Наступило длительное молчание. Павел хмуро смотрел на дома, украшенные флагами и лозунгами, величавшими Революцию, Свободу, Республику. Воронихин, расставаясь с Парижем, сожалел, что поведение Очера в революции помешало продолжить ему изучение зодчества в этом прекрасном городе…
На окраине Парижа, не доезжая до первого шлагбаума, Ромм приказал кучеру свернуть с пути и остановить лошадей. Дальше во избежание того, чтобы патрули не сочли Очера и Воронихина за беглых дворян и не учинили им неприятностей, им предстояло идти на родину Ромма пешком, переодевшись в приготовленное для этой цели матросское платье. Здесь они ненадолго расстались с Жильбером Роммом. В скором времени предстояло расстаться с ним навсегда.
Между тем посол Симолин, не перестававший через своих агентов вести наблюдение за Павлом Строгановым, узнав об этом перемещении, сообщал на вопрос Екатерины:
«…Я склонен думать, что все русские, живущие в Париже, воздержались от участья в сумасбродной затее. Единственно, на кого может пасть подозрение, это на молодого графа Строганова, которым руководит гувернер с чрезвычайно экзальтированной головой. Меня уверяли, что оба они приняты в члены Якобинского клуба и проводят там все вечера. Ментор молодого человека, по имени Ромм, заставил его переменить свое имя, и вместо Строганова он называется теперь г. Очер; покинув дом в Сен-Жерменском предместье, в котором они жили, они запретили говорить, куда они переехали и сообщать имя, которое себе присвоил этот молодой человек.
Я усилил свои розыски и узнал через священника нашей посольской церкви, что они отправились две недели тому назад пешком, в матросском платье, в Риом, в Оверни, где они рассчитывают остаться надолго и куда им недавно были отвезены их вещи…»
Краткость и запоздание доноса, поступившего послу от священника, видимо, имели свою нарочитость и обоснование. Священник, некто Павел Криницкий, выполняя поручения Симолина, не имеющего прямого отношения к православной церкви, сам попал под влияние французской революции, о чем свидетельствовало одно из посланий Симолина в Коллегию иностранных дел.
Ходатайствуя об отозвании Криницкого из Парижа, посол доносил, что «…священник Криницкий ведет себя самым порочным и соблазнительным образом. Со времени здешней революции права человека вступили ему так в голову, что он более ни приходить ко мне на требования по церковным делам, ни повиноваться не хочет; на возражения же мои отвечает, что он позовет меня к суду в здешний трибунал».
Агент в рясе оказался для посла безнадежен. Зато другой агент Симолина из числа депутатов Национального собрания Гиллерми за соответствующую мзду продолжал слежку за Роммом и Строгановым и в одном из доносов сообщил, что Ромм внушает своему ученику мысль о необходимости революции в России, и подтвердил это письмом своего родственника. На доносе, попавшем Екатерине в руки, была наложена «высочайшая» резолюция: «Покажите Строганову дабы знал как и чему сына его готовят».
И опять в этой переписке посла Симолина ни слова о Воронихине, находившемся вне подозрения на положении отчасти слуги Павла Очера и в большей части вдумчивого ученика, усиленно изучавшего зодчество и занимавшегося живописью, не теряя даром ни одного часа.
Однако недолго пришлось в ту осень 1790 года находиться Воронихину в Оверне. В скором времени из Петербурга в Париж приехал посланный графом Строгановым двоюродный брат Павла – Николай Новосильцев. Во исполнение воли монаршей, по требованию старого графа был вызван из Оверни его сын Павел, а, следовательно, вместе с ним и Андрей Воронихин.
Пришла, наконец, пора окончательной разлуки друзей.
Воронихин с грустью упаковывал свои чертежи и рисунки, среди которых было много незаконченных. Павел, не скрывая слез, целовал высокий лоб учителя.
