давно является объектом изучения для многих наук. Если понимать под письменностью всего лишь совокупность графических знаков, передающих речевое сообщение, то окажется, несмотря на очевидное упрощение, что изучить даже этот материал нелегко. Существуют тексты, которые нуждаются в дешифровке, многие требуют дополнительной интерпретации, и, наконец, есть те, которые просто еще не найдены. Список литературы, посвященной изучению письменности, довольно обширен[15]. Каждый из этих классических авторов по-своему понимает письменность. Но здесь важно другое: традиционные исследования письма, как правило, не выходят за рамки чисто языковой интерпретации текстов.

Основная цель этой статьи – переместить письмо из довольно абстрактной лингвистической реальности в реальность социокультурную, и наметить теоретические основания к исследованию такого феномена, как письменная культура. Письменная культура – это составное понятие, как, например, «культура японского сада», или «культура игры в шахматы», или «культура чаепития», или «культура повседневности» и т.д. Этот термин имеет аналогии в других языках. Так, например, в английском имеются два слова, подходящие по содержанию к понятию «письменная культура», – literfacy и written culture. Во французском есть слово culture ecrite, а в норвежском – skriftkultur. Для изучения феномена, обозначаемого этими понятиями, в этих странах существуют свои дисциплины. Например, literacy studies (англо-американская традиция), или skriftkulturforskning (Норвегия). В отечественной науке соответствующей дисциплины пока нет. В задачу статьи входит обоснование оправданных теоретических подходов к анализу самого феномена письменной культуры.

Прибавление к какому-либо слову понятия «культура» мгновенно трансформирует его исходный смысл. Наверное, все хорошо чувствуют разницу между понятиями «письмо» и «культура письма». Но чувствуют это скорее интуитивно. В действительности же не так просто по всем правилам научного дискурса ответить на вопрос, в чем разница? Тем не менее, здесь заметна одна ассоциативная связь. Когда говорят «письмо», то скорее имеют в виду либо понятие (например, письменность, алфавит и т. п.), либо процесс (к примеру, написание, записывание и т.п.), но в довольно абстрактном виде. А при употреблении термина «культура письма», сразу же напрашивается, помимо прочего, ассоциация с некой совокупностью практик, которые являются чем-то особенным или даже уникальным. Или – особо значимым. Вот эти практики, социально и культурно обусловленные, а также их семиотические правила, по всей видимости, и делают письмо «'культурой письма'». Можно обозначить этот подход как прагматический.

Изучением письменной культуры могут заниматься разные науки: филология, семиотика, культурная и социальная антропология, история, библиография, социология и т. д. Этот список можно продолжить и дальше. На первый взгляд кажется очевидным, что филология должна занимать в нем одно из первых мест. Но это не совсем так, ведь в данном случае не так важен текст сам по себе (в качестве источника информации), как те практики, в которые он вовлечен, например, создание, восприятие, распространение, чтение, печатание и т. д. Иными словами, филология изучает лишь определенную часть письменной культуры, но не ее целиком.

Исследования письменной культуры невозможны и без социальной и культурной антропологии. В них все начиналось с изучения грамотности (literacy), или в еще более узком смысле – «алфавитизации» (alphabetization) человека, т.е. усвоения алфавита, и этот аспект силен и поныне[16]. В связи с этим, в указанных дисциплинах получила развитие соответствующая классификация обществ на письменные (literate) и бесписьменные (non-literate)[17].

Довольно интересным направлением является история книгопечатания, изучение которого зародилось на стыке целого ряда дисциплин[18]. Но все это показывает лишь то, как возможно изучение письменной культуры с разных сторон, но не пример ее целостного исследования. При этом внимание ученых чаще привлечено к письму и текстам, чем к связанным с ними культурным практикам.

Пожалуй, наиболее близок к изучению собственно письменной культуры в контексте теории практик один из виднейших представителей современной французской исторической науки, руководитель исследований в Высшей школе социальных наук в Париже, Р. Шартье[19]. Он анализирует письменную культуру как совокупность текстов в определенных социокультурных условиях, и практик, в которые вовлечены эти тексты (различные способы чтения, распространения, хранения и т.д.).

Важно отметить, что основной упор в данной статье делается не на недостаточной полноте вышеуказанных подходов, а на самой исследовательской позиции, или точке зрения, из которой смотрит на свой объект исследователь письменной культуры. Основной тезис состоит в том, что исследовательская позиция должна основываться, прежде всего, на «семиотической теории практик», культурной антропологии, исследованиях грамотности (literacy studies) и социолингвистике. Главной задачей любого исследователя письменной культуры, таким образом, является прагматическое изучение письма в контексте определенной культуры; своего рода «практическая история письменности».

Свое эссе 1960 года «Писатели и пишущие» Р. Барт начинает так: «Кто говорит? Кто пишет? У нас пока что нет социологии слова. Нам лишь известно, что слово есть форма власти и что особая группа людей (нечто среднее между корпорацией и классом) определяется как раз тем, что более или менее безраздельно владеет языком нации»[20]. Поддерживая мысль Р. Барта о необходимости социологии слова, заметим, что, вместе с тем, необходима и некая «культурология слова». Написанное слово в контексте общества и культуры как мира смыслов. Вот на этой, пока еще мнимой, «социальной культурологии написанного слова» следует остановиться подробнее. Какие для нее есть основания?

Мысль о том, что письменность является одной из важнейших характеристик цивилизации, возможно даже более значимой, чем армия, монументальные сооружения, денежная система, государство и т. д., давно уже тревожила научное сообщество. Письменность не могла быть только инструментом, который рассматривался бы изолированно от того, к каким поистине великим переменам он привел цивилизацию, а также от того, кто и как его использовал. Письменность обладает огромным культуротворческим потенциалом. Такое понимание письма произошло благодаря уникальному опыту изучения экзотических культур в XIX-XX вв., письменностью в строгом смысле не обладавших.

Ю.М. Лотман в своей статье «Альтернативный вариант: бесписьменная культура или культура до культуры?»[21], связывает письменность с особым типом рациональности, который приводит к возникновению письменной культуры (и прежде всего, алфавитной системы письма), ориентированной на письменную форму памяти, на причинно-следственные связи, на умножение числа текстов и т. п. В противоположность этому, существует бесписьменная культура, где сакральные сооружения и ритуалы с ними связанные, образуют принципиально иной тип культуры. При этом определяющим для обоих типов, по мнению Ю.М. Лотмана, будет именно механизм культурной памяти. Можно предположить, что без основополагающего принципа московско-тартуской семиотической школы (применение к исследованиям культуры методов изучения естественного языка) невозможно было бы в принципе говорить об изучении письменной культуры. Семиотика дает здесь очень важный инструментарий.

Философско-семиотические исследования письма были популярными и на Западе. Р. Барт, Ж. Деррида, Ю. Кристева, У Эко, М. Фуко – вот лишь малая часть имен исследователей, работавших в этом русле. Сильно упрощая и опуская все подробности сравнения различных определений письменности, можно резюмировать многолетний опыт этих исследований, следующим положением: письмо – (1) графично, и (2) передает мысль или идею, т. е. является знаком. Первое относит феномен письма к сфере визуальной коммуникации, а второе – к сфере семиотики. В общем смысле письменность есть способ языкового выражения системы понятий и идей (причем, не всегда только речи) при помощи визуальных кодов. Получается, что изучением письма должна заниматься семиотика визуальной коммуникации.

