Деревья в саду были молодые, тонкие. Штейнберг правильно заметил, что сад высажен недавно. Кустарник невысокий, подстрижен ровно. Вообще все было устроено так, чтоб пациенты могли получить удовольствие от прогулки, но не спрятаться. Все более-менее просвечивало. В дневное время.

Но сейчас ночь.

Вздыхал доктор не зря. Пройти незамеченными не получилось: сторож бодрствовал. Это оказался немолодой, грузноватый, но крепкий дядька. Наверное, отставной солдат или полицейский.

– Хорошая ночка, доктор! – приветствовал он Штейнберга. – Никак с карнавала… и девочек, смотрю, с собой прихватили.

В тоне его явственно слышалось не осуждение, но недоумение – две-то тебе зачем?

– Ошибаетесь, Патрик, – сурово сказал доктор. – Эти молодые особы просят принять их в качестве милосердных сестер. Я покажу им лечебницу.

– Ночью?

– Ночью, чтоб не доставлять беспокойства пациентам.

Сторож хмыкнул, потом перевел взгляд с Либби на меня.

– Ну, может, и в хожалки, то есть в сестры…

Признаю, что с виду я больше похожа на типическое представление о сотруднице скорбного дома, чем Либби, поэтому я не стала поправлять Патрика. Он пропустил нас.

В больницах я бывала много раз, причем (тьфу-тьфу) исключительно по работе. Но в сумасшедшем доме доселе бывать не приходилось. Однако из того, что я слышала, вряд ли они отличались от обычных муниципальных лечебниц в лучшую сторону. Скорее наоборот.

Здесь было не так.

Прежде всего, здесь не воняло.

Даже в лучших больницах, где по возможности все моют и чистят и не кормят больных тухлятиной, стоит специфический запах – думается, не следует его описывать. Здесь даже лекарствами не пахло. И карболкой – нет. Хотя вообще было вполне чисто (я сделала мысленную пометку, что уборщиц, как возможных подозреваемых, не стоит сбрасывать со счетов). На парадной лестнице и в коридорах лежали ковры, газовые рожки горели, хоть и в четверть силы.

Но за многоквартирный дом я бы эту лечебницу тоже не приняла. Наверное, для жилого помещения здесь было слишком чисто. И холодно. Хотя, по идее, тут должно быть отопление.

Мне показалось, что доктор, очутившись в привычных стенах, пожалел, что привел нас сюда. Как-то слишком он посерьезнел. Сообразил, что выпил лишнего перед дежурством и вляпался. Того и гляди скажет – а шли бы вы, девушки, отсюда.

Но сказал он другое:

– Мне сейчас прежде всего нужно проверить журнал записей и обойти больных. Поэтому прошу подождать меня.

Правильный мужик. Уважаю. Призраков ловим, а о работе не забываем.

А может, ему перед сторожем стало неудобно. Привел девиц и тут же отпустил. Не сдюжил, стало быть.

– Хорошо. Только где нам переждать?

– Сейчас я покажу вам круглую гостиную.

Гостиная в психушке – это что-то новенькое. Прогрессивные методы доктора Сеголена, да. Они б еще салон здесь устроили.

– На самом деле это не совсем гостиная, – пояснил доктор. – Она по старой памяти так называется. А сейчас спокойные больные бывают здесь, когда погода дурная и прогулки невозможны. Профессор считает, совместное времяпровождение полезно…

Он толкнул дверь, пропуская нас вперед, зажег свет.

– Действительно круглая, – пробормотала я.

– Так подождите, а я скоро буду.

Я огляделась. Убранство здесь было простое и достаточно подходящее для отдыха больных. Два полукруглых дивана у стен, несколько плетеных стульев, на полу ворсистый ковер. Поплотнее тех, что были в коридоре. Если с кем-то из больных случится припадок и он упадет, то не ударится. А если драку затеют, то, прежде чем прибегут санитары, никто не сумеет нанести противнику ощутимого вреда. Стулья легкие, а диваны, наоборот, от пола не отдерешь.