– Прости, друг, за все прости и знай – ты был и всегда будешь любим мною и Андре…
Глаза Ромма увлажнялись, голос его дрожал, когда он пытался говорить в эти последние часы перед отъездом питомцев. За долгие годы их обучения, во многих путешествиях по России и Европе он подружился с ними бескорыстно и навек. Чтобы отвлечь внимание Павла и Воронихина от Ромма, Новосильцев пытался рассказывать что-то им о Петербурге, но его и не слушали и ни о чем не расспрашивали. Тогда он сказал, обращаясь к Воронихину:
– Андре, знаете ли вы, что скончался ваш батюшка?
– Который? – спросил Воронихин. – Если барон, то об этом я наслышан. Если же названый крестный отец Никифор из Усолья, то этот, надо полагать, крепок и проживет еще долго. Да и едва ли весть о смерти Никифора дойдет до Парижа…
Пробовал Новосильцев в присутствии молодых людей завести разговор с Жильбером, поговорить об опасности избранного им пути.
– Эх, Ромм, Ромм, не ведали мы в Петербурге, что из строгановского гувернера вылупится столь хищная птица, ярый якобинец, бунтарь над бунтарями. Скажите мне, Ромм, я хоть «порадую» старого графа, какой чин, что за титул у вас в Республиканском собрании, кто вы такой? Не полагаются ли вам эполеты или золотая шейная цепь?
– Неуместны ваши шутки, господин Новосильцев, – отвечал ему Ромм. – Титул у меня незаметный, но труд мой суров и нелегок. Я, сударь, всего лишь – дворник! Да, я дворник Французской революции. Народ вручил мне не скипетр, не державу, какие у вас в России вручают царям, и даже не маршальский жезл. Народ мне дал в руки метлу и сказал: «Всякую лестницу должно мести сверху, правительственную – тем более!..» Что ж, почетное дело выполнять волю народа. Вот я и моим друзьям, моим ученикам говорю: будьте всегда с народом. Пусть простой народ груб, беден знаниями, зато он имеет чистую душу. У аристократов же, пресыщенных жизнью, нет ни малейших внутренних достоинств, одна лишь внешняя оболочка…
Новосильцев, перебивая, сказал:
– Да-а, Ромм, вы превзошли все ожидания старого графа. Несчастный Александр Сергеевич, кому доверил он воспитание сына!.. Нет, ни минуты нельзя оставаться более во Франции. Прощайте, Ромм! Дорога в Россию вам закрыта.
– Знаю… Прощайте, дорогие мои Попо и Андре… Счастливою пути. Что пожелаете вы мне, друзья?
– Дорогой Ромм, я прошу вас, как старого друга и как деятеля новой власти: есть в Париже знаменитый архитектор Леду, он строит городские заставы. Найдите ему работу, достойную его таланта. А вам, гражданин Ромм, желаю успехов. Стройте новую Францию так, чтобы народу было хорошо!.. – и Воронихин трижды расцеловался с Роммом.
– А я желаю, – воскликнул весь в слезах Павел Строганов, – чтобы вам, мой учитель, всегда была свободная дорога в Россию. И чтобы вы стали послом в России от республиканского правительства!.. Да здравствует свободная Франция! Смерть тиранам!.. До свиданья, друг!..
ВЫСЫЛКА ПАВЛА «ОЧЕРА»
Мягкий и добродушный граф Александр Сергеевич с нетерпением ожидал сына из-за границы. Было у графа опасение, что из страха перед государыней или под влиянием Ромма да еще какой-то там парижанки, Павел откажется поехать в Россию. Казалось бы, хватит одной семейной беды: супруга покинула его и живет под Москвой в имении Братцево с любовником своим Корсаковым; нет, еще и сын оказался «не от мира сего», отщепенцем, возмутившим саму Екатерину.
Смешанное чувство радости и гнева охватило графа при возвращении сына из Парижа. Сверх посольских реляций Александр Сергеевич узнал кое-что о поведении сына и от Новосильцева. Он чистосердечно поведал об этом императрице. Та выслушала, повздыхав, сказала:
– Милейший граф, если бы «якобинишка» Попо был не вашим сыном, я знала бы как с ним поступить. Уважая и любя вас, старшего и умнейшего из всех Строгановых, ценя заслуги ваши, повелеваю вам отправить сына в Братцево. Пусть любуются на него Корсаков с Трубецкой. Он вам явится здесь помехой, а седин у вас и без того достаточно…
Графу Строганову оставалось только благодарить государыню за высочайшую милость.