Этот подход довольно продуктивен, если учесть два «но». Во-первых, такое понимание письма довольно абстрактно (т. е. прагматическая сторона вопроса не всегда рассматривается), а, во-вторых, не всегда учитывает и обратный процесс – влияние культуры на способ коммуникации. А между тем, есть конкретные данные о том, что письмо используется по-разному в разных культурах и обществах, более того – в разных коммуникативных ситуациях оно может быть различным. И именно внешние по отношению к письму факторы формируют его культурный тип. То есть существуют определенные практики письма, зависящие от той или иной культуры. Эти данные были получены в основном социолингвистикой, культурной антропологией, социологией, исследованиями грамотности в рамках literacy studies и рядом других дисциплин, благодаря сбору и анализу конкретного материала из разных культур.

Например, социолингвистические исследования тендерного аспекта двух письменных вариантов норвежского языка (букмол и нюношк) показывают, что женщины-писатели выбирают традиционные консервативные варианты лексики букмола гораздо чаще, чем это делают мужчины-писатели, предпочитающие скорее более разговорные варианты слов, близкие к диалектам. И даже тогда, когда женщины пишут на нюношк, эти тенденции полностью сохраняются[22].

Приведем еще один пример, но уже из другой культуры. Этот пример касается использования функции отображения номера на т.н. «пейджерах второго поколения» (NP-type – цифровые пейджеры) в американской и японской культурах. Эта функция всего лишь сообщала номер, по которому следовало перезвонить. В сфере бизнеса эта функция использовалась именно так. Но молодые японцы показали неординарную изобретательность, используя такие пейджеры. Они научились общаться с друзьями, у которых был этот пейджер, набором номеров на кнопочных телефонах. К примеру, если кто-то получал сообщение «39», это означало «Спасибо!». Если приходило сообщение «88951», значит некто ожидал чьего-либо прихода. Как это работало?

В японском языке цифра 3 читается как «san», а 9 как «kyu». Английский звук «th» не существует в японском, так что когда японец произносит звук «th» в английских словах, он часто говорит «s» или «z». Таким образом, «39» могло быть прочитано как «san-kyu», что вполне ассоциировалось с английским выражением «Thank you!». Подобная система применима и для «88951», что значит «ha-ya-ku-ko-i» (ha-ya-ku «рано, скоро, быстро» и koi «приходить»). Так получаем – «Прийти быстро». Ряд английских слов и выражений также можно записать цифрами (например, 911 («Неотложная помощь»), 14 («Привет!»)). Но в целом, этот вид коммуникации был не так сильно развит в США, как в Японии[23]. Такой способ ребусного письма со звуковым ключом схож со ставшем уже хрестоматийным примером письма ароко племени иебу (Западная Африка).

Здесь важно то, что в обоих случаях речь идет об алфавитной системе письма на основе латиницы. Первый пример показывает, как может различаться использование письма по тендерному признаку, а второй – как разные культуры могут использовать одни и те же письменные знаки по-разному. При одинаковом наборе графем имеются разные культурные практики, в которые они вовлекаются. И это лишь небольшие примеры влияния культуры на письмо.

Совмещая оба подхода – семиотический и прагматический, – получаем определение письменной культуры как совокупности письменных текстов и тех практик, которые связаны с их созданием, функционированием, восприятием, сохранением, приумножением и т.д. То есть письменная культура есть и текст (как источник информации), и те практики, в которые он вовлечен, в определенной культуре. Такими практиками могут являться самые разнообразные способы взаимодействия человека с текстом, например, написание текста, чтение текста, печать и переиздание текста, перевод текста, ритуальное использование текста, даже уничтожение текста. При этом, существуют тексты, которые вовлекаются в весьма ограниченное число практик, как, например, объявления о работе. А есть и такие, чей «потенциал практического использования» почти неограничен, например, религиозный текст.

Подводя итоги всему вышесказанному, можно заключить, что письменная культура отличается от письменности тем, что образует не статичный редуцированный объект под названием «текст», а некое поле, где, помимо текстов, действуют самые разнообразные практики их создания, обращения с ними и т. д. Именно интерпретация системы этих культурных практик и представляет наибольший интерес. Письмо, таким образом, становится «культурным действием». Уже упоминавшийся ранее Р. Шартье занимается, к примеру, исследованиями практик чтения. Он пишет о том, что разные времена и разные тексты диктуют человеку разные способы прочтения этих текстов (речь идет о коде). Задачей будущих исследований, по его мнению, будет изучение феномена электронной книги, которая, как и любой текст, влияет на сознание своих современников. Какие правила чтения задает электронный текст по сравнению с книгой? Как взаимодействуют в нем различные знаковые системы? Это лишь малая часть тех вопросов, которые возникают при беглом взгляде на одно только означающее…

Кириленко А.А. (Санкт-Петербург)

Книга как феномен культуры

В настоящий момент среди специалистов, занимающихся проблемами книговедения, не существует единого мнения по поводу определения понятия «книга» и методов ее исследования, что вполне закономерно, так как связано с принадлежностью книги как явления культуры одновременно к материальной, духовной, художественной предметности[24], многообразием ее типов, видов, способов функционирования в культуре, сложностью и исторической изменяемостью внутренней структуры.

Можно выделить три группы определений понятия «книга»:

• Книга понимается как предмет материальной культуры[25].

• Книга рассматривается с точки зрения содержания заключенного в ней произведения, понимается в контексте духовной деятельности человека[26].

• Книга изучается как знаковая система: изобразительный и словесный текст в их сложном взаимодействии на материально-конструктивной основе, организованной в соответствии с потребностями восприятия читателя[27].

В рамках культурологического подхода наиболее продуктивными могут быть признаны концепции книги, отнесенные к третьей группе. Книга в них в целом рассматривается как сложное структурное образование, возникающее как результат системного взаимодействия разнородных элементов материальной, духовной, художественной предметности. Проблема здесь видится в том, что в одних концепциях переоценивается роль одного элемента и недооценивается роль остальных (Ляхов), в других же дается общее понимание книги без конкретизации элементов (Зберский); книга не рассматривается как феномен культуры, существующий в тесной связи со своим контекстом. Помимо этого, многообразие средств передачи информации, существующее на данный момент, делает актуальным выяснение соотношения понятия «книга» с близкими по содержанию понятиями «аудиокнига», «электронная книга», «книга-трансформер», «книжка-игрушка».

Данная статья видится как попытка осмысления книги как феномена культуры на основе интеграции отдельных книговедческих концепций. Цель статьи – формирование уточненного определения понятия «книга», выработка предполагаемой процедуры ее исследования, а также соотнесение понятия «книга» с перечисленными выше понятиями.

