 |
|
Популярные авторы:: БСЭ :: Дансени Лорд :: Борхес Хорхе Луис :: Лесков Николай Семёнович :: Твен Марк :: Ламур Луис :: Картленд Барбара :: Чапек Карел :: Коллектив Рубоард :: Дойл Артур Конан Популярные книги:: Справочник по реестру Windows XP :: Странное заявление :: Бурый волк :: Необыкновенное приключение некоего Ганса Пфааля :: Подарок для Тамухи :: Принц убивший дракона :: Ой, кто идет! :: Обоюдоострый меч :: Волшебный напиток :: Пм-2000 |
Татуированная кожа (№1) - Татуированная кожаModernLib.Net / Боевики / Корецкий Данил Аркадьевич / Татуированная кожа - Чтение (Ознакомительный отрывок) (Весь текст)
Данил Корецкий Татуированная кожа ПРОЛОГ Бац! Бац! – Давай, Карзубый, введи лоху наркоз! Будет знать, как на лисички[1] жидиться! Глумливый голос долговязого субъекта в линялой тельняшке с отрезанными рукавами клейко накладывался на вязкие, словно в крутое тесто, удары. Уличная драка пугает и притягивает одновременно, поэтому зеваки обычно обступают ее таким образом, чтобы, с одной стороны, не пропустить ничего интересного, а с другой – не получить по морде. Диаметр кольца при этом прямо пропорционален чувству уверенности в собственной безопасности. Сейчас в плохо освещенном сквере на Фрунзенской набережной полтора десятка прохожих держались метрах в пяти от развивающегося действа, тем самым демонстрируя отсутствие особого страха и достаточную обыденность происходящего. Дело действительно было обычным. Четверо пьяных дегенератов – из тех, кого на зоне называют «бакланами», или «рогометами», или еще как-нибудь похуже, избивали справного домашнего мужика, неосмотрительно выскочившего, на свою беду, по сумеркам из-за надежной стальной двери в каменные джунгли столицы – то ли в магазин, то ли в аптеку, то ли по какой-то другой житейской надобности. Точнее, избивал один – в расхристанной до пупа розовой шведке и с выкрошенными передними зубами. Двое его дружков терлись рядом, злорадно скалясь и иногда отвешивая жертве пинка или зуботычину. Долговязый явно верховодил в этой компании, он стоял чуть в стороне, наслаждался зрелищем и изгалялся в меру своих способностей. – Сделай ему клоуна, отбей памарки! Гы-гы-гы... К подобным переделкам мужик был явно не приспособлен: он не пытался сопротивляться или убегать, лишь неловко прикрывал руками разбитое лицо и пятился к реке, нерасчетливо удаляясь от людей, на помощь которых, очевидно, совершенно не надеялся. И действительно, среди любопытных явно не находилось желающих прийти ему на выручку. Но неожиданно число зрителей прибавилось. Крики и удары привлекли внимание высокого светловолосого парня, с озабоченным видом бредущего по тротуару, он изменил маршрут и вошел в полумрак сквера. Синяя рубашка с длинными, не по сезону, рукавами туго обтягивала широкие плечи и треугольную спину, джинсы и белые кроссовки довершали наряд. Парень должен был нравиться женщинам – блондин нордического типа, высокий лоб, развитые надбровные дуги, мощный прямой нос с чуть деформированной переносицей, широкий, с ямочкой, подбородок. Облик супермена из голливудского фильма, воплощение мужественности и силы. Но ему тоже не хотелось вмешиваться: в отличие от экранных героев у реальных суперменов хватает своих проблем. Взглянув на сцену избиения, он поморщился и повернулся, чтобы уйти. После очередного удара мужик упал. Парень в джинсах медленно шагал к Комсомольскому проспекту и этого не видел. – Чердак смажь, Карзубый, да погладь по кумполу! – восторженно взвизгнул длинный. В отличие от десятка опасливо переминающихся с ноги на ногу зевак, он явно ничего не боялся. И светловолосому это не понравилось. Он поморщился еще раз и развернулся. Движения его стали быстрыми и целеустремленными. Оттолкнув крупного дядьку с полиэтиленовым пакетом в руках, парень рассек круг любопытных и активно вмешался в ход событий. – Стоять, шакалы! – гаркнул он, легко отшвырнув в сторону Карзубого. – Быстро дергайте отсюда, пока целы! Парень был не только атлетически сложен, но решителен и уверен в себе. Холодные голубые глаза в жестком прищуре пристально рассматривали противников. Ясно было, что это не простой обыватель. Так ведет себя хозяин, вожак, медведь в волчьей стае, и если бы нападающие были трезвыми, то они скорей всего воспользовались бы советом. Но они были пьяны, к тому же находились на своей территории, а неизвестный, несмотря на свою наглость и силу, являлся здесь чужаком. Три пары мутных глаз вопросительно уставились на старшака. – Гля, пацаны, ему жить надоело! – ощерил железные «фиксы» долговязый. Костлявая, перевитая венами кисть нырнула в карман и с опасной ловкостью выскользнула обратно. Щелкнула «выкидуха», тускло блеснул остро заточенный клинок. – Нож! Нож! – зрители испуганно шарахнулись назад, расширяя кольцо. Действие перешло на совершенно другие, опасные рельсы. – Спрячь, сука, убью! – негромко сказал незнакомец, но долговязый, презрительно сплюнув, присел на широко расставленных ногах и выставил нож перед собой, то ли выказывая навыки к такого рода работе, то ли подражая героям крутых кинобоевиков. Избитый мужик, из-за которого и разгорелся сыр-бор, вжимаясь в землю, отползал в сторону. Но на него уже никто не обращал внимания. – На кого тянешь, волчара позорный?! – Дружок Карзубого истерически рванул ворот засаленной клетчатой рубахи, горохом застучали по асфальту отлетевшие пуговицы. Мертвенный свет единственного действующего фонаря высветил татуировки на впалой груди: летящего голубя и воткнутый в пенек кинжал, обвитый змеей. Карзубый крадучись обходил наглого фраера слева. Четвертый, с испещренным оспой лицом, привычно зажал между пальцами лезвие бритвы и стал заходить за спину справа. Кодла действовала слаженно, чувствовалось, что у нее изрядный опыт в таких делах и на счету немало кровавых побед. Но сейчас что-то нарушилось. Карзубый и рябой неожиданно оказались друг перед другом и против своей воли продолжили движение, с силой столкнувшись головами, причем бритва чиркнула совсем не того, кого следовало: Карзубый взвыл, перехватил руку полой шведки, розовая ткань медленно набухала красным. Вожак прыгнул на подмогу, но едва успел отвести клинок: вместо врага перед ним оказался рябой кореш, летевший спиной вперед. В следующую секунду два тела с треском столкнулись и сбитыми кеглями повалились в кусты. Со стороны казалось, что все эти диковинные финты они проделывают самостоятельно, по собственной воле, а светловолосый смельчак только ассистирует: помогает, придерживает, направляет. Но