Вскоре после возвращения Павла и Воронихина из Парижа в доме графа состоялся небольшой, но довольно шумный бал. Это было перед отъездом Павла в Братцево на срок неопределенный. Столы, накрытые хрустящими французскими скатертями, были загромождены яствами и винами. Среди гостей преобладали молодые люди – сверстники и сверстницы Павла. Воронихин сидел в центре застолья рядом с Павлом. Старый граф не пожелал присутствовать на этом печальном торжестве. Для наблюдения явился в качестве распорядителя Новосильцев. Его никто не замечал, никто не обращал на него внимания. Звенели хрустальные бокалы, слышались прощальные речи. Возбужденный вином, преисполненный наивной гордости за столь любезную «высылку», Павел чувствовал себя великолепно и был несказанно рад, что некоторые из «благородных» девиц выражали ему сочувствие, смотрели на него с любопытством и волнением.
Слегка опьяненный Павел – красавец высокого роста с помутневшими от вина глазами и лоснящимися пухлыми губами – то и дело чокался, расплескивая искрометное вино и целуясь с кем попало из своих приятелей. Он уже не раз выпил с Воронихиным за друга, оставшегося в Париже, не называя его имени, выпил за «даму, близкую сердцу», тоже не называя ее имени. Гости, разумеется, знали, кому адресованы были эти тосты, ибо слухом земля полнится, а похождения молодого графа, доставленного Новосильцевым в Петербург, были немало преувеличены в разговорах о нем. Наконец, когда мужская половина гостей изрядно захмелела и послышались звуки клавесина, приглашающие к танцам, Павел возгласил:
– Друзья мои! Еще один последний тост! Я прошу поднять бокалы за здоровье моего скромного друга, за его одаренность, за его настойчивость, за благородство души, за его стремления, которые, я уверен в этом, будут осуществлены в области зодчества, а быть может и живописи. С этим другом я провел несколько лет, учась у общего нашего наставника и путешествуя с ним по России и за границей. Я говорю об Андрее Воронихине… В то время, когда во Франции вспыхнула и разгоралась революция, некоторые наши россияне, проживавшие в Париже, только тем и занимались, что с утра глотали устриц. В те дни я насыщался на иной манер, упиваясь событиями. А мой друг Андре весь предавался искусству, он оставался жаден до пищи духовной. Изучением зодчества и живописи, изготовлением чертежей, чтением Витрувия, Альберти и Виньолы и других великих мастеров архитектуры, – вот чем неусыпно и страстно занимался мой друг, мой товарищ, мой брат!.. За будущие его успехи, друзья мои!..
Все встали с мест и подняли бокалы. Павел звонко чокнулся с Воронихиным.
– Не забывайте меня, Андре, жду вас в гости в Братцево, и чем скорее, тем лучше.
Через неделю Павел прибыл в имение Братцево в усадьбу своей матери Екатерины Петровны. Приняла она полузабытого сына так же сухо и холодно, как принимала любого из своих близких и дальних родственников. Припухшая, с темными подглазниками, она полулежала в кровати, обложенная подушками, протянула сыну руку для поцелуя.
– Это ты, мой Попо! Я счастлива видеть тебя. Надолго ли, какими судьбами? И как это тебя отпустил отец? Письмо? От графа?
Трубецкая небрежно разорвала конверт, быстро прочла послание старого графа и не проявила никаких признаков удивления.
– Гм, по воле государыни. Вот как!.. Блудного сына вернули в материнское лоно… Что ж, я рада: живи, мой мальчик, живи у меня. Я не боюсь твоей парижской испорченности, как ныне пугается она всего, что идет из Франции. В былые времена я у самого Вольтера с отцом твоим не раз бывала. Все, что старик предсказывал, все, все ныне сбылось!.. Ужасно все это… Ужели никто и никогда не увидит уже более той прекрасной Франции.