Целесообразным представляется обращение к некоторым положениям семиотической концепции культуры Ю.М. Лотмана. Культура, по Лотману, есть коллективный интеллект – целое, обладающее «особым аппаратом коллективной памяти и механизмами выработки принципиально новых сообщений на принципиально новых языках»; в качестве порождающего механизма культуры выступает «биполярная структура, на одном полюсе которой помещен генератор недискретных текстов, а на другом полюсе – дискретных»[28]. Ю.М. Лотман оперирует понятием «текст культуры», определяя его как «наиболее абстрактную модель действительности с позиций данной культуры» и, следовательно, как картину мира данной культуры. Текст культуры оказывается схемой-инвариантом по отношению ко всем конкретным текстам данной культуры; каждый конкретный факт культуры воспроизводит картину мира, доминантную для соответствующего культурного пространства. Книга в таком случае может быть рассмотрена как сложное структурное соединение дискретных и недискретных текстов, воспроизводящее в каждом отдельном элементе и в целом основной текст культуры, т. е. картину мира, соответствующую культурному контексту возникновения конкретной книги.

Структура и устройство книги особенно подробно исследуются в работах В.Н. Ляхова и Т. Зберского, на них будет сосредоточено дальнейшее внимание.

В.Н. Ляхов полагает, что основной элемент книги – текстовое сообщение – существует благодаря ряду вспомогательных «служб»:

• Служба смысловой организации текстового сообщения: зрительно-смысловая структуризация (апроши, интерлиньяжи, абзацный отступ, неполные концевые строки и т.д.); смысловая рубрикация, смысловая акцентировка отдельных моментов в тексте.

• Служба материально-конструктивной организации книги: аппарат пространственной развертки текстового сообщения (членение сообщения на равные части – строки, полосы; поля, страницы) и книжная конструкция.

• Служба зрительной ориентации книги: аппарат внутренней ориентировки (колонцифра, колонтитул, рубрика, оглавление) и аппарат внешней ориентировки (переплет, суперобложка).

• Служба наглядной информации (иллюстрации)[29].

Представляется, что предложенное В.Н. Ляховым понятие «текстовое сообщение» является не вполне ясным по содержанию и требует уточнения. В содержании понятия «текстовое сообщение» необходимо различать вербальный текст, шрифтовое оформление этого текста, его графический образ. Из всех названных элементов текстового сообщения именно вербальный текст в наибольшей степени соответствует роли основного элемента книги, так как именно он заключает в себе основную информацию, предназначенную для читательского восприятия; шрифт и графический образ текста имеют вспомогательное значение, поскольку служат организации визуального восприятия текста. Думается, что иллюстрация книги (вспомогательная служба наглядной информации по В.Н. Ляхову) может наравне с вербальным текстом претендовать на роль основного элемента книги, так как отсылает нас к ситуации реальной действительности, в которой задействуется один важнейших для человека способов получения информации об окружающем мире – визуальный. Вербальный текст в книге рассчитан на визуальное восприятие (шрифтовое оформление, графический образ), однако изначально он отсылает к ситуации вербального оформления передаваемой информации. В контексте семиотического подхода к книге иллюстрация выступает как визуальный текст, составляющий наравне с вербальным текстом центральный элемент знаковой системы книги, предназначенный для читательского восприятия. Прочие элементы могут быть включены в категорию визуальных текстов вспомогательного значения.

Т. Зберский конструирует системную модель книги, применяя семиотический подход. Элементы этой модели – книга-сообщение, издатель, автор сообщения, получатель информации (читатель), предмет информации.

Необходимо обратить внимание на то, что понятие «информация» фигурирует у названных авторов в значении, принятом в теории информации, с традиционным делением информации на текстовую, графическую, звуковую.

Приведем здесь для примера определение информации, предлагаемое А.В. Могилевым, Н.И. Паком, Е.К. Хеннером: «имманентный атрибут материи, необходимый момент ее самодвижения и саморазвития». Как одно из важнейших качеств информации этими авторами утверждается ее передаваемость. Посредством букв и цифр, передается текстовая информация, посредством схем и изображений – графическая, посредством звуков – звуковая. В рамках данной статьи текст понимается как сообщение, построенное на основе кодов одного из языков культуры. На основании такого понимания текста любая информация, передаваемая посредством разных элементов книги, попадает в категорию «текстовая информация»; критерием дифференцирования текстовой информации будет соответствие кодов, на основе которых строятся тексты, тем или иным языкам культуры. С учетом замечаний, сделанных выше по поводу вербального текста и иллюстрации, можно представить книгу как средство передачи вербальной и визуальной информации основного и вспомогательного порядка.

Т. Зберский вводит и разрабатывает главным образом понятия «авторское сообщение» и «издательское сообщение», соответствующие двум важнейшим позициям его системной модели – автору и издателю. Авторское и издательское сообщения, в сущности, составляют два разных уровня книги, на каждом из которых имеется свой набор необходимых элементов книги. Следовательно, требуется установить соответствие между конкретными элементами книги и уровнями ее структурной организации. При этом с некоторыми изменениями будет задействован перечень структурных элементов книги, предложенный в концепции В.Н. Ляхова. Ниже приводится предполагаемое соответствие уровней и структурных элементов книги.

Авторское сообщение: вербальный текст и иллюстрация.

Издательское сообщение: шрифтовое оформление и графический образ вербального текста, пространственное расположение иллюстраций; службы смысловой организации текста, зрительной ориентации и материально-конструктивной организации книги.

Составляющие авторского сообщения – вербальный текст и иллюстрация – имеют автономный статус в структуре книги, так как вербальная и визуальная информация на уровне авторского сообщения может передаваться не только посредством книгоиздания, но и рядом других средств (страница в Интернете, презентация Power Point, документ Word, виртуальная экскурсия и прочие). Тем самым определяется необходимость более подробного рассмотрения издательского сообщения и выделения в его составе элементов, являющихся основой существования книги как специфического средства передачи информации. Исходя из сказанного выше о структуре книге, представляется возможным в контексте концепции Ю.М. Лотмана предположить наличие в книге двух уровней кодов, на каждом из которых возможно порождение дискретных и недискретных текстов одновременно. Первый уровень соответствует уровню авторского сообщения и заключает в себе информацию основного значения, одним из средств передачи которой является книга. Коды первого уровня имеют самостоятельный статус и могут функционировать вне книги. Коды второго уровня соответствуют издательскому сообщению и имеют вспомогательное значение, так как на их основе выстраиваются специфические тексты, способствующие организации восприятия авторского сообщения. В отличие от кодов первого уровня, коды второго не могут существовать вне книги, при этом именно их наличие и соединение с кодами первого уровня является условием существования книги как специфического средства передачи информации.

Элементами издательского сообщения, нехарактерными для всех прочих средств передачи информации, являются книжная конструкция в службе материально-конструктивной организации книги и аппарат внешней ориентировки в службе зрительной ориентации книги. Напомним, что к аппарату внешней ориентировки В.Н. Ляхов относит обложку и переплет. Книжная конструкция может варьироваться в зависимости от целевого и функционального назначения книги (книга-кодекс, книга-трансформер, книжка-игрушка), однако общим показателем для всех вариантов будет плоская листовая форма элементов книжной конструкции; материал, из которого изготавливаются элементы, также зависит на современном этапе от конкретного назначения книги (бумага, ткань). Информационная нагрузка, которую несет книжная конструкция, может быть распределена по следующим позициям: материал изготовления элементов конструкции; форма элементов в плоскостном измерении; форма элементов в объемном измерении; размер элементов; способы соединения элементов. Обложка и переплет могут быть по признаку пространственного размещения в книге также отнесены к элементам книжной конструкции. Материальная конструкция книги несет по обозначенным позициям информацию об авторском сообщении, которую читатель получает до восприятия авторского сообщения; эта информация ориентирует читателя на визуальное и тактильное восприятие. Информационную нагрузку подобного же характера, однако ориентированную только на визуальное восприятие, имеют вербальный текст и изображение на обложке и переплете книги. Специфика способа передачи информации в книге, следовательно, заключается в наличии в ее структуре особого компонента, передающего читателю вспомогательную информацию по поводу основного содержания книги; данная информация носит оценочный характер, предназначается для тактильного и визуального восприятия и способствует формированию отношения читателя к информации, заключенной в авторском сообщении, до его восприятия. В процессе ознакомления с содержанием книги отношение к нему, безусловно, меняется.

