Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Аркона

ModernLib.Net / Константинович Александр / Аркона - Чтение (стр. 1)
Автор: Константинович Александр
Жанр:

 

 


А.К.Белов АРКОНА

* * *

      Боли Брагода не знал. Не знал прежде. Сейчас же все его существо страдало болью. И оттого, что это испытание было ему давно уже не знакомо, порывы высвободиться из нее только еще сильнее ввергали Брагоду в его боль и муку. Он перевел дух. В белый покой проседала земля. Снег впитывал черные пятна тел, стирая их с поблекшего полотна жизни. Брагода, напрягшись, потянул торчащее в нем копье наружу. Содержимое разорванного чрева на минуту забрызгало белизну снега. Но он скоро смыл с себя теплое месиво кишок, перекрасив все в белое.
      Брагода лежал, запрокинув голову. Рядом торчал из снега куст сухой мертвой травы. Его тряс ветер. Брагода запел:
 
«Северный ветер — северный крик
Наши наполнит знамена…»
 
      Снег хотел перекрасить Брагоду в белое, но обжегся о горячее лицо воина.
 
«Воинов знает Громовник-старик,
Каждого поименно».
 
      Что-то изменилось. Все цвета вокруг оказались вывернутыми наизнанку. Холодное пятно снега расплывалось в красных подтеках. То там, то здесь сквозь них, в бирюзовом мерцании, прорывались мертвые тела. Все ожило в новом обличии и теперь дразнило Брагоду неправдоподобностью. Он был так же неправдоподобен и осознавал это. Песня, оторвавшись от его мертвых губ, звучала уже где-то вне, раскачивая тишину чужим многоголосьем. Внезапно зычный голос трубы оборвал ее, и Брагода увидел распластанного в прыжке Симаргла. Два могучих крыла резали над ним ветер. Волк застыл над Брагодой, накатив на него волну снежной пыли. Тяжелые лапы воткнулись в снег, пробив его до земли, Зверь наклонился, и Брагода обхватил волчью шею руками. Симаргл качнул накатистой грудью, подобрался весь и вытянулся в прыжке. Красное месиво снега уходило вниз, безвозвратно…

* * *

      Заря обожгла море. У скальных приступов берега оно было еще непроглядно черным, Оракул стоял над самой водой, и его легкие одежды трепал ветер. Оракул был почти неразличим в густом оплыве прибрежного мрака. Шипела на камнях вода — то уходя, то набегая снова.
       «Неизвестность — вот, что так воспаляет ум человека, обрекая его на извечный самообман. Даже малое подобие правды, которое он отнял у неизвестности, заставляет его покориться себе. Зачем? И во что верит человек, что он стремится познать? Разве время нашей жизни не дано нам в трех измерениях: то, что очевидно, и то, что неизвестно, разделенное полосой настоящего? Настоящее раскрывает будущее и погребает прошлое. Да и знаем ли мы вообще что-либо кроме своего настоящего?..»
       — «Гром небес»готов! — прервал мысли провидца голос подошедшего сотника руян. — Каким ветром нам наполнить его парус?
      Оракул, не глядя, поднял с земли камешек, стиснул его в кулаке. Чуть помедлив, разжал ладонь. Камешек оказался белым.
      — Ваше ветрило наполнит золотой ветер! — Он усмехнулся своим прежним мыслям и бросил ничего не значащий предмет в воду.

