– Послушай, давай поедем к послу!

Столяров был знаком с Бенедиктовым, который в ту пору был нашим послом в Индии.

– Расскажем ему, как дело было, – развивает свою идею Столяров, – может, он чего придумает.

Чуть свет приехали в посольство, рассказали обо всем послу. Бенедиктов поблагодарил за то, что приехали, предупредили.

– Ну что ж, – сказал, – будем ждать, какие шаги последуют с индийской стороны.

Подавленные, пошли обратно. Приходят в гостиницу, открывают номер, а там – будто ничего и не случилось! Чистота, порядок, новый матрас, свежее полотенце висит. Там вообще каждый день вешали свежие полотенца. Не как у нас – смотрят, не утащили ли чего дорогие гости.

Так был исчерпан этот инцидент с Черчиллем. И никаких последствий. Никакого международного конфликта.

После одного выступления в целинном совхозе директор устроил в клубе для артистов небольшой ужин. Посла того как гости выпили и закусили, он стал приглашать Крючкова к себе домой.

– Дорогой Николай Афанасьевич! – умасливал он артиста. – Моя жена смотрела все фильмы с вашим участием. Она вас просто обожает и очень расстроится, если вы не зайдете ко мне в гости.

Крючкову не хотелось идти в гости: и степные дороги всех порядочно измотали, и от бесконечных концертов устали, да еще и завтра утром нужно было ехать дальше. Николай Афанасьевич объяснил все это директору, и артисты поддержали своего товарища, ссылаясь еще и на то, что уже поздно. Но хлебосольный хозяин был неумолим.

– Вы даже не представляете, как будет огорчена моя супруга: совсем рядом был ее кумир, и она не увидела его.

– А разве она не была на концерте? – удивился Крючков.

– Она дома стол накрывает, ждет вас. Ведь все ваши фильмы просмотрела, и не увидеть живого Крючкова!

Николаю Афанасьевичу стало неловко, и он задал последний вопрос директору, надеясь втайне все-таки как-то отмотаться от гостеприимства:

– А какой мой фильм ей больше всего нравится?

И тут хозяин, который, видно, вообще не смотрел кино, а только слышал некоторые названия фильмов, брякнул:

– «Ленин в Октябре»!

Крючков поднялся и вздохнул.

– Пошли, ребята. Нам завтра рано вставать. – И, выходя из-за стола, пояснил директору: – А товарища Ленина там играл не я, а товарищ Щукин. Но он, к сожалению, давно уже умер. Так что ничем не могу помочь. Привет супруге.

Как объяснялся хлебосольный директор перед своей супругой, о том история умалчивает.

Как-то киностудия «Казахфильм» пригласила Крючкова к себе, чтобы заинтересовать ролью в новом фильме. Места для Николая Афанасьевича были знакомые еще по эвакуации, и он принял приглашение.

– Не понравится сценарий, так хоть порыбачу, – объяснил он друзьям.

Как он и предполагал, сценарий оказался слабым, беспомощным, роль невыразительной. Сценарий ему вручил один из начальников студии и заверил артиста, что такого материала у них еще не было. «И слава богу», – горько усмехнулся Крючков и с утра поехал на рыбалку. Настроение было испорчено, к тому же и погода испортилась, рыба не клевала, и он в дурном расположении духа вернулся в гостиницу. И тут звонок из киностудии. Звонит тот самый начальник, который всучил ему сценарий и вчера еще одаривал всеми знаками внимания.

– Николай Афанасьевич? – вкрадчиво осведомился он. – Вы прочитали сценарий?

– Дрянь сценарий! – отрезал Крючков.

Наступила пауза.

– Как это дрянь? – спросил наконец начальник.

– Да так, дрянь, – повторил Крючков. – И не стыдно было предлагать такое?

Опять длинная пауза. Наконец:

– У нас через два часа в просмотровом зале показ нашего нового фильма…

– А я ваши фильмы и смотреть не хочу, – не дал ему договорить Крючков. – Что хорошего вы можете показать, если у вас такие сценаристы?