Помимо структуры книги, важно обратить внимание на ситуацию, в которой происходит процесс передачи информации посредством книги. Особенностью процесса является то, что инициируется он самим субъектом-получателем информации, протекает индивидуально в форме визуального и тактильного восприятия и становится возможным при условии портативности средства передачи информации и оформлении его в виде листовой конструкции. При формировании определения понятия «книга» необходимо учитывать следующие показатели: виды информации, передаваемой посредством книги; информационный компонент структуры книги, полагающий основание для ее специфики как средства передачи информации; условия, в которых происходит процесс передачи информации. Исходя из этого, считаем возможным предложить следующую формулировку: книга – средство сохранения и передачи визуальной и графически оформленной вербальной информации в виде портативной листовой конструкции, рассчитанной на последовательное и упорядоченное зрительное и тактильное восприятие в условиях индивидуального применения.

На основании структурной организации книги может быть предложена следующая процедура ее исследования:

1. анализ отдельно взятого элемента авторского сообщения в его внутренних отношениях;

2. анализ связей между элементами авторского сообщения;

3. анализ отдельно взятого элемента издательского сообщения в его внутренних отношениях;

4. анализ связей между элементами издательского сообщения;

5. анализ отношений между элементами авторского сообщения и элементами издательского сообщения на разных уровнях.

Далее попытаемся прояснить соотношение понятия «книга» с родственными ему по содержанию понятиями. Равно как и традиционная книга-кодекс, книжка-трансформер и книжка – игрушка имеют в своей структуре элементы, несущие вспомогательную информацию по поводу основного информационного содержания книги. Такими элементами для них являются особым образом организованная книжная конструкция и ряд вербальных текстов и изображений, предъявляемых читателю на этапе первичного восприятия им книжной конструкции. Отличие книги-трансформера от традиционной книги состоит в способе соединения листовых элементов материальной конструкции книги и отсутствии перелета, в связи с этим вербальная и визуальная информация, закрепляемая обычно на переплете и на обложке книги, помещается теперь на первом и последнем листах, пространственно удаленных один от другого. Книжка-игрушка может отличаться от традиционной книги не только способом соединения элементов, но также материалом их изготовления (бумага, ткань, картон и др.), размером и формой в объемном и плоскостном измерениях. Материальная конструкция с закрепленными на ней вербальным текстом и изображениями является неотъемлемым элементом структуры книжки-трансформера и книжки-игрушки и несет в них специфическую информационную нагрузку, составляющую условие существования книги. Данный факт дает основание признать два рассмотренных средства передачи информации разновидностями книги. Несколько иная ситуация складывается относительно других средств передачи информации, содержащих в своем названии слово «книга» – электронной книги, аудиокниги, видеокниги и других, где авторское сообщение существует виртуально и не связано непосредственно с материальной конструкцией книги. Вспомогательная информация по поводу основного содержания книги, фиксируемая в материальной конструкции, не имеет в данном случае обязательного характера, так как все перечисленные «книги» могут существовать вне материального носителя, в пространстве Интернета либо в памяти компьютера; не является, следовательно, обязательным качеством их портативность. Видео– и аудиокнига задействуют тип восприятия, не предусмотренный в книге-кодексе – аудиальный, при этом вместе с электронной книгой исключают возможность тактильного восприятия; аудиокнига не предполагает восприятия визуальной информации, являющейся одним из основных элементов книги-кодекса. Аудио-, видео– и электронная книга резко отличаются от книги-кодекса по структуре передаваемой информации и способу ее передачи, в связи с чем скорее всего не могут быть включены в содержание понятия «книга».

Орлова М.В.

К вопросу об источниках исследования культуры средневекового города (на примере Старой Ладоги)

Изучение культуры средневековой Ладоги требует очертить круг источников с учетом возможности их проверки другими источниками.

Старая Ладога – уникальный памятник истории, археологии, архитектуры и искусства. История изучения Ладоги насчитывает уже около двухсот лет. На территории Земляного городища был открыт культурный слой, датированный VIII в., содержащий органические материалы, что позволило установить точную дендродату древнейшей постройки – 753 год. В Старой Ладоге находится памятник оборонительного строительства – сложный комплекс фортификационных сооружений, включающий в себя каменную крепость и дерево-земляные укрепления. Крепость многократно перестраивалась[30]. Изучение комплекса фортификационных сооружений дает возможность выявить строительные традиции разных эпох, проследить влияние на фортификационное зодчество Северо-Запада общерусских и европейских тенденций. Средневековая Ладога – крупный центр христианской культуры. На территории города сохраняются уникальные образцы архитектуры XII в. – церковь святого Георгия и собор Успения Пресвятой Богородицы, монастырские комплексы и отдельные церкви более позднего времени. Ладожские храмы сохраняют образцы средневекового изобразительного искусства – фресковую живопись и граффити[31]. Артефакты культуры, составляющие культурное наследие Старой Ладоги, могут быть рассмотрены как с точки зрения уникальности, так и типичных для средневековой культуры характеристик.

Хронологические рамки средневековой культуры Старой Ладоги предлагается определить 753-1500 годами. Нижняя граница периода определена датой древнейшей деревянной постройки, обнаруженной на территории первоначального поселения, верхней границей можно условно считать наступление новой эпохи в истории Северо-Запада – политическую и культурную интеграцию его в Московское царство.

Источники, значимые для изучения культуры средневековой Ладоги, можно разделить на письменные и вещественные. При отборе следует учитывать возможность их верификации другими источниками, адекватной интерпретации и определить круг вопросов, решению которых служит их изучение.

К кругу письменных источников, несущих информацию о культуре средневековой Ладоги, следует отнести русские летописи и скандинавские саги. При этом необходимо учитывать где, когда, кем и с какой целью они были созданы. Основными центрами летописания на Руси являлись Киев и Новгород. Следует понимать, что сведения о событиях периода IX-X вв. помещались в летописные своды спустя несколько сотен лет и излагались людьми, имеющими мировоззрение своего времени. Необходимо также учитывать, что подбор и интерпретация фактов осуществлялись летописцем в конкретных политических обстоятельствах (многие из которых нам неизвестны). Видимо, следует принимать в расчет лишь те летописные известия, которые возможно подтверждаются другими источниками. В случае некритичного отношения к изложенному возникает опасность ретрансляции мифов, что не соответствует научному подходу к исследованию. Важно также отметить, что все существующие до нашего времени летописи уже известны, поэтому их изучение будет заключаться преимущественно в переосмыслении. Скандинавские саги записывались в Исландии не ранее XII в. Саги повествуют о походах скандинавских викингов на Восток, о торговых поездках, о пребывании на Руси норвежских конунгов[32]. Сообщения саг о средневековой Ладоге относятся к эпохе викингов (до середины XI в.).