* * *

      Над заливом стояло утро. Осенние штормы, терзавшие берег, выдохлись мало-помалу, уступив место тревожному предзимнему затишью. Оракул поднимался к храму. На плоском выступе скалы, взметнувшейся над морем, его поджидал первосвятитель Храма. Овар был относительно молод годами для своего положения, и всем своим видом являл скорее хозяина боевого топора, чем хранителя великих таинств Света. Взгляды жрецов встретились, Верховный жрец указал рукой в море. —Там, внизу, дрожал под ветром порфирный лепесток паруса. Овар обернулся.
      — Тяжелые времена, Гниль подступает, раболепие духа, мышиное счастье. И что это за вера в жертву, в мертвечину перерожденную?
      Оракул ничего не ответил. Порыв ветра разметал его седые пряди.
      — Пойдем, все готово, — Ступени приняли тяжелый шаг провидца. Овар еще раз посмотрел на море.
      В немых пустотах Храма оседал ранний свет дня. Тяжелые стены из черного дуба, рассвеченные золотой прописью, смыкались под пологом из небесно-голубой слюды. На бледную пустоту жертвенника слюда спускала невесомую ткань мерцающего света. Главный жертвенник — Алатырь, к которому дозволялось прикасаться только Овару, — давно пустовал. Святовит не принимал жертвы. Это не давало покоя верховному жрецу. Овар понимал, что он не только вызволяет знамения божественной воли из немых уст многоликого Арконского идола — его служение идолу было изначально служением народу. Любой из Храмовых старцев без труда мог понимать Святовита. Но повернуть Бога к судьбе народа, или заманить его благосклонность какой-либо уловкой мог только тот, кого выбрал из смертных сам Святовит. А это значило, что Овар не вверял свое богопочитание наивному простодушию боговерца. Нет. Он приправлял свою веру тонкой хитростью, а хитрость мерил скупым расчетом менялы.
      — Взгляни, Святовит, на это море. Неуемна его крутая страсть. И не идут корабли к Руяну. Кто ж поплывет?! А нет кораблей — нет и торгов. А нет торгов — нет ржи в Арконе. Оттого и конь твой священный стоит в Храмовом стойле некормленный.
      И Святовит верил и унимал демонов пучины, хотя это и давалось ему немалым трудом. Но Овар боялся, что Богу откроется корысть жреца, и теперь, когда Святовит не принимал жертвы, сердце Овара трепетало.
      Арконский оракул подал знак жрецам, и они поднесли ему на серебряном мисе внутренности свежезарезанного козленка. Оракул встряхнул блюдо, переместив кровавое месиво раз, другой… Овар неотрывно следил за его действиями, Тугие губы провидца обжигало заклятие. Оно проворачивалось на жерле языка, распаляя едва сдерживаемое дыхание. Оракул закрыл глаза. В этот момент в его сознании стиралась грань между сущим и небытием, и мозг уже поглощал голос будущности. Подчиняясь знаку провидца, жрецы передали ему сосуд пепла с малого жертвенника. Тремя полными горстями он усыпал разметанную требуху и, выдохнув последние слова, обратил себя во внимание. Дымное серебро пепла потянуло из-под себя кровь. Налились густотой пятна. Внезапно лицо оракула побагровело. Блюдо звонко ударило о каменный пол храма.
      — Знак Нави, — прохрипел оракул, прикрываясь ладонью от страшного видения, — знак Нави…
      — Что это значит? — тихо спросил Овар.
      Только теперь увиденное пропечаталось в сознании провидца ясным и полным смыслом.
      — Придет тот, кто нарушит равновесие Сил. Он выпустит демона Нави. Он победит демона, но демон растворится, А ты знаешь, что это означает, И он… он уже в пути.
      Размашистым шагом, сдерживаемым только царственной ферязью верховного жреца, удалялся Овар. Взгляд его тянулся к морю. Может быть, в окружении своих отборных воинов он и не испытывал бы неизбежности роковых событий. Предводителям всегда трудно воевать в одиночку. Но корабль был уже далеко.

* * *

      Брагода стоял перед ослепительными сводами величественного чертога. Симаргл подтолкнул его холодной мордой. Брагода пошел. Твердь, по которой он ступал, не имела никакой плотности, и он мог двигаться и вперед, и вниз, и вверх беспрепятственно. Это поначалу смутило воина, но познав, что он никуда не провалится, Брагода зашагал увереннее. Изнутри стены чертога были обложены чешуйчатым бледно-розовым маргаритом, каким море отливает свои витые раковины. Рука Брагоды, любопытствуя, скользнула по стене, но не испытав сопротивления тяжелой глади, прошла внутрь. Брагода почему-то осознавал, что это новое не чудо, что таков мир, частью которого он является. И другого мира воин уже не знал, не помнил. Теперь только услышал Брагода отдаленный раскат мужских крепких голосов. Песня знакомым чувством зацепила воина, и он пошел ей навстречу.
 