Связь прервалась, а через полчаса раздался звонок из приемной секретаря ЦК партии Казахстана.

– Николай Афанасьевич? Вас ждет для беседы секретарь ЦК товарищ… Сейчас за вами придет машина.

Когда Крючков спустился вниз, черная «Чайка» уже стояла у подъезда. А еще через пятнадцать минут он входил в огромный кабинет секретаря ЦК.

– Здравствуйте, товарищ Крючков. Нехорошо получается. Мне тут позвонили и доложили, что вы оскорбили и казахскую нацию, и ее культуру.

– А я ни с кем еще и не разговаривал, – удивился Крючков, – Как же! А с автором сценария, который вам предложили?

– А-а! – протянул Крючков. – Так он еще и автор сценария? Использует служебное положение! – Он вытащил из кармана небольшую книжицу и открыл ее на титульном листе.

В глаза секретарю сразу бросилась размашистая подпись Брежнева.

– Вот Леонид Ильич узнал, что я еду в Казахстан, подарил мне свою книгу и просил заодно поинтересоваться, как у вас идут дела после его отъезда. Вижу – из рук вон плохо! Так и доложу дорогому Леониду Ильичу. Обрадую, так сказать.

– Ну зачем горячиться? – секретарь улыбнулся и посмотрел Крючкову в глаза. – Да, у нас есть отдельные недостатки, но по первому сигналу мы их сразу же исправляем. Вот тот человек, который вас оклеветал, уже не работает на студии… То есть работает, конечно, но уже в должности дворника! Вот так мы реагируем на сигналы.

Он весело расхохотался, вызвал секретаршу и приказал ей «помочь товарищу Крючкову во всем, о чем он попросит».

Расстались они друзьями.

Сам заядлый рыбак, Крючков приохотил к рыбной ловле и свою жену. Но если Лидии Николаевне удавалось подцепить большую рыбину, то вытащить ее, как правило, было неразрешимой задачей. Схватка обычно заканчивалась тем, что Лидия Николаевна несколько минут любовалась лишь то головой этой рыбины, то хвостом, то верхними плавниками, после чего ни добычи, ни крючка с леской, а то и части удилища как не бывало. Зато с мелкой рыбешкой она справлялась без проблем. Проблемы были у Николая Афанасьевича. Ему приходилось насаживать наживку на крючок жены; снимать рыбу с крючка тоже входило в его обязанности.

Лидия Николаевна ловила час, другой и все ждала, когда же мужу надоест эта канитель и он скажет: «Ну что ты здесь мешаешься?! Не даешь человеку заняться своим делом…» Но на лице Николая Афанасьевича не было даже тени неудовольствия. И тогда она сама сматывала удочку и тихо уходила, оставляя его одного. Она очень быстро поняла, что мужа не очень-то интересует улов – он был равнодушен к рыбьим блюдам, ему нужно было остаться наедине с природой. Он чувствовал себя неуютно, если не мог видеть утренней или вечерней зорьки, водную гладь, если не слышал птичьего гомона или шелеста листвы. На рыбалке он сливался с природой, чувствовал себя ее частью. «Проспишь зорьку, – говорил он, – потеряешь день».

Обычно его видели сидящим с удочкой почти неподвижно. О чем он думал в эти минуты и часы, бог весть, но вот однажды он повел себя так, что его супруга серьезно забеспокоилась.

Николай Афанасьевич удил с пирса, и из окна номера в доме отдыха, где они жили, Лидия Николаевна увидела, что с мужем происходит что-то странное: он вдруг стал отбивать на дощатом настиле, как на эстрадной сцене, нечто вроде чечетки и при этом ходил этаким танцующим шагом от одного конца пирса до другого. Музыки слышно не было, и даже дятел на стучал, так что такт ему отбивать вроде было и не от кого.

Лидия Николаевна поспешила вниз и, когда уже подходила к пирсу, увидела, что ее муж сменил чечетку на некое подобие медленного вальса. Только вместо партнерши он крепко держал обеими руками круто изогнутое удилище и что-то хрипло шептал.

