- Давай-ка вот это смахнем!
      Удивленные лесорубы, смеясь, кивали головами.
      - Чай вскипел! - крикнули от костра.
      - Ну, ну, вались, седьмое! - звенел Охлупнев, нажимая плечом на лиственницу. - Маленько норму свою не выполнил. Подкачал.
      Возвращаясь к костру, он сдернул шапку и заскорузлой ладонью стер пот с лысины.
      - Теперь можно и посидеть, трубку пососать, ежели кто курит.
      - Лес валить - работа для нас новая, мы еще не привыкли, оправдывался Утишка.
      - А если вы так будете работать, то никогда не привыкнете, - укорил Борлай.
      - Учитесь скорее, - посоветовал Миликей, а про себя отметил: "Нелегко им достается это - всю жизнь перевертывают, все наново ставят".
      4
      К полудню из артельного табуна привели десятка два лошадей, на которых не бывала узда. Кони, привязанные к суковатым столбам, ожесточенно били копытами промерзшую землю, звеневшую, как сталь, зубами отламывали щепы и пытались порвать новые ременные поводья.
      Из аилов и изб выбежали бабы и ребятишки. Все спешили к коновязям.
      Тохна с нарочитой смелостью подошел к карему пятилетнему коню, которого назвали Ястребом, обнял его за шею:
      - Дурной ты, дурной! Ну, чего ты боишься? Вместе пахать будем учиться.
      Конь пугливо всхрапнул и, вздыбившись, легко оторвал парня от земли.
      Разжав руки, Тохна упал в снег. Поднявшись, он долго ходил вокруг Ястреба, гладил мягкую шерсть, трепал по холке и широкой спине. Конь то и дело взлягивал. Белые копыта сверкали в воздухе. Под передними ногами появились глубокие воронки. Но вот Ястреб стал слабее вздрагивать от поглаживания и только оскаленную морду угрожающе протягивал к человеку. Тохна отвел его в сторожу, всунул удила в горячий рот, обложенный пеной, забросил поводья и, уцепившись за гриву, легко взметнулся на спину. Конь взвился на дыбы и заплясал. Толпа ахнула: сейчас голова парня зазвенит о мерзлую землю. И действительно, седок покачнулся, но тотчас же кривыми ногами, будто клещами, впился в крутые бока коня, а цепкими руками обхватил шею. Черная грива Ястреба развевалась над головой Тохны. Мир колыхнулся. Земля качалась и уходила из-под ног. Казалось, не простой конь, а сказочный аргамак мчал своего притихшего укротителя. Мелькали сопки - лбы погибших богатырей, голый листвяжник походил на груды костей.
      Но сказка исчезала, уступая место жизни. Седоку припомнилось: старики говорили, что аргамаки не потеют. А с этого коня пот поплыл мыльной пеной. Скоро умается и покорится человеку.
      Тохна гикнул и ударил каблуками в ребра. Конь вздыбился, но уже без прежней прыти; устало поскакал вниз по долине. Седок, прильнув к нему, видел: неподалеку рыжая лошадь волочила по снегу сбитого всадника.
      Ветер все еще рвал шерсть с воротника и лисьей шапки Тохны, шелковая кисть трепыхалась в воздухе. Почувствовав, что грудь седока приподнялась над гривой, конь со всего маху прыгнул вверх. Парень усмехнулся:
      - Не балуй! - и, рванув поводья, повернул в лес, где ноги коня проваливались по колени в мягкий снег. Ястреб дышал тяжело. Карие бока его стали сивыми.
      В сумерки он покорно возвращался к коновязи, усталую голову держал низко. Слипшаяся шерсть дымилась.
      Спешившись, Тохна погладил жесткой рукой косматую шею коня:
      - Учись, милый, учись... Я сам учусь.
      Двое взяли коня за повод, а другие двое нахлобучили хомут, кто-то поддернул сани.
      - Вот таким манером, ребятушки, запрягайте, - певуче прозвенел Миликей. - Теперь супонь затянем.
      Люди падали на сани - больше десяти человек.
      Потоптавшись, Ястреб дернул вперед, на повороте навалился на оглоблю.