«Тот, кто вскормлен молоком снегов
Меч закаляет в злости.
Море, не знающее берегов,
Наши развеет кости.
 
 
Северный ветер — северный крик
Наши наполнит знамена.
Воинов знает Громовник-старик
Каждого поименно…»
 
      Эхо отбивало слова. Брагода шел навстречу голосам, и скоро широкий зал накатил на него давно усиженным застольем. За разлетным столом, каменные плиты которого сходились в круг, пиршествовало воинство. И одного взгляда было достаточно, чтобы признать в этих суровых людях крепкую воинскую кость. Прерывая песню, один из них заговорил:
      — А когда мы снова спустились в подвалы, воинство Хвыря визжало, словно стадо латгальских свиней на заклании.
      Воины оживленно закивали. Тут только заметили Брагоду. В самом отдалении стола, где он, извернувшись дугой, поворачивал к своему изначалию, поднялся полногрудый исполин, крупные руки которого широко отдыхали на столе. Его громогласное обращение сразу осекло гомон застольной братии.
      — Приветствую тебя, Брагода-Волк, из рода Оркса Бешеного. Впрочем, это имя тебе уже мало о чем говорит. Не так ли, воин? — Говорящий усмехнулся, и Брагода почему-то сразу определил его здесь правителем, хотя по одежде своей он ничем и не выделялся среди прочих.
      — Ты не можешь себя помнить, но тебя помнит Вырий.
      — Вырий? Что это? — пронеслось в сознании Брагоды, —Вырий…Вырий?
      — Да, многие здесь знают твое имя, — продолжал правитель, — но это не освобождает тебя от нашего правила. Сюда входят только с поднятым оружием. Где твой меч, Брагода?
      Только теперь воин заметил, что его правая ладонь слилась с череном невесомого меча. Разорвав их ухватистое сращение, Брагода поднес полосу к глазам. В мерный отсвет полосы въелись три глубоких клейма.
      — Вот мой меч, — уверенно сказал Брагода и протянул оружие вперед. Воинство одобрительно зашумело.
      — Может быть, ты назовешь свое имя?
      — На… Насар!
      Лик правителя просветлел.
      — Ты лучше помнишь имя своего меча, чем собственное имя.
      А теперь, займи место за этим столом. Дайте ему кубок!
      Едва Брагода втянул в себя густое, стоялое пойло, все вокруг преобразилось.
      — Вырий — светоносная страна небесного воинства! — Ликовало его сознание. И он пьет янтарный мед Вырия!
      Догадка, ожидание которой радовало и беспокоило, заставила его оцепенеть. Придерживая робостью взгляд, он поднял глаза на правителя. Скуластое лицо с небольшой огненно-рыжей бородой дышало покоем. Холодный блеск светло-песочных глаз озарял лицо царственным достоинством. Правитель обернулся. Взгляд Брагоды дрогнул и воин склонил голову в почтительном поклоне.
      — Да, Брагода, ты не ошибся, — прогремел могучий голос. — Я — Перун, сын Сгрибога.

* * *

      Под полым брюхом корабля хлюпала вода. Крепкий морской ветерок выдувал пузырем огненно-багряное полотнище паруса. «Гром небес» твердо стоял на волне. Ходкая и дрожащая, она налетала на его крутую грудь и разбивалась в брызги. Берег черной ниткой прошил морскую даль, перехватив опрокинутые в море небеса. Пора. Здесь уже парус мог быть приметен для глаза. Пошли на веслах. Зубчатая голова «Грома», сидевшая на высоком штевне, мерно покачивалась в направлении берега. Сквозь ветер прорывалась песня гребцов.
 
«С нами в дорогу, Ветер-отец,
Бури и скорби полный,
Грудь распирает пепел сердец,
Лодья ломает волны.
 
 
Тот, кто вскормлен молоком снегов,
Меч закаляет в злости.
Море, не знающее берегов,
Наши развеет кости.»
 
