Я возвращался по асфальтированному шоссе в Сент-Мартин. За окном машины ухоженные газоны чередовались с густыми посадками кипарисов. Остался позади плакат движения против абортов: «Господь за жизнь» и смахивающее на сарай здание ночного клуба. Я остановился на чистенькой городской площади у кафе «Тибоду» и спросил, как проехать по нужному мне адресу. Как выяснилось, горожане знали медсестру и то, что она уехала на год или больше в Ла-Джоллу, а за домом присматривает ее друг.
      Перкинс-стрит начиналась почти напротив входа в парк «Эвангелина». Улица заканчивалась Т-образным перекрестком, и дорога уходила вправо, теряясь среди сельского пейзажа с редкой россыпью домов. На этом отрезке улицы и находился дом Джуди Ньюболт. Несмотря на свои два этажа, дом выглядел до странного низким и маленьким. По сторонам решетчатой входной двери было по окну и еще три маленьких — на втором этаже. С восточной стороны крыша резко шла под уклон, отнимая у дома один этаж. Деревянная облицовка сияла снежной белизной, а на крыше выделялись новые листы шифера. За домом чувствовался уход, а вот двор пребывал в запустении: повсюду буйно росла трава, и древесная поросль все настойчивее вторгалась в пределы участка.
      Я остановил машину на некотором расстоянии от дома, зашел со стороны лесного массива и остановился у его кромки. Солнце миновало зенит и клонилось к закату, окрашивая красным цветом крышу и стены. Дверь черного хода оказалась запертой, оставляя единственную возможность проникнуть внутрь через дверь с фасада.
      Я двинулся вперед, ощущая невиданное ранее напряжение, обострившее до предела все чувства, а натянутые нервы, казалось, звенят, как струны. Звуки, запахи и цвета настораживали и раздражали своей яркостью и резкостью. Было ощущение, что я способен воспринимать все оттенки звуков, доносившиеся до меня от деревьев вокруг. Отзываясь слишком поспешно на сигналы мозга, пистолет рывками двигался в моей руке. Я ощущал спусковой крючок подушечкой пальца и каждым изгибом сжимавшей оружие ладони. Кровь стучала в висках с такой силой, как будто великан колотил по дубовой двери своей могучей рукой. Сухие листья и сучья трещали под ногами, как в огне огромного костра.
      Окна внизу, наверху, а также внутреннюю дверь закрывали плотные шторы. Сквозь просвет в дверной занавеси просвечивала черная ткань, исключая возможность заглянуть внутрь через трещины. Прячась за стеной дома, я толкнул дверь ногой, и ржавые петли отозвались резким скрипом. В верхней части дверного проема я заметил паучью сеть. Она колыхалась от дуновения ветерка, и в ней дрожали высохшие и побуревшие остовы насекомых, ставших жертвами паука.
      Я повернул ручку основной двери — она легко открылась. Я распахнул ее во всю ширь, и передо мной предстало слабо освещенная внутренность дома. Мне был виден край дивана, половина окна, выходившего на противоположную сторону, а справа начинался коридор. Мой глубокий вздох отозвался в голове судорожным дыханием раненого животного. Я быстро переместился вправо, решетчатая дверь за моей спиной закрылась.
      Теперь я мог видеть все центральное помещение целиком. Дом снаружи производил обманчивое впечатление. Не знаю, кто занимался проектированием интерьера, сама ли Джуди Ньюболт или кто другой, но в результате перекрытия между этажами были полностью сняты, и пространство комнаты простиралось до самой крыши, где два полуослепших от грязи окна загораживали спускавшиеся вниз черные занавески, и только хилые лучики света достигали голого пола. Основными источниками света служили две тускло горевшие напольные лампы у противоположных стен.
      По обе стороны от длинного, обращенного к двери дивана с обивкой в красно-золотистых молниях стояло по креслу такой же расцветки, а между ними — низенький столик. Пространство под одним из окон занимал шкафчик с телевизором. За диваном виднелся обеденный стол с шестью стульями, а еще дальше — камин. Стены украшали образцы индийского искусства и две картины с мистическими мотивами. На них были изображены женщины в развевающихся белых одеждах, стоящие на горной вершине или на морском берегу. Слабый свет не позволял точнее рассмотреть детали.
      С восточной стороны помещения находилась галерея, куда вела лестница в один пролет, слева от меня. Галерея выполняла роль спальни: там стояла кровать из сосны и шкаф из того же материала.