      - Ишь какой хитрый, гром тебя расшиби! - Миликей бежал рядом и помахивал вожжами. - А я нарочно толстые оглобли ввернул... И завертки поставил крепкие, черемуховые.
      С саней сыпался хохот.
      - Поехали! Вот как мы! - кричали укротители.
      Следом мчалась толпа ребятишек.
      Ястреб рванулся из последней силы. Дуга треснула, половинки ее отлетели в стороны.
      - Ах, ясны горы! - хлопнул руками Миликей. - Тащите самую толстую дугу. Я припас.
      Алтайцы собрались вокруг саней. У всех шапки сдвинуты на затылки, от черных волос подымается пар. На шубах - следы необычайной работы: у одного разорван ворот, у другого весь бок в снегу...
      Привязав Ястреба к суковатому дереву, Тохна обнял заиндевевшую морду, посмотрел в пугливые глаза, окруженные длинными, мохнатыми от инея ресницами. Конь устало уткнул губы в его плечо. Ноги у коня дрожали и, казалось, готовы были подломиться.
      Взглянув на него, Миликей Никандрович отложил принесенную дугу и сказал Тохне:
      - Прикрой коня кошмой. Сегодня хватит с него.
      На смену Ястребу уже вели к саням рыжего жеребчика.
      ГЛАВА ВОСЬМАЯ
      1
      Глубоки снега на северных склонах гор: мягколапого зверя держат на поверхности, а человека засасывают. Где ползком, на четвереньках, где торопливым ходом, проваливаясь по пояс, а где просто перевертываясь с боку на бок, пробирался бежавший из исправтруддома Анытпас к истокам речек, чтобы перевалить за высокий хребет и выйти к Катуни-реке. Задевал за тонкие пихточки, и снежные комья, рассыпаясь, падали на него. Потрепанное пальтишко промокло и по ночам застывало, превращаясь в броню. От острого мороза онемели руки и на щеках появились черные отметины озноба. С думами о доме Анытпас проламывался сквозь тайгу:
      "Дня два проживу с женой - и обратно".
      Трудный путь не пугал его. Тело ныло от усталости, но ему казалось, что сердце стало крепче.
      Третий день Анытпас шел голодным; к вечеру, услышав выстрелы, отыскал охотничий стан; пил чай в хвойном шалаше, ел жирную медвежатину. Утром охотники снабдили его мясом на дорогу и показали, где можно перейти через хребет.
      Но самое трудное оказалось впереди: кончились лесные заросли, и на голом склоне высокой горы Анытпаса встретил дикий, пронизывающий ветер; укрыться было негде, костер развести нельзя. Пришлось всю ночь топтаться на снегу.
      А за перевалом опять горы, такие же высокие, голые. На снежной пелене ни звериного, ни птичьего следа. В таких местах не бывают охотники. Как далеко до первого жилья, неизвестно. Удастся ли дойти?
      Горам не было конца. Анытпас, опираясь на палку, едва передвигал ноги; на остановках грыз мерзлое мясо, глотал кусочки снега. Мороз крепчал, будто злился на путника, осмелившегося нарушить покой священной горы. Не вернуться ли ему назад? Нет, это уже невозможно - до стана охотников не дойти. А впереди, быть может, и неподалеку, южные склоны, едва запорошенные снегом. Там шаги будут легкими.
      Сгущалась темнота пятой ночи, а Анытпас боялся подумать об остановке. При такой усталости даже на ногах не мудрено заснуть.
      "А сонному недолго превратиться в ледяной камень", - думал он, и это пугало его.
      Он шел наугад, часто спотыкался. На обмороженных щеках его стыли слезы.
      "Не сорваться бы... Не попасть бы на оплывину".
      Оплывины зимой в горах - самое страшное. Идет человек по крутому склону, и вдруг снег под ним с шумом устремляется вниз, в пропасть; снег окутывает человека, мнет его, играет им, как былинкой, и где-нибудь на дне ущелья хоронит изломанные кости.
      Перед рассветом Анытпас увидел белую седловину между двумя острыми сопками.
      "Неужели не последнее седло... Тогда я пропаду".
      Полз на четвереньках.
      Но вот и перевал. Впереди - мягкие волны гор. Далеко внизу - широкая долина. В ней должны быть становья людей.