Либби плюхнулась на стул.

– Забавно. Никогда не была в совсем круглой комнате.

Я призадумалась.

– И я тоже. Доктор помянул, что название – от прежних времен… наверное, теперь так не строят. И знаешь? Что-то мне здесь не нравится.

– А по-моему, вполне уютно.

– Ну, на чей вкус… – Я вновь оглядела идеальную окружность стен. – Может, потому что окон нет.

– А к чему тут окна? Комната в самой середине здания.

И верно. Похоже, эта круглая гостиная находилась в центре особняка. Над парадной лестницей. Казалось бы, к чему тут окна? Но могли бы сделать хотя бы декоративные. Круглые, как иллюминаторы… Вполне подошло бы к общему интерьеру. Ан нет.

И не только окон – гостиная как-то подразумевает камин, картины или гравюры на стенах, или гобелены… Ничего этого не было. С камином все ясно, нельзя разводить открытый огонь там, где душевнобольные. А прочее… может, сочли, что в лечебнице излишние украшения ни к чему. А может, просто трудно было закрепить их на круглых стенах. Я предположила, что в прошлом их украшала лепнина, но при ремонте ее уничтожили, как и всякие намеки на камин.

– Чего-то не хватает…

Продолжить дискуссию мы не успели.

– Позволю себе спросить, молодые дамы, что вы здесь делаете в столь неурочный час?

Глубокий, звучный, прекрасно артикулированный голос. На больных, особенно страдающих истерией, должен оказывать гипнотическое воздействие.

Вошедший повернул выключатель до упора, так что все светильники зажглись полностью, и мы вполне могли разглядеть, кто нас застиг. Это был пожилой мужчина среднего роста, с хорошей осанкой. Волосы, когда-то черные, почти полностью поседели. Темные глаза, прямой нос, крупный рот, впалые щеки. Добротный сюртук, наглаженные брюки. Никакого стетоскопа в кармане или других признаков принадлежности к врачебному сословию. Традиционная бородка тоже отсутствовала – он был чисто выбрит. Не знай я, кто это, могла бы принять за адвоката или банкира, или парламентария.

Однако я знала. Лично мы никогда не встречались, но это усталое благородное лицо периодически попадалось на иллюстрациях – как рисованных, так и фотографических – к газетным статьям.

– Профессор Сеголен?

– Благодарю вас, но мне известно, как меня зовут, – усмехнулся светоч медицины. – Вы не ответили на мой вопрос.

Тут меня выручила Либби. Это ошибочное мнение, будто сиделкам нужно всегда говорить правду, а натурщицам, как правило, большей частью и вовсе говорить не обязательно. Тем более что добрый доктор Штейнберг сам подал пример.

– Уважаемый господин профессор! Мы понимаем, что нарушили распорядок, но уверяю вас, вовсе не с дурными намерениями. Меня зовут Либби Декс, я опытная сестра милосердия, работала в госпитале святой Гизелы. Из-за личных обстоятельств я вынуждена была уйти оттуда, но сейчас снова ищу работу по специальности. На карнавале мы с подругой встретились с доктором Штейнбергом, под руководством которого я трудилась у святой Гизелы, и упросили его разузнать, нет ли для нас чего подходящего здесь.

И никаких умильных глазок и щебетания. Мягкий, убедительный голос. Сказываются беседы с больными. А врачи, ей богу, со временем становятся похожи на своих пациентов.

– А вы? – обратился профессор ко мне.

– У меня нет такого опыта, как у Либби, но я здесь также насчет работы, – никогда не следует врать сверх необходимости.

– Откуда же вы тогда меня знаете?

– Видела ваше фото в газете, господин профессор.

Наш проводник в дом скорби выдвинулся из-за плеча Сеголена. Похоже, он подошел еще во время монолога Либби, и теперь у него была возможность подтвердить наши показания.

