Политические обозреватели ничего не понимают? Телеканалы куплены, а журналисты не способны сложить два и два? Тот, кто уверен, что на месте «говорящих голов», получающих миллионы за ежедневные комментарии на тему предстоящих выборов по всему миру, он мог бы делать прогнозы точнее, вполне может заработать на своей прозорливости. Вместо того чтобы спорить с соседом или возмущаться ограниченностью или ангажированностью эксперта, можно пойти на сайт www.intrade.com и поставить деньги на тот исход выборов, который вы считаете наиболее вероятным.

Рынок политических предсказаний предоставляет любому возможность проверить свои аналитические способности и заработать реальные деньги. Это самый простой рынок на свете: правила определены четко, операции проводятся быстро, и нет никаких сомнений в качестве товара, который продается и покупается на нем. Кроме того, он обладает еще одним замечательным качеством. Цены на торгующиеся здесь объекты – небольшие «куски информации» – действительно многое говорят о будущем. Они предсказывают исход выборов точнее, чем опросы социологов.

У рынка политических прогнозов долгая история. Начиная с далекого 1880 года в Нью-Йорке можно было делать ставки на то, кто из кандидатов в президенты наберет наибольшее число голосов. И только один раз такой прогноз – цена, складывавшаяся на рынке, – не совпал с реальным результатом выборов. Тогда, в 1916 году, после закрытия избирательных участков казалось, что президент-демократ Вудро Вильсон проиграл республиканцу Чарльзу Хьюзу, но к утру оказалось, что исход дела в пользу Вильсона решили 3773 голоса в Калифорнии и 54 – в Нью-Хэмпшире.

В 1944 году торги политическими пророчествами в Нью-Йорке запретили в угаре борьбы с азартными играми, но со временем открылись новые рынки. Распространение Интернета сделало их еще более доступными.

Как торгуют предсказаниями? На любом рынке предсказаний, как правило, торгуется один тип контракта – обязательство выплатить какую-то сумму в случае, если произойдет какое-то событие. Например, 1 доллар, если в определенный день пойдет дождь. Или – если «Манчестер Юнайтед» победит «Барселону» в финале Лиги чемпионов. Или… Да спорить можно о чем угодно, лишь бы возможно было точно определить – произошло событие или нет, и лишь бы нашлись желающие держать пари – люди, которые оценивают вероятность этого события по-разному. На рынке предсказаний каждый может быть и продавцом, и покупателем.

Если вы уверены в победе, скажем, республиканцев на выборах в американский конгресс с вероятностью в 60 процентов (и, значит, шансы демократов на победу вы оцениваете в 40 процентов), то можно выставить на продажу обязательство заплатить 1 доллар в случае победы демократов по цене 0,43 доллара. Продавцу имеет смысл назначать цену чуть выше той вероятности, с которой, как он считает, ему придется выплачивать 1 доллар. Чему равен ожидаемый доход продавца, если он продал контракт-обязательство за 43 цента? Нужно из полученных 0,43 доллара вычесть 1 доллар, который придется отдать в случае победы демократов, умноженный на 0,4 (мы же считаем, что шансы демократов – 40 процентов). $0,43 – $1 ^x 0,4 = $0,03 – какая-никакая, а прибыль. Если продать сто таких контрактов, можно ожидать суммарного дохода в 3 доллара. Если продать миллион контрактов, то в 30 тысяч.

А кому выгодно такой контракт купить? Каждому, кто считает эту оценку шансов демократов заниженной. Если, например, кто-то предполагает, что вероятность победы демократов составляет 55 процентов, то он, конечно, захочет купить контракт, прода-

ющийся за 0,43 доллара. С вероятностью 55 процентов, думает он, я получу 1 доллар, то есть мой ожидаемый выигрыш, с учетом вероятности, будет равен 0,55 доллара. Если контракт продается за 43 цента, ожидаемый доход – 55 – 43 = 12 центов на каждый купленный контракт.

При каждом заключенном пари средняя цена контракта немножко меняется. Если до прихода нового покупателя нижняя цена предложения была, например, 0,52 доллара за контракт, то после того, как покупатель приобрел этот контракт, она могла только вырасти. Теперь нижней ценой стала та, которая до этого была второй снизу. Следя за этим показателем, можно узнавать, с какими ожиданиями – то есть с какими оценками вероятности – пришли на рынок новые участники. Цена сделок идет вверх – значит, все больше покупателей считают, что вероятность того, что им заплатят по контракту, растет. Падает – значит, все больше продавцов полагают, что расплачиваться по контракту, скорее всего, не придется.

Если цена делает резкий скачок, то не исключено, что появился инсайдер – некто, имеющий недоступные другим сведения (например, о любовнице одного из кандидатов в президенты или еще не опубликованные данные о росте безработицы) и на основе этой информации оценивающий вероятность исхода выборов не так, как другие игроки. Но после того как инсайдер купит (или продаст, в зависимости от того, что именно он знает) обязательства, цена изменится, и теперь – о, чудо! – в ней будут отражены те сведения, доступ к которым только что был лишь у одного инсайдера.

Именно поэтому рынок так хорошо предсказывает результаты выборов. Возможность заработать на своей осведомленности побуждает инсайдеров использовать ее, и постепенно вся информация учитывается в цене. Если выставленная кем-то цена слишком высока по сравнению с оценкой вероятности события, которая основана на общедоступной информации, то участники рынка могут получить прибыль, заключив контракт с тем, кто так неосторожен или слишком оптимистичен.

От владельцев «политического казино» – в наше время это просто сайт в Интернете – требуется совсем немногое. Они выбирают события, на которые делаются ставки, и объявляют возможные исходы («демократы выиграли», «республиканцы выиграли»). Они не участвуют в торговле: их прибыль получается из небольшой комиссии, которую платят участники каждой сделки. Рынки могут различаться несущественными деталями: например, на Iowa Electronic Market (IEM) единица расчета – обязательство платить 1 доллар, а на Intrade – обязательство выплатить 10 долларов (равны 100 базисным пунктам). Суть, впрочем, одна. Цена отражает вероятность наступления события.

Единственный в Америке рынок, где можно торговать политическими прогнозами, – это знаменитый IEM, Электронный рынок штата Айова, который поддерживается местным университетом. В отличие от рынков ценных бумаг он не регулируется, объем ставок, которые может делать один участник, ограничен 500 долларами, а университет не получает никакой прибыли, кроме бесценного материала о поведении участников на рынке. Точность предсказаний этого рынка довольно высока: хотя он существует менее 20 лет, но на выборах президента США сложившаяся на IEM цена в трех случаях из четырех точнее предсказывала итоговый расклад голосов, чем наиболее совершенные опросы общественного мнения.

Других рынков, на которых участники могут и покупать, и продавать политические предсказания, в Америке нет. Сайт, на котором можно торговать предсказаниями не только об исходе общенациональных избирательных кампаний, но и о результатах выборов в каждом отдельном округе, находится за пределами США. Это связано с тем, что провести границу между политическим казино и обычным практически невозможно, а казино почти во всех американских городах строго запрещены. Тем более удивительно, что три года назад в Америке чуть было не открыли рынок для игры на самом святом – безопасности человеческой жизни.

После терактов 11 сентября 2001 года Министерство обороны США предложило оригинальный план: создать биржу ставок на вероятность терактов. То есть такое место, где можно поставить, например, 100 долларов на то, что 1 января в Центральном парке Нью-Йорка взорвется портативная ядерная бомба. Идея состояла в следующем. Больше всего о предстоящих терактах знают, естественно, сами террористы. Подобная биржа предоставила бы им возможность заработать на этой информации – разумеется, при условии, что организаторам удалось бы убедить их в том, что анонимность свято соблюдается. В этом случае шахиды попытались бы торговать на рынке, используя свои знания – время, место, масштаб теракта. Цена, отражающая вероятность теракта, поползла бы вверх, и можно было бы приводить спецслужбы в полную боевую готовность.

Казалось бы, чем такой рынок лучше выплат вознаграждения за сведения о готовящихся терактах? Тем, что призовая сумма победителей складывается из того, что платят другие участники. Но речь идет не только об экономии государственных средств: выплата вознаграждения информаторам потому и не является распространенным инструментом для предотвращения терактов, что порождает массу ложных сообщений. Ведь, докладывая правоохранительным органам о предстоящем преступлении, человек ничем не рискует. Если его прогноз подтвердится, он получает деньги. Если он и окажется ложным, информатор ничего не теряет – не платит за ошибку из своего кармана. Более того, в этом случае у террористов появляются стимулы – сначала готовить теракт, а потом о нем предупреждать.

_{КТО ЗАЙМЕТ БЕЛЫЙ ДОМ}

_{Следующий президент США будет…}

Мотивация авторов проекта «рынка предсказаний терактов» была проста. Раз рынки предсказаний так хорошо работают для выборов, то цена на «теракт такого-то числа в таком-то месте» будет хорошим индикатором реальной его вероятности. Однако замысел так и не прошел проверку боем. После того как о «бесчеловечном» и «аморальном» плане стало известно, у него не нашлось защитников ни среди политического класса, ни в кругах серьезных аналитиков. Не потому, что он плох с точки зрения экономиста. Просто пользу от такого рынка понять сложно, а громко кричать о «бесчеловечности» и «аморальности» легко.

Впрочем, у «биржи терактов» были серьезные аналитические недостатки. Например, инсайдерами для этого рынка являются не только преступники: c появлением биржи желание поиграть на ней может возникнуть и у агентов спецслужб. И, наконец, для террористов деньги – не самая главная мотивация, в отличие от игроков на других рынках. О самом кошмарном сценарии – кто-то манипулирует рынком так, чтобы спецслужбы считали, будто все хорошо, а на самом деле готовит теракт, – никто и не подумал. А зря, потому что, как показала избирательная кампания 2004 года, техническая возможность слегка манипулировать рынком предсказаний существует.

В начале октября 2004 года, за месяц до выборов президента США, средняя дневная цена «ставки на Джорджа Буша» плавала в районе 0,54–0,55 доллара за доллар. Рынок считал, что шанс действующего президента на победу над демократическим кандидатом Джоном Керри примерно 55 процентов. На этом же уровне она держалась в первой половине дня в пятницу 15 октября, за две недели до выборов. А в 14.30 вдруг поползла вниз и в течение трех минут снизилась до 0,10 доллара. Выглядело все так, будто какой-то крупный игрок сознательно покупает все контракты, цена которых (вероятность победы Буша) выше нуля.

_{ПРОИГРАЮТ ЛИ РЕСПУБЛИКАНЦЫ}

_{Ставки на исход промежуточных выборов в США}

Компания – владелец площадки потом подтвердила, что и это падение, и три подобные атаки – дело рук одного человека. Даже не имея никакой дополнительной информации, республиканские публицисты поспешили назвать этого человека – Джордж Сорос, который еще раньше пообещал пожертвовать 100 миллионов долларов на то, чтобы Буш не был переизбран. Обвинение не было доказано, да и на почерк Сороса это не очень похоже. Сорос когда-то заработал свои миллиарды на игре против переоцененных активов. В 1992 году он сыграл против завышенного курса фунта стерлингов, заставив держателей британской валюты поверить, что падение ее курса неизбежно. Сорос не пытался обмануть других участников – он пытался объяснить, продавая фунты, что это британский Центробанк вводит рынок в заблуждение, и выиграть на этом.