Павлу были отведены комнаты в доме опальной мамаши. Имение было богатое, в красивой, заросшей дубравами местности. Скучать молодому графу здесь не приходилось. Ездил по окрестным деревням, не чуждался бывать в народе, видимо, выполняя совет Жильбера Ромма. Наставнику своему он писал еще с дороги, когда возвращался в Петербург из Парижа, и только теперь, в Братцево, пришло от него ответное письмо. Ромм никак не представлял себе, что Екатерина разлучит Павла с отцом и Воронихиным, он, между прочим, писал любезному Попо о последнем: «…Устройте у себя отдельный стол, где бы вы могли вспомнить Киев и Женеву, где с вашими друзьями будут обращаться так же, как с вами, без предпочтения, без этикета, без принуждения. Пусть добрый Воронихин занимает маленький угол в вашем помещении и живет вместе с вами…»
Изредка Павел Строганов, живя в Братцеве, получал письма от Воронихина, последний решился даже отправить через него письмо Жильберу Ромму, преисполненное добрых чувств и приятных воспоминаний. Письмо Андрея Никифоровича носило характер дружеского послания, в нем не было ни малейшего намека на политические вопросы. И это не удивило «революционера» Павла Очера. То ли Андре осторожничал, дабы не дать «черным кабинетам» выудить строки из его письма, то ли это был новый признак равнодушия Воронихина к политике, – не все ли равно. Павел прочел письмо, улыбнулся и подумал: «Какие же мы с ним разные. И все-таки нельзя не любить нашего милого Андре». Письмо Воронихина он отослал Ромму в пакете со своей фамильной сургучной печатью, отнюдь не препятствовавшей почтовым чиновникам рыться и в самой безобидной переписке.
Имя Жильбера Ромма было на строгом учете, как имя опасного якобинца, имеющего связи в России, объездившего всю ее вдоль и поперек.
Однако переписка его со Строгановым и Воронихиным была весьма безобидной, дружеской. Вот одно из писем Ромма, посланное им через Павла для Воронихина:
«Вы мне доставили очень большое удовольствие, мой дорогой Воронихин, тем, что вспомнили обо мне. Мне не нужно выражать вам свою привязанность на которую я себя обрек; мне не нужно также уверять себя, что вы не совсем забыли меня. Я слишком хорошо знаю ваше сердце, чтобы причинить ему подобную обиду, но я страдал от молчания, которого не ожидал; я знаю ею причину, и она доставляла мне мучительную тягость. Вы, наконец, избавили меня от этой тяжести, и моя первая, моя единственная забота – засвидетельствовать вам глубокую благодарность. И я также, мой добрый друг, сохраню драгоценные воспоминания, возвращайте их мне все более и белее дорогими, давая мне время от времени уверенность, что они для вас так же драгоценны, как и для меня… Прощайте, мой дорогой Воронихин, продолжайте всегда оставаться самим собой, и вы будете еще долго наслаждаться счастьем, и вы заставите наслаждаться им ваших более искренних друзей. Прощайте, я вас обнимаю так же, как я вас люблю».
Понемногу Павел стал остывать от парижских впечатлений. В окрестностях Братцева, во многих подмосковных усадьбах и в самой Москве он находил немало чем развлечься в обществе праздно живущих вельмож. Больше всего его привлекало имение Городня, где на попечении старой княгини Натальи Петровны Голицыной, пережившей шесть коронованных повелителей, находилась образованная и красотою не обиженная дочь София. В обществе княгини Натальи и княжны Софии Голицыной Павел все чаще и чаще стал проводить время. Наталья Петровна немало жила за границей, была знакома и с королями и с различными знаменитостями; при первых же залпах парижан, громивших Бастилию, опрометью бежала из Парижа. Наталья Петровна, будучи всю свою жизнь близка к российскому царствующему дому, никогда не пугалась дворцовых переворотов и отлично преуспевала в придворных интригах. Но видно годы уже были не те, и события во Франции потрясли и напугали княгиню.