Леска была натянута как струна, а на другом ее конце широкими кругами ходила огромная рыбина. Чтобы не дать ей сорваться с крючка, Николай Афанасьевич повторял все ее немыслимые прыжки и пируэты.

– Подсак!.. – выдавил он наконец из себя.

Лидия Николаевна схватила подсак, до которого рыбак не мог дотянуться без риска упустить добычу, и общими усилиями они выловили красавца-леща.

И тогда Лидия Николаевна спросила:

– А что у тебя с голосом?

– Тебя звал на помощь… Голос сорвал. Лещ, наверное, от моего крика оглох, а ты не слышишь, – он с любовью посмотрел на присмиревшую рыбину и улыбнулся. – А как мы с ним танцевали! Куда там «Половецким пляскам»! Это же были классические «Рыбьи пляски»! Жаль, никто не видал…

Жена промолчала.

У Крючкова был свой принцип отбора сценария.

– Вот я открываю сценарий, читаю: «Долина. Идет дым». Нет, ребята, это не по мне. «Автомобиль вздымает пыль». Нет, ребята, в этом я сниматься не буду. «Раскинулось море широко…» О, вот это годится! Будет рыбалка!

Фильм «Поэт» Барнет снимал в Одессе. Там у Николая Афанасьевича была небольшая роль. Артистов и съемочную группу разместили в гостинице «Лондонская». А Крючков поселился в порту на барже: там можно было ловить рыбу прямо из иллюминатора.

– При малейшей возможности, – вспоминает Кирилл Столяров, – он старался уединиться, остаться наедине с природой. Для него природа была отдушиной от лжи, конъюнктурных сценариев, вымученных героев. Он был органичен и правдив в любой работе, поэтому даже халтурный сценарий преодолевал своим богатым духовным миром.

Как-то отец и сын Столяровы возвратились с кинофестиваля, который проходил в Монголии, и при встрече с Крючковым Сергей Дмитриевич стал рассказывать товарищу, каких красавцев-тайменей он ловил в монгольских речках. Видно было, что Николай Афанасьевич крепко позавидовал своему другу. Он вздохнул и спросил:

– А теперь куда собираешься ехать, Серега?

– Коль, – поделился Столяров-старший своими планами, – вот я сейчас сценарий пишу о Байкале, о рыбалке, о ловле тайменя. Может, поработаем вместе?

– С удовольствием! – загорелся Крючков. – Я у тебя консультантом буду. Я тебе о таймене столько расскажу!..

Договорились и расстались, довольные друг другом. А через некоторое время Столяров-младший снова встречает Крючкова.

– Слушай, старик, – говорит Николай Афанасьевич, – вот твой отец рассказывал про монгольского тайменя. А тут они пришли сами ко мне… эти… монголы. У нас, говорят, для тебя роль есть. Дрянь сценарий, старик, но поеду. Поеду, старик, – рыбалка прежде всего.

И он поехал.

Через какое-то время Кирилл опять встречается с Крючковым.

– Ну как Монголия, Афанасьич?

– А что? Жара тридцать градусов – вода кипит. Вот ты мясо рубаешь – мухи здесь, а мясо здесь. А потом мясо здесь, а мухи здесь. И должен тебе сказать, что потом слабит нежно, не нарушая сна: свистун-дмухановский идет всю дорогу… Ты о рыбалке? Ну что ты говоришь! Это была не рыбалка, а рыдание. Я его на берег, а он меня в воду! Часа два боролись.

И начался рассказ с хемингуэевскими подробностями: и как он леску ставил, и как таймень переливался всеми цветами радуги, и как он «мыша» делал (специальный крючок, обмотанный шерстью), и как таймень хватал этого «мыша»…

– Старик, – все еще переживал Крючков, – я такого «мыша» сделал!.. Ну, если бы я был тайменем, я за этого «мыша» дрался бы, старик! Красавец, старик! И вот на этого «мыша» я его и взял. На лунной дорожке!