Сорос или не Сорос, но рынок предсказаний отреагировал, как ему и полагается. Видя неправдоподобно низкие цены, участники, у которых было реалистичное представление об ожидаемом исходе, бросились использовать представившуюся возможность. Тем, кому цены казались заниженными, не нужно было взывать к справедливости. Достаточно было купить контракт, подкрепив деньгами свое мнение о том, что вероятность победы Буша занижена. Цены восстановились за несколько минут. Если целью попытки манипуляции было укрепить участников рынка и наблюдателей во мнении, что Керри имеет высокие шансы на победу, она провалилась.

Поль Роде и Колеман Струмпф из Университета Северной Каролины в Чепел-Хилле изучили не только этот эпизод, но и все попытки манипуляций рынками предсказаний за 130 лет их существования[1]. В начале XX века рынок был устроен не так, как современные электронные системы торгов. Например, значительная часть ставок делалась в открытую. Газеты публиковали длинные списки людей, поставивших на ту или иную партию. Делая публичную ставку на кандидата своей партии, известный политик или бизнесмен не столько объявлял о своих реальных ожиданиях, сколько публично выражал поддержку своему кандидату и принимал на себя обязательство приложить усилия для его победы. Удивительно, но и в этот период рынки хорошо предсказывали результаты выборов. Даже ставки, сделанные из соображений лояльности, несут в себе определенную информацию.

Роде и Струмпф проделали гигантскую работу. Требовалось, например, изучить выпуски ведущих ежедневных газет, чтобы определить, является ли резкое изменение цены по сравнению с предыдущим днем результатом каких-то изменений реальной политической ситуации или спекулятивной атакой. Выявив эпизоды, которые современники считали подозрительными, экономисты анализировали, когда рынок возвращался к цене, сложившейся до попытки манипуляции. Оказалось, довольно быстро: цена восстанавливалась в течение дня.

Примерно те же результаты дали эксперименты, проводившиеся на IEM. Там ученые смотрели, как участники рынка реагируют на спекулятивную атаку – разовую скупку или продажу множества контрактов по фиксированным ценам. Несмотря на то что интервал, внутри которого время атаки выбиралось случайным образом, приходился на ночь, рынок восстанавливался очень быстро – в течение нескольких часов.

Рынок политических прогнозов работает хорошо, но, похоже, есть рынки, не связанные с политикой, но способные еще лучше предсказывать события в этой области. Американские экономисты Эрик Сноуберг, Джастин Волферс и Эрик Зицевиц проверили, как вели себя американские рынки акций и облигаций в день президентских выборов в 2004 году[2]. Результаты опросов уже проголосовавших избирателей, которые становились доступными широкой публике по ходу голосования, около трех часов дня указывали, что Керри побеждает. А уже к семи вечера победа Буша была почти очевидна.

Смысл анализа состоял в том, что рынкам не все равно, кто победит на выборах, и этот эффект находит отражение в ценах. Например, от Буша ожидалось, что его политика будет более выгодной держателям акций, чем политика Керри, и поэтому изменение результатов экзитполов (политической информации) отражалось на ценах акций. Анализ, проведенный Сноубергом, Волферсом и Зицевицем, показал, что финансовые рынки реагировали чуть быстрее, чем рынок прогнозов. Новости еще не успевали появиться в средствах массовой информации, игроки рынка политических прогнозов еще не успевали сделать новые ставки, а на рынке акций информация уже была учтена. Может быть, все дело в том, что финансами, в отличие от политики, занимаются более серьезные люди?

Стэнфордские экономисты Хан Али и Ульрика Мальмендиер обнаружили удивительное явление[3]. Больше половины покупателей, победивших в интернет-аукционах eBay, на которых продавалась пакеты CashFlow 101 – обучающей электронной игры, выложили за них больше, чем могли бы заплатить, если бы воспользовался опцией «Купи сейчас». Не нужно ждать, не нужно совершать лишних действий: вот она, кнопка «Купи сейчас», цена написана с самого начала. Вместо этого они торговались – и в итоге доторговались до цены, которая оказалась выше той, которую можно было получить сразу. Странно, не правда ли?

Что можно сказать о человеке, который, торгуясь на рынке, поднимает цену выше той, по которой он мог бы купить тот же самый товар в ближайшем магазине? Дурак? Сумасшедший? Экономисты предпочитают называть таких людей нерациональными. И дело вовсе не в какой-то особой специфике интернет-аукционов. Иррациональность экономических субъектов встречается, можно сказать, на каждом шагу.

У вопроса «Зачем люди записываются в фитнес-клубы?» есть немало ответов, самый очевидный из которых – «для здоровья». Но дотошных экономистов больше интересуют тонкости этой сделки по покупке здоровья. Например, если вы уже решили посещать фитнес-клуб, что выгоднее – приобрести годовой абонемент, продлевать месячный или, может быть, платить за каждое посещение? Для изучения этого вопроса Ульрика Мальмендиер объединила усилия со Стефано Деллавиньей из Беркли[4].

Вот реальный пример. Выбор выглядит так: можно купить абонемент на 10 посещений по 10 долларов за раз, а можно месячный – за 70 долларов. Кто при таком ассортименте купит месячный билет? Очевидно, тот, кто собирается ходить в клуб чаще чем 7 раз в месяц, – только в этом случае средняя цена визита будет меньше 10 долларов. Однако так поступил бы только рациональный потребитель – тот, кто привык не только считать деньги, но и неукоснительно следовать этим расчетам. Изучение же статистики посещений показало, что владелец месячного абонемента вовсе не таков. В среднем он посещает фитнес-клуб 4 раза в месяц, то есть почти вдвое меньше, чем требуется, чтобы месячный абонемент окупался. Деллавинья и Мальмендиер оценивают ежегодные «нерациональные потери» в 600 долларов – существенная сумма для тех, кто тратит на фитнес-клуб около 1000 долларов в год.

Это далеко не единственная «странность» в поведении клиентов спортзала. В среднем те, кто подписал месячный контракт с пролонгацией, прервали его через 2,3 полного месяца после своего последнего посещения, и обошлось им это в 185 долларов. Удивительно, но месячные контракты, которые прервать легче, продляли чаще более дешевых годовых. И делали это преимущественно те, кто редко посещал спортзал…

Вряд ли дело в том, что кто-то просто предпочитает потратить побольше денег. Покупая абонемент – например, месячный, человек может пойти на заведомо более рискованный вариант просто для того, чтобы связать самого себя обязательством ходить в фитнес-клуб. Чем больше потери, тем сильнее стимулы идти на тренажеры.

Рационально? Как бы не так: благому намерению препятствует гиперболическое дисконтирование («нарастающее откладывание»). Человеку кажется, что раз он купил сегодня по дешевке поход в тренажерный зал сроком до послезавтра, то выгода у него уже в кармане. Поэтому сегодня, думает он, можно и пропустить, а пойти завтра. Но завтра все просто смещается на один день…

То, что реальные, а не идеальные потребители подвержены гиперболическому дисконтированию, подтверждается результатами облегченного доступа к кредиту по банковским картам. Тридцать лет назад получить кредитную карту, то есть взять деньги взаймы, стало проще, чем когда бы то ни было. Последствия оказались впечатля-

ющими. С 1980 по 2004 год число персональных банкротств выросло с 288 тысяч до полутора миллионов в год, то есть в пять раз. Объяснить такой рост, не отказываясь от предположения о рациональности людей, было бы очень трудно. Компании, выпускающие кредитные карточки, привлекают новых клиентов низкими процентными ставками по долгу в первые месяцы использования карточки. Постепенно ставка, по которой владелец карточки берет деньги в долг, увеличивается. Такой способ привлечения клиентов не имел бы смысла, будь они полностью рациональны. Прочитав условия: сначала три месяца низкой ставки, потом – существенное повышение, они бы не стали на них соглашаться. Или перестали бы пользоваться карточкой через три месяца, потому что выигрыш от низких ставок вначале меньше, чем издержки из-за высоких ставок потом. Однако данные свидетельствуют: в случае снижения ставок держатели кредитных карт увеличивают свои заимствования быстрее, чем снижают их при таком же повышении ставок. То есть ведут себя не рационально, а так, как субъекты с гиперболическим дисконтированием.

Чем отличается человек с гиперболическим дисконтированием от рационального homo economicus? Он все время откладывает тот день, когда он станет тратить меньше. До массового распространения кредитных карт разница между обычными людьми и людьми, готовыми «затянуть покрепче пояс с завтрашнего дня», была невелика, а с расширением доступа к кредиту она стала очень заметной. Анализ реакции американцев на ужесточение закона о персональном банкротстве в 2005 году также подтверждает наличие существенной группы заемщиков такого типа. Рациональный человек никогда не станет увеличивать свои заимствования, если с их ростом наказание за неуплату долга усиливается.

Исследований, показывающих, что экономические субъекты ведут себя нерационально, то есть не всегда выбирают оптимальное решение и не всегда правильно предвидят свои собственные действия, не так уж мало. Нерациональность систематически проявляется и в обращении с кредитными картами, и при покупке недвижимости или акций. Почему же экономисты так часто склонны считать героев своих моделей рациональными?

Предполагая, что все вокруг поступают исключительно разумно, гораздо легче анализировать происходящее. Во-первых, рациональный экономический субъект интересуется прежде всего тем, как за те же деньги получить побольше, получше и повкуснее. Во-вторых, он правильно предсказывает будущие поступки, как свои, так и других экономических субъектов. Только поняв, как действует такой субъект, homo economicus, можно увидеть «нерациональность» реальных персонажей. Теперь на иррациональности слишком горячих участников онлайновых аукционов или слишком уверенных в способности контролировать себя клиентов фитнес-клубов знающие люди могут заработать.

Посмотрим на один пример. Еще в самом начале существования eBay исследователи Эл Рот и Алекс Окенфелс[5] заметили, что на многих аукционах участники не пользуются возможностью прокси-биддинга, которая позволяет не посещать веб-страничку аукциона каждый раз, когда нужно повысить ставку. Можно просто задать сумму, до которой программа будет торговаться сама. Максимальная ставка – это не обязательно та сумма, которую придется платить. Если, например, текущая цена – 120 долларов, а шаг аукциона – минимальное повышение – 5 долларов, то при максимальной ставке в 190 долларов текущей ценой станет 125. Если больше никто не сделает ставок, платить придется эти 125 долларов. Если кто-то придет и сделает очередной шаг, повысив цену до 130, то прокси автоматически увеличит вашу ставку до 135. И так будет при каждом шаге, пока не будет достигнута ваша максимальная ставка, 190.