В обществе старухи Голицыной Павлу было скучно; взгляды их о многом не совпадали. И тем не менее усадьба в Городне стала для него одним из самых заманчивых и любимых мест. Княжна София вскружила ему голову. Павел решил, что княжна, конечно, не чета Теруани де Мерикур, но что лучшего уже не сыщешь. Он предложил «руку и сердце» Софии Владимировне и не встретил при этом ни малейшего сопротивления. Жизнь Павла, отгулявшего свою бурную молодость и томившегося одиночеством, скрасилась удачной женитьбой.
Был ли Воронихин в Братцеве и Городне на свадьбе у своего друга, остается неизвестным. Но когда княгиня Голицына задумала перестроить свою усадьбу, Павел Александрович Строганов предложил ей услуги своего друга, начинающего архитектора Андрея Воронихина. За способности его Павел Строганов ручался вполне.
ПЕРВЫЕ РАБОТЫ ВОРОНИХИНА
Екатерина II знала о расточительности графа Строганова, о его широком гостеприимстве, о крупных расходах на редчайшие произведения искусства, о том, что он не жалеет денег и на изгнанных в Братцево бывшую супругу и сына Павла. Царица отзывалась о Строганове, как о человеке редчайшей доброты и большого ума, иногда прибегала к нему за советами и не прочь была пошутить над добродушным и по-своему несчастливым графом.
– Вот человек, – говорила она, – который тщетно старается разорить себя и никак не преуспевает в этом…
Да, разориться графу при его огромных, дающих прибыли богатствах было невозможно. Даже поджоги имений, заводов, ему принадлежавших, на Вычегде, в Прикамье и иных местах мало тревожили графа – они приносили ему незначительный ущерб.
Ни развод с княгиней Трубецкой, ни высылка сына не подействовали столь ошеломляюще на графа, как пожар, случившийся в его замечательном дворце на Невском проспекте у реки Мойки. Картины великих мастеров живописи, эстампы, коллекции монет, сокровища минералогического кабинета и прочие ценности – все было спасено от огня, но внутренняя отделка почти во всех комнатах к залах дворца была уничтожена пожаром. Как же было не горевать графу по поводу постигшего его бедствия? Мало было в Петербурге дворцов, подобных строгановскому, построенному самим Растрелли!.. По своему внешнему виду и внутреннему великолепию дворец Строганова соперничал с дворцами русских царей. Фасад, выходивший на Невский проспект и на Мойку, окрашенный в светлые тона и увенчанный лепкой, придавал дворцу весьма торжественный вид. Каждый прохожий и проезжий не мог не любоваться на это лучшее здание Невского проспекта, И вдруг – пожар. Рухнувшая крыша, зияющие темные впадины окон, запах гари и золы, развеянной по опустевшим анфиладам комнат, – все это производило удручающее впечатление. Строитель этого здания отошел «в жизнь вечную». Теперь другому архитектору предстояло восстановить дворец в его былой красоте, вновь отстроить его с некоторыми изменениями в духе времени, но и в духе прекрасного творения Растрелли. Мощные стены дворца выдержали, не пострадали от огня, а чертежи комнат, зал и рисунки интерьеров со всеми их лепными деталями, орнаментами, плафонами были спасены от пожара.