Таким образом, изучение нарративных источников может служить основанием для проведения исследований в области культуры и истории XI-XIV вв. Относительно более раннего периода сведения письменных источников следует учитывать степень их достоверности, имея в виду временной разрыв между моментом события и моментом фиксации его летописцем, а также сложившиеся на момент записи политические условия.

Еще одним источником изучения могут служить археологические артефакты – конкретные элементы предметного мира, созданного человеком. Все артефакты мы предлагаем разделить на несколько групп, характеризующих различные сферы деятельности жителей средневековой Ладоги. Во-первых, это поселенческие древности. К ним относятся предметы системы жизнеобеспечения (жилища, одежда, предметы быта), предметы производственной культуры (производственные помещения, инструменты и приспособления для занятия ремеслом и торговлей, средства передвижения). Во-вторых, предметы, характеризующие религиозно-мифологические представления. Это языческие культовые сооружения, предметы с руническими знаками, украшения с религиозной символикой. Это и христианские храмы, личные предметы культа. В-третьих, это артефакты, связанные с погребальной обрядностью: погребальные памятники, инвентарь, сопутствующий погребению; спрятанные предметы (монеты, украшения, оружие).

Определенный нами для исследования период (753-1500 гг.) является довольно большим даже в масштабах мировой истории и требует внутренней градации. Можно выделить несколько этапов формирования городской культуры средневековой Ладоги, исходя из особенностей городской структуры в функционировании города в культурном пространстве Средневековья.

VIII – 1-я пол. IX вв. Этап возникновения поселения, насчитывающего не более десятка построек, среди которых кузнечно-ювелирная и стеклодельная мастерские. Исходя из географического расположения, поселение позиционируют как транзитный пункт на магистральных путях движения, связывающих Европу и Скандинавию со странами арабского Востока и Византией[33]. Наличие мастерских свидетельствует о формировании производственной культуры.

2-я пол. IX-X вв. Этап активного формирования городского поселения с регулярной застройкой. Система ремесленного производства находится в стадии формирования и представлена в основном домашним ремеслом. Город активно участвует в процессе товарообмена[34]. Ладога также обеспечивает безопасность судоходства по реке Волхов и прилегающих территорий, в связи с чем предположительно в конце IX в. на мысу, ограниченном реками Ладожкой и Волховом, возводится укрепление.

XI-XII вв. Ладога входит в состав владений Великого Новгорода и становится его ближайшим пригородом (укрепленным пунктом). Город выполняет оборонительную функцию, в 1114 г. здесь возводится новая каменная крепость. В этот период в городе построены шесть каменных храмов.

XIII-XIV вв. Город имеет завершенный культурный ландшафт. Складывается система городской застройки, строятся каменные церкви. В XIII в. основывается Иоанновский монастырь.

Анализ очерченного круга источников позволит осуществить культурную атрибуцию топохронов с точки зрения этно-социального состава общества средневековой Ладоги, установить домостроительные, производственные, судостроительные и иные традиции, составляющие общую картину культуры города. Интерпретация определенных нами источников может служить основанием для выделения типичных и уникальных черт в культуре средневековой Ладоги, проследить этапы формирования ее культурного ландшафта от места стоянки на торговых путях до сложения средневекового города.

Никифорова Н.В.

Вопросы методологии технологической истории в журнале «Технология и Культура» (США)

Во второй половине 1950-х годов двадцатого века в США появилось Общество технологической истории (Society for the History of Technology SHOT). У истоков создания организации стоял Мелвин Кранцберг, один из ведущих представителей научного направления, которое можно назвать технологической историей культуры. Он работал в традициях школы «Анналов», его книга «Технология в цивилизации Запада» считается важнейшим трудом по технологической истории[35]. Задачей общества стало изучение взаимосвязи технических изобретений, технологических новшеств с различным социокультурными процессами в широком культурном контексте. Исследовательская деятельность общества технологической истории направлена не только на историю изобретений, но и на понимание роли технологии в истории культуры – это и технологическое обеспечение политической, экономической, художественной деятельности, и то, что называется политическими технологиями, и роль технического прогресса в социальной дифференциации. Кроме того, важной исследовательской задачей стала проблема закономерностей и случайностей в технологической истории человечества.

С 1959 года Общество технологической истории совместно с издательством Джон Хопкинс Юниверсити Пресс (John Hopckins University Press) выпускает ежеквартальное издание «Технология и Культура» (Technology and Culture)[36]. Издание позиционируется как междисциплинарное и международное. На страницах журнала публикуются статьи и исследования ученых самых различных областей – истории, социологии, правоведения и политологии, машиностроения, архитектуры, экономики, философии, филологии. Кроме того, в журнале размещается информация о различных общественных событиях и мероприятиях, связанных с технологической историей, афиша выставок технических новинок. Некоторые выпуски создаются как тематические, например, номер может представлять дискуссию на тему природы и сущности технологической мысли, другой содержит статьи по истории технологии в скандинавских странах[37].

Следует отметить, что понятие «технология» используется в журнальных публикацияхв чрезвычайном многообразии значений. В предисловии к одному из номеров 2006 года, при подведении итогов почти тридцатилетней истории журнала, сказано, что однозначно определить понятие «технология» невозможно. Слово «технология» в английском языке контекстуально нагружено. Считается, что содержание понятия сильно трансформировалось и символически обогатилось в течение XX века, особенно важен в этом отношении период Второй мировой войны, когда технологические прорывы переживались как национальные победы, давали повод к единению народа, заглушая, отодвигая на второй план «капризный и норовистый» национальный характер. Не случайно, с тех пор понятие «технологии» утратило тот отрицательный оттенок, которым оно было нагружено в философской мысли первой половины XX века, когда размышляли о репрессивной стороне технологизации различных сторон человеческой жизни, и стало использоваться нейтрально, например, в таких словосочетаниях как «политические технологии»[38].

Руфь Олдензиль (Dr. Ruth Oldenziel)[39] говорит о термине «технология» как о модном американском словечке середины XX века, обладающем социальными, расовыми, тендерными коннотациями. Она приводит иронический исторический факт о протестном выступлении против Британской энциклопедии (Enciclopedia Britannica) из-за того, что в авторитетном английском справочнике слово «технология» отнесено к мужскому роду[40].

Темы исследований, результаты которых публикуются на страницах журнала «Технология и культура», варьируются от описания конкретных технологических артефактов, как, например, радио, портативные батарейки или автомобили до методологических и эпистемологических наблюдений по вопросам понимания технологии.

К примеру, в последнем, январском, номере журнала Эрик Хинтц (Eric S. Hintz) пишет о революционном технологическом новшестве XX века, которым, по его мнению, стало изобретение портативных батареек в 1942 году[41]. Этот элемент питания предвосхитил появление транзисторов и стал основой функционирования значительного количества военных и потребительских товаров. А. Холи (I.В. Holley) рассказывает о модернизации производства кирпича в Америке XIX века. Дело в том, что желание привнести инновационные технологические изменения в производство заставляло инженеров модернизировать процесс формовки и обжига. Однако в расчет не брался тот факт, что глина, добытая в различных месторождениях, требует различных способов обработки перед обжигом. Только по прошествии долгих лет, после череды неудачных экспериментов в производственный штат были включены керамисты. Тогда удалось достичь эффективной модели производства и управления ресурсами. Норрис Поуп (Norris Pope) видит в системе железнодорожных сигналов начальную ступень развития информационных технологий, первый шаг на пути к современному управлению информацией и передаче данных.