Рот и Окенфелс заметили, что значительное число участников ждет буквально последних секунд аукциона, который, как правило, длится 5–10 дней, чтобы сделать ставки. В этом есть парадокс. Если по ходу аукциона потенциальный покупатель ничего не может узнать из ставок своих конкурентов, то нет никакой разницы – назвать ли сразу свою максимальную ставку или торговаться «вручную». Казалось бы, возможность сделать ставку только один раз должна экономить массу времени.

Оказывается, такая стратегия – ждать до последнего – рациональный ответ одной части потенциальных покупателей на нерациональное поведение другой. А именно на действия тех, кто не пользуется прокси-биддингом, а торгуется вручную. Если сделать ставку на последних секундах, эти наивные покупатели просто физически не успевают отреагировать. Им не удается доторговаться до их «потолка», а это, конечно, выгодно тем, кто с ними соперничает.

Итак, казалось бы, рациональность должна всегда побеждать, и именно у разумных людей должны скапливаться те деньги, которые платят за свою иррациональность неразумные. Как бы не так! В том самом месте, где наивность должна была бы быть, по идее, наказана быстрее всего, – на финансовом и фондовом рынках, – вовсе не всегда торжествует разум.

В теории для того, чтобы рынок был эффективен, вовсе не нужно, чтобы все участники были рациональны. Достаточно, чтобы было несколько разумных игроков (их называют арбитражерами), которые будут использовать наивность и неопытность остальных для получения прибыли без всякого риска. Если глупцы бросаются скупать акции какой-то компании, не глядя на ее фундаментальные показатели, то, предвидя рост котировок акций из-за ажиотажного спроса, можно, купив эти акции, получить прибыль, ничем не рискуя и не вдаваясь в сложные анализы реального положения дел самой компании. Важно только вовремя их потом сбыть, пока они не упали в цене.

В этом примере арбитраж возможен, потому что арбитражер имеет информацию, которая была недоступна другим участникам рынка (он знает, как собираются вести себя «глупцы»). Информация на рынке так или иначе отражена в ценах. Арбитражер может заметить, что цена на какие-то акции выросла, а на опционы на покупку тех же самых акций – нет. Например, потому, что остальные участники плохо учились в университете и не знают связи между ценами на акции и на их опционы или просто на что-то отвлеклись. Арбитражеру достаточно в таком случае продать акции вкороткую, купить опционы в правильной пропорции, и все – обеспечена прибыль без всякого риска, вне зависимости от того, пойдут цены на акции вверх или вниз.

Совершая свои операции, арбитражер влияет на цены – в данном случае цены на акции идут вниз (поскольку он их продает), а на опционы – вверх (поскольку он их покупает). Цены меняются до тех пор, пока возможность извлечения прибыли без риска полностью не исчезает. Именно арбитражеры делают рынки эффективными, то есть такими, на которых для того, чтобы получить прибыль, нужно обязательно рисковать.

Однако в классической работе по поведенческим финансам Андрей Шлейфер из Гарварда указал на то, что действие арбитража ограничено. Представьте себе, что у какой-то компании есть акции двух видов, прибыль компании распределяется в виде дивидендов пропорционально количеству акций и оба вида свободно торгуются на рынке. Тогда, конечно, в идеале стоимость одного вида акций относительно другого должна быть постоянной и определяться относительным количеством бумаг того и другого вида. Если же цена отклоняется от этой цифры, то есть безрисковая стратегия получения прибыли: нужно продать слишком дорогой по сравнению с равновесной ценой вид акций и купить другой, противоположный вид. Казалось бы, риска нет, потому что с течением времени цена должна вернуться к равновесному состоянию.

На деле все гораздо сложнее: если у арбитражера есть необходимость вскоре возвращать деньги, которые он занял, чтобы заниматься арбитражем, он может не дождаться возвращения цены к равновесной, и тогда его стратегия провалится. Так что если глупость и наивность на рынке усилятся и в результате цены разойдутся еще сильнее, то те арбитражеры, которые ставили на быстрое возвращение к норме, разорятся.

Пример с двумя видами акций был бы сугубо умозрительным, если бы не был взят из реальной жизни. У нефтяной компании Royal Dutch Shell действительно есть два вида акций – одни (можно сказать, Royal Dutch) торгуются в основном в США и Голландии, другие (Shell) – в Великобритании, и вся прибыль делится между акционерами пропорционально, три к двум. Соответственно, капитализация Royal Dutch должна быть в полтора раза больше, чем в Shell, – все фундаментальные-то показатели у них одинаковые – это же, по существу, уже сто лет как одна компания. Если же цены на акции отклоняются от этого соотношения (три к двум), появляется возможность для арбитража. Точнее, появлялась бы, если бы раз за разом не возникали ситуации, когда возможность, появившаяся из-за глупости и наивности некоторых участников рынка, превращается в кошмар для рациональных арбитражеров, потому что время идет, а участники ведут себя все более и более наивно и глупо.

Едва успели Андрей Шлейфер и его соавтор Роберт Вишни опубликовать свою статью в Journal of Finance в 1997 году[6], как их теория о том, что самые умные арбитражеры могут столкнуться с нехваткой ресурсов для того, чтобы дождаться возвращения рынков в равновесное состояние, получила блестящие подтверждения.

В 1998 году фонд Long-Term Capital Management, которым управляли самые, казалось бы, умные арбитражеры – среди них были нобелевские лауреаты, получившие эту премию за математические формулы арбитража, – столкнулся именно с такой ситуацией. Рынок действовал иррационально – среди прочего, относительные цены на акции Royal Dutch и Shell далеко ушли от той пропорции, которой они должны были в конце концов подчиниться. Остальные рынки тоже лихорадило – и повсюду у LTCM были сделаны такие ставки, что в итоге они просто обязаны были принести прибыль. Однако денег на то, чтобы пережить период, когда иррациональные изменения цен сменятся наконец движением в сторону равновесия (в конце концов так происходит всегда), не хватило. Кредиторы LTCM не захотели ждать возвращения рынка к нормальности, которое бы принесло фонду прибыль. Пришлось вмешиваться правительству, и, хотя крушение фонда не привело к печальным последствиям для всего рынка, финансовый мир еще долго оправлялся от этого потрясения[7].

Может быть, действительно, правы те, кто говорит, что на всякого мудреца довольно простоты. У сатирика Андрея Кнышева есть такая шутка: «Исследователи сумели наконец разгадать загадку улыбки Моны Лизы. Не исключено, что она была просто дурой». Так же и с нерациональными покупателями. В конце концов, участники аукционов, за которыми наблюдали Али и Мальмендиер, торговались за CashFlow 101 – игру, прививающую самые первые навыки финансового учета. Может быть, перед тем, как начать учиться финансовой премудрости, им стоило бы обзавестись просто здравым смыслом?

У гендиректора публичной компании появился дворец на Рублевке? Пожалуй, это сигнал о том, что ее акции пора продавать. Хотя, казалось бы, какая может быть связь между личными расходами генерального директора и ценой акций фирмы, которой он руководит?

Совсем недавно большинство крупных частных фирм в нашей стране управлялось непосредственно крупными акционерами – владельцами компаний, но ситуация быстро меняется. Все чаще гендиректорами становятся профессиональные управленцы, которые связаны со своим делом не годами совместного роста, а зарплатой, компенсационным пакетом и бонусами. И вот, оказывается, владельцам – и держателям крупных пакетов акций, и мелким акционерам – важно знать, как связаны личные расходы топ-менеджеров и показатели компаний.

Люди издревле доверяли управление своим имуществом и капиталами поверенным. Когда-то проблема мотивации менеджеров решалась просто. В евангельской притче о двух рабах господин вручил каждому по таланту[8] денег на хранение, пока он был в отъезде. Один из рабов оказался неэффективным менеджером и попросту зарыл свой талант в землю, вернув его затем хозяину в целости. Другой же пустил деньги в дело и вернул их господину с прибылью.

В притче хозяин вознаградил предприимчивого раба, но что бы он стал делать, если бы по возвращении узнал, что предприятие не окупилось и талант потерян? Наказал бы раба? Возможно, – и хозяин мог бы это понимать, – наказывать было бы несправедливо. Тот факт, что рискованный проект не окупился, еще не означает, что рисковать не стоило. С другой стороны, если не наказать раба за неудачный проект, то в следующий раз он станет рисковать еще сильнее. Если за неоправданный риск нет наказания, то почему не рисковать даже тогда, когда шансы на успех призрачны?

Самый простой способ сделать так, чтобы интересы менеджера совпадали с интересами хозяина фирмы или того, кто дает фирме деньги взаймы, – экономисты называют это «создать правильные стимулы» – дать ему долю в прибыли фирмы. Это защищает хозяина от того, что менеджер вложит его деньги куда-то, куда свои собственные деньги он бы не вложил. Но это не страхует собственника от того, что менеджер украдет его капитал и скажет, что рискованный проект не принес прибыли. Поэтому в давние времена предприниматели отвечали перед тем, кто давал им взаймы, всем своим имуществом и даже свободой. Из-за этого получалось, что в долг брали неохотно, а взяв, не спешили предпринимать что-то новое и доселе неизвестное. После того как появились общества с ограниченной ответственностью – компании, которые отвечают перед теми, кто дал деньги, только имуществом фирмы, экономическое развитие заметно ускорилось.

Распространение обществ с ограниченной ответственностью привело к тому, что управляющие предприятием не отвечают перед его владельцами ни своими деньгами, ни, тем более, свободой. Как же стимулировать людей, которым поручены огромные деньги, доверены огромные полномочия по управлению предприятием и от решений которых зависит благосостояние хозяев этих предприятий? Казалось бы, элементарно: материальным вознаграждением. И чем больше лежит на них ответственности, чем большим объемом средств они управляют, тем больше должно быть это вознаграждение. Неудивительно, что в последние двадцать лет зарплаты, бонусы и разного рода выплаты директорскому составу выросли по отношению к зарплатам рабочих почти в десять раз.

Однако материальное вознаграждение – это не только деньги. А услуги парикмахера на десять лет вперед? А билеты в театральную ложу или на трибуну баскетбольного стадиона для менеджеров попроще? Стрижка газонов перед домом на всю жизнь? Бесплатное использование корпоративного авиалайнера – и тоже пожизненно? Пусть речь идет о людях, чья денежная компенсация после отставки исчисляется девятизначными цифрами, – приятные мелочи – те же бесплатные свежесрезанные розы каждое утро – все равно важны.

Всплыли эти трогательные детали топ-менеджерских компенсаций в связи с банкротством и уголовным преследованием руководителей корпораций Enron, WorldCom, Tyco International и многих других крупных компаний. Руководство фирм обвинялось в манипуляциях с балансами вверенных их фирм – по существу, в воровстве у акционеров. В ходе судов над руководством этих компаний внимание общественности было привлечено к частной жизни топ-менеджеров. Выяснилось, что размер вознаграждения директорам вовсе не гарантирует эффективности их работы и не страхует владельцев – как правило, множество мелких акционеров – ни от безответственных сверхрискованных стратегий управления, ни от прямых растрат. Более того, когда топ-менеджмент получает экстравагантные бонусы – это верный признак того, что дела у фирмы идут плохо.