      Анытпас улыбнулся, вскочил на ноги, раскинув руки, словно боясь упасть, и побежал под гору.
      "Обогреюсь, отдохну денек - и дальше".
      2
      В Каракольскую долину Анытпас спустился ночью.
      До усадьбы Сапога оставалось несколько сот шагов. Анытпас, почувствовав легкость во всем теле, шагал широко и быстро.
      "Жена не ждет, а я прямо к ней". - Теплая улыбка растянула губы, сломала коросты на щеках.
      В нескольких шагах от своего жилья он вдруг остановился. Улыбка стекла с лица.
      От аила остались одни стропила.
      "Где же она?.. Что с ней?.. Сапог знает! Может, она живет у него?"
      Анытпас бросился к усадьбе, но, не доходя до закрытых ворот, круто повернул назад и направился к аилу пастуха Канзына.
      Разбуженный собачьим лаем, старик вышел из жилья.
      - Кто ходит? - резко окликнул и, вглядевшись в лицо Анытпаса, заговорил удивленно, растягивая слова. - А-а, Чичанов вернулся! Заходи, обогрейся.
      Перешагнув порог, Анытпас спросил "табыш"*, и когда старик ответил "табыш-дьок" и, в свою очередь, спросил "табыш", то он тоже сказал, что нет ничего нового. Один считал неприличным сразу сообщать о Яманай, а второй боялся произнести ее имя. Они поели мяса, выпили по нескольку чашек чаю, поговорили о скоте, о городе, о погоде, и после этого Анытпас, соблюдая приличие, как бы невзначай проронил спокойные слова:
      - Бабу найти не могу.
      [Табыш - новость, слух, известие. Табыш-дьок - новостей нет.]
      - И не найдешь, - соболезнующе молвил старик. - Зря бьешься. Не найдешь ее здесь.
      - Как не найду?! Где же она?
      Старик помолчал, набил вторую трубку, раскурил, неторопливо затянулся и, сунув чубук в трясущиеся пальцы Анытпаса, спросил:
      - Ты думаешь, зря Сапог отдал за нее двадцать лошадей? Пастухам по такой цене баб не покупают.
      - Что ты говоришь? На Большого Человека грязь бросаешь!
      - Не я один - все так говорят. Это правда.
      Старик, не глядя на убитого горем гостя, рассказал обо всем.
      - Как он мог? Ведь она ему вроде родной дочери, - прошептал Анытпас посиневшими губами.
      - Это нам с тобой, дуракам, говорили, чтобы мы не брыкались. Он бай, ему все можно.
      Старик поднял слезящиеся глаза, окруженные красными, воспаленными веками, и заботливо спросил:
      - А ты совсем домой пришел?
      Анытпас закрыл лицо рукавом.
      "Домой... Смеется он, что ли? Дом у меня, как у ветра".
      Утром он направился за реку, в урочище "Лесная поляна", где зимовал Тюлюнгур.
      "Шатый говорил, что я буду счастлив... Наверно, ошибся кам... А может быть, обманул?"
      Шел прямо через густой ельник, заваленный полусгнившим буреломником и заросший буйными кустами смородины и волчьей ягоды. С дуплистого дерева сорвался огромный ржаво-серый филин и, боязливо вращая кошачьей головой с ярко-желтыми кольцами глаз, метался среди деревьев, отыскивая укромное место, где бы можно было затаиться до наступления темноты.
      Вспомнился один тихий вечер в лесистом урочище "Козлы идут". Тогда пара старых филинов выгнала на лунную полянку зайца-первогодка. Они прижали его к отвесной скале, из-за которой вырывалась река. Отступать было невозможно. Заяц заверещал, как грудной ребенок, и метнулся в реку на верную смерть, но в это мгновение цепкая лапа подхватила его.