татуированный стоял близко, все видел и понял, что они влипли вглухую. Наступила его очередь: светловолосый парень сделал быстрый скользящий шаг, стремительно сокращая расстояние. Разумней всего было рвать когти, но потом перед своими не оправдаешься. Да и оставаться целым при таком раскладе западло... – А-а-а-а! – страшно заорал он и присел, лихорадочно шаря руками под собой: хоть камень, хоть палку, хоть кусок трубы, хоть что-нибудь! Как назло, ничего не попадалось, пальцы судорожно скребли по земле и, сжимаясь, хватали воздух. Удар белой кроссовки чуть не вогнал синего голубя в грудную клетку и опрокинул блатаря вверх тормашками. Теперь чужак повернулся к баюкавшему распоротую руку Карзубому. – Сейчас, король параши, я тебе клоуна сделаю! [2] Тот попятился. – Ты кто? Кончай! Тут непонятка вышла... Ты из чьих? Ответом послужил жестокий пинок в живот. С утробным всхлипом Карзубый согнулся, но белая кроссовка в том же махе с хрустом подцепила его под челюсть и распрямила, впрочем, стоять он почему-то не стал, а грохнулся спиной наземь. Светлоголовый легко скользнул в сторону, резко выставил назад левый локоть и развернулся через правое плечо. Проделанный чисто рефлекторно, этот хитрый маневр спас ему жизнь. Потому что вожак и рябой успели очухаться и бросились сзади, клинок ножа уже хищно нацелился в левую часть поясницы дерзкого чужака, и лишь двадцать сантиметров отделяли холодную острую сталь от нежной почечной паренхимы. Опережающим сознанием длинный уже видел последствия особо изощренного блатного удара: ранение почки вызывает резкое падение кровяного давления и мгновенную смерть. Но у него в очередной раз ничего не вышло – острие выкидухи только распороло выпроставшуюся из джинсов рубаху, а каменный локоть гулко врезался в прогнувшиеся ребра, сбив дыхание и почти остановив сердце. Костлявая кисть разжалась, нож лязгнул об асфальт. Рябой внезапно оказался с противником лицом к лицу, попытался схватить за горло, но руки соскользнули с мощной шеи и мертвой хваткой вцепились в ворот рубахи. Холодные голубые глаза были совсем близко, они гипнотизировали и внушали животный ужас, рябой понял, что пропал, и безвольно обмяк, мигом утратив агрессивность и потеряв способность к сопротивлению. Страшные глаза резко надвинулись на изрытое оспой лицо, выпуклый лоб глухо ударил в переносицу – словно в праздник Пасхи крашеное яйцо-биток проломило более тонкую скорлупу. Рябой запрокинулся на спину, но кисти не разжал – рубашка незнакомца с треском лопнула, скрюченные пальцы потащили ее за собой, и синяя ткань накрыла разбитую физиономию упавшего, будто кто-то позаботился о покойнике. Парень снова резко развернулся и сильным боксерским крюком сшиб скособоченного, жадно хватающего воздух главаря. С начала схватки прошло не больше минуты. На асфальтовом пятачке бесформенными кулями валялись три еще недавно грозных хулигана. Четвертый – татуированный, сумел подняться и чуть покачивался на дрожащих ногах, совершенно деморализованный и не способный к дальнейшей схватке. Привыкший доводить дело до конца, светлоголовый шагнул к нему. Тот попятился и бессвязно замычал, выпученными глазами уставясь на оставшегося по пояс голым противника. Окровавленные губы дрожали, растопыренная пятерня поднялась, заслоняя лицо. Победитель бугрился мышцами. Он явно занимался культуризмом и специально накачивал бицепсы, трицепсы, пресс, грудные, широчайшие, дельтовидные... Но не груда мускулов испугала босяка. Парень был сплошь покрыт синими узорами татуировок. Многокупольный храм во всю грудь, звезды вокруг сосков, витые погоны на плечах выдавали опыт многочисленных «ходок» в зону и высокое положение в уголовной иерархии. Под ключицами имелась еще одна пара глаз – жестокие, широко открытые, они презрительно разглядывали босяка с его жалкими бакланскими[3] наколками – ничтожного ефрейтора, посмевшего схлестнуться с генералом криминального мира. – Я... Я... Ты... М-м-м... Баклан был настолько шокирован, что даже потерял способность внятно говорить, и светловолосый, сплюнув, остановился, решив не добивать морально уничтоженного врага. Но поведение генерала не укладывалось в сознании ефрейтора, и, промычавшись, он все же выдавил застрявший в гортани вопрос: – Братела, как же так... Что же ты своих мочишь? Лучше бы он промолчал. Странный незнакомец скривился, будто от зубной боли, и вновь рванулся вперед. – Какой я тебе «свой», мразь... Длинный прямой удар добавил к трем лежащим еще одно обмякшее тело. Теперь все закончилось окончательно. Зрители стали расходиться. Татуированный атлет осмотрел поле битвы, усмехнулся. – Что ж, по-моему, все вышло красиво, – негромко произнес он. Потом поднял разорванную рубашку, расправил ее, критически хмыкнул и, зажав скомканную ткань под мышкой, направился к избитому мужику, осторожно щупающему в сторонке дрожащими руками начинающее распухать лицо. – Как вы? Сильно досталось? – Пожалел волк кобылу... – не поворачивая головы, буркнул тот, облизывая разбитые губы. – Что? – растерянно переспросил атлет. – Да то! – Мужика прорвало, лицо исказила гримаса злобы, боли и отчаянной готовности ко всему. – Что ты комедию ломаешь! Ты такой же, как они! Между собой что-то не поделили, а теперь спасителя разыгрываешь? Да я бы всех вас к стенке ставил без разговоров! К стенке! Лицо парня окаменело. Он молча повернулся и пошел прочь. От реки тянуло прохладным ветерком, но он не освежал обнаженного торса. Парень уже давно не мог почувствовать себя раздетым. Сняв одежду, он не становился голым, как все нормальные люди. Причудливые татуированные узоры: все эти купола, звезды, кресты, погоны, цепи, кинжалы – так густо покрывали тело и так глубоко въелись в кожу, что превратились в тонкий плотный панцирь, кольчугу, мешающую ощутить умиротворяющую прохладу выглаженных простыней, или расслабляющее тепло пара доброй баньки, насладиться ласковыми каплями летнего дождя или нежными прикосновениями пальчиков любимой женщины. Эта броня из синей туши отделяла его от всей остальной вселенной тем особым смыслом, который был зашифрован в линиях рисунков, в странных, неизвестных большинству людей символах, понятных лишь немногим надписях... К тому же нарисованный мир жил своей жизнью: звонили колокола, лязгали мечи и кинжалы, скрипела колючая проволока, звякали цепи, переговаривались, ругались, ссорились и мирились орлы, черти, русалки, рыцари... Все они отличались от привычных сказочных персонажей специфическим значением