_{КАЖДОМУ СВОЕ}

_{Американские гендиректора, отбывающие срок}

Американский исследователь Дэвид Ермак из Нью-Йоркского университета задался вопросом: что происходит с компанией, если она объявляет, что ее руководство использует служебные самолеты для частных поездок? Некоторые фирмы утверждают, что это необходимо из соображений безопасности и их топ-менеджеры пользуются этими привилегиями пожизненно. Так или иначе, поскольку это одна из форм поощрения работников, компании обязаны раскрывать эту информацию. И оказывается, что фирмы, которые позволяют своим топам летать корпоративными самолетами, имеют худшие – и значительно! – годовые показатели, чем такие же предприятия, которые этих радостей жизни не предоставляют. И, как всегда, рынок знал об этом раньше, чем ученые: после того как компания раскрывает информацию о транспортных льготах для руководства, ее капитализация падает в среднем на 1 процент[9].

Дело, конечно, не только в самолетах. Ульрика Мальмендиер из Беркли – помните, специалист по анализу иррациональности? – и Джеффри Тейт из Калифорнийского университета в Лос-Анджелесе обнаружили, что те менеджеры, которые получали награды на общенациональных конкурсах руководителей – что-то вроде советского «Лучший по специальности», – приводили свои фирмы к более низким показателям, чем те, кто призов не выигрывал[10].

Огромная зарплата и бонусы не гарантируют и профессиональной честности менеджерского состава. Деннис Козловски, генеральный директор, и Марк Шварц, финансовый директор, получили 25-летние сроки за махинации с балансом их фирмы, Tyco International. С одной стороны, строгость наказания не должна удивлять: воровство у акционеров компании, в которой работаешь, – это самое обычное воровство. А с другой стороны, все-таки эти преступники никого не убили. Но хотя присяжные и судьи не должны руководствоваться чувствами, они тоже люди. Информация о том, что на деньги фирмы Козловски заказал ледяную копию микеланджеловского Давида, из которой лилась водка, а среди приобретенных, опять-таки за счет акционеров, аксессуаров для его манхэттенской квартиры были занавеска для душа ценой 6 тысяч долларов и подставка для зонтиков за 15 тысяч, сыграла большую роль в негативном отношении общества к бывшим капитанам бизнеса и, возможно, сказалась и на длине тюремных сроков.

Как же быть? Контролировать каждый шаг директоров? Акционеры не могут этим заниматься. Они потому и поручили менеджерам управление своим имуществом, что сами не хотят или не обладают для этого достаточной компетентностью. Создавать специальные органы по надзору? Вечный вопрос: а кто будет контролировать контролеров? И к тому же нельзя связывать тотальным контролем людей, от которых требуются творческие решения и инициатива в осуществлении рискованных проектов. Поэтому экономисты давно бьются над изобретением таких схем мотивации менеджерского состава, которые не только ставили бы личное благосостояние менеджеров в прямую зависимость от успешности бизнеса, но и связывали бы их риски с рисками акционеров.

Принципиальную схему такой мотивации описывает теория агентских отношений, которая началась с работ теоретиков из Северо-Западного университета Бенгта Холмстрома, Пола Милгрома и Роджера Майерсона. Самый простой способ создания правильных стимулов для менеджеров – мы уже говорили об этом – предоставление пакета акций компании. В этом случае менеджеру выгодно, чтобы акции фирмы дорожали, потому что вместе с ними дорожает его пакет.

Чуть более сложные методы включают выдачу опционов на покупку акций компании. Опционы бывают разные, но самый простой – это обязательство фирмы продать свои акции по фиксированной цене в какой-то конкретный момент в будущем. Чем сильнее подорожали акции с момента выпуска опциона, тем большую ценность он представляет. Если же окажется, что акции упали ниже определенной цены, держатель опциона может их не покупать. Обладателям таких опционов, работающим на компанию, выгодно, чтобы ее акции росли в цене, и, значит, у них есть стимулы работать лучше.

Впрочем, и здесь есть подводные камни. Дэвид Ермак десять лет назад исследовал опционы, которые СEO выписывали себе задним числом[11]. Точнее, проанализировав, как соотносятся даты, в которые объявлялось о получении каким-то менеджером опционов, и последующее изменение цен на акции, Ермак предложил – гипотетическое на тот момент – объяснение. Фирмы манипулируют данными об опционах в своих отчетах.

Акционеров обманывали так. Суть опциона состоит в том, что фирма, выпускающая его, делит риск между собой и человеком, получившим его. Если акции подорожают, выиграл держатель опциона. Если подешевеют – выиграла фирма, выпустившая опцион, – держатель опциона не станет им пользоваться, и окажется, что фирма расплатилась с ним пустыми бумажками. Соответственно, в цену опциона на момент выпуска заложена возможность того, что никакой выгоды он владельцу в итоге не принесет. Именно эту цену, в которой учтен риск того, что опцион окажется бесполезным, фирма записывает в расходы, выдавая опцион топ-менеджеру.

_{МАСШТАБНО МЫСЛИЛИ}

_{Сколько потеряли инвесторы на манипуляциях с отчетностью}

Поставив дату задним числом, когда уже известно, что акции подорожали, – владелец опциона получает в свое распоряжение ту «машину времени», о которой мечтает любой игрок на бирже, – возможность «из прошлого заглянуть в будущее», чтобы узнать, сколько будут стоить такие-то акции. Таким образом он приобретает дополнительный выигрыш, и расплачиваются за это акционеры. Ведь в этом случае опцион должен был бы стоить в момент выдачи ровно столько, сколько он принес в итоге денег. Но акционеры, читающие годовой отчет, думают, что заплатили (с учетом риска) куда меньше[12]. Просто не повезло.

А настоящей сенсацией гипотеза Ермака стала тогда, когда она подтвердилась. Несколько лет спустя ряду крупных компаний и топ-менеджеров – в их числе Apple и ее легендарный гендиректор Стив Джобс – пришлось признать, что они действительно ставили даты на опционы задним числом, и вернуть часть денег акционерам.

Однако правильная схема мотивации директоров – не единственная забота акционеров. Ведь им нужна не только уверенность в том, что у руля компании стоят добросовестные менеджеры, но и способность предугадать, как пойдут дела у фирмы в будущем и не пора ли продавать свои акции. Оказывается, в этом им может помочь не только информация о том, за что получают деньги директора компаний, но и о том, как и на что они их тратят.

Ермак и Крокер Ли из Университета Аризоны собрали данные о домах практически всех СЕО пятисот крупнейших американских компаний[13]. Идея исследователей состояла в том, что размер дома, его цена и способ, которым финансировалась покупка, могут дать полезную информацию о будущих показателях компаний. Эта идея полностью оправдалась. Расчеты показали, что, когда директор фирмы покупает дом, оплачивая свою покупку за счет продажи акций этой фирмы или реализации выданных ему опционов, это существенно сказывается на цене компании. Чем дороже дом, тем хуже последствия для компании.

С точки зрения теории агентских отношений покупка нового дома руководителем фирмы может иметь несколько объяснений. Возможно, это сигнал для акционеров и сотрудников о том, что СЕО не собирается покидать компанию – он связывает с ней свое непосредственное будущее. В этом случае покупка дома – хорошая новость для акционеров. Но, возможно, все наоборот: приобретение роскошного дома свидетельствует об излишней уверенности в себе. Такой руководитель и не задумывается о том, что произойдет в случае провального года, – он наверняка знает, что его не уволят. И тогда новости для рынка плохие – тот факт, что излишне защищенные руководители выдают не слишком высокие показатели, хорошо известен.

Чтобы выяснить, в чем дело – в готовности СЕО посвятить ближайшие годы службе на благо компании или же в непоколебимой уверенности в своей незаменимости, – Ермак и Ли предложили посмотреть, как топ-менеджеры финансировали свою покупку. Если менеджер продал принадлежащие ему акции компании или опционы – пусть даже небольшую их долю, – это плохой признак. И, конечно, покупка роскошных вилл оказалась верным признаком того, что дела у компании пойдут плохо.

Нельзя сказать, что «поход Ермака» на топ-менеджеров близок к завершению. Экономист заметил очень устойчивые статистические закономерности, однако он еще очень далек от создания полной картины всего происходящего в сложном мире корпоративного управления. Может быть, есть такие отрасли, в которых лучший CEO обязательно должен быть изнеженным сибаритом? Это можно проверить, сравнивая фирмы внутри одной отрасли. Однако, если все дело не в специфике рынка, на котором работает предприятие, а в стратегии, которую оно проводит, сравнение провести гораздо труднее.

А может быть, у результатов исследования Ермака и Ли есть другие объяснения. Например, они могут отражать какой-то естественный цикл в жизни компании или в жизни ее менеджеров – после периода первого успеха наступает период приобретения вилл и дворцов?

И в этом случае экономисты правильно указывают на связь между ценой дома руководителя и ожидаемыми показателями фирмы, но природа у явления совершенно другая.

У исследователей работы, конечно, непочатый край. От частной жизни директоров они уже переходят к жизни личной. А вдруг количество любовниц или, что еще труднее для подсчета, число незаконнорожденных детей у СЕО сказывается на цене их компаний? Дойдет дело и до незаконнорожденных детей, отвечают экономисты. Разводы и повторные свадьбы, а также рождение детей в браке уже анализируются вовсю. Скоро топ-менеджеры публичных компаний лишатся тайны личной жизни настолько же, насколько лишены ее политики в развитых демократиях.

В России же полемические бои по поводу того, как должно быть устроено вознаграждение топ-менеджеров, до сих пор ведутся на совсем другом фронте. Речь пока даже не идет о том, чтобы раскрывать частные расходы гендиректоров, которые оплачивает фирма. Добиться бы хотя бы того, чтобы было известно, кому какая фирма принадлежит. Когда-то Каха Бендукидзе, владелец группы машиностроительных заводов, говоря от имени многих известных предпринимателей, предлагал, чтобы в Кремль допускались только те крупные бизнесмены, которые владеют своим бизнесом не через длинную цепочку посредников и подставных компаний, а напрямую. До сих пор не получилось: значительная часть владельцев крупнейших компаний по-прежнему остается «в тени».

Впрочем, и в темное царство уже пробиваются лучи света. Например, в 2007 году было объявлено, что предприниматель Алишер Усманов открыто выкупил у компании «Телекоминвест» часть пакета акций «Мегафона», принадлежавшего неизвестно кому – то ли какому-то датскому юристу, то ли члену российского правительства, – за 410 миллионов долларов. Вот только когда речь заходит о России, интересная возникает аналогия. Если у гендиректора появляется дворец на Рублевке, пора продавать акции. А что если дворец завелся у чиновника? Что тогда продавать? Неужели Родину?