      Мокрый песок «Гром небес» прорезал, как нож. С двух бортов разом на берег упали сходни. Руяне перепахали девственную песчаную гладь берега своими высокими кожаными ногавицами. Перекинув за спину щиты, воины проворно взбирались на сыпучую гряду холмов, прижимавшую берег к морю. По холмам разметало пожухлый вереск. Теперь, когда воины по колено утопали в вереске, им открылась широкая долина с черным клыком замка Мальгейн. Ветер был с моря. Сотник руян опустил горячий трут в вереск. Ветер разметал искры, и сушнина медленно занялась тлением. Чем круче подходил ветерок, тем добрее становилось пламя, пожиравшее кустарник. Воины шли через дым, опустив мечи и головы. Белое облако дыма наползало на Мальгейн. Даны заприметили его не сразу, Наконец стражники оживились, указуя друг другу в сторону моря. Руянам пришлось припасть к земле Дышло пожара прожгло влажный воздух долины. Первые хвосты дыма дотянулись и до замка. Тяжело разомкнулись ворота. Несколько простолюдинов бросились к огню, другие с особым усердием налегли на сушняк возле старого замка, высекая ломкие стебли бесхитростными крестьянскими орудиями. Когда идущих в дым затянуло с головой, ножи руян принялись за работу. Широколицый датчанин, вывернув глаза от внезапной боли, осел на горячую землю Задыхаясь и промочив глаза слезой, другой налетел в полной непроглядности на что-то тяжелое и живое. Неожиданно оно поднялось с земли и оказалось воином, примкнувшим к растерянному дану лицо в лицо. Нож пошел в дым наугад. Дан испуганно отшатнулся и в страхе не сразу распознал боль. Он съехал с ножа, как с вертела, и пропал в дыму. Дым уже стоял над воротами, и стража увидела руян только за каменной громадой стен. Стук мечей рассыпался по Мальгейну Руяне двигались таким напором, что данов сразу же отбросило к внутренним постройкам замка. Впереди нападавших, налетая на стражу с озверелым и лютым восторгом, метался воин, к спине которого ремнями был прикреплен сияющий стяг Святовита. По деревянным лестничным маршам сползали тела убитых. Не успевшие отойти даны пробились к лестницам. Руяне не шли напролом на скучившихся данов, а добивали врага поодиночке в преследовании. Уже везде шел бой. На верхнем приступе дозорной башни полураздетый и мохнатый, как дворовый пес, исполин-датчанин, вращая тяжелой секирой, сбросил вниз несколько порубленных руян. Со свирепым мычанием он устремился по скошенным ступеням, разметав по пути свою же замешкавшуюся братию. Перед ним оказался кто-то из руян. Секира взорвалась в руках исполина. Но что-то перебило его напор, и дан, сперва провалившись вперед на одно колено, вдруг провернувшись с лета, тяжело распластался на дрожащих ступенях. Он успел приподняться Руянин, стоящий уже сзади, вышиб ему мозги, крепко поддев датчанина ногой под затылок.
      — Эй, Рут! Это твой первый сегодня? — окликнул сразившего громилу руянский сотник. — Хорошее начало, сынок.

* * *

      — Что же ты стоишь, что ты стоишь?! — истерично кричала молодая датчанка, наподдавая своими нежными кулачками в широкую спину отца. Дан оторвал взгляд от узкого окна башни.
      — Дело сделано, все! — он звучно свел челюсти.
      — Я не хочу… не хочу стать рабыней какого-нибудь грязного мужлана! — Она бросилась за простенок зала, но отец успел ее остановить.
      — Опомнись, разве ты не видишь — это воины Храма. Они пришли за мздой для своего идола.
      Плечо девушки обмякло под тяжелой ладонью отца.
      — Ничего, все вернем, подожди…
      В этот момент полотняная завеса над лестницей дрогнула, и перед хозяином замка оказался молодой руянин. Стальные глаза Рута вонзились в обреченного. Меч воина замер перед решающим прорывом вперед.
      — Ну, чего тебе, золота? — взвизгнула, прийдя в себя, датчанка. — На, бери! — Она сорвала дымчатую поволоку с ларца и отбросила крышку. Россыпь монет горячо впечатлила воина. Он еще раз перевел взгляд на дана, но, не найдя в нем ничего привлекательного для себя, шагнул к ларцу. Они стояли, соединив свои руки, — отец и дочь. Внезапно датчанка бросилась на руянина. Рут обернулся. В этот момент холодное жало вошло ему в шею. Женская рука взметнулась снова, целя в горло но на этот раз кинжал налетел на кольчугу.