каждого изображения, и мало кто знал, что, например, кот в цилиндре и бабочке, выколотый на левом предплечье, – не просто забавная зверушка, а Коренной Обитатель Тюрьмы. Это были буйные, сварливые и малоприятные особи, с жестокими законами бытия, деформированными представлениями о добре и зле и вывернутой наизнанку моралью. Являясь частью его существа, они, конечно же, оказывали влияние на своего носителя, но не удовлетворялись этим и пытались полностью навязать свою волю, диктовать чувства, мысли, поступки. Вот и сейчас кот с левого предплечья – символ фарта и воровской удачи – поправил когтистыми лапами щегольский цилиндр и недовольно прошипел: – Дал он им хорошо. Только чего было за какого-то вахлака мазу тянуть? На хер он нам нужен? – Ни за что ребят обидел! – поддержал кота пират с правого плеча. Он был с серьгой и в косынке, вместо одного глаза – черная повязка, в зубах зажата финка с надписью «ИРА». Надпись не имела отношения ни к женскому имени, ни к Ирландской революционной армии: просто аббревиатура, означающая угрозу: «Иду резать актив». – А самому бы понравилось – ни с уха, ни с рыла – и по рогам? – Заткнуться всем! – рявкнул носитель татуированного мира. Живо обсуждавшие происшествие дядька с кульком и две женщины испуганно замолчали и шарахнулись в стороны. На всем протяжении пути этот эффект повторялся: когда он проходил мимо, люди переставали разговаривать, зато сзади немедленно всколыхивался оживленный шепоток. Он знал, о чем говорят у него за спиной. Между тем к месту недавней драки подкатил раскрашенный милицейский «Форд». Долговязый и татуированный уже очухались и теперь откачивали сотоварищей. Ослабевший от потери крови Карзубый, наконец, сел, привалившись к скамейке, и озабоченно двигал пальцами отвисшую, тихо похрустывающую челюсть. Рябой не приходил в сознание, из носа сочилась густая черная кровь. Чуть в стороне приводила себя в порядок их недавняя жертва. – Что тут произошло? – строго спросил сидящий за рулем сержант. У него было грубое, будто вырубленное топором лицо и недобрые глаза. Никто не отвечал. Потерпевший не собирался связываться с милицией, а блатным кодекс чести не позволял «кидать заяву». На мужика, впрочем, патруль внимания не обратил: по сравнению со своими обидчиками он имел вполне пристойный вид, благодаря чему смог неторопливо отойти в сторону и затеряться в сумерках. – У кого спрашивают? – открыв правую дверцу, высунулся из машины флегматичного вида лейтенант с округлым и мягким, будто только что выпеченная сдоба, лицом: неподрумяненная булочка с глазками-изюминками и мятым ртом. По сравнению с водителем он держался менее уверенно, и если бы не знаки различия, можно было подумать, что это он находится в подчинении у сержанта, а не наоборот. Возможно, в реальной, а не уставной жизни так и было. Но лейтенант знал о производимом впечатлении и при каждом удобном случае старался его рассеять. – Вы что, оглохли? Может, уши прочистить? – нарочито грубо произнес лейтенант и помахал увесистой резиновой палкой. – Что случилось? – Что, что, – не поворачиваясь, пробурчал долговязый. – Или не видите? «Скорую» вызывать надо – вот что! – Щас ты у меня покомандуешь, – мрачно пообещал водитель и полез наружу. Задняя дверь «Форда» распахнулась, и, подкрепляя весомость слов напарника, там обозначился еще один, стриженный наголо милиционер в скрывающем погоны бронежилете и с коротким автоматом наперевес. – Товарищ лейтенант! – К машине подскочил крупный мужчина с полиэтиленовым пакетом в руке и зашептал что-то в самое ухо офицеру, показывая пальцем в сторону Комсомольского проспекта. – Один, что ли? – мигнул глазами-изюминками старший патруля. – Как же он с четырьмя справился? – Такой бандит десятерых зарежет! Весь в наколках, живого места нет, видно, из лагеря не выходил! Вы поосторожней с ним... Лейтенант озабоченно кивнул. Захлопнулись дверцы, и «Форд» рванул с места. Метров через восемьсот они догнали того, кого преследовали. – Ничего себе! – присвистнул шофер. – Видели когда-нибудь такого синюка[4]? Ну зверюга... – Когда в конвойке работал, видал я всяких расписных[5], – сказал милиционер в бронежилете. – Но сейчас их мало... – Так чего делать будем? – размышлял вслух лейтенант. – С одной стороны, он своих же дружков раскатал, нам вроде и дела нет. Но он еще чего угодно залепит на нашем участке... – Брать надо! – водитель азартно припал к рулю. Подпрыгнув на бордюре, «Форд» легко выскочил на тротуар и преградил дорогу голому по пояс светловолосому парню. – Стоять, руки на затылок! – рявкнул сержант, выскакивая из машины, и одновременно вытянул задерживаемого палкой поперек спины. Литая резина смачно впилась в мускулистое тело, багровая полоса под лопатками перечеркнула упитанного монаха в развевающейся рясе, усердно бьющего в большой и маленький колокола. – Кхе! Кхе! – резкий кашель вырвался из груди парня, дыхание у него перехватило, глаза вылезли из орбит. – Руки! Руки тебе говорят! – Ствол автомата въехал в солнечное сплетение, оставив отпечаток раструба в навершии массивного креста с распятой женской фигурой. Расписной согнулся. Его вырвало. Водитель и стриженый сноровисто завернули руки назад, лейтенант быстро надел наручники. – Готово! – офицер с облегчением вздохнул и вытер вспотевший лоб. – Иванцов, обыщи его! А ты, Уткин, сторожи – вдруг бечь кинется... Или в воду нырнет... Сержант-водитель обшарил джинсы, вытащил электронную записную книжку и портмоне из натуральной кожи. – Гля, чего теперь синюки носят! Культурные, гады, стали... Лейтенант протянул руку, но водитель дал ему только пластмассовый футляр блокнота, а портмоне сунул себе в карман. Расписного затолкали на заднее сиденье, Иванцов поднял с земли разорванную рубашку и засунул задержанному под мышку. – Держи при себе свое добро! – сказал он, подмигивая Уткину. – Нам чужого не надо! Оба засмеялись. – Хватит зубы скалить, – раздраженно сказал лейтенант. – Давайте в отделение! – Есть, командир! – с едва заметным шутовским оттенком ответил Иванцов и снова подмигнул напарнику. – Надо еще заехать переобуть его. Зачем в камере такие кроссовки? «Форд» быстро набрал скорость и мягко помчался по широкой магистрали. Несмотря на великолепные ходовые качества, внутри он имел обычный затрапезный вид, характерный для любого отечественного патрульного автомобиля, который возит не ухоженных мужчин и изысканных женщин, а пьяниц, наркоманов, преступников и проституток. Порванные коврики, обшарпанные, в