Есть рынки, которые не требуют никакого активного вмешательства, – например, рынок подержанных автомобилей. Есть и такие, которые устроены настолько сложно, что не могут существовать без тщательного внимания и надзора со стороны правительства, – например, рынок человеческих органов. Наконец, существуют рынки, в которых государственное регулирование проявляется главным образом в момент, когда этот рынок только создается. Речь идет прежде всего о тех случаях, когда государство продает в частные руки свое имущество или предоставляет права на определенный вид деятельности.

Здесь возможны три способа приватизации или передачи прав. Правительство может вручить их тому игроку рынка, которого оно выбирает само, – экономисты пренебрежительно называют этот метод распределения прав «конкурсами красоты». Как и в настоящих конкурсах красоты, решение в этом случае принимается кулуарно специально назначенной комиссией. Конечно, комиссия может быть компетентной и некоррумпированной, но такой способ выбора победителя всегда вызывает недоверие у общественности. Правительство может распределить собственность или лицензии по жребию. Наконец, можно устроить аукцион, победитель которого и получит желаемое.

В правительстве сидят такие же люди, как и везде. Неудивительно, что «конкурсы красоты» кажутся им самым привлекательным способом приватизации. Осенью 2006 года российская Государственная комиссия по радиочастотам объявила, что конкурс, в ходе которого будут распределяться частоты для мобильной связи третьего поколения, не будет конкурентным. Аукциона не будет. Комиссия сама должна была решать, кому достанутся частоты и сколько игроков будет на рынке. Может быть, чиновники и в самом деле лучше знают, кто именно достоин предоставлять нам услуги мобильной связи?

Еще четверть века назад в области распределения государственных ресурсов аукционы были редкостью. Само слово «аукцион» ассоциировалось с продажей картин и антиквариата, а также, распродажей имущества в ходе банкротства. Единственной возможной целью казалась максимизация прибыли продавца – так, в 195 году нашей эры преторианская гвардия продала с молотка Римскую империю тому, кто предложил наибольшую сумму. Когда же надо было распределять государственные заказы и лицензии, то это делалось либо в ходе «конкурсов красоты», либо по жребию.

«Конкурсы красоты» порождают если не коррупцию, то, как минимум, ощущение коррупции и у тех, кому не досталось лицензий, и у публики. Распределение же лицензий по жребию дает фирмам, по-настоящему не заинтересованным в ее получении, возможность заработать, просто зарегистрировавшись для участия в жеребьевке. У компании может не быть ни опыта, ни ресурсов для того, чтобы выполнить госзаказ, но если есть возможность выиграть по жребию, а потом просто переуступить подряд тем, кто действительно может за него взяться, – отчего же не попытать счастья?

Вскоре после того, как американское правительство начало по жребию распределять лицензии на определенные радиочастоты, количество претендентов на них увеличилось в десятки раз, и это сделало всю процедуру бессмысленной. Шанс, что выиграет фирма, которая реально будет использовать лицензию, стал очень маленьким. А раз уж лицензия все равно перепродается, то эффективнее продавать ее сразу, а не разыгрывать.

К тому же в конце 1970-х у многих правительств прибавилось объектов для продажи. Во-первых, печальный опыт усиленного вмешательства государства в экономику показал, что во многих отраслях рынки куда эффективнее, чем правительство. Чтобы разрушить неэффективные монополии, нужно было не просто их приватизировать – необходимо создавать заново целые рынки. Во-вторых, быстро развивающийся телекоммуникационный сектор требовал распределения ресурсов и формирования рынков.

Самой острой темой последнего десятилетия стало распределение лицензий на использование новой технологии – 3G-спектра мобильной связи. Как и про всякую новую технологию, никто не может знать заранее, перевернет ли она весь мир или исчезнет в ближайшие годы безо всякого следа. Предположим, что мобильная связь третьего поколения – это cуперизобретение, которое принесет невероятные прибыли счастливому обладателю лицензии. Отлично: в результате аукциона эти лицензии достанутся наиболее мотивированным, умеющим правильно оценить инновационные тенденции компаниям.

А может быть, напротив, 3G – это технология, у которой нет будущего? В этом случае результатом торгов будут низкие цены, которые безо всяких экспертов подтвердят вердикт: бесперспективно. Главное преимущество аукционов состоит в том, что гражданам, которые участвуют в процессе распределения лицензий в двух ипостасях – во-первых, продавца радиочастот и лицензий, а во-вторых, потребителя услуг компаний, которые их выиграют, – не нужно ни о чем беспокоиться. Ни о том, «правильным» ли компаниям выделен спектр, ни о том, сколько заплатили победители «конкурса красоты» чиновникам. Подумать нужно только о том, должным ли образом организован аукцион.

У специалистов, разбирающихся в тонкостях микроэкономики,

в 1980-х годах появилась теория, которая тогда казалась абстрактной. В следующие двадцать лет теория аукционов стала не только центральной темой экономических исследований – читайте в «Нобелевском уроке», за что получили свои премии Роджер Майерсон и Эрик Маскин, – но и позволила понять и организовать реальные продажи всевозможных объектов на сотни миллиардов долларов.

Аукцион можно организовать по-разному, в зависимости от его цели. Если продавец хочет извлечь максимальную прибыль – например, речь идет о продаже антиквариата, то нужно устраивать его одним способом. Другой способ лучше подойдет, если нужно стимулировать вход на рынок новых участников. Такая задача может возникнуть при продаже какой-нибудь крупной фирмы. Если в аукционе будет участвовать только один участник – например, главный конкурент фирмы на рынке, владельцам трудно будет рассчитывать на высокую цену.

Третий формат аукциона может понадобиться, если есть опасения, что участники аукциона могут сговориться. В зависимости от правил проведения аукциона у участников будут совершенно различные возможности для сговора. При открытом торге «заговорщикам» довольно легко наблюдать за тем, чтобы ни один из сговорившихся участников не нарушал договоренности. Значит, следует устроить закрытый аукцион, в котором заявки подаются в конвертах и победитель платит ту цену, которая написана у него в заявке: тогда поддерживать сговор будет гораздо сложнее!

Для разных задач нужны разные форматы аукционов. У большинства приватизационных аукционов и в России, и за рубежом, основной задачей было проведение аукциона таким образом, чтобы объект попал в руки тому, кто сможет извлечь из его использования наибольшую прибыль, то есть наиболее эффективному собственнику. Это совсем не то же самое, что аукцион, главной задачей которого является прибыль продавца.

Чтобы повысить эффективность аукциона, то есть увеличить вероятность того, что объект достанется именно тому, кто извлечет из него наибольшую прибыль, важно, чтобы участники могли видеть, что делают их соперники. Например, если одновременно продается несколько частотных лицензий, из которых можно формировать пакеты спектра (так проводились 3G-аукционы в Германии и Австрии), то тактика каждого участника, за какие лицензии и до какой цены торговаться, зависит не только от его рыночной стратегии, но и от того, как торгуются остальные. Дело в том, что после того, как объекты будут проданы, начнется конкуренция на рынке. Лицензия на полосу спектра в каком-то регионе для нас дороже, если за все остальные лицензии там же активно торгуется наш основной конкурент.

К сожалению, чем больше информации о действиях конкурентов по аукциону доступно другим участникам, тем больше риск сговора и, как следствие, потерь для продавца. Прямой сговор участников аукциона – деяние, преследуемое по закону. Однако уж больно велика цена вопроса, чтобы игроки не попытались хотя бы «подмигнуть» друг другу. Например, в аукционах 2G (то есть радиочастот для пейджинговой и мобильной связи) в США в 1995–1997 годах – первой серии аукционов, принесшей многомиллиардные прибыли продавцу, – крупные компании, не вступая в прямой сговор, тем не менее ухитрялись сигнализировать друг другу о своих намерениях!

Компания USWest, перебивая предложения компании МсLeod в тех регионах, где McLeod не ожидала никакой конкуренции, делала это с помощью ставок, заканчивающихся на цифры «378», притом что ставки всех остальных исчислялись в круглых тысячах долларов. В McLeod прочли этот сигнал: USWest хотела, чтобы конкурент отступился от региона с номером 378, в котором развернулась отчаянная конкуренция. А угрожала она тем, что будет торговаться с McLeod там, где никакой конкуренции McLeod не ожидала.

В Германии в 1999 году фирма Mannesman открыла торги за 10 одинаковых лицензий ставками по 20 миллионов марок за лицензии с номерами 1–5 и по 18 миллионов за лицензии c номерами 6–10. Зачем это было сделано? – задался вопросом их основной конкурент, T-Mobile. Задался и ответил на него правильно: конкурент намекал им, что нужно добавить 10 процентов (минимальный шаг на аукционе) за лицензии 6–10 и не торговаться за первые пять. В итоге обе компании получили каждая по 5 лицензий за 20 миллионов каждая.

В последующих европейских 3G-аукционах сговариваться «по умолчанию» было не так просто – слишком высоки были ставки. Однако, видимо, и здесь Mannesman, объединившаяся для участия в этом аукционе с Vodafone, не случайно сделала ставки, заканчивающиеся цифрой «6» в тот самый момент, когда осталось ровно шесть участников. Таким образом она подсказывала конкурентам: «Давайте не будем торговаться дальше, каждый получит по лицензии, и хорошо».

Возможный сговор участников – не единственная опасность при устройстве аукциона. Теория аукционов говорит о том, что дьявол кроется в деталях. Открытые торги приводят к более эффективным результатам, зато в них легче сговариваться. В аукционах, на которых одинаковые товары продаются последовательно, один за другим, сговариваться труднее, чем в одновременных, но в одновременных ставки конкурентов более информативны и, значит, результат ожидается более эффективным. Практика европейских аукционов мобильного спектра третьего поколения продемонстрировала, что теоретики правы – дьявол действительно кроется в деталях.

Так, при проведении европейских аукционов по распределению лицензий на услуги мобильной связи можно было бы ожидать, что стоимость этих лицензий, в пересчете на душу населения зоны покрытия, окажется (с учетом разницы в уровне жизни) примерно одинаковой. Как показывает практика, основной фактор, определяющий желание людей платить за мобильную связь, – это доход. Значит, в странах с примерно одинаковым уровнем жизни можно ожидать, что стоимость лицензий на душу населения будет сходной. Однако в действительности картина оказалось другой. В Великобритании лицензия стоила 650 евро на душу, в Германии – 615, а в Голландии – 170, то есть почти в 4 раза меньше. В Италии – 240, а в соседней более богатой Швейцарии – 20! То, что лицензии, продававшиеся в 2001 году, после того как лопнул интернет-пузырь, на фондовом рынке Бельгии, Дании и Греции стоили гораздо дешевле, неудивительно. Удивительно, что в Бельгии они стоили вдвое меньше, чем в Дании.

Оксфордский экономист Пол Клемперер, участвовавший в разработке британского аукциона, отмечает, что главную роль сыграли именно организационные детали. В Англии сначала, по технологическим соображениям, намеревались продать 4 лицензии, но на рынке обычной мобильной связи было как раз 4 крупных оператора, а в этом случае формат аукциона, при котором участники постепенно повышают ставки, перебивая предложения друг друга, мог бы отпугнуть потенциальных новых игроков.