О фильме ни слова. И тогда Кирилл не выдерживает.

– Ну а фильм-то как, Афанасьич?

– Фильм-то? А что фильм? Отыграл нормально. Только на премьеру не пошел. Пришли ко мне эти ребята… монголы. Звали. Не пошел. Нет, говорю, ребята, я ваше кино смотреть не пойду.

– Не обиделись?

– А чего им обижаться? Я договаривался играть роль и сыграл ее с полной отдачей. А смотреть эту ерунду я не подряжался.

Крючков сыграл в том фильме русского перевозчика, который переправлял через реку какого-то монгольского революционера. Действительно, охота на тайменя – это куда интереснее.

О Крючкове говорили, что он может поймать рыбу даже в дождевой луже. Его менее удачливые соперники, считающие себя профессионалами в рыбацком деле, порой не могли выудить даже в запретной зоне ни одной баклешки.

Однажды Николай Афанасьевич приехал в Астрахань, и с ним захотел познакомиться секретарь обкома партии. Познакомились, поговорили о том о сем, секретарь поинтересовался, как устроился народный любимец и нет ли у него каких-нибудь просьб.

– Есть, – ответил Крючков. – Нельзя ли организовать небольшую рыбалку?

– Чего проще! Завтра же с утра пораньше и организуем.

Крючков ушел, а секретарь вызвал инспектора рыбнадзора и сказал:

– Вот что, Максимыч. К нам приехал народный артист Николай Афанасьевич Крючков. Попросил устроить ему рыбалку. Завтра же с утра и отвези его, сам знаешь куда. Но учти: Крючков, говорят, азартный рыбак, а ты не дай ему увлечься. Хоть он и народный любимец, но закон есть закон, и не нам с тобой нарушать его. Иди. Потом доложишь, что и как.

На другой день рано утром моторка рыбинспектора с артистом на борту мчалась уже вниз по Волге к дельте. У проток инспектор чуть свернул к берегу и заглушил мотор.

– Вот здесь, Николай Афанасьевич, и попробуем начать.

– Вам лучше знать где, – не стал возражать Крючков и поинтересовался: – Что ловить-то будем?

– Стерлядку.

– Стерлядку так стерлядку, – не моргнув глазом согласился Крючков, хотя никогда еще ее не лавливал.

Но инспектор уже приготовил наживку, они встали по разным бортам лодки и сделали заброс. Не прошло и минуты, как лодка качнулась – это Николай Афанасьевич присел от неожиданности.

– Максимыч, я поймал!

– Поздравляю с почином.

И тут началось: Крючков не успевал вытаскивать рыбу за рыбой, а у инспектора даже ни разу не клюнуло. И Николаю Афанасьевичу стало его жалко.

– Максимыч, – предложил он, – может, поменяемся бортами?

– А какая разница? Сами знаете, если уж не повезет, так не повезет…

– Знаю, – вздохнул Крючков.

Наконец инспектор покосился на улов и стал сматывать удочки.

– Хватит, Афанасьич. Положено не больше трех кэгэ на нос, и мы свою норму на двоих взяли. Закон есть закон.

Рыбалка сблизила их, и они незаметно перешли на «ты».

– Неудобно, Максимыч, что ты ничего не поймал. А я ведь впервые стерлядку-то ловил, – признался Крючков, – и вон сколько надергал.

– В следующий раз мне повезет, – даже не огорчился Максимыч.

Крючков отдал ему свой улов, а инспектор пригласил его к себе вечером на уху и жарёху.

За обедом же в гостинице только и было разговору среди официанток и соседей по столику, как он «запросто дергал» этих стерлядок одну за другой, а у инспектора, профессионала-рыбака, даже ни разу не клюнуло.

А в это время Максимыч докладывал секретарю обкома о «культурном мероприятии»:

– Очень довольным остался народный артист. Я его к «яме» подвез, где стерлядка кучкуется, так он там надергал килограммов шесть.

– Предупреждал же тебя, – поморщился секретарь, – не больше нормы! Сам-то еще сколько надергал?