* * *

      — Послушай, Брагода, — заговорил Владыка Небес, когда они остались вдвоем, — я хорошо знаю берсерков и хорошо знаю тебя. А потому и завожу этот разговор. Как ты думаешь, в чем твоя беда? Ты, как и любой человек, каждый раз начинаешь жить сначала. И теряешь то, что уже нажито твоим существом. Кроме скудного осознавания своей духовной принадлежности и сродства с каким-то племенем, вы, люди, ничего не берете из прожитых жизней. А сознание многих из вас столь ничтожно, что не вмещает и тени допустимости своего же внеземного бытия. — Он замолчал, глядя на бесконечные просторы последнего надземного неба.
      — Ты стерт. Твой носитель плоти разрушен. И потому ты здесь, так далеко от той жизни. А ведь совсем недавно эта бесплотная оболочка вмещала в себя неподъемную тяжесть тела. А плотность его была такой сконцентрированной, что через него невозможно было пройти. Что в это трудно теперь поверить?
      Брагода искал в себе слова, мудрые и достойные, для того, чтобы в их разговоре возник и второй берег. Но к своему великому огорчению, он осознавал себя младенцем с самомнением вместо познания и упрямством вместо покладистости.
      — Пройдет время и все повториться, — продолжал Перун.
      — Когда же наступит это время?
      — Ты хочешь спросить, когда тебе идти на землю?
      — Да.
      — Когда остынет твоя нынешняя оболочка. Оболочка воина самая горячая, и потому, умирая на земле, воин поднимается на небо выше других смертных.
      — А могу ли я сейчас вернуться на землю?
      — Что за мысли! Ни один из живущих внизу, в плоти, еще не сумел взлететь сюда, не умерев там. И туда, вниз, тебя не пустит небо, поскольку ты просто легче воздуха. Однако, ты — берсерк, и не просто берсерк, а Волк из рода Оркса Бешеного. И потому, я ничему не удивлюсь… Но не делай этого, сынок. Я не смогу тебе объяснить, что может произойти и с тобой, и с мировым порядком, который мы создали с таким трудом. Поверь мне на слово. И что тебе за дело до земли?
      — Нет, ничего. Всегда манит то, что непосильно.
      — Да, пожалуй.
      Перун хлопнул Брагоду по плечу.
      — Ну, не кисни, воин! Видишь это великое поле? На другом его конце лежит страна сырых туманов. Полетай, порезвись, а то ты вернешься на землю чахлым и нежизнеспособным. Войдешь в какого-нибудь больного младенца, и потом он вырастет богобоязненным и смиренным занудой.