Действительно, если бы при открытых торгах каждый из участников стал ставить на «свою» лицензию, новые игроки сразу бы видели, что им придется соревноваться с одной из крупных компаний, что практически безнадежно, и просто отказались бы от участия в аукционе. Решено было продать 5 лицензий, привлекая таким образом новичков: поскольку в одни руки давалась только одна лицензия, было заранее известно, что один из игроков на рынке будет «новичком». Хотя в этом случае существующим компаниям не приходится конкурировать между собой, им все же пришлось повышать цену, отвечая на ставки новичков. Урок для России?

Что же вызывает настороженность даже у энтузиастов аукционов? То, что по итогам европейских аукционов 3G-спектра многие европейские фирмы оказались на грани банкротства и им пришлось прибегнуть к помощи национальных правительств.

В 2000–2001 годах европейские аукционы 3G собрали больше 100 миллиардов долларов. Казалось бы, политики могли гордиться такими показателями. Вместо этого 3G-аукционы стали притчей во языцех европейских политиков. Это произошло после того, как фондовый рынок изменил свое отношение к компаниям, владеющим лицензиями на связь третьего поколения. От Франции до Финляндии политики обвиняли аукционы – способ организации рынка, не более того – в том, что они заставили фирмы делать слишком большие ставки.

_{КУТЕЖ ПО-ЕВРОПЕЙСКИ}

_{Аукционы 2000–2001 гг. принесли правительствам стран ЕС €105 млрд}

Однако эти слова – лишь отзвук сетований промышленных лоббистов, которым хотелось бы, чтобы лицензии распределялись не в конкурентной борьбе. Неверная ставка, основанная на слишком высокой оценке будущих прибылей, ничем не отличается от других инвестиций, казавшихся привлекательными, но принесшими в итоге убытки. По сравнению с потерями, произошедшими в результате неудачных слияний и поглощений на той же волне интернет-энтузиазма, потери европейских компаний на лицензиях выглядят не слишком высокими. Лучшим аргументом в защиту европейских 3G-аукционов является то, что американский телекоммуникационный рынок потерял – и в капитализации, и в числе крупных игроков – не меньше, чем европейский. И это при том, что никаких 3G аукционов (в отличие от 2G) в США не проводилось. К чести Джорджа Сороса, назвавшего свое участие на паях с Владимиром Потаниным в концерне Mustcom худшим вложением в своей жизни, ему не пришло в голову жаловаться на формат аукциона из-за блокирующего пакета «Связьинвеста». Просто неудачная инвестиция.

Всякий раз, когда политики организуют рынок без контроля со стороны общества, находятся какие-то причины, препятствующие сделать это в ходе конкурентного процесса. Политикам не нужна эффективность нового рынка. Они редко бывают заинтересованы в том, чтобы новым игрокам было легко входить на рынок. Это гражданам нужны конкурентные рынки, на которых качество товаров выше, а цены ниже, чем на рынках, где доминирует несколько крупных компаний. В отдельных случаях гражданам удается наказывать политиков за их любовь к отсутствию конкуренции. Пока в Тринидаде и Тобаго готовился 3G-аукцион, в США, на родине современных аукционов, республиканский конгресс позволил распределить строительные контракты в Ираке без конкурса. Выборы в конгресс в 2006 году показали, что американским избирателям есть дело до того, проводятся аукционы или нет. Три человека из четырех, выходя с избирательного участка, сказали, что коррупция в республиканской администрации – одна из причин, по которой они проголосовали за демократов.

Как это всегда бывает, если выгоды получает узкая группа игроков, а потери «размазаны» по миллионам граждан, голос заинтересованного меньшинства гораздо слышнее. Аукционы квот на рыбную ловлю, проводившиеся в нашей стране в начале 2000-х, были выгодны всем, кроме участников рынка, – и голоса «заинтересованных экспертов», выступавших против этих аукционов, перевесили голоса экономистов. Интересно, что немногие доступные данные об этих аукционах показывают: скорее, основной проблемой был не сговор (хотя и сговоров, по всей видимости, было немало), а непонимание участниками происходящего на аукционе, то есть неправильная организация. Данные, которые позволили увидеть и высокий уровень конкуренции, и заметную нерациональность участников, собрал (вручную записывая ставки, которые делали участники!) студент РЭШ Андрей Каратаев для дипломной работы, которую он писал под нашим совместным руководством с Сергеем Гуриевым. Официальные данные об этих аукционах так и не удалось получить…

В 2008 году государственная комиссия по радиочастотам распределила российские 3G-лицензии на «конкурсе красоты». Между тем было бы совсем просто организовать аукционы для продажи российских радиочастот. Ведущие мировые ученые – сам Пол Клемперер, Пол Милгром, Джереми Бюлов из Стэнфорда и другие консультировали многие правительства мира по вопросам продажи 3G-спектра. Среди более молодых специалистов по аукционам в мире есть и экономисты российского происхождения: Михаил Шварц, первый профессиональный экономист-теоретик, нанятый компанией Yahoo! Михаил Островский из Стэнфордской школы бизнеса, Сергей Измалков, который до перехода в РЭШ пять лет преподавал в Массачусетском технологическом институте, Илья Сегаль, именной профессор факультета экономики в Стэнфорде. Как говорит последний, «возможно, мы многого не знаем об аукционах. Но мы точно знаем, что они лучше “конкурсов красоты”».

Ответы есть на все «возражения». Не нужны деньги в бюджете? Можно просто снизить налоги на ту сумму, которую мы получим от приватизации: налоги почти всегда вносят искажения в экономику, а продажа с аукциона – нет. Новые лицензии все равно окажутся в руках старых монополистов? Тем, кто умеет считать до трех – МТС (раз), «Вымпелком» (два), «Мегафон» (три), – должно быть понятно, что на «нашем» аукционе нужно было продавать не меньше четырех лицензий. Если фирмы заплатят слишком много за лицензию, они переложат потом издержки на потребителя? Это просто ерунда: цена и так назначается с тем, чтобы максимизировать прибыль. Экономических аргументов за то, чтобы не проводить аукцион лицензий, просто нет. И тем не менее борьба за проведение аукционов продолжается. Чисто политическая борьба.

Хеллоуин в Америке – детский праздник. В 2004 году, пока мои дети пели и плясали под окнами других сотрудников Института передовых исследований, я работал дома. Прибегают, набрав сладостей в пакеты, в ужасе: самое страшное, что они видели, – это не тыквы с горящими глазами, а живой Эйнштейн. Он же давно умер, это даже маленькие знают! А тут бродит по кампусу. Как потом выяснилось, это был Эрик Маскин, знаменитый специалист по экономической теории. Нацепил маску великого физика, чтобы развлечь детишек. А может быть, примерялся к роли нобелевского лауреата.

Когда профессор Маскин принял приглашение Института передовых исследований и переехал из Гарварда в Принстон, он поселился в доме Альберта Эйнштейна. Ждать Нобелевской премии в таком доме было, конечно, приятнее. Впрочем, Маскину, как и его однокурснику по Гарварду Роджеру Майерсону, ждать пришлось относительно недолго. Не то что Леониду Гурвицу, родившемуся аж в 1917 году. Гурвиц, самый пожилой нобелевский лауреат за все годы среди всех категорий, уже и надеяться перестал. Так, во всяком случае, он сказал корреспондентам, которые позвонили ему сразу после присуждения премии. «Ты рад, что прожил так долго?» – спросила его жена, взявшая другую трубку.

В экономике ситуации, когда один лауреат учился по статьям другого, – редкость. Два года назад Роджер Майерсон, профессор из Чикагского университета, посвятил свой почетный доклад на конгрессе Эконометрического общества Гурвицу, который когда-то работал в Университете Миннесоты, где проходила конференция. К концу лекции Майерсон приберег эффектный сюрприз. Удивлению слушателей не было предела, когда он вдруг объявил, что Гурвиц присутствует на лекции! По изумленным лицам можно было догадаться, о чем думали присутствующие: «Гурвиц? Неужели он еще жив?»

Впрочем, Майерсон нередко поступал нестандартно. Я делал доклад на семинаре по экономической теории в Чикагском университете 31 марта 2003 года. Прошло чуть больше недели с начала вторжения в Ирак. На Майерсоне, который руководил семинаром, был значок с надписью «Остановить войну!». За обедом он сказал, что был на демонстрации. Один. Полтора часа ходил перед зданием факультета. Спешившие мимо него на работу профессора тоже были в принципе против войны – поддержка иракской войны среди университетской публики в Америке была минимальной, но ходить по улице с «непатриотическим» значком было как-то несолидно. Но, видимо, ученому, на счету которого революционные изменения в своей академической науке, и должно быть все равно, что о нем скажут.

В заявлении Нобелевского комитета, опубликованном в октябре 2007 года говорилось, что премия присуждается Эрику Маскину, Роджеру Майерсону и Леониду Гурвицу «за основополагающий вклад в теорию дизайна (организации) механизмов».

Всем известно выражение «соломоново решение», и многие знают, какой именно вердикт так прославил в веках этого древнего царя. Библейская история повествует о том, как на суд к Соломону пришли две женщины и принесли младенца. Еще вчера у обеих было по сыну, но ночью один из них умер, и теперь каждая утверждала, что оставшийся в живых – именно ее ребенок. Свидетелей нет, а значит, правды не знает никто, кроме самих женщин. И вот, по замыслу Соломона, именно то, что сами женщины знают, чей это сын, и должно помочь разрешить спор. Как и еще одно обстоятельство – каждая мать любит своего ребенка сильнее, чем чужая ему женщина.

Царь велит принести меч и разрубить младенца пополам, чтобы каждой из претенденток досталось поровну. Одна из женщин согласна на такое решение, а другая умоляет судью отменить его: она готова отдать сопернице ребенка, лишь бы он остался жив. Нетрудно догадаться, кто из них был настоящей матерью, и Соломон приказывает отдать ребенка ей. Однако так ли мудро соломоново решение? Что стал бы делать Соломон, если бы «ложная» мать оказалась умнее и тоже отказалась бы от своей половины младенца?

Итак, у нас налицо три обстоятельства. Во-первых, судья хочет достичь определенного результата, а именно чтобы ребенок остался у настоящей матери. Во-вторых, судья не может узнать, кто из соперниц прав, из их ответов, потому что у ложной матери есть стимулы говорить неправду. В-третьих, сами женщины такой информацией обладают.

Соломон, пытаясь выяснить, кто из женщин является матерью ребенка, создал для двух претенденток игру с такими правилами, чтобы участники своим поведением недвусмысленно показали, кто из них более ценит ребенка. И все-таки он допустил ошибку: исход этой игры, эффективность такого механизма решения задачи целиком зависит от предположения, что «фальшивая» мать совершит промах. Если бы она играла оптимальным образом и тоже просила отдать ребенка сопернице, никакого «соломонова решения» не получилось бы.