– А у меня не клевало.

– Как не клевало? Почему не клевало? – не понял секретарь классного рыбака.

– Ну надо же было уважить гостя, – улыбнулся Максимыч. – Вот я на своих лесках крючки и срезал.

Потом этот прием использовали со всеми заезжими знаменитостями: и гостей ублажали, и закон не преступали.

Съемки фильма «Бархатный сезон», в котором был занят Николай Афанасьевич, проводились в Швейцарии. А там в городах на каждой улочке магазины и лавочки. Чего там только нет! Крючков же заходил только в те, где продавались рыболовные снасти: лески, грузила, крючки, блесны разной конструкции и конфигурации, мормышки. Из магазина он никогда не уходил, не сделав хотя бы небольшую покупку. А стоит все это там баснословных денег. Вот он все суточные в этих магазинах и лавочках и оставлял.

Его особой гордостью были приобретенные там шведские крючки. Чем они отличались от отечественных, знал, наверное, только он сам. И вот случилось ему как-то рыбачить на Черном море с замечательным человеком и артистом Борисом Токаревым. Николай Афанасьевич дал ему удочку со шведским крючком и строго предупредил:

– Когда клюнет, резко не дергай. Скушает рыба крючок – поедешь в Швейцарию за новым.

После такого предупреждения Борису Васильевичу ничего не оставалось, как больше следить за сохранностью крючка, чем за поплавком. Эта чрезмерная осторожность и сыграла с ним злую шутку.

Опасаясь, как бы крючок не зацепился за какой-нибудь кустик или за валун, Токарев осторожно положил его на ладонь, а другой рукой неосторожно дернул за леску – и крючок впился ему в мясо. Незадачливый рыбак вскрикнул от боли. Подбежал Николай Афанасьевич и, не зная, что делать, закричал:

– Рви его, Боба, рви! Крючок-то шведский!

– Не могу, – взмолился Токарев, – там же жало!

– Проталкивай его наоборот! Проталкивай! Он выйдет!

– Никуда он не выйдет – там же утолщение!

Пришлось ехать на военно-морскую базу, в госпиталь. Там крючок вырезали, и Токарев с предосторожностями вручил его хозяину.

– Легко отделался, Боба, – сказал Николай Афанасьевич, пряча свое сокровище в спичечный коробок.

– А что, могло быть хуже?

– А как же! Теперь тебе не нужно ехать в Швейцарию!

В картине «Гнёзда» Крючков играл человека, который оставил семью и ушел к Нюрке, которая торговала бочковым пивом. Нюрка родила ему двоих ребятишек, но жениться на ней он не собирался. Понял, что ошибся, и хотел вернуться в семью. Нюрку играла Клара Лучко. В своей книге «Виновата ли я?» актриса вспоминает сцену из фильма, которая никак ей не удавалась. Пьяненькая Нюрка поздно вечером возвращается из ресторана домой. Чтобы не разбудить мужика, она снимает туфли и тихонечко пробирается в спальню. А он не спит, сидит злой, заросший щетиной и спрашивает:

– Где ты была?

– Какая тебе разница, где я была? Была и была…

Тогда мужик взрывается.

– Вон дети некормленые, а ты где-то шляешься!

– А чего ты распетушился? Может, это дети не твои…

Глаза Крючкова наливаются кровью.

– Как?!

И заносит огромный кулак, чтобы ударить Нюрку. Но какая продавщица пивом будет ждать, когда ее ударят? Нюрка-Лучко должна была развернуться и со всей силы врезать ему.

И вот наступает этот момент, а у Лучко рука не поднимается, чтобы ударить Крючкова. Съемка останавливается. Репетируют еще. Ну никак не получается!

– Николай Афанасьевич, – говорит Лучко, – извините, но не могу я вас ударить!

– Как это не можешь? Это же не ты бьешь, а Нюрка. Попробуй еще.

– Нет, все равно не смогу…

– Если ты и в этот раз меня не ударишь, – теряет терпение Николай Афанасьевич, – то я тебе так врежу!..