      Нагая Рейчел, подвешенная за лодыжки, висела на веревке, привязанной к перилам галереи. Волосы не доставали до пола двух футов, а оставленные свободными руки свисали еще ниже. Глаза и рот Рейчел были широко раскрыты, но ничто не указывало на то, что она видела меня. Маленький кусочек бактерицидного лейкопластыря на ее левой руке удерживал иглу, соединенную пластиковой трубкой с капельницей, висевшей на металлической раме, откуда кетамин медленно поступал в организм Рейчел. На полу под ней лежал большой кусок целлофановой пленки.
      Пространство под галереей служило кухней. В полутьме виднелись сосновые шкафчики, высокий холодильник и рядом с мойкой — микроволновая печь. У стола в углу стояли три табурета. На стене напротив галереи висел гобелен с тем же рисунком, что и обивка дивана и кресел. На всем лежал тонкий налет пыли.
      Я осмотрел коридор у себя за спиной. Он вел во вторую спальню, пустую, если не считать ничем не застеленного матраца и спального мешка цвета хаки на нем. Рядом с постелью в раскрытом вещевом мешке того же цвета я увидел джинсы, кремовые брюки и несколько мужских рубашек. Эта комната под покатой крышей занимала по ширине половину дома, из чего следовало, что за стеной находилось помещение равной величины.
      Не упуская из виду Рейчел, я двинулся обратно в основную комнату. Пока Вулрич не показывался, но он мог стоять, скрытый темнотой, в дальнем конце коридора. Рейчел не могла мне помочь, подсказать, где Вулрич. Я медленно продвигался вдоль стены с гобеленом, направляясь к дальней стене дома. На полпути я заметил движение позади Рейчел и тут же вскинул пистолет, готовый выстрелить в любой момент.
      — Опусти пистолет, Берд, или она умрет немедленно, — он ждал в темноте, скрытый ее телом. Теперь он приблизился, но все же тело Рейчел почти полностью загораживало его от меня. Мне были видны края его коричневых брюк, рукав белой рубашки и частично голова. Попытайся я стрелять — неминуемо попал бы в Рейчел.
      — Берд, мой пистолет у ее поясницы. Мне не хотелось бы портить пулей такое прекрасное тело, так что лучше опусти ствол.
      Я наклонился и без стука положил оружие на пол.
      — А теперь, отшвырни его ногой.
      Я толкнул пистолет и проследил за тем, как он заскользил, вертясь по полу, и остановился у ближайшего кресла.
      После этого Вулрич вышел из тени. Но передо мной стоял не тот человек, которого я знал. Казалось, с разоблачением его истинной природы произошла метаморфоза: черты его лица еще больше заострились, и глаза от темных теней под ними казались пустыми глазницами черепа. Но сами глаза сверкали из глубины, как две черные жемчужины. Привыкнув к полутьме, я смог разглядеть, что радужная оболочка почти полностью исчезла из его глаз, а темные, предельно расширенные зрачки, казалось, с жадностью высасывали из комнаты и без того скудный свет.
      — Но почему им оказался ты? — скорее себе, чем ему, сказал я. — Ты же был моим другом.
      Он усмехнулся: мрачная улыбка холодной тенью прошлась по его лицу.
      — Как же ты нашел ее, Берд? — с тихим недоумением спросил он. — Как ты отыскал Лизу? Я отдал тебе Лютис Фонтено, но Лизу-то как тебе удалось найти?
      — А может, она нашла меня, — ответил я.
      — Но это теперь не имеет значения, — тихо проговорил он. — У меня нет времени с этим разбираться. Меня ждет новая песня.
      Теперь он весь вышел на свет. В одной руке у него был пистолет, похожий на модифицированную модель пневматического пистолета, но с широким стволом, а в другой — скальпель. Из-за ремня выглядывал «ЗИГ». Я отметил про себя, что на отворотах брюк так и осталась засохшая грязь.
      — Почему ты убил ее?
      Вулрич повертел скальпель в руке.
      — Убил, потому что захотел и смог.
      В комнате стало темнее, так как облако закрыло солнце и сочившийся сквозь слуховые окна свет почти угас. Я едва заметно двигался, перемещая вес и косясь на пистолет у ножки стула. Видимо, думая о Рейчел и кетамине, я поторопился, потому что Вулрич заметил мой маневр.
      — Не делай этого, Берд, — он плавным движением поднял свой пистолет. — Тебе недолго осталось ждать. Не торопи события.