– Извините профессор… я понимаю, что поступил неправильно, но после того, как ушли сестры Маркус и Фиорентино, у нас буквально не хватает рук. А эти девушки не производят впечатления трусих… за Либби Декс я определенно могу поручиться.

Ага, стало быть, у них персонал разбегается. Об этом доктор нам не говорил.

Профессор некультурно хмыкнул.

– Да, нам нужны сиделки, однако это не повод нарушать дисциплину… или на вас карнавальная атмосфера так подействовала? Вы же не знали, что я задержусь на ночь… Короче, если уж принимать кого-то, я предпочту ту, у которой есть опыт работы в больнице. А сейчас, девушки, ступайте отсюда. Оставьте доктору свои адреса, вас известят о моем решении.

Нас выставляли, хотя и без скандала. Черт побери, и ради этого я сюда тащилась? По крайней мере…

– Профессор, мы сейчас уйдем. Но ответьте, пожалуйста, – мне никогда не приходилось бывать в комнате такой странной формы… это как-то относится к вашим знаменитым методам лечения?

Лесть всегда действует безотказно, особенно по отношению к стареющим красоткам и ученым мужам.

– Вообще-то это в некотором роде достопримечательность. Чуть ли не единственная комната, которая осталась практически неизменной со времен постройки особняка. Я хотел уничтожить ее во время ремонта, но обнаружил, что пребывание здесь оказывает благотворное воздействие. Поэтому я приспособил комнату для отдыха больных. Должно быть, дело в особом освещении.

И тут я, наконец, поняла, чего, собственно, мне не хватало в этой гостиной.

В любой нормальной комнате есть освещенные места и темные углы. А здесь углов не было вообще, и, соответственно, тьме негде было спрятаться.

На рассвете я вернулась к себе в мансарду. Вопрос, удачей завершился поход в сумасшедший дом с привидениями или провалом, был временно отставлен. Прежде всего надо было хоть немного поспать. А завтра… то есть уже сегодня надо сдавать статью. Сразу после карнавала предполагался сдвоенный выпуск газеты, и пора было его готовить. Почти весь день я проторчала в редакции (и черта с два мне оплатят сверхурочные!), а потом решила зайти в библиотеку Государственного музея наук и искусств. Кое-кто утверждает, что Академическая библиотека более полна, но у меня там проблемы с допуском. Увы, здешние сотрудники также спешили догулять последние деньки карнавала, все, что мне удалось сделать, это заполнить заявку и оставить ее у дежурного.

Вечером я покопалась в собственных книгах, но «История революции» искомых сведений не предоставила.

Либби забыла обо мне. Она не давала о себе знать и в последующие дни, и я предположила, что она обиделась. В каком-то смысле я поломала ей карнавальное веселье, так что она имела право дуться.

Ничуть не бывало. Либби заявилась под конец карнавальной недели, на сей раз в суконном жакете и юбке почти без фестонов и воланов. И сходу сообщила:

– Знаешь, а я поступила туда на работу.

– Куда? – я готовила кофе на спиртовке и не сразу сообразила, о чем она. Потом дошло. – В клинику Сеголена?

Она кивнула.

– А говорила – навек завязываю с этой каторгой…

– Ну, ты же видела, там все чисто, прилично, не как у муниципалов. Потом – у натурщицы сегодня заработок есть, завтра нет. А в клинике жалованье постоянное. Опять-таки… – она замялась.

– Доктор Штейнберг – мужчина симпатичный.

– А что такого? Он холостяк, я девушка свободная, кому от этого вред? И вообще, им действительно нужны сиделки.

– Потому что прежние разбегаются? Ты не забыла, что мы пришли разобраться, какие призраки тревожат психушку?

– Предположим, это ты хотела разобраться… так я тебе и помогу заодно! Буду работать и при том посматривать, что вокруг такого подозрительного.

– Хм, а доктор не заподозрит дурного?

– Не заподозрит, – твердо сказала Либби, – потому что я ему об этой задумке уже рассказала.