Лилиан Хилари-Перес и Кэтрин Верна (Liliane Hilaire-Perez and Catherine Verna) рассуждают о механизме распространения технологий в Европе и за ее пределами. Результатом работы становится переоценка географических рамок – границы распространения европейских технологических практик не совпадают с границами государств и континентов, расширяя тем самым пределы европейской и евро-американской цивилизации.

Проблемам эпистемологии технологической истории был посвящен специальный выпуск 1999 года[42]. Во вступительном слове к номеру отмечается, что большинство современных историков и социологов техники предпочитают подчеркивать случайность, обнаруживаемую в начале каждого технологического решения.

Целый ряд материалов посвящен сопоставлению технологической истории в традиционной и современной (модернизированной) культуре. Дэвид МакГи (David McGee), рассуждая о европейском Средневековье, утверждает, что истинное, чистое техническое творчество возможно только посредством ремесленника, так как он не использует чертежей и создает объект, изменяя свою тактику интуитивно, не ориентируясь на проект. Кризис интуитивного подхода, наблюдаемый в современной культуре, заставляет исследователей переоценить опыт традиционной культуры[43]. Пьер Клод Ренар (Pierre Claude Reynar) обратился к истории бумажных фабрик во Франции XVIII века. Изучая многочисленные исторические источники, он пришел к выводу о том, что многие владельцы фабрик не торопились ремонтировать и обновлять производство, не видели смысла в техническом прогрессе. Автор статьи выводит значимый тезис о том, что стремление владельцев фабрик использовать имеющуюся материальную базу на пределе возможностей, нежелание обновлений ради получения максимальной прибыли значительно затормозили поступательное движение технологической мысли в Европе.

В отдельную группу можно выделить статьи методологического характера, в которых предлагаются различные подходы к возможности объединить многообразные технологические артефакты в целостную технологическую историю культуры. Михаэль Кард и Андреас Кнай (Michael Hard, Andreas Knie) в статье «Грамматика Технологии: разработка дизельных двигателей в Германии и Франции 1920-40х годов»[44] предложили увидеть путь развития технологических разработок в модели функционирования грамматического уровня языковых систем и обратились к понятию технологического стиля. Авторы предлагают социолингвистический подход к истории и социологии технологий, уверены, что конструктивистские и семиотические подходы позволят выйти на новые направления исследований.

Выборочный анализ статей показал разнонаправленность и динамику познавательных проблем, затрагиваемых авторами. Аккумулировав в одном проекте разработки различных научных областей, создатели журнала организовали благодатную почву для формирования новых познавательных стратегий, стремления к новому методологическому инструментарию. Можно сделать вывод, что изучение технологической истории приводит к переосмыслению морфологии и типологии культуры.

Соловьева В.Л.

Модернизация культуры: основные концепции

Проблема выяснения сущности и источников модернизации волнует ученые умы уже почти два столетия. Но, чтобы понять сущность модернизации, необходимо разобраться с родственным ему термином – «модернити», «модерность». Под ним подразумевается период, наступивший после европейских буржуазных революций и вплоть до 1970-х годов XX столетия, некоторые рассматривают его как «модернити». В эпоху Ренессанса и Реформации актуализировался процесс рационализации мира, получив институциональный аспект в эпоху Нового времени. Именно этот процесс, подкрепленный впоследствии возникновением национальных государств и систематического капиталистического производства, сделало Европу источником и катализатором модернизационных трансформаций в мировом масштабе[45].

Интерес к европейской истории Нового времени сопровождает историографию XIX века на всем его протяжении. В конце XIX – начале XX вв. в представлениях о специфике историко-культурного процесса Европы появилась дихотомия традиционное – современное. В такой модели исторического процесса под модернизацией понимается «совокупность социальных, экономических, политических, культурных и иных процессов, связанных с переходом от традиционного (доиндустриального, аграрнотрадиционалистского) общества к современному индустриальному и формирующемуся постиндустриальному обществу, основанному на инновациях во всех сферах жизни»[46].

Проблема модернизации была важной темой исследований М. Вебера. Из его работ следует, что в европейской культуре, начиная с античности, было заложено стремление к рационализации, которое актуализировалось в XVI – XVIII в., прежде всего и раньше всего в протестантской этике. Европейская рационализация, по мнению Вебера, носила всеобъемлющий характер, охватив экономику, политику и духовную сферы. В результате этого возникала современная европейская цивилизация. М. Вебер первым показал связь между религиозно-культурными установками и хозяйственным устройством, формами господства[47].

По мнению Вебера М. традиционность определяется следующим образом: «держатся за старину, удерживают переданные по наследству навыки и передают их следующим эпохам, даже в том случае, если их прежнее значение давно утрачено»[48].

Главными катализаторами развития современного капитализма М. Вебер видел войну и роскошь, особенно «демократизацию» роскоши, увеличение производства продукции для массового сбыта. Массовый сбыт подразумевал под собой удешевление процесса производства, а значит и уменьшение стоимости товара, т. е. снижение цен. Особенно явно данный процесс проявился, начиная с XVI – XVII вв. Массовый сбыт подразумевает под собой и разделение труда, для увеличения массы производства. Как отмечал К. Маркс «Накопление капитала усиливает разделение труда, а разделение труда увеличивает количество рабочих; и наоборот – увеличение количества рабочих усиливает разделение труда, так же как разделение труда увеличивает накопление капиталов»[49].

По мере разделения труда, рабочий все в большей степени попадает в полную зависимость от машинообразной работы. В результате увеличения числа рабочих, увеличивается конкуренция, что способствует снижению «цены» рабочего. Но в любом случае стремление к удешевлению производства в свою очередь дало мощный толчок для появления все более новых и более совершенных изобретений.

Французский социолог Р. Будон отметил, что в традиционном обществе отношения родства доминируют, определяя все остальные типы отношений; традиция – это предмет почитания; изменения в обществе данного типа воспринимаются как нечто опасное; отношения между членами общества имеют эмоциональный оттенок. В модернизированных обществах роль отношений родства минимальна; поведение людей определяется в большей степени с точки зрения рациональности, нежели традиции; изменения в обществе воспринимаются как норма, чем как исключение; отношения между людьми носят эмоционально нейтральный характер[50].

Хотя между странами, а иногда и внутри отдельных государств, существуют культурные отличия, оказывающие сильное влияние на их реформирование, тем не менее, они проходят сходные этапы на пути перехода от традиционного общества к современному. Основная разница в процессе модернизации заключается во временных рамках и в ответной реакции на изменения внутри общества. Данный процесс может происходить раньше или позже, быстрее или медленнее, а общество может благосклонно принимать эти изменения, или же отторгать их. Но, несмотря на разницу в готовности к эндогенным изменениям, данный процесс будет иметь место[51].