пятнах, сиденья, густой дух немытого человеческого тела, пролитого вина, табачного дыма, оружейной смазки... Сейчас в салоне непривычно запахло хорошим парфюмом. – От кого это так поперло? От него? – завертел головой лейтенант. Уткин переложил автомат в другую руку и, наклонившись, обнюхал задержанного. – Точно... Как в парикмахерской! – Странно! – офицер машинально поправил фуражку. – Обычно от них только потом воняет. Да и одет он не так... Что скажешь, Иванцов? – А нам чего? Отвезем, пусть разбираются... У водителя заметно испортилось настроение. Если в машине сидит не спившийся босявка, а какой-нибудь шишкарь со связями, «новый русский» из бывших зеков, то это задержание может иметь самые непредсказуемые последствия для всего экипажа. Впрочем, такой вариант маловероятен. Ни крутой тачки, ни телохранителей, ни мобилы[6], да и денег не густо... К тому же шишкари не дерутся на кулаках и не расхаживают по улицам, выставив напоказ татуировки... Несколько минут сержант напряженно размышлял, потом все-таки поинтересовался: – Слышь, мужик, ты сам откуда? Не местный? Задержанный прокашлялся. – Из Тиходонска... Чего ж ты сразу не спросил – кто да откуда? Голос у него был сиплым и прерывистым, будто в трахее застряли кусочки отбитого легкого. Водитель облегченно вздохнул. – На хер ты нужен, тебя спрашивать. Сразу видно – бандит. Тиходонск вообще бандитский город. У входа в отделение милиции задержанный остановился, внимательно читая вывеску. – Давай, грамотей, заходи! – сержант толкнул его в спину, автоматчик на входе посторонился, и татуированный человек шагнул в мир, который был ему очень хорошо, до мелочей, известен, где каждая деталь и предмет являлись привычными и близкими. В дежурной части царило удивительное спокойствие. Камеры для задержанных пустовали, не толклись у стойки родственники, потерпевшие и заявители. В глубине коридора гремели ведра уборщицы. Сильно пахло гуталином заступившего в ночь взвода ППС и слабо – карболкой. Утром, когда обработают камеры, интенсивность запахов поменяется. Майор с красной повязкой на руке составлял сводку, старший сержант с такой же повязкой сидел за пультом, на котором горела единственная лампочка задействованного канала связи, и успокаивал кого-то в грубую черную трубку: – Ну почему обязательно украли? Может, муж потратил, а вам не сказал... Вот приедет – и все выяснится... Возле обитой железом двери оружейной комнаты висел большой плакат с пистолетом Макарова в разрезе, на другой стене красовалось пособие по строевой подготовке: лубочного вида милиционеры мужского и женского пола замерли по стойке «смирно»: анфас и в профиль, в летней, зимней форме и в плащах. Кители, брюки, юбки, шинели отутюжены до немыслимой стромкости, погоны, эмблемы и шевроны расположены на точно отведенных местах, ни на миллиметр в сторону. Ни один из этих образцово-показательных сотрудников не надел бы повязку дежурного на короткий рукав летней рубашки, как майор с помощником. – Скучаете? Гляньте, какого мы зверя повязали! Он на набережной четверых своих дружков отмудохал до потери пульса! – молодецким голосом объявил сержант. Майор поднял голову. У него было красное лицо службиста и цепкий взгляд бывалого мента. – Да? А заявок не было. Ладно, сейчас разберемся. – Вызовите ответственного! Я капитан милиции, меня безосновательно задержали и избили, хотели ограбить, – властно приказал задержанный. – Следователя прокуратуры поднимайте, пусть закрывает этих шакалов! Эта фраза произвела эффект разорвавшейся бомбы. Дежурный и помощник вытаращили глаза, у Иванцова отвисла челюсть, Уткин чуть не уронил автомат, соляным столбом замер в проеме двери лейтенант. Сейчас каждый третий из доставленных в милицию блатует по-своему: кричит, козыряет известными фамилиями, выдает себя за чьего-то друга или родственника, грозит неминуемыми карами... Но этот полуголый, татуированный всплошную громила держался солидно, правильно употреблял служебные обороты речи и, самое главное, знал, что, кроме штатного дежурного, здесь обязательно несет службу представитель руководства – начальник или кто-то из заместителей, который должен разбираться в особо сложных ситуациях и принимать решения в случае любого ЧП. А задержание сотрудника милиции – серьезное ЧП, хотя и не столь редкое, как в былые времена. Особенно незаконное задержание, да еще связанное с избиением. – Ты че, совсем? – визгливо вскрикнул Иванцов. – Какой ты капитан милиции?! – Удостоверение в рубашке. В нагрудном кармане, – спокойно произнес человек. Воцарилась мертвая тишина. Помощник дежурного подошел, взял измятый комок синей ткани и передал майору. Тот расправил разрезанную, испачканную кровью рубашку, расстегнул пуговицу кармана и извлек стандартное красное удостоверение, точно такое же, как те, что имелись у каждого из присутствующих. – Капитан милиции Волков Владимир Григорьевич, – негромко прочел дежурный, но все услышали. – Старший оперуполномоченный уголовного розыска Центрального РОВД города Тиходонска... – Наручники снимите! – властно потребовал Волков. Начальник патруля достал было ключи, но Иванцов, наплевав на субординацию, преградил лейтенанту путь. –Да вы что? – завопил сержант. – Где вы видали таких капитанов? У него ксива поддельная! Сейчас снимем браслеты, и он нас в куски порвет! Аргумент был резонным: времена, когда безоглядно верили любым документам, давно прошли. – Соединись по спецсвязи с Тиходонском, – приказал майор помощнику. И через несколько минут разговаривал со своим далеким коллегой. Остальные напряженно слушали. Все они были набраны по лимиту, и сейчас это выглядело особенно наглядно: встревоженные крестьяне в форме с чужого плеча. На их фоне тиходонский оперативник казался былинным богатырем, героем какой-нибудь саги о викингах или Песни о Нибелунгах. Но он вслушивался в разговор с неменьшим напряжением. – Есть такой? – переспросил дежурный. – Здоровый, весь в татуировках? Да? Так и называют? Ну вы там даете! И много у вас таких Расписных? Один, говоришь... А где он сейчас должен находиться? Ага... В Москве и находится, только проводит отпуск очень своеобразно... Что? В каком смысле? Да уже понял кой-чего... Ладно, спасибо за подсказку. Майор положил трубку таким жестом, каким ставят точку в затянувшейся истории. Начальник патруля положил на стойку электронный блокнот и снял с задержанного наручники. Тот принялся растирать запястья, вращать могучими плечами, махать руками, восстанавливая кровообращение. – А чего, на нем