      А на следующее лето Анытпас среди дня спугнул другого филина. Это был старый хищник, знавший тысячи уловок на случай неожиданного боя, проворно вертевшийся в воздухе. Вот так же он полетел среди деревьев, прячась от солнечных лучей, но, ослепленный ими, натыкался на разлапистые сучья и острые вершинки молодых пихточек. Справа выехал второй пастух и заставил птицу метнуться в сторону поляны. В это время с вершины старой лиственницы камнем упала на филина седая ворона, долбанула в голову. Она летала вокруг него, громко и ожесточенно каркала. Тогда со всех сторон леса на ее крик устремились такие же озлобленные птицы. Откуда-то из лесных глубин вынырнул ястреб, потом второй, третий. Они окружили филина, преграждая дорогу к лесу. В голубом утреннем воздухе то взлетал высоко-высоко, то падал до самой земли птичий клубок. Голоса бойцов становились грозными. Серый пух медленно опускался, напоминая снегопад. Вскоре филин, последний раз сверкнув на солнце ослепленными глазами, упал на землю, крыльями закрывая грудь. Он лежал на спине, угрожающе щелкал кривым клювом и отмахивался лапами. Когда ноги его судорожно вытянулись и птичий крик стал торжествующим, Анытпас захохотал, подумав, что и вороны, если их много, могут победить хищника.
      Теперь, провожая филина взглядом, он ухмыльнулся: "Ночью ты силен... Гроза!.. Ворон бы на тебя".
      3
      Аил Тюлюнгура - отца Яманай - стоял посреди леса на крошечной полянке и снаружи был до половины засыпан снегом. Хозяин, собираясь на охоту, обувался в новые кисы; хозяйка теребила козьи жилы, готовясь к шитью меховой обуви; у костра детишки грели голые животы. С морозным треском открылась дверь, дым в аиле покачнулся. Голос нежданного гостя прозвучал требовательно:
      - Где моя баба? Отдайте мою бабу!
      Он был не похож на смирного Анытпаса. Тот никогда не повышал голоса, тем более на людей старше себя, а этот нарушил обычай: вместо приветствия зарычал на хозяев. Тюлюнгур встал, посапывая, запустил левую руку в бороду, а правую сунул за синюю опояску, где висел нож; исподлобья взглянул на лицо парня и отметил, что губы его побелели, а веки подергивались.
      - А она у тебя была? Ты за нее калым платил? - спросил с оскорбительной усмешкой.
      Анытпас не мог больше вымолвить ни одного слова и утвердительно мотнул головой.
      - Платил? Нет, это не ты платил, а Большой Человек. Я соплями калым не беру, а у тебя больше имущества не было.
      Анытпасу хотелось крикнуть, что он с малых лет пас хозяйский скот и заработал тех лошадей, которых Сапог отдал за Яманай, но глаза его закрылись, и он, обессилев, прислонился к стропилине. Так он простоял минуту, с горечью думая, что жизнь тащила его через каменные россыпи, через колючие заросли и на каждом шагу он получал ушибы да уколы, тело его превратилось в сплошную рану. Когда-то он надеялся, что женитьба принесет счастье, а вышло наоборот. Кам Шатый тоже говорил о счастье...
      Почувствовав прилив сил, Анытпас разомкнул тяжелые веки и, с болью в голосе, крикнул:
      - Все вы обманщики! Змеи!
      Поняв, что хозяин может сейчас броситься на него, стиснуть в огромных ручищах и подмять под себя, Анытпас прыгнул через высокий порог и побежал в лес. Обида палила грудь. Еще никогда ему не было так больно, как в этот день. Впервые так остро почувствовал одиночество: нет у него ни родных, ни близких.
      4
      Целый день он бесцельно бродил по лесу, утопая в мягком снегу. В эти тяжелые часы встреча с рысью или волком для него была желаннее встречи с человеком. Он чувствовал, что набросится на первого встречного, закидает скверными словами, осыплет ударами, изувечит, - тогда вся Каракольская долина узнает, что насмешки над Анытпасом Чичановым не остаются безнаказанными. Он много раз вспоминал свою свадьбу, а только теперь понял: это было неслыханное позорище! Каждое слово, произнесенное у свадебных костров, теперь звучало злой издевкой. Он говорил себе, что больше никогда не станет посмешищем в глазах сородичей. Сильнее всего он желал теперь встречи с Сапогом. Хорошо бы один на один, где-нибудь в лесу. Он схватил бы его за волосатый загривок и ткнул мордой в землю.