Именно этот библейский пример привел английский экономист Джон Мур для иллюстрации идей Эрика Маскина[14]. Знаменитая теорема Маскина говорит, что игры, гарантированным исходом которой – в случае, если претендентки действовали бы наилучшим образом, – было бы возвращение ребенка к настоящей матери, не существует в принципе. Или, точнее, не существует, если не использовать деньги.

С деньгами все становится проще. Лучший выход из всех возможных – провести аукцион. Если продавать ребенка за деньги, настоящая мать выиграет, ведь она, как мы знаем, ценит ребенка выше! Впрочем, все так просто, только если у обеих женщин в распоряжении сравнимые суммы денег. А если настоящая мать бедна, а у «фальшивой» денег куры не клюют? Ничего, механизм можно разработать и так, чтобы настоящая мать даже денег в этом аукционе не платила – и все равно ребенок доставался бы ей. Достаточно, чтобы в принципе имелась возможность того, что за участие в процедуре выяснения, кто является матерью ребенка, придется, в случае поражения, платить.

Если бы применение теории касалось только библейских задач, не видать бы Гурвицу, Маскину и Майерсону «нобелевки» как своих ушей. По счастью, теория говорит немало и о самых реальных проблемах. Речь идет о теоретическом и практическом осмыслении вот какой задачи. Тот, кто придумывает механизм, знает, что он хотел бы получить при каких-то обстоятельствах. Однако сами обстоятельства ему неизвестны, недаром «организация механизмов» – это подраздел экономической теории информации. Добросовестный создатель механизма пытается придумать единые правила игры на все случаи жизни, чтобы независимо от изменяющихся условий результат получался именно таким, какой он хочет.

При этом надо иметь в виду, что теория организации механизмов ничего не говорит о том, надо ли добиваться тех или иных результатов. Смысл ее состоит в изучении того, как достичь максимального эффекта, если задача (выручить побольше денег, передать в руки самого эффективного собственника, получать от каждого по способности и т. д.) уже поставлена.

Например, творцы конституции могут хотеть такого устройства страны, чтобы президентом в ней был Иванов, если большинство граждан предпочитает его Петрову, и чтобы им стал Петров, если большинство хочет видеть президентом его, а не Иванова. Однако законодателям неизвестно в момент написания закона, кого именно захочет видеть президентом большинство. Они устанавливают такое правило: президентом станет тот, кто наберет больше другого голосов в ходе выборов. Если претендентов всего два, то этот механизм обеспечит достижение поставленной законодателями цели.

Или вот другой пример, не менее важный. Кто-то что-то продает и хочет выручить за свой товар побольше. Здесь цель организатора – сделать так, чтобы товар сменил владельца, а первоначальный хозяин получил за это как можно больше денег. Неизвестные создателю механизма обстоятельства – кто из потенциальных покупателей и сколько готов заплатить. Они-то постараются скрыть свои истинные желания, ведь с того, кто очень хочет купить товар, можно взять больше денег! Процесс продажи можно организовать по-разному: назначить цену и продать товар первому, кто согласится ее заплатить, вести с каждым потенциальным покупателем длинные переговоры, или провести торги. При продаже антиквариата аукцион – самая распространенная практика. А при первоначальном размещении акций (Initial Public Offering – IPO) крупных компаний обычно используется другой механизм, включающий длительные переговоры с отдельными крупными покупателями. Впрочем, всякое бывает: при IPO интернет-компании Google был проведен как раз аукцион. Практика дает тысячи конкретных случаев, зачастую требующих разных теоретических соображений.

Или еще пример. Снова требуется что-то продать, но на этот раз нужно добиться, чтобы объект продажи достался самому эффективному собственнику. Если речь идет о приватизируемом предприятии или лицензии на мобильную связь, то эффективный собственник – это тот, кто может извлечь из этого актива максимум прибыли. Простой аукцион может и не сработать: вовсе не обязательно у самого эффективного собственника окажется больше всего денег. Снова нужно разбирать разные случаи.

В 1992 году всем экономистам в мире хотелось помочь России и другим бывшим соцстранам выбраться из экономической трясины, в которую их завело центральное планирование. Маскин предложил такое элегантное теоретическое решение проблемы. Если у участников аукциона ограничен бюджет, то есть они в принципе готовы были бы отдать за продающийся объект больше денег, чем у них есть (если нет развитого кредитного рынка, эта ситуация совсем не удивительна), то наиболее эффективный аукцион – тот, в котором платят все участники, а объект получает заплативший самую большую сумму. То есть со всеми ставками, поданными в конвертах, участникам придется расстаться, независимо от исхода торгов. Соображение простое: из всех форматов аукциона в этом будут самые низкие отдельные ставки – и, значит, самая низкая ставка победителя. Иными словами, именно этот формат минимизирует шансы столкнуться с ситуацией, в которой тот, кто ценит актив выше всего, упрется в нехватку денег.

Сейчас невозможно себе представить крупные торги, которые проводятся без учета теории аукционов. Но когда Роджер Майерсон опубликовал в 1981 году свою первую статью про оптимальные аукционы, которая как волшебной палочкой преобразила экономическую теорию, казалось, что это какая-то абстрактная ерунда. Ему представлялось, что полезно взглянуть на аукционы через призму теории стимулов, созданной Леонидом Гурвицем. В конце концов, с какой основной трудностью сталкивается разработчик оптимальных правил аукциона? Надо написать правила аукциона так, чтобы его участники были вынуждены показать, кто из них больше «ценит ребенка».

А 50 лет назад Гурвиц начинал с экзотического по нынешним временам научного вопроса. В середине прошлого века социализм не казался безнадежной доктриной даже экономистам. Гурвиц задумался над такой проблемой: как получить в плановом хозяйстве отдачу от каждого по способностям (принцип социалистического распределения), если мы этих способностей не знаем. Как организовать систему стимулов так, чтобы разные способности проявлялись и, соответственно, вознаграждались по-разному? Этим вопросом задавались сразу несколько будущих нобелевских лауреатов. И Пол Самуэльсон, который предположил, что в ситуации, когда речь идет об общественном благе, всем будет выгодно скрывать свои собственные предпочтения об уровне производства этого общественного блага – конечно, каждому хотелось бы, чтобы подъезд был чистым, но, если сказать правду о том, насколько это важно для тебя, придется и платить больше! И Фридрих фон Хайек, который утверждал, возражая в тот момент большинству экономистов, что социализм обречен на поражение в экономическом соревновании: в отсутствие свободного рынка информация, которой по крупицам обладают миллионы экономических субъектов, не будет агрегироваться и использоваться. Гурвиц придал интуитивным (и правильным) соображениям Хайека точное звучание, дав теории механизмов современный язык и понятийный аппарат.

Одна из главных примет нового времени на постсоветском пространстве – «газовые войны», ставшие уже привычными источниками всплесков патриотизма и политической риторики по обе стороны «линии фронта». То Россия и Украина заводят спор, то «Газпром», крупнейший в мире производитель газа, заспорит с «Белтрансгазом», белорусской фирмой. Раз за разом обе стороны обвиняют друг друга в шантаже. Почему именно газ оказывается таким «раздражителем», а не, скажем, не менее важная для любой экономики нефть? Ответ простой: газ сложнее транспортировать. Если нефть и ее продукты достаточно загрузить в танкер или железнодорожные цистерны и отправить в любую точку планеты, то у газа есть практически только один надежный способ доставки – газопроводы.

И, как выясняется, эти творения человеческих рук куда надежнее, чем настроения в человеческих головах. Газопровод – очень затратный и сложный проект. Экспортер газа, чтобы взяться за постройку газопровода, должен быть уверен, что он будет приносить ему постоянную, долговременную и предсказуемую прибыль. А на эту уверенность сильно влияет политика стран, по территории которых будет осуществляться поставка газа потребителям. Отсюда и берут начало стратегические игры, которые из-за вовлеченности в них государственных органов так часто воспринимаются публикой как политические. Однако главная движущая сила этих игр имеет совершенно прозрачную экономическую природу. «Газовый шантаж» оказывается, если разобраться, не такой уж ужасной вещью.

Газовая экономика – это, в известном смысле, экономика монополизма. Газ у какой-то страны или есть, или его нет, и с этим ничего не поделаешь. В отличие от, скажем, компьютерной отрасли газовое производство не выстроишь с нуля где угодно, без собственно газовых месторождений. Газ с Ямала не сможет экспортировать никто, кроме России.

А с другой стороны, своего рода монополия есть и у тех стран, по территории которых можно протянуть ветки газопроводов от экспортера к потребителю. Географическая монополия. Конечно, тут вариантов у производителя газа несколько больше, но все равно их число ограниченно: нельзя провести газопровод из России в Германию через Монголию. Так что конкуренция на этом рынке играет небольшую роль, а договариваться друг с другом приходится весьма ограниченному числу партнеров.

Сам договорный процесс, казалось бы, должен выглядеть так же, как и в случае всех прочих коммерческих отношений: надо заключить с транзитной страной контракт, в котором будут указаны соответственные условия и суммы. Если не на веки вечные, то, по крайней мере, на долгосрочный период.

Главная проблема состоит в следующем. Когда контракт заключают между собой две частные фирмы, каждая из них может быть уверена, что другая сторона будет его соблюдать, потому что есть высшие по отношению к ним обеим органы, способные принудить стороны к соблюдению договоренностей. Это структуры государственной власти, и прежде всего суд. А вот когда о чем-нибудь договариваются два независимых государства, над ними такой высшей инстанции нет. Отсутствие этой инстанции, а следовательно, неуверенность в том, что другая сторона выполнит свои обязательства, всегда выливаются в лишние расходы. Сколько бы денег сэкономили небогатые соседи Индия и Пакистан, если бы могли договориться о том, что не будут развивать свои ядерные программы!

Если для осуществления проекта нужны инвестиции, сторона, у которой есть для этого деньги, нуждается в гарантиях того, что после того, как средства будут вложены, ей не придется еще раз договариваться о разделе прибыли. В теории контрактов это называется «hold up»[16]. Если бы можно было подписать полноценный договор, никакой проблемы бы не возникало. Обе стороны, ничего не опасаясь, инвестировали бы на оптимальном уровне. Однако практически невозможно составить связывающий контракт и быть уверенным в его соблюдении, если стороны его – суверенные государства.

Так же и с газопроводом: какие гарантии могут дать Украина, Белоруссия, Польша, что будут соблюдать тот или иной контракт? Даже банальная смена правительства на практике приводит к изменениям договоренностей между странами, а ведь такие соглашения, по идее, должны быть более устойчивыми, чем правительства. Вот и получается, что любой контракт между государствами должен быть не связывающим, а «самоподдерживающимся», то есть опираться не на букву договора, а на то, что в каждый момент времени никому не выгодно его нарушать. А это может приводить к значительной неэффективности – эффективные самоподдерживающиеся контракты скорее исключение, чем правило.