Александр Сергеевич выписал из своих прикамских вотчин плотников, столяров, художников-лепщиков и иных мастеров, потребных при восстановлении дворца. С большим тщанием, еще и еще раз просматривал он воронихинские чертежи, хранившиеся в альбомах, изучал его архитектурные пейзажи, зарисованные во время путешествий по России и заграницей. Воронихину – вот кому решил он поручить перестройку и отделку дворца. «Этот справится; есть у него талант, есть трудолюбие, честность и образование…» – думал Строганов о Воронихине, вошедшем в полное его доверие и ставшем его любимцем. Сближало графа с Воронихиным и тщетно прикрываемое им родство, и то, что Воронихин, как и старый граф, и многие в ту пору представители столичных верхних слоев образованной публики, примыкал к одной из групп петербургских масонов. Воронихин уже обладал не только внешними отличиями члена этого ордена, – лопатой каменщика, брелоком в виде лопатки, перстнем с изображением черепа, медным крестом в виде кинжала и тому подобными атрибутами, – но и убеждением, воспринятым из литературы и бесед в ложе «совершенного согласия». Он уверовал в возможность пересоздания мира в духе любви и братства из людей разных религий, бедных и богатых, простых и знатных. Это все-таки не французское неистовое якобинство.
Екатерина не любила масонов, однако относилась к ним с насмешливым равнодушием, как к людям, увлекающимся безопасными бреднями.
Окруженный и обслуживаемый многочисленной дворовой челядью, граф Строганов жил в уцелевших после пожара комнатах нижнего этажа с малыми окнами, выходящими во двор. В этих комнатах когда-то помещались сын его Павел, Воронихин и Ромм, тут же находилась и библиотека. Граф позвал Воронихина и, выложив перед ним сохранившиеся зарисовки интерьеров, спросил:
– Скажи, мой дорогой Андре, имеешь ли смелость взять на себя заботу по восстановлению дворца в прежнем его виде?
Воронихина не смутила неожиданность графского предложения, он ответил:
– Дозвольте, ваше сиятельство, ознакомиться с бумагами и подумать. А затем, почитаю справедливым сам сделать рисунки некоторых комнат, коридоров, вестибюлей с полной моделировкой стен, сводов, пролетов, балконов внутренних, балюстрад и прочего, дабы вы наглядно могли себе представить, как мыслю я учинить перестройку.
– Хорошо, Андре. Делай сообразно рисункам, а если будет надобность изменений, не весьма существенных против Растрелли, но обещающих наибольшие удобства и красоту, допускай таковые в согласии со мной. Ум хорошо, а два лучше. Действуй…
Радостно взволнованный Воронихин принялся за работу. Осматривал обгорелые комнаты, измерял их, проверял прочность стен и перекрытий; в своем рабочем кабинете набрасывал схемы, лепил образцы рельефных украшений, строил макеты. Целые дни и долгие вечера, далеко за полночь, проходили в подготовительных работах А потом стали прибывать из далекого Камского Усолья десятки и сотни строгановских людей – строителей, набивших руку на каменных кладках Соликамских церквей а особняков. Были среди них мастера по внутренним отделкам, краснодеревцы, резчики сольвычегодские, живописцы галические, умевшие художественно расписывать стены и плафоны, штукатурщики, лепщики, мраморщики и прочие отборные мастера.
Обгоревший дворец обнесли высоким крашеным забором, клетками лесов и – закипела работа. Мертвые стены здания стали оживать, приобретая свой прежний вид.
Люди разных профессий трудились в две очереди – денно и нощно. По ночам – при грандиозном освещении кулибинских фонарей и зеркальных рефлекторов – Строгановский дворец, охваченный строительной горячкой, привлекал множество зрителей. На Полицейском мосту, на Невском толпилась публика, участливо наблюдая за работой строгановских смышленых холопов. Все шире и шире полз по столице слушок, что у старого графа не только дешевая рабочая сила взята из его владений, но даже архитектор и тот из холопов выучен и на волю пущен, но оставлен при его сиятельстве дворцовым зодчим, поскольку не то самому графу, не то покойному барону приходится он незаконным сыном. На чужой роток не накинешь платок. Воронихин с безразличием относился к подобным разговорам, да и не были они в новинку. В этот период первой и серьезной работы он неусыпно следил, как отобранные им люди выполняли его распоряжения. Одни работали над восстановлением парадной лестницы, ставили колонны, увенчанные легкими капителями, раскрашивали своды, отделывали мрамором стены. Другие трудились над восстановлением большой и малой столовых, украшая их пилястрами и барельефами, обставляя зеркалами и расписывая плафоны. Скульптор Прокофьев, привлеченный Воронихиным к работе, руководил лепщиками и сам лепил более сложные барельефы в биллиардной комнате. Художники переписывали с эстампов рафаэлевы арабески, украшая ими стены гостиной. Одновременно шла облицовка мрамором кабинета, выходящего окнами на Мойку, а также минералогического кабинета, где ранее хранились за балюстрадами на хорах богатые коллекции минералов.