      Полными горстями Анытпас хватал снег и ел с ненасытной жадностью, оторвал пуговицы, обнажая потную грудь; рубашка на нем взмокла, в горле хрипело. Он не заметил, как промелькнул день. В лесу поблек снег, в воздухе повисла серая пыль изморози, а хмурые пихты накрывались темно-голубой шелковой пеленой. Вдруг где-то совсем близко захохотал шаманский бубен, рассыпая звон колокольчиков и железных подвесок, полился гортанный голос кама, напоминавший то глухое уханье филина, то хриплый рев быка. Анытпас остановился, прислушиваясь:
      "Шатый орет".
      Еле передвигая ноги, пошел на голос. Вскоре перед ним открылась поляна, на которой издавна зимовал Таланкеленг. Подкравшись не замеченным собаками, Анытпас осторожно отломил кору с оболочки аила и заглянул в жилье. Шаман носился вокруг костра, крутился на одном месте, вскидывая руки, наклонялся над кроватью, шептал страшные слова, касаясь перьями филина горячего лица больного, и снова крутился настолько быстро, что казалось - не мертвые перья трепыхались за плечами, а большекрылые филины летали над костром и над постелью.
      Знакомый голос, знакомые слова. Шатый орал, что он едет на сказочном аргамаке и через желтую степь, через которую сорока не перелетит, и через красный песок, через который ворон не перелетит, и через бледную пустыню, через которую орел не перелетит. Потом он запел о железной горе, преградившей ему путь. Железная гора уперлась в небо, и на вершине ее кости камов лежат рябыми сопками, конские кости - пегими сопками; там погибли камы, пробиравшиеся к Эрлику. Шатый прыгнул. Он как бы перескочил эту гору и сразу нырнул в подземное царство. На пути его легло море, через которое протянут волос из хвоста богатырского аргамака. Этот мост назывался "Мимо не наступай". Шатый смело пробежал по нему и снова начал крутиться и ухать.
      Анытпасу показалось, что Шатый камлает так же, как тогда над ним, и по всему телу его прошла крупная дрожь. Он ждал, что же будет дальше.
      Шатый вскрикивал все громче и громче. Он сообщил, что девять черных дочерей Эрлика хотели соблазнить его, семь собак хотели остановить его, но он пробежал мимо черных девок, а собакам дал по куску мяса. Потом он угостил привратников, черпая араку бубном, и проскочил в железный аил Эрлика. Изображая злого бога, кам рявкнул:
      - Пернатые сюда не летают, имеющие кости - не ходят. Ты, черный жук, откуда сюда явился? Кто ты такой?
      - Я - потомок кама Чочуша, - пропел Шатый, изменив голос, бубном как бы зачерпнул араку и поднес Эрлику. - Выпей, имеющий бобровое одеяло.
      Шапка с хвостом филина надвинута на брови, лицо кама занавешено обрезками кожи и крученым гарусом. Но когда он склонился над больным, Анытпас увидел хитрый блеск его прищуренных глаз.
      "Сейчас он полетит обратно на сером гусе... Так и есть. Что он сказал? "Надо отправить к Эрлику Борлая - отступника от старых обычаев?" Меня он так же натравлял, говорил: "Не сделаешь этого - счастья не будет"".
      Давно не бритые волосы на голове Анытпаса шевельнулись, по коже прошла ледяная волна. Сделав два прыжка к двери, он ворвался в аил, опрокинул старичков-прислужников, которые сидели у костра, и нагнулся над Шатыем, сжимая кулаки:
      - Говоришь, еле упросил Эрлика? Хотел он взять Таланкеленга, но согласился заменить Борлаем?
      От неожиданности Шатый покачнулся, закрываясь бубном, на старческих губах белела пена.
      Едва укрощая гнев, Анытпас сдержанно спросил:
      - Почему я не стал счастливым, как ты обещал? Почему все беды упали на мою голову, как снежные оплывины?
      - Ты не выполнил волю грозного Эрлика! - закричал кам.
      - Какую? - переспросил Анытпас, голос его снова задрожал. - Не убил человека? Значит, он не нужен Эрлику, а ты врал, обманывал меня.
      - Плохо делал, Анытпас. Эрлик возьмет тебя! - гремел Шатый, потрясая бубном.
      - Да, на мое счастье, я плохо стрелял. А Таланкеленга, больного глупца, ты, старая собака, учишь стрелять метко.