написано, что капитан? – неизвестно у кого спросил стриженный наголо милиционер с автоматом. – Идет без рубахи, весь исколот – натуральный зек! Дежурный вернул Волкову удостоверение. На пальцах Расписного он заметил грубые шрамы. – Перстни срезал прямо с кожей? Тиходонец не ответил. – Нет, правда, скажи: зачем ты так искололся? –Для смеха... – Да, видать, ты парень веселый. Только товарищи тебя не очень-то любят... – Товарищи любят. Крысы – нет. Где мой бумажник? Осторожно ступая, бочком, подошел Иванцов, стараясь не приближаться, опасливо протянул портмоне. Интуиция сержанта не подвела: Волков поймал его за кисть, подломил и лишь тогда другой рукой взял бумажник. – Ой! Кончай! Больно! – Сколько вынул? – спросил Волков, раскрывая портмоне. – Ничего не брал, честно! Если только выпало... – Я так и думал, что ты крыса! Расписной без замаха ударил тыльной стороной раскрытой ладони. Восходящее солнце хрустко припечаталось к физиономии сержанта, тот, запрокинув голову, отлетел к стене, сильно ударился затылком и сполз на обшарпанный, давно некрашеный пол. Из носа у него потекла густая темная кровь, как недавно у рябого. – Ты что?! Дежурный, побагровев, схватился за кобуру. Уткин передернул затвор автомата. Но татуированный человек стоял спокойно и больше агрессивности не проявлял. – Если бы он просто саданул меня в горячке, я бы его не тронул. Но это гад под нашим мундиром. Ему нравится калечить и грабить людей, да еще прикрываться погонами! Крыса! – Какой ты весь правильный и честный! – майор убрал руку с кобуры и взялся за внутренний телефон. – Только если бы позвонили сюда и спросили про меня, про него, про него, – дежурный пальцем показал на помощника, автоматчика, лейтенанта. – Ответили бы одно: железные ребята, вы их там не прессуйте! Даже не спрашивали бы, за что задержали! Это ментовской закон – своих выручать! А ты, выходит, не свой! Потому что твой товарищ из Тиходонска сказал: с ним держите ухо востро, он любую козу подстроить может! И еще кое-что сказал! Лицо Волкова исказила гримаса, словно стрельнуло в нерве больного зуба. Он напрягся. – Стоять! – выставил автомат милиционер в бронежилете. – Ты Ваську убил, дернешься – я из тебя решето сделаю! Под суд пойдешь, сука, лет восемь точно схлопочешь. В зоне тебе самое и место! Тем временем майор докладывал обстановку ответственному дежурному. – Да, личность подтвердили. Но когда сняли наручники, он ударил Иванцова так, что тот лежит, как убитый... Через пару минут в дежурку вошел коренастый подполковник. Отглаженный, как на плакате, мундир, аккуратная прическа, дорогой одеколон, властная уверенность в себе – все это выгодно отличало ответственного дежурного от подчиненных. Казалось, что они служат в разных милициях. Он быстро нагнулся к неподвижному сержанту, потрогал пульс на горле, оттянув веко, заглянул в зрачок. – Живой. В нокауте. Переносица наверняка сломана» Вызовите «Скорую помощь». Помощник нажал рычажок на пульте, подполковник осмотрел Волкова, презрительно скривил губы. – Я еще такого милиционера не видел. Ваше удостоверение! Заглянув в документ, ответственный прошел за стойку и положил удостоверение дежурному на стол. – Что ж, сотрудник милиции не депутат, иммунитетом не пользуется... Майор потянулся к уху начальника. – В Тиходонске сказали, что парень очень говнистый. В Контору ему настучать – раз плюнуть. Предупредили, чтобы с ним были очень осторожны... Дежурный почти шептал, а подполковник ответил ему громко, показывая, что он хозяин положения и полностью контролирует ситуацию: – А нам бояться нечего, мы полностью по закону действуем. Сейчас пошлите наряд на место, найдите тех, кого он побил да порезал. Это будет один эпизод. Потом Уткин и Камнев напишут рапорта про сопротивление при задержании. Вот и второй эпизод... Лейтенант со сдобным лицом переступил с ноги на ногу. – Он не особо сопротивлялся, товарищ подполковник. То есть совсем... Не успел. Подполковник нахмурился и впился в него взглядом. – Ты что, адвокатом стал? Тогда снимай форму – и шагом марш! – Да нет... Я просто уточнить хотел... – В рапорте и уточнишь! А нападение на Иванцова – третий эпизод! Он прокурорского следователя просил? Вызывайте! Тот его в ИВС[7]закроет. А пока посадите в «обезьянник». Пусть начинает понимать, что тут не Тиходонск, где такая образина может служить в милиции! – Без оскорблений! – зло огрызнулся Волков. – Эту «образину» делали здесь, в Москве! И там, куда вас и сейчас без пропуска не впустят! – В клетку! – не вступая в дискуссию, приказал подполковник. Камнев и Уткин осторожно приблизились с двух сторон. Пример товарища служил наглядным и убедительным уроком, они явно боялись задержанного. – Гражданин, пройдите, – не очень уверенно сказал лейтенант. – Иди, говорят! – рявкнул стриженый милиционер, держа автомат на изготовку. – И без фокусов! Волков тяжело вздохнул. – Я имею право позвонить! – Звони, – равнодушно произнес подполковник и направился к выходу из дежурной части. – Хоть министру, хоть президенту, хоть самому господу богу... Дежурный придвинул телефон, Волков принялся набирать номер. Он хорошо знал нравы Системы и понимал, что вляпался в дерьмо по уши. С Иванцовым он переборщил, такое не прощается, и накрутят ему на всю катушку... Набираемые цифры являлись единственной ниточкой, ведущей на свободу, хотя и в самое пекло... Ну да черт с ним! Хоть бы Серегин не отключил мобильник! Из камеры не позвонишь, а потом время уйдет – и все! – Я слушаю, – отозвалась трубка знакомым голосом. Волков перевел дух. – Здравствуй, дружище! Я согласен... – Волк?! – после короткой паузы отозвался Серегин. – Я был на сто процентов уверен, что ты откажешься... – Я тоже был в этом уверен. – У тебя проблемы? – Да. Я у коллег, но они настроены меня посадить. – В каком отделении? – деловито спросил Серегин, и Волков почувствовал, что ниточка на волю превращается в толстый и прочный канат. Он назвал номер. – Сейчас тебя отпустят. Сам доберешься? Расписной прислушался к своим ощущениям. Сил совершенно не было, ломило спину, болело под ложечкой, тошнило. Он держался на нервах. – Нет. Я еле на ногах стою. К тому же без рубашки... – Тогда жди, я за тобой заеду. Минут через тридцать. Волков положил трубку. Помдеж уже открыл решетчатую дверь камеры и нетерпеливо постукивал огромным ключом по стальному уголку. – Позвонили? – дружелюбно спросил майор. – Вот и хорошо. Теперь пожалуйте... Он сделал приглашающий жест. – Дайте я ему врежу вначале, – раздался хриплый