Основатель «новой институциональной экономики» Рональд Коуз писал, что еще со студенческих времен в Оксфорде его занимал такой вопрос: почему в обычной жизни шантаж единодушно осуждается обществом и является юридически наказуемым деянием, а в бизнесе это – довольно распространенная практика[17]? Во многих странах нет ничего незаконного в том, чтобы, купив участок земли у дороги, взять деньги с владельцев соседних бензоколонок за то, чтобы не строить на своем участке еще одну. Если удастся их убедить в серьезности своих намерений, они с удовольствием заплатят за отсутствие конкуренции. Однако в тех же странах – для Коуза ближайшим примером была Англия – суд присяжных может легко осудить человека, потребовавшего денег за неразглашение чьей-то личной тайны.

Сходство двух примеров в том, что вопрос о законности и справедливости требований упирается, по существу, в проблему: что есть в каждой ситуации «нормальное» положение, точка отсчета? Надо ли исходить из того, что жертва шантажа имеет право распоряжаться информацией о себе и шантажист вынужден расплачиваться (например, тюремным сроком) за ее публикацию, или же надо считать, что шантажист имеет право на распространение этих сведений и, значит, жертва должна платить за то, чтобы информация оставалась тайной?

Эта логика привела Коуза, который, естественно, мыслил исключительно экономическими категориями, к формулировке знаменитой теоремы, носящей его имя. «Если бы определение прав собственности не требовало издержек, то всегда – независимо от того, кому доставалась бы какая доля, – достигалась бы эффективность». Что такое «эффективность», когда речь идет о споре двух сторон? Это такая ситуация, когда улучшение положения одной из сторон невозможно без ухудшения положения другой. В газовой же сфере сплошь и рядом этого не наблюдается – избыточные мощности, лишние газопроводы, для наполнения которых не хватает газа, упущенные прибыли. Казалось бы, всех этих лишних трат и потерь можно было бы избежать.

Коуз вывел самое главное следствие из своей теоремы: раз вокруг царит неэффективность, значит, в реальности определение прав собственности связано с издержками. Даже если бумага, чернила и юридические консультанты стоят дешево, есть издержки, связанные с тем, что стороны могут не выполнить свои обязательства. Коуз назвал эти издержки трансакционными.

Трансакционные издержки – это и те деньги, которые приходится тратить на само заключение и соблюдение договора, а также – и это не менее важные издержки! – потери, которые происходят из-за того, что вариант, который давал бы обеим сторонам самый большой выигрыш, оказывается нереальным из-за недоверия сторон. Если речь идет об экономических отношениях двух фирм в пределах одного государства, то в это понятие входят, с одной стороны, такие очевидные траты, как расходы на гостиничный номер и питание для делегаций переговорщиков, на бумагу для ксерокса, на интернет-связь. А с другой – куда менее явные: издержки на контроль за выполнением другой стороной контракта и на юридическую защиту против его несоблюдения. А если две фирмы, которые могли бы плодотворно сотрудничать, настолько опасаются обмана со стороны партнера, что так и не решаются на сделку, – это тот самый случай, когда трансакционные издержки оказались слишком велики.

В случае «газовых войн» трансакционные расходы куда больше, чем при экономическом взаимодействии на внутреннем рынке. Возникают они как раз из-за того, что нет силы, которая может заставить две суверенные державы соблюдать договоренности. Если бы стороны могли каким-то образом отказаться от возможности нарушить обещание в будущем, не было бы и избыточных издержек. Как же вести себя, когда надежды на это нет?

В условиях, когда возможны только самоподдерживающиеся контракты, огромное значение приобретает «переговорная сила». Чем меньше у игрока заинтересованности в соблюдении контракта, чем больше этой заинтересованности у его контрагента, тем сильнее его позиции. Здесь и лежат источники шантажа. Так, готовность вкладывать в проект деньги увеличивает переговорную силу, но уже сделанные инвестиции, наоборот, уменьшают ее, потому что дают большую возможность для шантажа со стороны транзитных стран.

То, что переговорная сила может уменьшиться от уже произведенных инвестиций, было известно еще со времен выхода книги Томаса Шеллинга «Стратегия конфликта»[18]. До того как деньги вложены, у производителя есть возможность использовать их для строительства трубы в обход, а это – дополнительный аргумент в переговорах. А уже построенная труба становится заложником в руках страны-транспортировщика. Пока Россию связывала с Западной Европой единственная нитка газопровода «Союз», проходившая через Украину, основные трения были именно с этой страной. Когда же, чтобы ослабить украинские позиции, была выведена на проектную мощность труба «Ямал – Европа» через Белоруссию и Польшу, начались проблемы с Белоруссией.

Казалось бы, гарантией соблюдения соглашений может быть передача собственности в руки производителя – недаром столько копий было сломано вокруг белорусского хозяина трубы, компании «Белтрансгаз». Но выясняется, что права собственности на само предприятие – это далеко не все. Прибыльность «Белтрансгаза» зависит от того, какую цену он может получать с белорусских потребителей, а на это уже влияет позиция политического руководства страны. А оно, в сущности, ничем не связано: при изменении обстоятельств может с легкостью поменять все заключенные соглашения.

В начале марта 2006 года, только что заключив с «Газпромом» договор о передаче части акций – то есть, на первый взгляд, как раз о заключении связывающего соглашения, – белорусское правительство объявило об изменении порядка ценообразования, показывая, что никаких обязательств на будущее оно не берет. Инвестируйте, другими словами, в Северо-Европейский газопровод – в обход и Украины, и Белоруссии.

А вот возьмем и инвестируем! И тут дело уже не в том, где именно, по какой трубе выгоднее гнать газ в Европу, а в том, чтобы дать понять «транзитнику», что Россия может обойтись и без него. Непродуктивные затраты при этом неизбежно растут: если бы Россия и Украина могли договориться, доверяя друг другу, то большая часть инвестиций была бы использована самым эффективным образом: на повышение пропускной способности старых газопроводов на юге. Тогда бы использовались все 100 процентов уже построенных мощностей. Если же предполагать, что Украина не способна обеспечивать исполнение обещаний, а Белоруссия способна, то основная часть инвестиций идет в «Ямал». Размер инвестиций в этом случае гораздо больше, прибыль меньше, а более 30 процентов построенных мощностей становятся избыточными. А если и с Белоруссией невозможно долгосрочное соглашение, то все инвестиции идут в «Северный поток». В этом случае значительная часть построенных мощностей тоже будет лишней, хотя и в меньшей степени, чем в случае инвестиций в газопровод «Ямал», а прибыль еще меньше, потому что «Северный поток» дороже.

_{ТРУБЫ В ЕВРОПУ}

_{Кто с кем кооперируется}

Избыточные мощности и потерянная прибыль – реальные издержки, которые несут все участники стратегической игры из-за неспособности стран-транспортировщиков обеспечить исполнение долгосрочных контрактов. С другой стороны, создание избыточных мощностей в этих условиях – возможный выход для России. Если бы Россия просто заплатила Украине за обновление газопровода, ее зависимость от партнера была бы больше и, значит, доля в прибыли меньше. Крупные инвестиции в газопровод «Ямал» уменьшают суммарную прибыль, но настолько увеличивают российскую долю – теперь от Украины зависит гораздо меньше, – что оказываются более выгодными.

Конечно, изложенная выше картина газового рынка, на котором приходится действовать российскому игроку, сильно упрощена. Действия Алжира, Норвегии и других производителей газа не рассматриваются, хотя в жизни стратегический выбор этих стран вполне может быть ответом на действия России или других участников газового рынка. Кроме того, предполагается, что речь идет только о разных путях доставки газа от одного производителя одним и тем же потребителям. На практике тот же Северо-Европейский газопровод не только будет альтернативным каналом транспортировки газа к нынешним его покупателям, но и позволит обслуживать новые рынки сбыта.

Картина еще более усложняется, когда стратегических игроков – и производителей, и транспортников – становится больше. Светлана Иконникова из Левенского католического университета анализирует игру, в которой участвуют два поставщика газа – Россия и Турк-

менистан – и пять стран, через которые идет транзит (к Украине и Белоруссии добавляются Азербайджан, Грузия и Иран[19]). Истощение месторождений в Западной Сибири и нежелание России заниматься разработкой Ямальского месторождения предоставили странам Кас-

пийского бассейна возможность прорваться на европейский рынок. Однако эти государства недостаточно стабильны для того, чтобы в их отношениях с производителями не было тех же проблем, что у России с Белоруссией, Украиной и Польшей.

В данном случае и сама Россия выступает в роли транзитной страны для, например, туркменского газа. При этом цена, которую запрашивает Россия за транзит, зависит от альтернативных возможностей стран-производителей. Пока российский путь остается единственным вариантом, их переговорная сила низка. Транскас-

пийский транзитный коридор из Туркменистана в Турцию через Азербайджан и Грузию мог бы значительно изменить баланс сил в «газовой войне». Само его существование снизило бы возможности России получать львиную долю прибыли от транспортировки турк-

менского газа. Но поскольку Грузия и Азербайджан не могут сами профинансировать строительство, им необходимо вмешательство «третьей силы». Именно эту роль гаранта исполнения межгосударственных контрактов пытаются играть в этом регионе США и Великобритания.

Столь необходимый Туркменистану путь транспортировки в обход России (а его наличие увеличит для туркмен прибыльность в том числе и российского транзита) может пройти и в обход нестабильных закавказских республик. Возможно, это будет газопровод Набукко, через Иран в Турцию?

Ирану и Турции тоже хочется быть самостоятельными игроками. У Ирана есть свой газ, и немало, а Турция может участвовать в столь разных конфигурациях, что от количества возможностей кружится голова. А в игру постепенно втягиваются и другие страны, расположенные вокруг Каспийского моря, – и Казахстан, и Узбекистан. И здесь производителям тоже придется инвестировать в избыточные мощности, чтобы увеличить свою переговорную силу и, значит, долю прибыли.

Получается, что, когда в следующий раз прозвучит: «Построили трубу, а газа, чтобы качать по ней, нет», не стоит сразу думать про коррупцию и распил бюджетных денег. Это, конечно, не значит, что распила и коррупции нет. Однако у построенной, но не используемой трубы может быть и экономический смысл – это просто борьба за стратегическое преимущество.

1988 год. Это был последний шанс сборной СССР по футболу завоевать звание чемпиона Европы. После фантастических голов Рууда Гуллита и Марко ван Бастена советские футболисты проигрывали 0:2, но время еще оставалось, и тут – это не так часто случается в финалах чемпионатов Европы! – судья назначил пенальти в ворота голландцев. Бить взялся Игорь Беланов, за два года до этого названный лучшим футболистом Европы. Он забивал пенальти лучшим вратарям мира – Ринату Дасаеву и Жан-Мари Пфаффу, на его удар было просто невозможно среагировать – мяч летел как ядро. И голландский вратарь Ханс ван Брекелен даже не пытался реагировать. Он бросился наугад. Пущенный Белановым с невероятной силой мяч попал ему в ногу и отскочил в поле. Сборная СССР упустила свой шанс.