      Комната снова осветилась, но очень незначительно: солнце стремительно садилось, и тьма уже была не за горами.
      — Конец должен был быть именно таким, Берд: ты и я в комнате, как эта. Я с самого начала запланировал все это. Ты должен был умереть таким образом. Возможно, здесь или позднее в каком-либо другом месте, — он снова усмехнулся. — Меня собирались повысить в должности. Снова пришлось бы переезжать. Но в конечном итоге все пришло бы к такому концу.
      Он придвинулся на шаг, не опуская пистолет.
      — Ты маленький, ничтожный человек, Берд. Ты представить себе не можешь, скольких ничтожных людишек я убил. Шваль со стоянок трейлеров в заштатных городишках отсюда до самого Детройта, смазливых сучек, которым бы только смотреть на Опру  да трахаться, как собакам. А еще были наркоманы, пьяницы. Берд, разве не испытывал ты ненависти и отвращение к таким людям, ничего не стоящим, ни на что не годным, от которых никогда не дождаться никакой пользы? А тебе не приходило в голову, что и ты можешь относиться к их числу? Я показал им, Берд, их ничтожество. Дал увидеть, как мало они значат. Я показал и твоим жене и дочери, как ничтожно мала их значимость.
      — А, что Байрон? — спросил я. — Он тоже относился к ничтожным людям, или ты его сделал таким? — я старался его разговорить и немного отвлечь, чтобы попытаться дотянуться до пистолета: как только он умолкнет, он убьет нас с Рейчел. Но, кроме того, мне хотелось знать ответ, как будто всему этому можно было найти объяснение.
      — А-а, Байрон, — скривил губы в усмешке Вулрич. — Мне требовалось выиграть время. После того как я вскрыл труп женщины в больнице, все готовы были думать о нем самое худшее, и он сбежал, сбежал в Батон-Руж. На нем я испытывал кетамин. А потом стал давать его ему постоянно. Однажды он попробовал сбежать, но я его разыскал... В конце концов я отыскал их всех.
      — Ты предупредил его о приходе федералов, верно? Ты пожертвовал своими людьми, чтобы устроить погоню и добиться того, чтобы он погиб и не смог выдать тебя. А Аделейд Модин предупредил тоже ты, когда разнюхал, кто она такая? Ты сказал ей, что я иду по ее следу? Ты заставил ее бежать?
      Вместо ответа Вулрич провел обратной стороной скальпеля по руке Рейчел.
      — Ты никогда не задумывался, как много крови способна удерживать кожа. А она такая тонкая, — он перевернул скальпель и провел острием по телу Рейчел поперек лопаток от правого плеча до пространства между грудями. Она не пошевелилась. Глаза остались широко раскрытыми, но в них что-то блеснуло: из уголка левого глаза выкатилась слезинка и затерялась в массе волос. Полилась кровь. Стекая по шее, она скапливалась на подбородке и затем красными полосками расчерчивала лицо.
      — Послушай, Берд, — сказал он. — Думаю, кровь уходит ей в голову... А потом я заманил тебя. Получается замкнутый круг, и тебе следует оценить это, Берд. После твоей смерти все узнают обо мне. Затем я исчезну, и меня никто не сможет найти, Берд. Я знаю все ходы и выходы, а потом я все начну сначала.
      Он криво усмехнулся:
      — Что-то не заметно в тебе признательности, Берд. В конечном итоге я принес тебе дар, убив твою семью. Если бы они остались живы, они бы бросили тебя, и ты бы спился. В определенном смысле я сохранил единство семьи. Я выбрал их ради тебя. Ты помог мне в Нью-Йорке, отнесся ко мне по-дружески, ты хвастался ими передо мной, и я их забрал.
      — Марсий, — выдохнул я.
      — Она умная дама, Берд, — Вулрич бросил взгляд на Рейчел. — Как раз по твоему вкусу, как и Сьюзен. Но скоро она станет еще одной твоей погибшей возлюбленной, только на этот раз тебе не придется долго горевать.
      Он водил лезвием скальпеля по руке Рейчел, оставляя тонкие порезы. Думаю, он делал это не вполне осознанно. Его отвлекало предвкушение дальнейших действий.