голос. Иванцов пришел в себя, вытер рукавом кровь и разразился отборной нецензурной бранью, за которую самый мягкосердечный судья без колебания отвешивает полных пятнадцать суток. – Он мне нос сломал, паскуда! Дышать не могу... Где палка? Но ему было не до палки. С трудом встав на ноги, сержант доковылял до ближайшего стула и, запрокинув голову, плюхнулся на жесткое сиденье. Уткин водой из графина смочил не первой свежести платок и положил напарнику на переносицу. – Болит? – сочувственно спросил майор. – Чуть полегчает, давай – рапорток накатай, как он на тебя напал. Прозвенел внутренний телефон. – Вызывали, – подтвердил дежурный. – Пропускай. И пояснил своим: – «Скорая» приехала. Потом повернулся к чужаку и заговорил совсем другим, жестким тоном: – Долго думаешь тут маячить? Ты же порядки знаешь, ночь впереди, к чему тебе лишние проблемы? Сказали – в клетку, значит, дуй в клетку. Ну! Тяжело вздохнув, Волков направился к решетчатой двери. В его жизни было много подобных дверей – и точно таких, и сплошных – с кормушкой и глазком, и глухих дверей автозаков... Он искренне надеялся, что они остались в прошлом, вместе с гулкими серыми коридорами, звяканьем длинных ключей, отрывистыми командами надзирателей... В дежурку зашли высокий мужчина и сухощавая женщина в белых халатах. Мужчина нес в руках чемоданчик с красным крестом. – Кому тут плохо стало? – спросил он, внимательно осматриваясь. Их глаза встретились, и Волка будто ударило током. Человек в белом халате не был похож на врача! И его спутница слишком грамотно стала у двери, контролируя и дежурку и коридор... Неужели Серегин избрал такой метод вытащить его отсюда?! Но это безумие! И потом, его личность установлена, значит, надо всех... А звонок в Тиходонск? Он-то и свяжет концы! Но Серегин ничего не знает про звонок... Вот и прокол! Это будет очень, очень некрасиво! – Нашему сотруднику, похоже, сломали нос, – обиженно сообщил майор, будто пожаловался. – Вот этот задержанный. Зазвонил телефон. – Задержанный? Сотруднику? – изумился мужчина в халате, переводя взгляд на хрюкающего в углу Иванцова. Такое у меня в первый раз! Он открыл чемоданчик. Там были обычные медицинские штучки – бинты, вата, какие-то пузырьки, упаковки разовых шприцев... Волков расслабился. – Да. Так точно. Я все понял. Есть! Внимание всех находящихся в дежурной части сосредоточилось на врачах, хлопочущих вокруг перепачканного кровью Иванцова, между тем главное сейчас происходило у пульта дежурного. Майор разговаривал с кем-то стоя по стойке «смирно», его лицо стало еще краснее, будто вся кровь ударила в голову, свободной рукой он делал какие-то знаки помощнику, будто стряхивал с пальцев невидимую липкую гадость. Осознавший чрезвычайность ситуации, помощник тоже вскочил, но знаков не понимал и стоял в стойке готовности к немедленному исполнению любого приказа. – Выпусти его! – полушепотом прокричал майор, положив трубку и щелкая переключателем на пульте. – Товарищ подполковник, только что звонил Дубинин, приказал вам срочно с ним связаться! – выпалил он в микрофон внутренней связи. – Да, сам, лично! Да! Что стоишь, как столб! – уже в полный голос закричал дежурный на остолбеневшего сержанта. – Выпускай капитана! Волков понял, что Серегин избрал цивилизованный способ. А все остальные поняли, что звонок, грянувший из милицейского поднебесья, напрямую связан со странным татуированным ментом из провинциального Тиходонска. Лязгнул замок, решетка открылась. Это было самое короткое заточение в жизни Расписного. Майор встретил его на пороге с неизвестно откуда взявшейся щеткой в руках. – Давайте я вас почищу! – он ловко прошелся жесткой щетиной по джинсам. – Сколько ни говорю уборщице, а скамейка там все равно грязная... Волков не успел присесть на скамейку «обезьянника», но останавливать дежурного не стал – просто не было сил. Хотелось лечь, вытянуть ноги, расслабиться и провалиться в глубокий освежающий сон. – Неужели и вправду министру позвонили? – откуда-то снизу спросил майор. – Ну и ну... А я что... Вы же порядок знаете: мне команду дали – я исполнил. Закончившие работу врачи обалдело смотрели, как дежурный по отделению милиции чистит щеточкой татуированного детину, сломавшего нос милицейскому сержанту. – Всех посторонних попрошу покинуть помещение, – распорядился показавшийся на пороге ответственный дежурный. В руках он держал отглаженную форменную рубашку с подполковничьими погонами и серый форменный галстук. – Докторам спасибо за помощь, до свидания. Уткин, отвези Иванцова домой, пусть отдыхает. Это для вас, не ходить же голым. Погоны можно снять... – Спасибо, снимать погоны не по моей части, – Волков отвел протянутую рубашку. – Мне ничего не надо. Сейчас за мной приедут. – Как угодно, – сухо поклонился подполковник. Он держался с достоинством, хотя удавалось это с трудом. – Вы не должны иметь к нам претензий. Мы действовали по закону. – Я не в претензии, – Волков сел на стул, еще не успевший остыть от Иванцова, откинулся на спинку, почти как тот, и закрыл глаза. Помявшись несколько секунд в неловкости, подполковник ушел. – А мне что теперь делать? – спросил у дежурного лейтенант с булочкоподобным лицом. – Увольняйся, пока не поздно, – не открывая глаз, посоветовал Волков. Лейтенант встрепенулся. – Почему? Вы будете жаловаться? – Нет. Просто ты этими шакалами не командуешь, а отвечать за них обязан. Рано или поздно они подведут тебя под статью. Больше тиходонец не разговаривал: сидел с закрытыми глазами, скрестив на татуированной груди могучие татуированные руки, и непонятно было – спит он или бодрствует. Через полчаса в дежурную часть стремительно зашли три человека – высокие, крупные, с решительными лицами и резкими движениями. Один был в тонком и даже на вид очень дорогом летнем костюме с галстуком, его спутники тоже в костюмах, но попроще. Почему-то автоматчик у входа ночных визитеров не остановил и даже не доложил об их приходе. – Ты точен, Серж! – капитан Волков поднялся навстречу человеку в дорогом костюме. – Как всегда, Волк! Они крепко обнялись. – Тут все в порядке? – Серж строго, как надзирающий прокурор, осмотрел дежурный наряд. – Так точно! – подчиняясь велению души, доложил майор. – Разобрались! – Ну ладно... Один из его спутников развернул белую рубашку с длинными рукавами. Волков быстро надел ее и наглухо застегнулся. Рубашка оказалась впору. – Поехали! Все четверо вышли на улицу, где у машин их ожидали еще несколько человек. Охранники распахнули дверцы напоминающего