Быстро восстанавливался графский дворец. Строганова радовала не только быстрота перестройки, но и то, что Воронихин умел подбирать людей, зная, кого куда поставить, в чем поправить и научить.
Андрей Никифорович не только контролировал и распоряжался, но и взял на себя главную, наиболее трудную задачу – заново восстановить зал стротановской картинной галереи. Отделка этого изящного зала понравилась старому графу. Он сказал Воронихину:
– Дорогой Андре. Преотлично! Умело изменены устаревшие интерьеры. Сам Растрелли не обиделся бы на твои поправки. Ни одной лишней детали в украшениях, строго и умно. А когда будут размещены здесь шедевры живописи и расставлена мебель, ты изобрази, ради меня, на картоне этот зал натурально, как есть… И еще, гляжу я на твое старание, Андре, а думы мои забегают вперед: хочу тебе доверить строение загородной дачи в Новой деревне на моем участке, что на Мандуровой мызе. Побывай там, осмотри местность и делай проект. За отличье и успехи будешь ты вознагражден без обиды. Ни в чем стеснен не будешь, таланту нужен размах. Построишь и себе дачу с флигелем для помощников.
– Ваше сиятельство, премного благодарю вас за оценку трудов моих. Но зачем мне, одинокому, дача? Разве для работных людей, для чертежников и писарей флигелек не мешает построить, – ответил Воронихин.
– Андре, не век тебе быть одиноким. В тридцать лет пора подумать о женитьбе.
– Подожду еще, ваше сиятельство… К чему спешить.
– Вольному воля. Пожалуй, ты прав: человеку, занятому искусствами, бывает и семья помехой. Подобное неприятство мною испытано на своем опыте…
Воронихина пока не прельщала мысль о женитьбе, однако он понимал, что иметь собственную дачу с удобствами для жизни и работы было бы не так плохо. «Будет дача, можно и стряпуху-прислугу свою иметь; мать из деревни в Питер выписать. Гостей, друзей принять иногда…» Но дела у Воронихина было мною и мыслям о даче не оставалось места в голове.
Строгановский дворец был полностью восстановлен с незначительными отступлениями от старомодных пышных украшений елизаветинских времен, ибо новое екатерининское время подсказывало другую, более строгую манеру в отделке зданий. Снова в Строгановском дворце пошли балы, приемы, встречи знатных особ и представителей знатнейших искусств.
В свободные часы Воронихин начал пером зарисовывать контуры картинной галереи. Надо было воспроизвести перспективу соединенных зал, тонкости архитектурных деталей, скульптурной лепки и освещенную дневным светом стену, сплошь завешанную картинами великих мастеров. Казалось бы, замысел прост – дать в застывшем состоянии ряд соединенных дворцовых зал, сделать грубоватые намеки акварелью и гуашем всех лепных, живописных и архитектурных деталей и кончить на этом беглый набросок. Но Воронихин не хотел наскоро писать эскиз, он решил создать произведение, в котором сочетался бы показ трех знатнейших искусств: живописи – в картинах знаменитых художников; архитектуры – в изображении удлиненной залы с ионическими колоннами, поддерживающими своды и карнизы, украшенные лепкой; и скульптуры – барельефов и горельефов работы Пименова. Нужно было показать и образцы прикладного искусства: подсвечники и люстры тончайшей работы крепостных чеканщиков, мебель, украшенную золотом и шелком. Все это было превосходно, со знанием дела изображено художником-зодчим. Особенно удалось Воронихину передать свет, падающий из окон в залы, и воспроизвести картины на стенах, так что можно было без труда отличить Ван-Дейка от Рубенса, выделить особо ярко из них наиболее редкие и любимые. Однажды Строганов подошел посмотреть эту работу Андрея. Граф, восхищенный точностью и изяществом воронихинского рисунка, сказал:
– Ну, Андре, ты вдвойне талантлив. Не боюсь хвалить, ибо похвала не может испортить художника Да, вдвойне!.. Сам от начала до конца восстановил ты эти залы, привел их в такой великолепный вид, и сам прекрасно изобразил акварелью. Здесь гуашь и след пера почти незаметны. Благодарю, Андре, благодарю… Однако не находишь ли ты, друг мой, что здесь чего-то не достает?..