      — Я не верю в другой мир, в другую жизнь, Берд. Все это пустой обман. Это ад, Берд, и мы все в этом аду. Вся боль, все обиды, все горе и страдания, какие только можно вообразить, существуют здесь. Это культура смерти, единственная религия, достойная почитания. Мир — мой алтарь, Берд. Но думаю, что тебе это не дано понять. В конечном счете, человек осознает по-настоящему реальность смерти и смертной муки в момент смерти собственной. В этом недостаток моей работы, но это прибавляет ей человеческого. Считай это моим своеобразием, — он повернул скальпель, и на лезвии кровь Рейчел смешалась с кровавым светом умирающего дня. — Она была во всем права, Берд. Теперь твой черед учиться. Скоро ты получишь урок, и сам станешь уроком смерти.
      Я собираюсь снова воссоздать сюжет Пиеты. Но на этот раз я использую тебя и твою подругу. Представь себе только: самый известный образ горя и смерти в мировой истории, потенциальный символ самопожертвования во имя великого блага человечества, символ надежды и воскресения, — и ты станешь частью всего этого. С той лишь разницей, что мы воссоздадим антивоскрешение: обличим плотью тьму.
      Он двинулся вперед, глаза его горели жутким огнем:
      — Ты не восстанешь из мертвых, Берд. И грехи, за которые ты умираешь, это грехи твои собственные.
      Выстрел прозвучал, когда я двигался вправо к пистолету. Я почувствовал резкую жалящую боль в левом боку, когда в него вонзился шприц в алюминиевой капсуле, и тут же гулко застучали по деревянному полу приближающиеся шаги Вулрича. Я ухватился левой рукой за капсулу и с трудом выдернул из тела иглу. Доза оказалась чудовищной, и ее действие не замедлило сказаться. Я почувствовал это по тому, какого усилия стоило мне взять пистолет, но я стиснул рукоятку и попытался взять на прицел Вулрича. Он выключил свет.
      Вулрич находился в этот момент в центре комнаты и не мог прикрываться Рейчел. Он переместился вправо: я заметил темную фигуру на фоне окна и выстрелил дважды. Последовал стон и вслед за ним звон разбитого стекла. В комнату проникла тонкая ниточка света.
      Пятясь, я оказался во втором коридоре. Я пытался разглядеть Вулрича, но он словно растворился во тьме. Второй шприц воткнулся в стену рядом со мной, и мне пришлось отклониться влево. Руки и ноги налились свинцом и отказывались слушаться. Тяжесть наваливалась на грудь, и я чувствовал, что не смогу удержаться на ногах, если попытаюсь встать.
      Я продолжал пятиться, хотя каждое движение давалось с неимоверным трудом, но я с предельной ясностью сознавал, что не смогу двинуться, если остановлюсь. Со стороны основной комнаты послышался скрип половиц и тяжелое дыхание Вулрича.
      Он коротко хохотнул, но я различил в его смехе боль.
      — Черт бы тебя побрал, Берд, — прошипел он. — Проклятье, как болит, — он снова рассмеялся. — Ничего, ты поплатишься за это, Берд. Ты и твоя женщина. Я вырву из вас ваши треклятые душонки.
      Голос его доходил до меня, как сквозь вату или плотный туман, и это мешало определить направление и расстояние. Стены коридора треснули и распались, а из щелей потекла черная кровь. Тонкая женская рука с золотым ободком на безымянном пальце протянулась ко мне. Я видел, что тоже поднимаю руку навстречу, хотя чувствовал, что руки мои лежат на полу. Появилась вторая женская рука и легко замахала в воздухе.
      —  Берд...
      Я отшатнулся, затряс головой, силясь прогнать наваждение. Затем две маленькие ручки появились из темноты, тонкие, детские. Я крепко зажмурился, закрыл глаза и скрипнул зубами.
      —  Папа...
      — Нет, сипло выдавил я и с силой вонзил ногти в пол и давил, пока не услышал треск сломанного ногтя, и боль в указательном пальце. Боль была мне очень нужна. Нужна, чтобы перебороть действие кетамина. Я нажал сильнее на поврежденный палец, и от боли перехватило дыхание.
      Вдоль стен продолжали бродить тени, но фигуры жены и дочери пропали.
      В этот момент я начал сознавать, что коридор заливает красноватый свет. Моя спина натолкнулась на какую-то холодную и массивную преграду, которая медленно подалась, когда я надавил на нее. Холодная плита оказалась полуоткрытой дверью, обитой железом. Слева располагались три засова. Центральный, самый мощный, имел в диаметре не меньше дюйма, и на нем висел ему под стать здоровенный раскрытый замок. Сквозь приоткрытую дверь в коридор и просачивался тусклый красноватый свет.