      Один из прислужников кама, подкравшись, стукнул смельчака кулаком по затылку. Анытпас повернулся, схватил самую длинную головешку и со всей силой описал ею полукруг над головой. Аил в его глазах покачнулся. Он не видел, как больной, который до этого прислушивался к разговору, уткнул голову в подушку, а хозяйка прятала детей за себя, как наседка цыплят от коршуна. Он видел только потоки искр от разгоравшейся головешки, искаженное испугом лицо кама, крылья филина и бубен с проткнутой кожей, слышал какие-то громовые раскаты и всполошенный звон колокольчиков, кричал во все горло, до ломоты в ушах, до глухоты, но что кричал - после никогда не мог вспомнить. Но вот головешка переломилась, и к нему потянулись руки прислужников кама. Он сбил их одним ударом и через открытую дверь рванулся в темноту. Лишь в незнакомой лесной трущобе пришел в себя: сидел на толстой колодине и черпал снег горячей ладонью. Где-то шумно вздыхали горы, кричали совы. Мучительная дрожь овладела им. Он боялся даже вспомнить о том, как проткнул шаманский бубен. Боги разгневаны. Теперь Эрлик непременно возьмет его, Анытпаса Чичанова, к себе и сделает лошадью. А может быть, злой бог отдаст его своим бесстыжим дочерям; девять их, все черные и одна другой наглее, - в одну ночь замучат. Не эти ли черные страшилища завели его в непроходимую чащу и до поры до времени скрываются где-то под пихтами?
      - Ок, пуруй! Ок, пуруй! - зачурался он и побежал с горы, проваливаясь в глубокий снег.
      5
      Прошло две недели со времени побега Анытпаса. По всем аймакам были разосланы предписания: задержать его и отправить в исправтруддом.
      Его увидели на тесном дворе исправтруддома гораздо раньше, чем предполагали. Он пришел сам. Одежонка на нем была изорвана в лоскутья, на щеках, носу и подбородке - язвы от жестокого мороза. Потускневшие глаза его не мигая смотрели куда-то вдаль и, казалось, не находили ничего, кроме сумрака. Голос был до неузнаваемости хриплый, на вопросы он отвечал с такой медлительностью, что начальник успевал повторить их несколько раз.
      - Где был?
      - Домой кочевал.
      - Зачем? Бегал зачем, спрашиваю?
      Анытпас молчал.
      Прошла неделя. Воспитатель Санашев вызвал Анытпаса. Встретил его у порога, по-отечески журя:
      - Что же ты, друг, наделал, а? Почему убежал? Поговорил бы со мной, посоветовался...
      Мягкая родная речь тронула парня; он с облегчением опустился на предложенный ему стул, доверчиво посмотрел в добродушные глаза воспитателя и решил, что этот человек ничего плохого ему не причинит даже теперь, после побега, а, наоборот, поможет.
      - Ну, что тебе нужно было дома сделать? Да и какой у нас с тобой дом?
      - С бабой поговорить хотел, сказать, что меня скоро выпустят.
      - Соскучился, значит... Ну, как твоя жена поживает?
      Анытпас опустил голову и заговорил прерывающимся голосом, в котором слышались и горечь и злость. Он рассказал обо всем, начиная с женитьбы. После этого на его губах появилась едва заметная улыбка, словно он был доволен, что исполнил важный долг.
      - Желторотый ты еще галчонок. В ястребиные когти попал, - начал Санашев густым грудным голосом. - Ну, ничего, поумнеешь, будешь знать, где друзья и где враги. А друзья твои - как раз те, в кого ты по байскому наущению и по своей глупости стрелял.
      В тот же день воспитатель разговаривал с начальником:
      - Буду ставить вопрос о досрочном освобождении Чичанова. Он мне всю свою жизнь рассказал. Осудили его неправильно. Нужно было бая посадить... Я пойду к прокурору.
      ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
      1
      После камланья, прерванного Анытпасом, Таланкеленг пролежал еще неделю. Его кидало то в жар, то в озноб - не столько от болезни, сколько от воспоминания о том, что в его аиле пришел конец священному бубну самого сильного кама. Вначале он верил, что все добрые духи отступились от него, а злые решили замучить. Теперь с каждым днем чувствовал яснее, что силы возвращаются, тело постепенно наливается здоровьем.