* * *

      Брагода впервые для себя открыл, что пространство легче преодолевать влет, вытянувшись всем телом над поверхностью небесной тверди, чем просто волоча нижние конечности. Над полем ровным потоком струился ультрафиолет. Покатое плечо земной громады размыло небесами. Брагода был один. Один над всей этой безоглядной крышей мира. Один. Особый восторг одиночества опьянял его дух. Скоро, однако, одиночество Брагоды нарушили приближающиеся издали бестелесные тени небесных странников. Они шли очень плотно и напористо — так, словно хотели не пропустить Брагоду мимо. Если бы на пути воина оказались свои, то есть кто-то из могучей братии Вырия, Брагода пролетел бы через них, не причинив бы ни себе, ни преграде ни малейшего вреда. Но это… это были чужие. Да, воин почему-то осознавал, что это были чужие. Конечно же, они хотели его растворить в массе своих телес. Еще мгновение… Брагода метнулся вниз. От сильного удара его тело мучительно напряглось и задрожало. Казалось, оболочка сейчас разрушится. Какое-то чувство заставило Брагоду отскочить дальше еще прежде, чем он окончательно пришел в себя. Особенно пострадала рука. Однако, взглянув на нее, Брагода обнаружил чьи-то впившиеся в него пальцы.
      — Какой милый малыш! И куда это ты направился так далеко один от Вырия?
      Брагода попытался вырваться, но пальцы впились в него с новой силой.
      «Где же ты, Волк? Где же твоя бешеная сила?» — заговорило сознание воина. Брагода тихо зверел.
      — Что ты с ним возишься? Поглощай его скорее и летим дальше.
      Непроглядно дымчатое лицо приблизилось к Брагоде вплотную. Внутреннее напряжение воина стало невыносимо. Оболочка заскрипела и сморщилась. Брагода вдруг почувствовал телесную тяжесть. Он начал проваливаться вниз.
      — Эй, смотри, как меняется цвет его оболочек. Что это с ним?
      Рев вырвался из груди Брагоды. Он разорвал свою внешнюю оболочку и стремительно рванул вверх. Темное существо, не сумевшее сразу отцепиться, беспомощно болталось в вихре воздушных струй. Брагода резко оборвал движение, перебросив чужого через себя. Темное тело, сдавленное ударом, распласталось в воздухе. Теперь уже Брагода прижимал чужого. Тот начал мало-помалу отходить. Воин с горечью осознавал, что он все-таки слабее, что все сейчас решает момент. Повторить то, что он уже сделал, у него не хватит сил. И потому Брагода сдавил противника так, как если бы это был его последний бой, В какой-то момент борьба застыла в равновесии сил. Брагода уже не чувствовал своих рук, тело начинало размякать… Первое, что пробралось в сознание Брагоды, были странные изменения, происшедшие с его противником. Он высветлел. Не весь, какими-то клочьями, и, кроме того, он стал ослабевшим и горячим. Брагода брезгливо оторвал руки от поверженного, чьи мрачные спутники были еще далеко внизу.
      — Ты думаешь, что убил меня? — прохрипел темнолицый. — Нет. Сейчас сюда придут мои братья и… и… — Он задрожал всем телом, напрягся и вдруг исчез.
      Брагода спускался вниз. Ярость доходила в нем до предела терпимости. Возможно, если бы его вел не дух, а сознание, он услышал бы в себе голос:
      «Куда ты? Опомнись, ты только что чудом уцелел. Никто не назовет это трусостью, уходи.»
      Но Брагода был задира, и он шел драться, а вернее — умирать. Демоны с молчаливым любопытством наблюдали его напористый шаг. Вдруг, сквозь глухую завесу злости, Брагоду обожгла мысль. «Демоны плотнее, им легче концентрироваться. Зато они менее подвижны, и при падении не могут избежать силы удара о стену времени, если двигаться не равномерно, а рывком.»
      Брагода заставил раствориться в себе последний тяжелый сгусток энергии. Он уже сам почти растворился в блеклом эфире поля. Его рывок был внезапным. Демон, прихваченный Брагодой, от неожиданности не успел и вздрогнуть. На этот раз мрачные сотоварищи брагодовой жертвы, не мешкая, пустились вдогонку. Воин летел, не переводя духа. Он чувствовал, как наливается тяжестью упирающийся противник. Лететь становилось все труднее, порыв начал ослабевать. И тут Брагода резко повернул, встряхнув демона, потом еще раз и… прямо перед ними возникли преследователи, Брагода успел увернуться, выпустив из рук жертву. От сильного удара всех демонов разметало по полю.
      «Странно, почему они не сливаются, не проходят друг через друга. Если их тела столь плотны, непонятно, как они могут удерживаться воздухом, — думал воин, собираясь с силами. — Концентрация! Ну, конечно же, концентрация. Перед ударом они заметили друг друга, и мгновенное напряжение их тел расшибло им лбы.» Брагода, сложив на груди руки, с нескрываемым удовольствием рассматривал распластанные тела. Его правая ладонь невольно коснулась торчащей рукояти Насара. «Всесвет великий! Так ты все это время был со мной?! И оставил меня на растерзание врагам? Хорош, нечего сказать. А меня-то еще прозвали в Вырии воином Насара! Нет теперь твое имя — нож Брагоды. Постой, о чем это я думал до этого? Ах, да, концентрация.»