      — Берд, все уже почти кончено, — голос Вулрича звучал теперь совсем близко, но я по-прежнему не видел его. Мне представилось, что он дожидается за углом. Пока оцепенение окончательно не остановит меня. — Скоро препарат возьмет верх. Брось пистолет, Берд, и мы сможем приступить к делу. Чем раньше начнем, тем скорее закончим.
      Я сильнее прижался к двери, и она раскрылась во всю ширь. Я отчаянно отталкивался от пола пятками: раз, второй, третий и остановился у стеллажей, что занимали стены от пола до потолка. Комнату освещала красная лампочка без абажура, свисавшая с середины потолка. Окна были заложены кирпичом, и кирпичная кладка осталась неоштукатуренной. Солнечный свет не имел доступа в этот каземат, чтобы осветить то, что здесь находилось.
      Напротив меня, слева от двери, находился ряд металлических полок, державшихся на перфорированных рейках. На каждой полке размещались стеклянные колбы, а в них покоились, освещенные красным светом, остатки человеческих лиц.
      Я поднял голову. Ряды колб тянулись до самого потолка, и каждая содержала обесцвеченные останки людей. Рядом у самой моей головы к передней стороне колбы прислонилось чье-то лицо, и, казалось, пустые глазницы стремятся заглянуть в вечность.
      Я знал, что где-то среди этой массы хранится лицо Сьюзен.
      — Как тебе моя коллекция, Берд? — Вулрич темной массой надвигался из глубины коридора. В одной его руке я разглядел пистолет, а в другой он держал скальпель, поглаживая поперек чистого лезвия большим пальцем, словно проверяя заточку.
      — Стараешься угадать, где твоя жена? Она на средней полке, третья колба справа. Черт, Берд, ты сидишь почти рядом с ней.
      Я не пошевелился и не мигнул. Мое тело неуклюже приткнулось к полкам, и его окружали лики мертвых. Мне подумалось, что скоро и мое лицо присоединится к ним, и мы навсегда останемся рядом: мое лицо, лица Рейчел и Сьюзен.
      А Вулрич все шел и шел, и вот он уже стоял в дверях, поднимая пневматический пистолет.
      — Берд, так долго не удавалось продержаться никому. Даже Ти Джину, а он был малый крепкий, — глаза его светились красным огнем. — Хочу тебя предупредить: в конце будет больно.
      Палец его напрягся, и я услышал, как с сухим щелчком из ствола вылетел шприц. Острая боль пронзила грудь в тот момент, как я поднимал пистолет.
      Моя рука выгнулась, и тени затуманили взгляд. Я давил на спусковой крючок, усилием воли заставляя палец двигаться. Вулрич понял опасность и двинулся вперед с поднятым скальпелем, готовясь полоснуть им меня по руке.
      Спусковой крючок полз назад медленно, бесконечно медленно, и все движение вокруг замедлилось вместе с ним. Вулрич словно повис в воздухе, и лезвие в его руке описывало дугу, как будто двигалось сквозь воду. Он раскрыл рот, и оттуда вырвался звук, напоминающий завывание ветра в туннеле. Курок отодвинулся еще чуть-чуть, и палец застыл в тот момент, когда грянул выстрел, оглушительно громкий в замкнутом пространстве комнаты. Вулрича отделял от меня один шаг. Первая пуля попала ему в грудь, и он словно споткнулся. Мой палец заклинило на спусковом крючке, и все восемь последующих автоматических выстрелов слились, казалось, воедино. Пули одна за другой, пронизывая одежду, рвали его плоть, пока не опустела обойма. Разлетались стекла колб, разбитых прошедшими навылет пулями; пол покрыл разлившийся формальдегид. Вулрич упал навзничь, и тело его судорожно дергалось. Он смог еще приподняться, оторвать от пола голову и плечи, но свет уже мерк в его глазах. Потом он откинулся назад и больше не пошевелился.
      Под тяжестью пистолета моя рука бессильно упала. Я слышал, как капает жидкость, ощущал себя в окружении мертвых. Издалека донеслись звуки полицейских сирен: чтобы ни случилось со мной дальше, Рейчел, по крайней мере, будет в безопасности. Я почувствовал на щеке легкое прикосновение, как будто невесомая нить осенней паутинки или последняя ласка любимой перед сном. И мне стало вдруг по-особенному спокойно. Последним усилием воли я закрыл глаза и приготовился ждать, когда придет полный покой и неподвижность.