И с такой злостью и ненавистью занес над бедной Кларой кулак, что она непроизвольно развернулась и хорошенько влепила ему!

– Ну молодец! – рассмеялся Крючков, потирая щеку. – Но, честно говоря, совсем не ожидал, что у тебя такая тяжелая рука.

Обошлось без травм, зато сцена получилась великолепная.

Это было в Сухуми. Два артиста, Николай Крючков и Лев Поляков, приехали накануне поздно и на другой день после завтрака решили ознакомиться с городом. Они вышли из гостиницы и сразу же попали в водоворот разноязычной толпы. Набережная в Сухуми – это местный Бродвей. Жизнь здесь кипит круглосуточно. Абхазы, дагестанцы, русские, молдаване, украинцы о чем-то договариваются, обнимаются, целуются – и все довольны.

И тут актеры услышали истошный женский крик. Как истинный рыцарь, Николай Афанасьевич бросился на помощь. Оказалось, у лоточницы цыганка вырвала из рук деньги и убежала. Уже недалеко – в нескольких шагах от места происшествия – она смешалась с группой своих соплеменниц, но лоточница сразу узнала ее.

– Вон она!

– Пойдем! – коротко приказал Крючков.

Они подошли к цыганкам. Николай Афанасьевич остановился, поманил воровку пальцем, и когда она подошла, вытянул руку ладонью вверх.

– Сейчас ты, – сказал, – положишь на эту ладонь деньги, которые взяла у этой женщины. И быстро.

И только теперь Крючкова узнали по голосу.

– Чавэлы, это же Крючков!

– Коля Крючков!

– Долго мне еще ждать? – не опуская руки спросил Николай Афанасьевич.

И тут все цыганки разом загалдели и набросились на свою подружку с руганью. Той ничего не оставалось, как положить на протянутую ладонь деньги.

– Больше такого не делай, – по-отечески укорил ее Крючков, отдал деньги лоточнице и собрался уходить, но цыганки окружили его кольцом и не хотели отпускать.

– Николай, ты прости ее – она еще молодая, глупая. Ну что ты хочешь, только скажи – все для тебя сделаем.

– Ну если так, тогда спойте что-нибудь, – попросил Николай Афанасьевич.

– Чавэлы, «Величальную»!

Откуда-то появился поднос с рюмкой, зазвенела гитара и грянул хор:

Ну и как положено:

Пришлось Николаю Афанасьевичу уважить таборное племя. Проходя мимо лоточницы, спросил:

– Тебе цыганка все отдала?

Лоточница смутилась.

– Даже больше – по-моему, она и свои отдала.

– Лучше возврати, – наказал Николай Афанасьевич и с чувством исполненного долга зашагал с приятелем дальше: знакомиться с городом.

После того как Крючков сыграл в фильме «Горожане» роль таксиста Бати, для всех таксистов страны он стал своим, родным человеком. Они делились с ним самым сокровенным, доверяя ему свои сердечные тайны. И никогда не брали с него плату за проезд, чем ставили его в неловкое положение.

Как-то Николай Афанасьевич остановил машину с шашечками, за рулем которой сидел молодой симпатичный водитель. Конечно же, он сразу узнал артиста и, посадив его рядом с собой, улыбнулся.

– Куда поедем, Батя?

– Недалеко.

Крючков назвал адрес. Поехали.

– Это хорошо, что я вас встретил, – после длительного молчания начал водитель и представился: – Володькой меня зовут.

– Ну и что, Володя, есть проблемы? – спросил Крючков.

– Есть одна… Не знаю, как и сказать.

– С начальством, что ли, конфликт?

– С начальством лады. С невестой закавыка.

– А что такое?

– Регистрироваться не хочет! – Володька от досады даже пристукнул ладонью по баранке. – Год уже живем вместе, а в загс – ни в какую! Давай, говорит, поживем так, узнаем друг друга получше, а там видно будет. А чего видно-то? Будто и так не видать… Прихожу каждый раз со смены, и если ее нет – сразу к столу, ищу записку: мол, так и так, прости, не сошлись характерами, ушла к мамане… Это еще ничего. А то: ушла к Борьке или к Ваньке.