Я вздохнула. Поставила на стол чашки. С досадой обнаружила, что одна треснула.

– Ладно. Присматривайся, только не зарывайся. А я пока зайду с другого конца.

Мы договорились встретиться через неделю, если не случится ничего экстраординарного, в кофейне «У дядюшки Якоба» возле Старого моста. За это время я, во-первых, получила заказанные книги, во-вторых, постаралась навести справки о родственниках покойного Бекке. Ну что поделаешь, в таких ситуациях всегда в первую очередь подозреваешь родственников.

Родня Бекке проживала в Переправе святого Павла, небольшом старинном городке неподалеку от Тримейна, выше по реке. Ульрих Бекке служил в городской управе, но из-за своей болезни вынужден был уйти в отставку. Он был не женат и бездетен, за ним приглядывала семья его сестры. Из-за приступов фатальной забывчивости Бекке несколько раз уходил из дому и пропадал, родне приходилось подавать в розыск, из-за чего, собственно, дело и попало в полицейские сводки. После очередного приступа им посоветовали не беспокоить больше служителей порядка и предоставить больного врачам. Бекке ушел в отставку прежде того возраста, когда государство выплачивает служащим пенсию. У него были небольшие сбережения, из них содержание в клинике и оплачивалось.

Похоже, доктор Штейнберг был прав – родственники к смерти пациента отношения не имели.

Что ж, отрицательная информация – тоже информация.

Затем я обратилась к книгам, из которых могла извлечь дополнительные сведения о виконтессе Эльстир и ее особняке. В библиотеке мне выдали несколько ветхих памфлетов времен революции, разоблачавших «развратную ведьму и некромантку», пафосное сочинение какого-то деятеля Реставрации, воспевшего виконтессу как мученицу, и биографический труд историка Соломона Эббинга, вышедший лет тридцать назад и с тех пор не переиздававшийся, в отличие от других его работ.

Негусто.

Первым делом я взялась за Эббинга. Я читала его книги, когда училась, и знала, что пишет он крайне сухо. Но это лучше, чем пафос и романтические выдумки. Чтобы выжать нечто полезное из его пространного повествования, пришлось проштудировать весь этот кирпич. Но кое-что из прочитанного меня заинтересовало. Об этом я и собиралась поведать своим друзьям из сумасшедшего дома.

Когда лет двести назад в Тримейне стали открываться первые кофейни, они считались сугубо мужскими заведениями. Предполагалось, что серьезные господа приходят сюда отдыхать от домашних скандалов, женской болтовни и крика детей, чтобы в тишине и спокойствии за чашкой кофе почитать газеты, сыграть партию-другую в шахматы или в трик-трак, а если поговорить, так о высоком. О политике например. В результате именно кофейни стали местом сборищ недовольных, рассадником, где проросли семена революции. Во всяком случае, так пишет Маккензи. Эббинг ни о чем подобном не упоминает.

В наше время подобная традиция крепко забыта, и это тот случай, когда черт с ней, с традицией. И скучающие барыни, и работающие женщины могут зайти в кофейню выпить кофе с рогаликом, не встречая осуждающих взглядов. Есть, конечно, в городе кофейни и пошикарнее, чем «У дядюшки Якоба», но кофе здесь крепкий, а цены умеренные. Поэтому я порой сюда забегаю.

Либби явилась вместе с доктором, как я и ожидала.

Мы заказали кофе: по-венски для доктора и Либби, по-восточному для меня. Чем хорош дядюшка Якоб – он, разумеется, плохо относится к тем, кто вовсе ничего не заказывает, но, взяв чашку кофе, можно сидеть подолгу. Затем я разложила на столе свои выписки.