      У перекрестка на Скарборо я сворачиваю налево и еду вниз по крутому холму мимо большого католического храма со старым кладбищем, пожарное депо остается справа. Вечереет, и солнце бледными лучами освещает болотистую местность к востоку и западу от дороги. Скоро совсем стемнеет, и в домах местных жителей вспыхнут огни, но останутся темными летние домики вдоль дороги на залив Проутс Нэк.
      Море заходит в залив плавными волнами, не спеша омывая камни и песок. Летний сезон закончился, и гостиница «Блэк Пойнт» темной громадой высится за моей спиной. Пустеет ресторан — в нем царит тишина, как и в баре; заперты сетчатые двери общежития для персонала. Летом сюда снова съедется немолодая состоятельная публика из Портленда и Нью-Йорка. Они будут завтракать у бассейна и ужинать, облаченные в вечерние туалеты. Вокруг стола золотистыми зайчиками запляшет свет люстр, играющий в их массивных драгоценностях.
      На другом берегу залива мне видны огни Олд-Очард-Бич. С моря задувает холодный ветер, бросая и кружа последних чаек. Я плотнее запахиваю пальто и стою, наблюдая, как вертятся у моих ног песчаные вихри, тихо и монотонно шурша, словно это мать поет ребенку колыбельную. Увлекаемые ветром, вихри поднимаются над дюнами, как призраки из прошлого, а потом снова отправляются на покой.
      Я стою недалеко от того места, откуда много лет назад Кларенс Джонс смотрел, как подручный Папаши Хелмса вываливает на меня мешок муравьев. То был суровый урок, и тем тяжелее получать его дважды. Помню выражение лица Кларенса, когда, весь дрожа, он стоял передо мной, сознавая, что совершил и что потерял.
      Мне хочется положить руку на плечо забытому другу и сказать, что я все понимаю и не держу на него зла. Мне хочется услышать, как стучат по мостовой пластиковые подошвы его дешевых сандалий. Хочу видеть, как скачет по воде брошенный им камешек и знать, что мы по-прежнему друзья. Я хочу возвращаться рядом с ним долгой дорогой домой, слушая, как он упорно высвистывает три такта мелодии, засевшей у него в голове, от которой он всю дорогу не может избавиться.
      Но ничего этого не будет. А я сяду снова в свою машину и вернусь в Портленд с последними лучами уходящего дня. У меня комната в гостинице на Сент-Джон с двумя эркерами, чистыми простынями и отдельной душевой через две двери по коридору. Вернувшись, я буду лежать на постели, а под моими окнами будут сновать машины, подъезжать и отъезжать автобусы дальнего следования, и бездомные с тележками, груженными бутылками и банками, двинутся к складу на Конгресс-стрит.
      И уже в сгущающихся сумерках я наберу номер телефона Рейчел в Манхэттене. Прозвучит один гудок, другой и включится автоответчик: «Здравствуйте, в настоящее время никто не может подойти к телефону, но...» Я слышу одно и то же с того самого времени, как она вышла из больницы. Ее секретарь говорит, что не может сказать мне, где Рейчел. Она больше не читает лекций в университете. И я из своего номера буду разговаривать с автоответчиком.
      При желании я мог бы ее разыскать. Других я находил, но они к тому моменту были уже мертвы. Мне не хочется преследовать ее.
      Все должно было закончиться не так. Она должна была остаться со мной, с кожей гладкой и белой, а не изуродованной шрамами от ножа Странника. И глаза ее должны светиться ярко и призывно, а не смотреть настороженно и затравленно из-за мучительных ночных кошмаров. Она должна была бы протягивать руки мне навстречу, а не отдергивать их испуганно, словно даже прикосновение ко мне могло причинить ей боль. Со временем мы примиримся с прошлым, со всем, что произошло, но пока нам надо идти этим путем поодиночке.
      Утром Эдгар включит радио, на столе в холле появятся апельсиновый сок, кофе и завернутые в целлофан горячие булочки. Потом я отправлюсь в дом дедушки и примусь за работу. Один местный житель обещал помочь мне починить крышу и привести в порядок стены, чтобы в доме можно было зимовать.
      И я буду сидеть у себя на веранде и слушать песню ветра, старательно и с фантазией прессующего в новые формы ветви вечнозеленых деревьев.