– А что, – поинтересовался Крючков, – есть у нее на примете и Борька с Ванькой?

– Я к примеру, – смутился Володька. – А был бы штамп в паспорте – совсем другое дело.

– И была бы она вроде клейменой овцы? Так, что ли? Вот здесь притормози, – Крючков положил рядом с собой на сиденье пятерку, – я приехал. – И, выходя из машины, обернулся: – Запомни, Володенька: волк и меченых овец крадет… если баран безрогий. – Вздохнул и вышел из машины.

Через несколько дней произошла новая встреча. Как-то Николай Афанасьевич вышел из своего подъезда, и его окликнули:

– Батя, куда поедем?

Это был Володька. Он подошел к Крючкову и сунул ему в нагрудный карман пятерку.

– Это вы зря тогда оставили, – сказал. – Если б ребята узнали, что я с вас деньги взял, они б меня отвалтузили. А насчет барана безрогого помните? Так теперь я рогатый.

– А-а, дошло? – обрадовался Николай Афанасьевич.

– Не-е, вы меня не так поняли: это она сама мне рога наставила. – Володька помолчал и смущенно пожал плечами. – Только зачем они мне теперь? Она ведь, стерва, все равно ушла… Поехали?

– Поехали, брат, – кивнул Крючков и добавил: – Только ведь и мой совет тебе был безрогий. Не обиделся?

– Об чем речь, Батя! – Володька открыл переднюю дверцу и пригласил: – Прошу.

В Одессе снимали фильм, в котором должен был участвовать Крючков. Но Николая Афанасьевича задержали в Москве, он приехал только на третьи сутки и сразу же приступил к работе. После съемок на площадку не пришел, а будто вкатился почти круглый толстячок средних лет, в светлой клетчатой тройке, с котелком на голове и золотозубой улыбкой от уха до уха. Не хватало только тросточки для завершения портрета опереточного героя. Он помахал всем пухленькой ладошкой, обнялся с оператором, и Николай Афанасьевич понял, что этот одессит со всеми уже знаком.

Между тем оператор подвел аборигена к Крючкову и представил:

– Знакомьтесь, Николай Афанасьевич, – знаменитый одесский поэт Борис Яковлевич Кац. Местная, так сказать, достопримечательность. Советую воспользоваться его услугами.

– Да что вы все объясняете Николаю Афанасьевичу! – прервал его одессит. – Он без вас знает, кто такой Боря Кац. И у нас наверняка уйма общих знакомых: композитор Сигизмунд Кац – мой дядя, поэт Коля Доризо – мой лучший друг, дядя Миша Зощенко качал меня на своей ноге, когда я был еще маленький…

– А дядя Саша Пушкин? – серьезно спросил Крючков. – Он ведь тоже был здесь у вас.

– О! – обрадовался поэт. – Хорошо, что напомнили! Александру Сергеевичу мой предок пошил отличный сюртук, который потом испоганил великосветский шкода сволочь Дантес. Потом этот сюртук Пушкин завещал Далю, который назвал его «выползиной» – это когда змея меняет кожу. Ну об этом вы уже знаете без меня… – Во время монолога Кац неотрывно смотрел Крючкову в рот и, наконец, не выдержав, спросил: – Николай Афанасьевич, а кто вам сочинил такой шикарный протез?

Крючков изобразил голливудскую улыбку и провел по зубам ногтем.

– Это сочинил мне тоже Кац, только московский.

– Я так и знал! – хлопнул в ладошки поэт. – Это мой шурин Сеня. Вы только открыли рот, таки я сразу понял – это Сеня! Ну кто еще мог сочинить такой шикарный протез! И нигде не жмет, верно?

– Нигде, – подтвердил Крючков, – ни в плечах, ни под мышками. В самую пору.

Кац оценил шутку и рассмеялся.