– Вот смотрите. «Многие аристократы старого режима сочетали в своем характере самое отъявленное вольнодумство со склонностью к самым безумным суевериям. Не зря авантюристы, подобные Сен-Жермену, Калиостро или Казанове, а в нашей стране – Фамире, находили столь высоких покровителей. Если даже мужчины не могли избежать увлечения магией, оккультизмом и каббалой, то дамы тем более становились жертвами мошенников. Виконтесса Эльстир не была исключением. Подобно тому как маркиза де Роган верила самым нелепым измышлениям Казановы, выплачивая ему баснословные суммы на псевдомагические церемонии, виконтесса Эльстир попала под влияние так называемого магистра Фамиры. Этот уроженец Карнионы уверял, что причастен тайн тамошних магов, чьи традиции сохраняются с древнейших времен. (Увы, древняя земля всегда была богата мошенниками такого рода.) Фамира якобы вызывал как призраки умерших, так и стихийных духов, обитателей иных миров. Однако он переусердствовал. Картины, которые он показывал (вероятно, с помощью волшебного фонаря или тому подобного устройства), оказали такое влияние на впечатлительную натуру Клары-Виктрикс, что она захворала, страшась, в прямом смысле слова, собственной тени, и даже собиралась покинуть особняк, где испытала столь сильный страх, а сам особняк разрушить».

– Ну и какое отношение это имеет к нашей истории? – спросил доктор. Кажется, он не слушал внимательно, считая эти оккультные басни ерундой.

Не то чтоб я его не одобряла.

– А вот слушайте дальше. «Затем виконтесса впала в другую крайность. Ее новым фаворитом стал Арно Пелегрини. Сей последний уверял, что является потомком известного средневекового мага Перегрина, но при том в основе всех его действий лежит строго научный подход. Хотя на деле он был таким же шарлатаном, как Фамира. Под его руководством особняк был перестроен, дабы изгнать вредные флюиды, а в центре его, как говорили, была обустроена особая комната без окон и углов. Это, по уверениям Пелегрини, должно было возвести мистическую преграду, долженствующую оградить находящихся в комнате от всякого зла. При всей нелепости этого утверждения оно оказало успокоительное воздействие на мятущуюся душу несчастной женщины. Она рассказывала, что проводит в своем “святилище” по нескольку часов в день, только там она чувствует себя в безопасности…» Вы поняли? Либби, помнишь, мы обсуждали, почему виконтесса во время нападения бросилась не к окну или черному ходу, а вглубь дома? Круглая гостиная – это и есть «святилище» Клары-Виктрикс. Там она и пыталась спрятаться от мятежной толпы, полагая себя в безопасности. И оттуда ее выволокли и убили.

Либби передернулась.

– Жуть какая!

– Да, неприятная история, – сказал доктор и допил остывающий кофе. – Хорошо, что больные об этом не знают. Они же там проводят довольно много времени.

– Ну да, профессор говорит, что пребывание там оказывает положительное воздействие на душевнобольных. То же самое происходило и с Кларой-Виктрикс, которую вряд ли можно назвать психически здоровой.

– Что же, по-вашему, этот мошенник Пелегрини, или как его, был прав? – Кажется, Штейнберг обиделся за то, что шарлатана уравняли с профессором Сеголеном.

– Возможно, он случайно открыл что-то полезное. Вот Месмер со своим магнетизмом был то ли жулик, то ли безумец, но гипноз в лечебных целях он же первым начал использовать. Наверное, эта комната без окон и впрямь позволяет больным чувствовать себя защищенными.

– Да, возможно. С круглой комнатой разобрались. Но какое отношение все это имеет к нынешним мошенничествам и их вероятной причастности к смерти Ульриха Бекке?

Я помедлила с ответом. Определенно, какая-то связь была, но я еще не поняла, какая. А «интуиция» для разумного человека – не довод.

– Доктор!

Прежде чем я успела как-то сформулировать свою мысль, моего собеседника окликнули. Я не сразу узнала человека, который нарисовался рядом с нашим столиком. Только когда он заговорил.

– Хорошо, что я вас нашел.

– В чем дело, Патрик?