Как заметил Зомбарт В., развитие, «которое капиталистический дух пережил в течение европейской эпохи истории» совершалось у всех народов, «но … у различных народов ход его был различен, будь то по разнице в степени мощности или же в различной пропорции смешения находившихся налицо разных составных элементов капиталистического духа»[52].

Теория модернизации, получившая широкое распространение в 1950-е годы, основывалась на представлении об однозначном преодолении отсталости в ходе «гонки за лидером» в экономическом и социальном развитии, а соответственно, в интенсивном заимствовании ценностей, норм и стереотипов поведения людей. Общеизвестная концепция стадий развития преобразовалась в универсальную экономическую формулу всеобщих предписаний.

Пересмотр европоцентризских концепций берет свое начало еще в 1960-х годах, а уже в 1970-х годах произошла смена парадигм. В.И. Пантин выделяет три основных волны в развитии теорий модернизации.

Первая волна – 1950-1960-е годы – в большей степени основывались на представлениях об универсальности линейно-поступательного развития социума от «традиционного» общества к «современному», ориентированному на Западные страны. Т. е. развитие общества рассматривалось как универсальный процесс, с одинаковыми этапами для всех стран и народов.

Вторая волна – 1970-е – середина 1980-х гг. – характеризовалась отрицанием упрощенного характера развития обществ. В это период многие авторы отмечали сложное взаимодействие «традиционного» и «современного» в процессе модернизации, это две противоположные стороны развития социума, которые в процессе взаимодействия взаимопроникают и обуславливают друг друга.

Третья волна развернулась с конца 1980-х гг. и продолжается по настоящее время. В этот период складывается концепция модернизации обществ с учетом национальной культуры, без навязывания западных ценностей, т. е. синтез универсализма и партикуляризма[53].

Рассматривая изменения, произошедшие в теории модернизации, Н.Н. Зарубина отмечает, что в новой теории модернизации конца 60-х – 70-х гг., модель мирового развития уже выглядит не однолинейной, как в вестернизаторской теории, а полилинейной, допускающей значительные изменения в области своего дальнейшего развития. Согласно этой теории, современная цивилизация зародилась в Европе и распространилась по миру, оказывая свое воздействие на другие сообщества, которые, будучи ориентированы на западную цивилизацию, имеют собственную динамику и сохраняют свою самобытность.

В середине 70-х годов изменение концептуальных подходов привело к пересмотру важности традиционных культурных ценностей и норм в процессе перехода традиционного общества к современному. Специфические особенности сознания и мировоззрения признаются важными системообразующими концептами генезиса культуры данного общества, обеспечивающим его стабильность.

В связи с этим к середине 80-х годов намечается смена основного направления модернизации, выразившаяся в развитии идей «модернизации в обход модернити». Главной проблемой развития оказывается поиск конкретного пути традиционных обществ к индустриальной экономике, который предполагает сохранение единства внутренних и внешних, экономических и социокультурных факторов. В контексте новейшей, сформированной в конце 80-х – начале 90-х гг. схеме модернизации уже не просто учитываются социокультурные особенности незападных сообществ, но идут поиски принципиально новых путей, учитывающих собственные социокультурные ценности и нормы[54].

За вторую половину XX века теория модернизации претерпела ряд важных трансформация. Начиная от понимания модернизации как процесса европоцентристской рационализации незападных сообществ и заканчивая пониманием самоценности каждой культуры, с ее собственными социокультурными системами и законами.

Керс С.А. (Санкт-Петербург)

Генезис молодежной культуры в общекультурном контексте

В существующем сегодня сложном, плотном сплетении таких разноуровневых явлений как массовая культура, потребительская культура и т. п. сложно выделить для анализа след деятельности самой молодежи и притом отличить его от молодежно-ориентированной активности в различных сферах социальной действительности. Подобная «принудительная институционализация» такого самостоятельного явления как молодежная культура со всей очевидностью имеет корни, исходящие из экономических и, в меньшей мере, из социокультурных нужд. Нашей задачей становится поиск и определение именно последних, поскольку именно они выступают в роли фактора формирования молодежной культуры.

Несмотря на уже достаточно длительный период разработки вопроса, по-прежнему сложно точнее определить период истории культуры, когда впервые проявляются тенденции к вынужденному или спонтанному (зависит от аспекта исследования) выделению молодежи в социальную группу, ставшую объектом исследований. Последние с определенной долей конкретности характеризуют этот процесс как параллельный процессу индустриализации. С.И. Левикова, например, рассматривает молодежную культуру как «своеобразный побочный продукт» индустриализации[55]. За эпитетом «побочный» скрывается целая цепь размышлений в контексте социологической, психологической, ювенологической, культурологической, и даже философской проблематики, включающей теории смены общественных формаций, межпоколенческих и межкультурных взаимодействий, стадий формирования личности и т.д., вплоть до конкретных вопросов аксиологии.

Широкое распространение получил такой подход к изучению истоков данного явления, при котором последовательно сопоставляются теории различных наук, предлагающих самостоятельные взгляды на истоки и факторы формирования молодежной культуры. В частности исследования М. Мид, С. Эйзенштадта, К. Мангейма, постфрейдистов и т.д. Среди отечественных исследователей встречаются ссылки на работы психологов (А.Б. Залкинда, И.С. Кона, М.М. Рубинштейна, Н.Н. Рыбникова), социологов (В.А. Ядова, А.Г. Здравомыслова, С.Н. Иконниковой, В.Т. Лисовского)[56]. В последнее десятилетие появилась объективная необходимость, а с ней и тенденция к интеграции различных исследовательских подходов не только в виду комплексности изучаемого явления, но и по причине, собственно, наличия глубинных взаимосвязей в знаниях различных отраслей науки.

Социологические исследования год за годом предоставляют данные, убедительно доказывающие отсутствие или, по меньшей мере, незначительно низкие показатели наличия межпоколенческих конфликтов (в сфере ценностно-нормативного взаимодействия), однако, в массах по-прежнему распространено мнение, что таковые наличествуют[57]. Эти конфликты могут быть рассмотрены в различных аспектах. Например, обращаясь к исследованиям до середины XX века, мы находим подтверждения тому, что конфликт поколений существует с первобытных времен и укоренен не только в сознании, но и в подсознании каждого поколения. Молодежная же культура становится ярким проявлением этого конфликта в условиях ускорения жизненных темпов, вызванных технологическим прорывом. Однако остается и другая сторона – связывающая возникновение молодежной культуры и процесс индустриализации, становление культуры индустриального типа. Для нас важной становится проблема трансформации каналов, способов трансляции социального опыта, в котором закреплены общественные нормы и ценности.

Сам факт изменений в сфере межпоколенческой «коммуникации» свидетельствует об изменении отношений на общекультурном уровне. Исключение или, по крайней мере, снижение значимости традиции, служившей средством трансляции, ее подмена новыми средствами хранения и трансляции социального опыта одновременно пробудили общественную рефлексию, открывшую ее неспособность удовлетворить требования нового типа социальной организации. То изменение социального положения, которое фиксировал обряд инициации в традиционном обществе, становится компетентностью отдельного социального института, в котором главенствуют либерализация и рационализация, служащие на благо не коллектива, а каждого индивида, его личности. Во-первых, это уже свидетельствует о разрыве личности и коллектива. Во-вторых, этим можно объяснить тот факт, что первые признаки девиации в молодежной среде наблюдались среди студенчества[58] – ее образованного контингента.