черную каплю «Мерседеса-600», Серж и Волк сели на заднее сиденье, сопровождающие погрузились в огромный черный джип, и кавалькада растворилась в изобилующей чудесами московской ночи. – Ты когда-нибудь видал, чтобы капитана-мента на таких тачках возили? – спросил майор. – Не-а... Лейтенант покачал головой. – А чтобы капитан-мент был так синькой расписан? Жест повторился. – А чтобы за капитана-мента заступался генерал, замнач Главка? Лейтенант покачал головой в третий раз. – То-то же! – назидательно сказал дежурный. И задумчиво продолжил: – Темный парень! Очень темный... Шкура одна, нутро другое... Мы тоже не святые, но нам до него далеко! Чужой он, хотя с нашей ксивой... И руб за сто даю – он вообще никакой не Волков! А может, и не Владимир Григорьевич... Тут майор как в воду смотрел. Бывшего задержанного действительно звали по другому. И он привык быть чужим для всех. Почти для всех. Часть первая. ВЫПИТЬ БАВАРСКОГО Глава 1. Уроки рисования Настоящая его фамилия была Вольф. Вольдемар Генрих Вольф – чистокровный немец. На роду у него было написано родиться в ссылке в степях Казахстана, но в начале шестидесятых повеяло оттепелью, и при большом желании и определенном упорстве уже можно было снять штамп спецпереселенца. Вольф-старший, которому упорства занимать не приходилось, это и сделал, после чего вывез крепкотелую блондинку Лизхен из Караганды и вступил с ней в законный брак. В шестьдесят четвертом родился Вольдемар, причем не в одном из разрешенных к проживанию захолустных городишек, а в крупном южном краевом центре Тиходонске. – Нам, конечно, здесь не положено, – усмехался отец. – Тиходонск в «минусе сто[8]» на двадцатом месте. Но там тоже дураков хватает... Он показывал большим пальцем куда-то за плечо. – Прошляпили немца. После работы Генрих любил забрести в парк Революции и посидеть в «шапито» – так завсегдатаи называли пивную: круглая, с островерхой брезентовой крышей, она действительно напоминала передвижной цирк. Столики стояли вокруг, на асфальтовом пятачке, но часто их переносили прямо на землю, под деревья или в кусты – если надо было к паре кружек пивка добавить «прицеп» из чекушки «беленькой». Сидеть на свежем воздухе, потягивая плотный, густо пахнущий ячменем напиток, Генриху очень нравилось. После мутного карагандинского пойла, которое разливала в душном подвале толстая неопрятная казашка, тиходонское «Жигулевское» не только радовало желудок, но и согревало душу, приближаясь к недостижимому идеалу – настоящему баварскому, которое никто из знакомых Генриха не пробовал, но о котором из поколения в поколение грезили все мужчины в Поволжье, а потом в казахстанской ссылке. Баварское среди немецких колонистов из разновидности пива превратилось в некий фетиш, многозначащий символ. «Я еще выпью свою кружечку баварского» – это распространенное выражение означало надежду на лучшую жизнь и не обязательно связывалось с мюнхенской или кельнской пивной: скорее, просто с благополучием, достижением жизненных целей, разрешением всех житейских проблем. В «шапито» Генрих обзавелся массой знакомых, которым представлялся как Гена и вполне проходил за «своего парня» – среднего роста и телосложения, чуть сутуловатый, с редеющими светлыми волосами, гладко зачесанными назад, в кургузом поношенном пиджачке – он ничем не выделялся среди посетителей пивной. Впрочем, была одна странность: он не признавал ни сухую, коричнево-прозрачную тарашку, ни янтарных, мясистых, истекающих жиром лещей, ни другую вяленую рыбу, которая испокон веку сопровождает на Дону питие пива и во многом определяет успех и законченность этой процедуры. «Мертвая рыба, ее есть нельзя», – думал он про себя, но вслух ничего не говорил, только вежливо улыбался и отрицательно качал головой. Он никогда не погружался в пучину национальных проблем, охотно поддерживая обычный расейский разговор «за жизнь». В отличие от большинства случайных собеседников, сам Генрих был искренне доволен жизнью. – Здоровье есть, руки есть, семья есть! Считай – все есть! – говорил он изредка наезжающему в гости дяде Ивану, которого на самом деле звали Иоган. Они сидели на «праздничном» месте – в комнате, за приставленным к окну шатким столиком, накрытым не повседневной, с полустершимся узором, клеенкой, а накрахмаленной белой скатертью. В графине плескалась чуть зеленоватая, настоянная на лимоне водка, а кроме обычных для российских застолий тончайших, потеющих соком, ломтиков «Любительской» колбасы и ноздреватого «Голландского» сыра, в эмалированной ванночке жирно серел селедочный форшмак, остро пахли поджаренные в растительном масле и натертые чесноком ломтики черного хлеба. В отличие от некоторых обрусевших немцев, Лиза не забыла национальную гастрономию и для угощения гостя готовила на общей кухне айсбан, фаршированный говяжий желудок или жареные мозги. – Давай за это и выпьем, дорогой Иоган! – добродушно гудел Генрих, искренне полагающий, что его благополучие для гостя очевидно. – За то, что все есть! Младший Вольф сидел на кровати в углу над разобранным будильником и смотрел, как без чоканья опрокидываются рюмки. – Нет, Генрих, самого главного у тебя нет, – возражал дядя Иван, ложкой отправляя форшмак прямо в рот. Подвыпив, он становился желчным и задиристым. – Родины у тебя нет. Своей земли нет. А главное – национального самосознания нет. Ты не хочешь бороться за наши права. Ты равнодушный, словно русский. Ты не подписываешь наши письма, не ходишь на демонстрации... Маленький Вольдемар на всю жизнь запомнил эти длинные, тягучие и неприятные для отца разговоры. Иногда, в запальчивости, дядя Иван переходил на немецкий, и отец по-немецки отвечал, но и тогда мальчик все понимал, потому что Лизхен целенаправленно обучала сына родному языку. – Я родился в Союзе, Иоган, – в очередной раз повторял Генрих, меланхолично двигая челюстями. В отличие от гостя, он очень тонко намазывал форшмак на поджаренный хлеб. – И родители мои жили здесь. И сын мой растет здесь. Я уже больше русский, чем немец. – И это очень плохо, Генрих. Ты назвал сына Вольдемаром – зачем? Чтобы он мог называться по-русски, Владимиром? А сам ты как представляешься – Геной? Это ассимиляция, утрата родовых корней! Дядя Иоган вытирал жирные губы и обличающе наставлял на отца указательный палец. – Да, твои родители жили здесь, но тогда у нас была своя область. А что у нас есть сейчас? Завтра я отправлю петицию в Верховный Совет, под ней тысяча подписей честных немцев, они хотят немецкую автономию! Подпишись