– Профессор послал за вами. – На лице сторожа ни тени недовольства, что его, солидного человека, заставили бегать, как мальчишку. Скорее, он встревожен. – Да и вам, сестра, – он повернулся к Либби, – лучше бы придти. В лечебнице… неприятности.

– Какие? – медленно произнес Штейнберг.

Патрик огляделся. У дядюшки Якоба публика собиралась нелюбопытная, и в нашу сторону никто не косился, однако сторож проявил некоторую осторожность.

– Как с тем типом… ну, Бекке…

Предосторожность касалась в первую очередь меня. Патрик ведь не знал, что мне известно о смерти Бекке, я для него была всего лишь посторонней девицей.

Итак, в клинике очередная смерть.

Обычно из-за этого переполох не устраивают. Больные умирают часто. На то и больница. Но если… доктор ведь считал обстоятельства смерти Бекке подозрительными…

– Кто?

– Мартина Ламорис.

Штейнберг встал, бросил деньги на стол.

– Патрик, ступай, мы сейчас будем.

– Я с вами, – сказала я, когда мы покинули кофейню.

– Ни в коем случае.

– Но почему? Сдается, не только вам ситуация внушает подозрение… и опасение.

– Вот именно. Я не стану лгать профессору, а если он узнает, что вы работаете в газете, то решит, будто вы хотите нанести вред репутации клиники.

– Или помочь. Согласитесь, если б я желала состряпать сенсационную статью, я бы это уже сделала.

– Может быть. Но не надо сейчас ходить с нами в лечебницу. Возможно, несчастная женщина еще жива и просто впала в кому… поспешим, Либби!

Он подхватил мою приятельницу под руку и повлек ее по улице. Та оглянулась, не произнеся ни слова, однако взгляд ее был весьма красноречив.

Эх, доктор, доктор… он что, всерьез думает, что Либби мне ничего не расскажет?

Или он на это и рассчитывает? Вроде как лично он соблюл профессиональную этику, и если сведения просочатся, то он как бы и ни при чем?

В любом случае, уже на другой день Либби не поленилась забраться ко мне в мансарду и выложить то, что узнала. И – да, то вино, что она отказалась пить в третий день карнавала, все-таки промочило ей горло.

Увы, надежды доктора не оправдались. Больная умерла. Случилось это так же, как и в прошлый раз, ближе к вечеру, когда часы посещений закончились, но теперь об этом узнало гораздо больше народу, поскольку обстоятельства были несколько иными.

Пациентка, Мартина Ламорис, 28 лет, муж занимал какой-то важный пост в правлении пароходной компании «Тримейн – Эрденон». Богатые барыни, особливо бездетные, часто страдают нервными расстройствами (с чего бы это?). Однако в лечебницу госпожа Ламорис угодила не по причине расстроенных нервов. Потому что дамы порою берутся лечить свою тонкую душевную организацию – кто опиумом, кто эфиром, кто лауданумом, благо все эти лекарства можно свободно купить в любой аптеке. И действительно, эти снадобья унимают боли не только душевные. О последствиях известно немногим. Но я при сборе материалов по военным госпиталям, хочешь – не хочешь, узнала. Во время гражданской войны и после опиум и его производные широко применялись как обезболивающие при операциях для тяжелораненых. Раны-то после операций излечивались. Но мне рассказывали жуткие истории, как люди не могли жить без очередной дозы лекарства и шли на то, чтоб убить и ограбить, продать что угодно и кого угодно. Изнеженные дамы в этом отношении ничем не отличаются от раненых солдат. Мадам Ламорис впала в жестокую зависимость от своих лекарств и, поскольку, как большинство замужних женщин даже в самых богатых семьях, собственных средств не имела, начала предпринимать усилия, чтобы добыть денег. Официально – закладывала семейные драгоценности. О прочем высказывать догадок не буду. Профессор Сеголен утверждал, что лечит подобные недуги с помощью гипноза, и муж мадам поместил ее в лечебницу. Это произошло несколько месяцев назад, и как слышала Либби от других сестер, состояние госпожи Ламорис поначалу было довольно тяжелым, ее даже приходилось держать взаперти и под постоянным присмотром. Но постепенно, благодаря сеансам ли профессора Сеголена, или отсутствию доступа к дурману, состояние улучшилось, истерические припадки прекратились, больная начала нормально есть и набирать вес. Словом, Мартина Ламорис определенно шла на поправку.