      - Шатый бормотал, что я умру, а я... буду жить, - говорил он, уверяя самого себя, и озабоченно спрашивал: - Как же так? Ошибся старик?
      Оправившись после болезни, Таланкеленг решил съездить в колхоз и все рассказать Борлаю Токушеву.
      Обогнув сопку, Таланкеленг очутился на широком и ровном поле, пересеченном речкой Тургень-Су. Год назад он здесь пас тучные отары белых овец. Иногда - в минуты раздражения - он втайне проклинал своего хозяина, Сапога Тыдыкова, за то, что тот мало платил ему и держал на голодном пайке, но всякий раз, быстро остывая, осуждал себя: "Разве можно так говорить о самом старшем и сильном человеке в сеоке Мундус? Как же бедный алтаец проживет без его помощи?"
      Высоко в небе с горы на гору летела стая тетеревов. Они казались не больше скворцов, напоминали строгие косяки перелетных птиц. В голубом просторе - незримые пути птичьих стай. Бывалые птицы из года в год ведут косяки поверх гор и лесов, прорубая крыльями туманы, побеждая полосы бурь. Далекие пути известны одним смелым вожакам. Горе тому, кто не идет за стаей: белая смерть задушит в ледяных объятиях.
      Минувшим летом на Черном озере, из которого льется Каракол, Таланкеленг часто видел уток, нарядных, как байские жены в праздничные дни. Он не пожалел бы заряда на них, если бы умел плавать. Глубокой осенью, когда рьяный ветер обмел с лиственниц оранжевую хвою и запорошил землю снегом, пастух нашел озеро покрытым темно-зеленым плисом льда. У лесистого берега, в маленькой полынье, устало кружился черноголовый гоголь. "Наверно, подранок, летать не может", - подумал Таланкеленг, отламывая сук. Гоголь выпрыгнул на лед, суетливо зашлепал короткими лапами, правым крылом отталкиваясь, словно веслом. Левое крыло неуклюже волочилось. Алтаец опустил руку, пальцы ослабли, и сук упал к ногам.
      "Остаться одному - это страшно, - подумал он в ту минуту. - Малыш не знает дороги в теплые края. Ничего не знает, кроме этого озера".
      Минули сутки. Полынья срасталась. Утенок, разбивая красными лапками крошечное зеркальце воды, опять так же суетливо ушел от человека. А к следующему утру ледяные челюсти сомкнулись. Зеленоватый нос утенка вмерз он до последней минуты крошил белые зубы смерти, - плюшевая шаль была осыпана снежным пухом, левое крыло поднято, как парус.
      "Я был в такой же полынье. Один. Ни дорог, ни троп не знал. Хорошо, что я успел вырваться. Я догоню стаю. Вожак примет меня".
      Кряжистый человек нес на плече новый подоконник; за шерстяной опояской покачивался топор, на черном полушубке, словно раскаленная лопата на земле, лежала борода. Таланкеленг вспомнил слова из старинной песни:
      С Руси привезенные спички - не огонь,
      Рыжий русский - не человек.
      Всю жизнь помнил наказ Сапога. "Не доверяй русским: злые люди. Сядет рыжий - земля под ним выгорит, на том месте трава расти не будет".
      Так Сапог говорил своим пастухам, но сам давно завел себе дружков среди русских купцов и богатых людей. А теперь у него дружков все меньше и меньше. Зато у Борлая, сказывают, много дружков среди русских.
      Русский незнакомец шел мимо пригона. Кони, положив морды на верхнюю жердь изгороди, ласково ржали, будто разговаривали с рыжебородым. Тот круто повернулся к избушке и постучал в маленькое оконышко:
      - Эй! Ты что же до сих пор, ясны горы, к скоту не идешь? Коням надо сено. Коров поить надо. Суу. Водопой. Понял?
      Остановившись, Таланкеленг смотрел на рыжебородого. Кто он такой? Гости так не распоряжаются.
      Заскрипела дверь. Из маленькой избушки вышел старый алтаец и подал крикуну чашку с водой.