– Нахожу, ваше сиятельство, – ответил Воронихин. – Не достает людей. Вся живность изображена лишь в виде канарейки в клетке над первым справа окном. Этого мало. Нужны фигуры людей и на первом плане и в отдалении перед вторым и третьим залом. Разрешите, Александр Сергеевич, устранить эту погрешность?
– Работай, Андре, надеюсь вкус тебе не изменит. Какие хочешь внести дополнения, поведай мне.
– Вот здесь, слева, на первом плане в среднем кресле хотел бы поместить вас. За круглым столиком. Отдыхающим, в полудремоте…
– …и чтобы у ног возлежал мой любимый мопс, – добавил граф.
– Справа, в тени у двери, надлежит поставить три фигуры: купца, пришедшего к вам якобы по делу; около купца – лакея с камердинером. Да еще подальше, за колоннами, будет кое-кто из знатных посетителей, человек пять-шесть, рассматривать ваши редчайшие картины…
– Задумано верно, работай, Андре. Но знай: твоя акварель будет собственностью строгановской, как и эти залы, – навсегда!.. Работай – вознагражу. Да, еще вот что, друг мой, годы-то мои идут. Художники грешат перед вельможами, подкрашивая их вопреки правде. А ты так пиши, как делает портретные бюсты Шубин, без прикрас, без боязни. Что ж, Андре, было время и меня изображали живописцы Ротари, Лампи, Рослен и Варнек то юношей-красавцем, то умником, соответственно моему сану. Теперь годы берут свое: стар я и немощен. Однако еще поживу!.. Изображай меня, Андре, и дремлющим. В мои годы захочется и тебе вздремнуть в мягком кресле.
Вскоре после завершения работ по восстановлению дворца Воронихин закончил акварелью «Строгановскую картинную галерею» и преподнес ее графу. Александр Сергеевич до слез смеялся над своим изображением и над безобразным, покорно вытянувшимся у его ног мопсом, и над купцом, стоящим у двери и ожидающим, когда старому графу угодно будет обратить на него свое высокое внимание.
– Хороша вещь! – похвалил граф воронихинскую акварель, – поистине хороша. Чем же вознагражу тебя, друг мой? Деньги? Зачем тебе деньги, ты сам золото… Поезжай-ка на лето в Братцево и Городню к моему шальному Попо. Отдохни, запасись здоровьем, а к осени – обратно. Ежели скучно будет, не скучай, дело и там найдется. Слышно, княгиня Голицына, теща Попо, усадебку намерена строить, глядишь, понадобишься. Голова твоя – золото!.. Бриллиант!..
Охваченный добрыми чувствами, граф обнял Андрея и поцеловал его в гладкий высокий лоб.
ВЕСТИ ИЗ ФРАНЦИИ
Увлекшись в Петербурге перестройкой Строгановского дворца и другими делами, Воронихин почти не интересовался событиями, происходившими во Франции. Слышал кое от кого из вельмож, мимолетно вычитывал в «Ведомостях» и знал лишь в общих чертах, не вдаваясь и не вникая в подробности. Говорили и писали, что во Франции по-прежнему весьма неспокойно, что все державы отвернулись от нее и ждут, когда ослабевшая Франция займет прежнее свое место, оставив позади одни лишь горькие воспоминания о тяжелых прошедших годах…