– Дорогой вы наш Николай Афанасьевич, – сказал он, – я хочу познакомить вас с нашим легендарным городом. Уверяю вас, вы в него впишитесь как свой. Вот так, в гриме, и пойдем, чтобы вас не узнали: две знаменитости сразу – это даже для Одессы слишком.

Крючков не стал возражать, и они пошли: экстравагантный поэт и артист с приклеенными усами, в морском кителе и в надвинутой на лоб капитанской фуражке с крабом. На Крючкова никто не обращал внимания, зато каждый второй или третий кланялся Кацу, или пожимал ему руку, или похлопывал по плечу. Иногда ограничивались короткими репликами:

– Ну и как? – спрашивал Кац.

– Вы гений, Борис Яковлевич!

– Что-то не так?

– Ну что вы – сплошная поэзия!

Николай Афанасьевич очень любил поэзию и знал современных поэтов, но, как ни вспоминал, фамилию Кац среди них так и не вспомнил. А между тем Кац сиял от удовольствия.

– Ах, эта слава! – ворковал он. – Она бежит впереди нас. Конечно, приятно, но утомляет. А вас?

– Слава изменчива, – пожал плечами Николай Афанасьевич, сбросил китель и снял фуражку. – Что-то жарко стало.

– Душновато, – вздохнул Борис Яковлевич, снял с головы котелок и не мог не заметить, что улыбаются и кивают уже не ему, а его спутнику. Кац обернулся и увидел, что с лица Крючкова исчезли усы, и артист сразу стал узнаваем. – Ах, неблагодарные людишки! – воскликнул он с притворным негодованием. – Теперь я им покажу свои зубы! – И оскалил золотозубый рот.

– А что это, поэт, вы все толкуете про зубы? – не понял Крючков.

– Ну вот, и вы тоже! – улыбнулся Кац. – Когда я вижу что-то хорошо сделанное, я всегда говорю: «Сплошная поэзия!» Вот меня и прозвали Поэтом. Но я тоже не абы как: я лучший стоматолог всех времен и народов! Без меня половина одесситов до сих пор жевала бы только манную кашу. Вот неблагодарные людишки!.. Не спорю, артист – это тоже хорошо, но, скажите честно, кто бы вас выпустил на экран, если б не мой шурин Сеня? А-а, то-то и оно!

Они засмеялись, ударили по рукам и перешли на «ты».

Эту историю рассказал мне давным-давно прекрасный поэт Николай Доризо, который действительно был другом Каца, лучшего стоматолога всех времен и народов.

Крючков отличался необычайной аккуратностью, точностью. По нему можно было сверять часы. Артист Борис Токарев вспоминал:

– Вот выезжаем мы на гастроли. Бежим на вокзал, задыхаемся, последние минуты до отхода поезда, наконец вбегаем в вагон и в изнеможении падаем на лавку. Слава богу, успели. А Афанасьич сидит уже в купе за столиком в пижаме, в домашних тапочках, и все у него уже культурно порезано и разложено – готов к чаепитию. Думаю, как только подают состав, он садится одним из первых, если не первый.

Фильм «Морской характер» снимали на Черном море. К гостинице подъезжал автобус и отвозил съемочную группу к пирсу. Как всегда, Крючков и здесь был первым. Пока все еще одевались и причесывались, он уже сидел у гостиницы на лавочке и кормил хлебными крошками голубей.

На этот раз, увидев выходящего из дверей Бориса Токарева с женой Людочкой, тоже актрисой, занятой в этом фильме, он как-то резво вскочил, выпрямился, как на параде, и торжественно, будто хотел сообщить что-то важное, произнес:

– Дети мои! Боба, Люда, я сделал сегодня великое открытие!

– Что такое?

– Я сегодня увидел, наконец, свои ноги!

– Как это? – не поняли супруги.

– Раньше я их видел только при помощи зеркала. Зеркалка была. А теперь смотрите: я вижу их без всякой оптики – наяву! Это же совсем другое дело – увидеть собственные ноги без зеркалки! А-а, да что вы в этом понимаете…