– Ее выпускали погулять в саду, благо погода хорошая, – рассказывала Либби. – И вот вчера она вылетела из сада, как сумасшедшая… тьфу ты, она же и есть… и вопила какие-то страсти… будто бы за ней гонятся призраки и хотят выпить у нее душу. Ее ловили, но знаешь, эти психованные такие ловкие бывают, из рук выворачиваются. И когда ее догнали, она упала замертво.

– Где?

– На втором этаже, у главной лестницы. Мы же там проходили, ты должна помнить.

– А зачем вас-то вызвали? Ведь и твое, и доктора Штейнберга дежурства уже закончились?

– Это да, но проф рвал и метал. Он решил, что мадам каким-то образом добралась до лекарств с дурью, они у нас есть, конечно, только под замком, – ну и разговелась после поста, вот все безобразие и случилось.

– Логично. Это самое разумное объяснение.

– Вот он и вызвал всех – трясти, чей недосмотр. Опять же, она кричала, психи переполошились, все сестры и санитары должны были при деле быть. Только знаешь? Из аптеки ничего не пропало. И хоть вскрытия не делали – без разрешения мужа нельзя, – не похоже, чтоб она отравилась.

– Отчего ж она умерла?

– Паралич сердца.

– А причина?

– Ролли говорит…

– Какой еще Ролли?

– Ну, доктор Штейнберг, его Роальд зовут… Короче, он говорит, что организм больной был заметно истощен: сначала злоупотреблением наркотическими веществами, а потом их отсутствием. В таком состоянии сильное потрясение может вызвать сердечный приступ. Только неизвестно, поведется ли на это господин Ламорис. Слушай, что за кислятину ты пьешь? Уж лучше бы пиво…

Причина смерти та же, что и Бекке, думала я, пока Либби приканчивала остатки вина. Муж-пароходчик, может, в глубине души и рад избавиться от жены – психопатки и наркоманки, но вполне способен возбудить судебное дело против профессора. Тут пришить можно что угодно: от недобросовестного лечения до убийства. Тем более что усопшая была молодой женщиной, на смерть от естественных причин списать будет затруднительно.

– В общем, все сейчас издергались, если что, клинику и прикрыть могут, а никому неохота, место-то приличное… вот я и сказала Ролли, что у тебя вроде как есть кто-то в полиции.

– С чего ты взяла?

– Ну, уж совсем за дуру меня не держи, а? Больно много ты иногда знаешь.

– Эх, Либби, кто тебя за язык тянул…

– И вот, он надеется, что ты нам поможешь.

– Угу. – И почему мне приходится быть такой доброй-бескорыстной? – А вы взамен предоставите мне необходимые сведения. Ты, к примеру, принесла, что я просила?

– Думаешь, забыла? А вот и нет.

Она выложила на стол пару листов бумаги, исписанных крупным ученическим почерком. В школе Либби всегда хвалили за то, что она так разборчиво пишет, а меня – наоборот.

Список персонала клиники и список пациентов.

Ну, для начала посмотрим чисто количественно. В клинике пять врачей, включая самого профессора, восемь сестер милосердия, шесть санитаров, три уборщицы, два охранника. И на данный момент – шестнадцать пациентов мужеска и женска полу.

– Прачечная у вас своя?

– Нет, мы стирку на сторону отдаем. Иначе бы я вписала прачку.

– Ладно. Транспорт, как я понимаю, тоже наемный.

– У профа есть свой выезд. При доме. А вообще, если нужно, нанимаем.

– Два охранника – это без ночного сторожа?

– Нет, вместе с ним.