* * *

      Брагода снова летел в страну туманов. Летел спокойно, не восторгаясь ничем, но зная, что он — Волк, и что он действительно из рода Оркса Бешеного, и что слову Перуна можно верить.
      В Стране туманов было холодно и сыро. Оболочка Брагоды начала остывать, и воину стало трудно двигаться. Однако мысль его здесь работала еще острее и напористей.
      «Захоти я сейчас оказаться внизу, я смог бы это сделать. Смог бы. Почему? Потому, что я знаю, как это сделать. Концентрируясь, оболочка уплотняется, тяжелеет. Но этого недостаточно. Ты хоть тресни, а все равно воздух не пустит тебя вниз. Но если при этом замерзнуть, вот тогда плотность тела прорвется сквозь воздушную твердь. Да только к чему все это?! А что я знаю о той жизни? Только то, что она дала мне дорогу в Вырий? Но ведь там мой меч получил свое имя, и еще… там меня убили. Ценой смерти там обретают рай. А что говорил Перун? Ну да, возвращенные на землю ничего не помнят. И ведь я не помню того, что было со мной там. Есть ли внизу демоны? Конечно же есть, и сюда они, скорее всего, прорываются снизу. Иначе, как объяснить такую плотность их тел? Однако, если они нападают на нас в небе, почему мы не спускаемся для битвы на землю?»
      Брагода уже не сомневался в надобности своего прыжка вниз.

* * *

      Нет, Брагода не знал, что его ждет. Живое существо, закаленное волей, терпит боль. Страдальчески или со слепым, непробиваемым равнодушием. Берсерка с детства приучают не испытывать боли. Колдун после долгого заговора усыпляет боль в молодом воине, нашпиговывая его тело при этом костяными иглами. Есть боль, сгибающая несгибаемых, но и ей можно противостоять. На острие облома жизни она тянет тонкую струну вашего страдания. Но вы остаетесь жить наперекор этому предвестнику подступающего небытия. Вы живете и знаете это, даже если боль выворачивает наизнанку ваши мозги. Но боль, в которую попал Брагода, должна была его убить. Должна была, но не убила. Ни одно живое существо, кроме особ Верховного порядка, не пересекало еще Жерла времен, оставаясь при этом в полном здравии. Только смерть — самый верный проводник жизни — вводит туда людей легко и беспрепятственно. Это жерло выравнивает время Неба и время Земли, текущее в разные стороны.
      Брагода очнулся, найдя себя в забвении. Он осознавал себя и осознавал, что мир вокруг него изменился. Внизу, куда ни брось взгляд, клокотало и дыбилось холодное море. Тихо постанывал ветер, кусая волны. К увиденному им не хватало разве что трагедии. Но она не заставила себя долго ждать. Там внизу дрожал одинокий, затираемый волнами струг. Любая из волн могла его опрокинуть. Беспомощность лодки перед неуемной стихией невольно обратила мысли Брагоды к собственному положению. Он был таким же одиноким в чужом мире. Мире, стертом из его памяти и малопригодном для сына Неба. Законы сознания и бытия здесь, должно быть, отрицали уже самое существование Брагоды. Да, он был один. Даже малой помощи пояснением и добрым советом ждать было не от кого. Жизнь началась сначала. Лучшим спутником Брагоды сейчас мог бы оказаться какой-нибудь ребенок, за каждым шагом которого следовала бы незримая тень небесного воина. Каково же было удивление Брагоды, когда прямо под собой, в струге, он увидел изможденного и полуживого малыша.
      Теперь уже он не стал бы с благопотребной тоской взирать на долгую гибель в волнах этой маленькой лодки. Но что мог сделать Брагода, если дощатая плоть, к которой он прикасался, не чувствовала никакого прикосновения? Брагода носился над морем, пытаясь обуять ветер, подпирал налетавшую на струг волну — все было напрасно. Он беспомощно опустился на корму лодки и склонил голову. Что-то в этом беспомощном ребенке показалось Брагоде знакомым. Тревожное таинство, им или не им прожитого, залегло у чувствительной сердцевины его существа. Однако, Брагода все-таки отнес это чувство на счет неосознанной тяги человека переносить на себя чужие впечатления и поступки. Так или иначе, неожиданно возникшая надежда таяла на глазах. Струг зачерпнул бортом, осел. Ребенок приподнялся на руках. Брагода не видел его лица, но предположил, что в детских глазах надежда должна угасать горетерпимее, чем у взрослого. И туг из-под самой воды показался зоряный парус. Форштевень оскалился зубастой головой дракона, взлетел над подсевшим стругом.
      Ребенка передавали на руках. Посиневшие его ножонки беспомощно болтались в воздухе. На жесткой парусине, укатанной на палубных мостках, малыш оказался не один. Молодой воин с глубоким порезом шеи полулежал на запасном парусе.
      — Ишь, какой заморыш! И как только в этом теле держится жизнь?
      Он зачем-то протянул к ребенку руку. Малыш с неожиданной проворностью впился в ладонь зубами. Воин инстинктивно отринул под дружное многоголосие гребцов.
      — Вот тебе и заморыш! Как тебя зовут, волчонок?
      Малыш сжался в комок, Детские губы дрогнули…
      — Брагода.
      Сотник руян бросил ребенку сухой палевый теплушник. Взгляд малыша набежал на глаза руянина.
      — Смотри-ка, Оркс, он тебя признал. Возьми его себе, будет кому поквитаться с тобой за твой норов!
      Гребцы засмеялись.
      Брагода, все это время висевший на пеньковом шкоте и не сводивший с малыша глаз, оцепенел.