Естественно, что практическое традиционное знание далеко не всегда поддерживается теоретическим. Как пишет К. Кенистон: «Дети начинают замечать, что их родители в жизни не придерживаются тех принципов, которые они сами же проповедуют»[59], это расхождение мы наблюдаем в повседневности – «эффект повседневности». К. Манхейм пишет следующее: «примитивные общества не знали интеллектуальных конфликтов молодежи, поскольку там не было существенных расхождений между нормами поведения в семье и в обществе в целом»[60].

Выше мы постарались указать и обосновать основополагающую причину возникновения молодежной культуры: переход к социальной организации нового типа и как следствие – изменение способов трансляции социального опыта. Далее, необходимо более подробно остановиться на молодежных субкультурах, ее составляющих.

С самого начала проведения исследований ни у кого не вызывало сомнений то, что молодежная субкультура изначально воспринимается как разновидность проявления маргинальности. Естественно, что маргинальность подразумевается здесь в соотношении «молодежная субкультура – культура общества». Вопрос же внутренней маргинальности отпадал, по крайней мере, в связи с введением такого понятия как peer group, определяющей «эрзац-статус» индивида в ней состоящего[61]. Однако такое явление можно объяснить только диалектически, т.к. понятие социального статуса[62] не применимо к группам, которые определяются как не иерархические и бесструктурные. Возникает вопрос: почему у индивида появляется необходимость во включении в субкультуру?

Молодежные группы, которые мы можем назвать представителями той или иной молодежной субкультуры, принято, вслед за функционалистами, во главе с С. Эйзенштадтом, ассоциировать с понятием peer group – «группой равных». В действительности, если предположить, что в подобных молодежных объединениях иерархическая структура, являющаяся основой любого общества, либо отсутствует, либо слабо выражена и децентрализована, то оказывается неясным то, как представители молодого поколения могут «примерять на себя различные социальные роли», становясь ее представителями, и находясь в подобной «социальной невесомости». Если же взглянуть на субкультуру, как на средство отдаления от личностного социального статуса (своеобразном растворении личности в коллективе), то представляется, что в рамках подобного образования человек, с большей вероятностью, способен быть самим собой, в противовес известному конфликту «индивидуальность – общество», заключающемуся в том, что человек не может существовать без общества, но в то же время в обществе не может оставаться собой[63]. Когда мы говорим об относительности внутренней организации, мы не отрицаем того факта, что чаще всего отдельная субкультура может быть «стихийным» объединением представителей одного социального слоя, что позволяет говорить об аполитичности подобных молодежных групп. Рассматривая вышеизложенное как принцип существования молодежной субкультуры, необходимо помнить, что сам процесс ее становления не одинаков для различных социокультурных сред.

В Советской России упор делался на максимально раннее и глубокое включение молодежи в «социально-политическую систему», – о чем говорил еще В.И. Ленин[64] – которая, в итоге, должна была уровнять всех. Вследствие распада подобной системы ангажирования молодежи определилось два ведущих фактора дальнейшего хода становления культуры молодых. Во-первых, существенную роль продолжала играть ослабившаяся, но не исчезнувшая система норм. Во-вторых, наличествовал богатый опыт зарубежных стран в данной сфере.

Многие исследователи отмечают, что молодежная культура не самостоятельна, а представляет собой надстройку по отношению к основной культуре и не может образоваться вне ее рамок[65]. Иными словами базисная часть субкультуры вырастает из общекультурных установок данного общества. На этом основании следует рассматривать генезис молодежной культуры в России как явление с иным вектором развития, несомненно, учитывая тот факт, что процесс ее становления опирается на уже зрелые западные тенденции. Таким образом, для российской молодежи подобный опыт самоопределения, самоидентификации дополнялся взаимодействием на межкультурном уровне.

Социокультурные изменения в России середины 80-х годов имеют специфическую природу, основополагающей особенностью становления молодежных субкультур постсоветской России было освоение новых культурных тенденций, и изначально в меньшей степени выработка собственных. А.И. Пигалев пишет: против культурной экспансии и культурной интервенции есть два защитных средства – «традиции» и «вещественные и идеологические границы»[66], ослабление которых разрушительны для культуры. Можно сказать, что молодое поколение постсоветской России проходило одновременно через процессы ин– и аккультурации. Взаимовлияние этих когерентных процессов выразилось в глобальной трансформации общекультурного пространства и не только в рядах его наиболее подвижных составляющих.

Как можно заметить, в современной отечественной науке преобладают тенденции экстенсивного роста знания, при слабой проработке основополагающих вопросов, ответы на которые могли бы разрешить существенные недопонимания не только в процессах интеграции различных научных дисциплин, но и позволить плодотворному соединению различных теорий в рамках одной науки. Это относится и к вопросам изучения молодежной культуры и субкультур. Вопрос о ее генезисе далеко неоднозначен и лишь частично может быть истолкован на основании исследований аналогичных явлений, но имеющих иные истоки или основания. Первый шаг в изучении любого явления культуры – это изучение культурного контекста, в котором оно возникло. Именно в нем заключены основополагающие факторы формирования этого явления.

Миронов B.C. (Санкт-Петербург)

Особенности социокультурного облика российского студенчества в современную эпоху (в 1990 годах)

На протяжении 1980-1990 гг. исследователями единодушно отмечалось, что у абитуриентов и студентов младших курсов вуза в структуре ценностных ориентаций в области высшего образования превалирует ценность высшего образования в целях достижения определенного социального статуса. На средних курсах происходит переориентация на ценности саморазвития личности, и только на старших курсах на первый план выдвигаются ценности овладения специальностью в целях успешной трудовой самореализации.

Панорама ценностных ориентаций студентов российских вузов 1990 гг. в области высшего образования убеждает нас в том, что именно сегодня в полной мере начинает реализовываться самобытная отечественная традиция воспроизводства и видоизменения социокультурных капиталов студентов, поскольку для 1970-1980 гг. характерно наиболее активное воспроизводство их профессиональной составляющей, для начала 1990-х гг. – социальной, а начиная с 1994 г. стремительно набирает вес культурная доминанта. Это весьма напоминает ситуацию начала XX в., когда практически для всех без исключения студентов, безотносительно к их разделению по типам вузов, факультетам, специальностям обучения, регионам проживания, было верным наблюдение, что каждый второй наиболее высоко ценит культурную составляющую учебной мотивации, и лишь каждый десятый – социальную.

Произошли, по сравнению с 1960-ми и 1970-ми гг., резкие изменения в оценке значения труда, его характера. Если в 1960-е гг. ориентация на общественную полезность труда занимала устойчивое место в первой тройке ценностей, то в 1980-е гг. ее значимость падает, она перемещается на восьмое место, в 1990-е гг. – на десятое[67].

Закономерности экономического поведения студентов российских вузов в 1990-е гг. показывает, что именно в это время в полной мере начала реализовываться самобытная отечественная традиция воспроизводства и видоизменения экономических капиталов студентов, которая характеризуется вовлечением в среднем каждого второго студента в самостоятельную экономическую деятельность, увеличением их числа в соответствии с продолжительностью обучения, места проживания, наличия семьи, детей; дифференциацией видов вторичной занятости студентов, обусловленной типом вуза, факультетом, специальностью обучения, временем года.