– Все равно народу получается изрядно. И твой Ролли сказал, что они проверили всех. Не смешите мои пантуфли. Для того чтобы разобраться, кто у вас там пакостит, надо или обстоятельно проверять каждого, используя полицейские данные, или располагать какими-то особыми возможностями. Потому что, по правде, это мог быть кто угодно, кроме тебя – потому что безобразия начались до твоего прихода. Хоть сторож… а что, – я оживилась, – ему-то как раз было очень легко перепугать больных. Он ведь у входа дежурит, так? Заступает вечером. Мог незаметно пройти в коридор, когда там был Бекке, или в сад, где гуляла мадам Ламорис.

– Да зачем же Патрику это делать?

– Мало ли. Жалованье низкое, или кто-то из врачей нахамил… заметь, я не настаиваю, что это был он. Я просто хочу сказать, что профессор недостаточно тщательно проверял своих людей.

– Что же, так доктору и передать?

Либби, несомненно, была разочарована.

– И это тоже. Скажи ему – если Ламорис обратится в полицию, я постараюсь выяснить, что там делается. Хотя разумеется, повлиять на ход следствия я не могу.

– И что ты с этого будешь иметь?

– Вот когда у тебя или у доктора, или у вас обоих будет ночное дежурство, позовете меня. Поищем злоумышленников, как в прошлый раз собирались. Зайдешь за мной или оставишь записку у дядюшки Якоба.

На том и порешили. Честно говоря, я не вполне знала, что предпринять. Разумеется, я собиралась сделать из этого статью, когда основательно разберусь в происходящем. Тема мошенничества в клинике вполне мне подходила. Но если там происходят убийства? Я, понимаете ли, считаю, что в таких случаях нужно предоставить дело профессионалам.

Если, конечно, это убийства.

И если полиция решит заняться этим делом.

А я, между прочим, еще не все книжки из библиотеки изучила. Успела прочитать только опус про виконтессу-мученицу. Наилучшее средство от бессонницы. Такие книжки надо вместо лауданума прописывать. Остались, стало быть, еще памфлеты. Хотя что они могут дать? Как будто я образцов подобной литературы не читала. Да собратья порой такое гонят! Но, по правде, наличие цензуры, от которой многие журналисты так стонут, в некоторых отношениях укротило обличительный пыл. То, что раньше шло за обличение пороков прогнившей аристократии, теперь попадает под статью «порнография».

В одной из брошюрок этим катком по Кларе-Виктрикс и проехались, клеймя порочные оргии, которые она якобы закатывала в своем особняке. Главной приманкой памфлета было описание подробностей оргий. Ну, может, она их и закатывала («в то время, как народ голодает!»), но к нашей истории оно вроде никак не пристегивается. А вот другой памфлет оказался поинтереснее. Здесь виконтесса обличалась не столько в «противоестественных пороках» (хотя «постыдные оргии, сопутствующие колдовским шабашам», поминались), а в занятиях некромантией. Это, между прочим, могло способствовать распространению мрачных слухов об особняке. Некромантия – это ведь вызывание мертвых, да? Кстати, я знаю немало людей – от университетских профессоров до дамочек из общества, – кои увлекаются спиритизмом. Одни публично вызывают духов усопших, другие на это таращатся и выкладывают денежки. Однако никто их колдунами-ведьмами за это не клеймит. Это прогресс или наоборот? Ну ладно, сие вопрос риторический, а вот у Клары-Виктрикс вроде все обстояло серьезно. Анонимный автор смачно расписывал, как злобный карнионский маг Фамира с помощью черного зеркала (где-то я уже про такое зеркало читала, только не помню где), взывал к темным силам, и из-за пределов нашего мира выходили жадные тени, что рыскали вокруг, жаждая жертв (а народ голодает, да), таясь во мраке и выжидая, когда опустится тьма… Черт. Автор этой фигни явно получил классической образование. «Одиссея»! Там тоже теням, чтоб заговорить, нужно было напитаться кровью.