      Миликей Никандрович, сдвинув шапку с потного лба, уставился в глаза алтайцу.
      - Ты что это, паря, меня поить выдумал? Ты коров на водопой гони, коням дай сено, - сказал по-алтайски. - Долго в избе сидишь.
      Старик рассмеялся и кивнул головой, - теперь он понял, почему ворчит и на чем настаивает русский друг. Старик вернулся в избушку, а через минуту вышел одетый и направился к скоту.
      Миликей Никандрович заметил Таланкеленга, подошел к нему и, мешая русские слова с алтайскими, поздоровался:
      - Дьакши. Здоровенько, говорю, живешь. Куда полетел?
      - Что делаешь? - спросил Таланкеленг после обмена приветствиями и глазами показал на подоконник.
      - Избушки ставлю. Здесь живу.
      - Торговать приехал?
      - Нет. Помогать колхозу.
      Таланкеленг улыбнулся:
      "Значит, правду говорят: русские теперь помогают только таким хорошим людям, как братья Токушевы".
      Охлупнев спросил:
      - Тебе Борлая надо? Маленько не успел ты его застать: в город он укатил. К заместителю поезжай. Вон та изба.
      Таланкеленг набивал трубку.
      - Ты, поди, в колхоз проситься хочешь? - интересовался Миликей Никандорвич. - К нам теперь часто приезжают желающие.
      Слова были незнакомые, и алтаец потряс головой. Понукнув коня, он отъехал недалеко, и оглянулся. Охлупнев спешил к новому срубу.
      - Голова у меня худая стала, что ли? - шептал Таланкеленг, и от напряженного раздумья на его лбу собрались морщины. - Ничего не понимаю. Русский человек алтайцам избы строит, о скоте заботится, а скот не его колхозный. Раньше Сапог пугал нас: "Рыжие русские - злые". Врал, обманщик! У этого русского голос мягкий, душевный, добрый...
      2
      Семья Сенюша завтракала. Посредине избушки, на том месте, где в аилах тлеют дрова, стоял казан с чаем, в березовой чаше лежали куски сыра курут, похожие на дробленый камень. По левую сторону, поджав ноги, сидел хозяин, по правую - его жена. Возле стен черными кочками торчали кожаные мешки, деревянная посуда.
      Гость остановился у порога. Хозяин отодвинулся, освобождая место на телячьей шкуре. Оглядевшись, Таланкеленг опустился на нее, зашебаршил кожаным кисетом.
      - Как тут жить? Душно?
      - Хорошо! Тепло! - тихо молвил хозяин. - Поживи - поглянется.
      - Ладно, я себе большую избу сделаю.
      - Где?
      - А может быть, рядом с тобой.
      Взгляды их столкнулись, один - мягкий, упрашивающий и в то же время искренне обещающий искупить былую вину, второй - острый, недоверчивый, пытающийся раскрыть истинное намерение гостя.
      - Прикочую к вам. - Голос Таланкеленга дрогнул, полился задушевный шепот: - Я пастух. Знаю, что одинокого коня волки в поле могут задрать, а табун от волков отобьется.
      Сенюш видел, как щеки его налились густой краской, задрожала нижняя губа и смущенно опустились веки.
      Таланкеленгу казалось, что его собеседник вспомнил о тех днях, когда в долине Голубых Ветров были разворочены бедняцкие аилы. Неужели все колхозники будут смотреть на него такими же колющими глазами?
      - Борлая мне надо. Где Борлай?
      Вслед за этими словами у Таланкеленга вырвались фразы, приготовленные для самого председателя и прозвучавшие как присяга:
      - Волков бить пособлю. Вместе с вами Сапога бить буду. Шатыя бить.
      Сенюш сухо, сквозь зубы, сказал, что Борлай в городе и вернется осенью. Таланкеленг глубоко вздохнул:
      - Я поеду в город. Мне Борлая надо. Ой, как надо! Много-много говорить ему... Все говорить. - Выколотил трубку. Спросил: - Русский что делает у вас?
      - Помогать приехал, учить нас землю пахать, хлеб сеять.
      - Хорошо! Сильными будете!
      Попрощавшись, гость вышел из избушки.
      Свежий снег, мягкий, как овечья шерсть, лег толстым слоем.