* * *

      Прошедшая зима, а потом и мало-помалу подходящее лето утвердили в Брагоде намерение соединить свою судьбу с судьбой найденыша. Нет, собственно говоря, Брагода не сомневался в их изначальной соединенности. Трудно понять, как одно живое существо может разделиться на две взаимонесвязанные жизни. Брагода разумел это своим переходом во времени. Словно эхо, возвращающее давно отзвучавший голос. Он был никем в этом мире. И потому Брагода-дух потерялся в себе самом. Сомкнулся с бестелесной изнанкой ребенка, никак на него не повлияв.
      По селам возили драгоценную статую Маткиземе. Великая Богиня простирала руки с золотыми прутьями колосьев и своим серебряным серпом. Крестьянки обсыпали ее зернами посевной ржи. Оркс не любил землеробных торжеств. Он был молчалив и нелюдим. Волчонок сновал вокруг приемного отца, пытаясь разбудить в нем беззаботную живость.
      — Пойдем смотреть на Богиню, пойдем.
      — Перестань!
      — Пойдем, она нам подарит какой-нибудь прутик.
      — Эта Богиня славит черный труд, а потому нам нет до нее дела.
      — Зачем ты так говоришь?! А что такое черный труд?
      — То, что воин всегда будет презирать.
      — А что такое презирать?
      Оркс давно заметил, что Великий жрец Храма испытывает особые чувства к Брагоде. Конечно, чудесная находка в Варяжском море не могла бы остаться незамеченной в Храме. Это был знак. Но Овар боялся Брагоду! Да-да, опытный глаз Оркса не мог ошибиться. Овар приваживал мальчика к себе. Забыв о законе касты, жрец посвящал ребенка в Веду, и Брагода часто играл в Богов. К душе Оркса подступала смута. Кто знает, кого углядел в Брагоде Арконский первосвятитель и какая тайна заставляет его, не боящегося гнева Святовита, содрогаться перед найденышем. Овар тихо противился посвящению мальчика в воины Храма, и это не могло радовать сотника. Потому Оркс заговорил о том, о чем, может быть, и не должен был знать Брагода. Может быть не должен. А теперь знать обязан, чтобы совсем не потерять голову от россказней Овара.
      — Ты родом из Микуль-бора, Там твоя земля, она зовется Вагрией. Мы разных родов.
      Мальчик недоверчиво посмотрел на отца.
      — Ты — варяг потому, что я знаю варягов и могу об этом судить, Варяги — наши братья по крови, хотя и ведут свой род от небесного Перконса, а мы — от восьми мечей Руевита.

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4