и ты, стань в наши ряды! Давай вместе добиваться немецкой республики! Отец недовольно щурился. – Добиваться, говоришь? А кем ты там будешь? – Кем-нибудь в правительстве. У меня большие заслуги перед народом, я могу стать и премьер-министром... – А я все равно буду водопроводчиком. Так зачем мне твоя борьба? Дядя Иван начинал злиться. – Ты странно рассуждаешь, Генрих. В тебе вообще много странного. Например, очень странно, что ты попал жить в Тиходонск. А все наши – в глуши, в селах: кто на Кубани, кто на Волге... Отец терял терпение и постепенно заводился: – В тебе тоже много странного, Иоган! Ты прекрасно знаешь про фиктивный брак с Ольгой Коростылевой. Она местная, вернулась в Тиходонск, как дочь реабилитированных, это положено по закону. А меня прописали к ней автоматически... Потом мы развелись, и я зарегистрировался с Лизой... Дядя Иоган хитро смеялся и качал пальцем. – Очень просто у тебя получается, Генрих, очень просто! Вот если бы я захотел поселиться здесь, то мне и десять фиктивных браков не помогли бы! Никто бы меня не прописал, и такую комнату в самом центре никто бы не дал! Комната у них действительно была неплохая – высокая, светлая, площадью метров в двадцать. Служебная жилплощадь в старой, обреченной на снос части города. Ветхие двух-трехэтажные домишки с наружными железными лестницами и приспособленными удобствами, насквозь проржавевшими трубами, кранами и стояками, плохо сложенными печками, переделываемыми постепенно под газовые форсунки... Рядом чернела пустыми оконными проемами разбомбленная еще в войну пятиэтажка с треснувшим фасадом и провалившимися междуэтажными перекрытиями. По ночам здесь собиралась окрестная шпана: жгли свечку, играли в карты, пили водку, будоражили окрестности взрывами визгливого смеха или густого тяжелого мата, иногда вспыхивали короткие жестокие драки, после которых на битых кирпичах оставались потеки крови, а то и распростертые в беспомощных позах тела. Участковый дядя Коля Лопухов, в тесном, перетянутом портупеей потертом мундире, отыскивал и сажал виновных, но к этому времени возвращались посаженные ранее, и все шло по-старому. Лопухов боролся со шпаной, а Генрих Вольф – с текущими трубами, капающими кранами и забитыми стояками: он работал сантехником в жэке. Прилежного и безотказного немца ценил управдом, инженер и женщины из бухгалтерии. Другие работяги – дворники, электрики, плотники, слесаря – относились настороженно, не понимая, почему он вкалывает на чужих, как на себя, и почему после работы может выпить пива либо четвертинку водки, а в перерыв – капли в рот не возьмет. Вначале в этом видели какой-то подвох, потом смирились, как с безобидным национальным чудачеством: мол, немец – он немец и есть. Много лет с хохотом рассказывали историю, которая приключилась с Вольфом в самом начале его работы, эта история вышла за пределы жэка и пошла гулять по городу как смешной анекдот. А дело было так: в обед Генрих оставил без присмотра сумку с инструментами, и у него украли разводной ключ. Он, естественно, принялся искать – заглядывал под стулья, шарил по закоулкам, сидел, наморщив лоб, и мучительно вспоминал, где мог его забыть. Коллеги покатывались со смеху и объясняли глупому, что искать ничего не надо: разводку спиздили, покупай новую и больше никогда не бросай без хозяйского пригляда. Но проживший всю жизнь в немецкой колонии, Генрих не слушал, отрицательно качал головой и продолжал поиски. Посмотреть на бестолкового немца сбежались все сотрудники жэка, и уже целый хор голосов объяснял бедолаге реалии российской действительности. Не желая казаться полным дураком, Вольф решил неумолимой силой логики обосновать свои действия. – Вот скажи, Сергей, – обратился он к напарнику. – У тебя есть свой разводной ключ? – Есть, – кивнул тот. – А у Петра есть? – Есть. – А у Васи есть? – Тоже есть. – У всех есть свои ключи? – У всех. – Вот видишь! – Генрих торжествующе улыбнулся. – Кто же мог украсть мой? Зачем ему два ключа? Но в ответ раздался такой хохот, что Вольф понял: российская действительность сильней любой логики. Генрих быстро приобрел самую высокую квалификацию, и жильцы квартир в их районе с удивлением отмечали, что краны, которые приходил чинить этот молчаливый, непривычно опрятный слесарь, больше уже не протекали. Белокурая Лиза работала нянечкой в детском саду по соседству, и это было удобно во всех отношениях – грудного Володю она могла кормить, ненадолго отлучившись с работы, а когда ему не было еще и года, он уже лежал в казенной кроватке рядом с детьми, за которыми ухаживала его мать. – Я правда всем доволен, Иоган, – совершенно искренне убеждал Генрих непримиримого земляка, когда они уже разделывались с фаршированным желудком. – В жэке на Доску почета мою фотографию повесили. Лизу тоже заведующая уважает. Она там такую чистоту навела, да еще музыкальные уроки дает... Садик стал одним из лучших в районе! Генрих не мог долго сердиться и, опять благодушно улыбаясь, разливал по стаканам остатки водки. – Что ни говори, а нам с Лизой везет на добрых людей и хорошее начальство! Иоган дожевывал последний кусок и сочувственно тряс головой. – Дурак ты, Генрих. Они потому добрые и хорошие, что вы с Лизхен все жилы из себя вытягиваете и за них работаете! – А если даже и так? – Генрих опускал глаза. – Ну, помогли немного... Нам ведь это не трудно... – На дураках воду возят! А все потому, что ты живешь на чужой земле! – гнул свое Иоган. – И забываешь, что у тебя растет сын! Ему тоже не сладко будет жить на чужбине! Вольф отмахивался. – Какая там чужбина! Он укоренится еще крепче, чем я, станет совсем своим. И он еще выпьет свою кружку баварского! * * * «Не любит, не любит этот белоголовый дисциплины. И виниться не любит. Стоит почти весь урок в углу, а ни разу не переступил с ноги на ногу. И смотрит, гаденыш, не отводя взгляда, будто не классный руководитель перед ним, а пустое место...» У Константина Константиновича длинное худое лицо, длинный, висюлькой расширяющийся книзу нос, длинные пегие волосы, свисающие вдоль щек. Ему кажется, что это богемно: художники всегда отличались от остальных, не отмеченных печатью таланта людей. Он похож на пуделя, ученики дали ему прозвище Псин Псиныч. Сейчас он наклонился к глиняной вазе на столе, чуть поворачивает ее, чтобы свет лучше разливался по выпуклому, залитому глазурью боку. Вытянутый бежевый пуловер расстегнут, мятые коричневые брюки едва прикрывают щиколотки. Узкий ремень сильно потерт в нескольких местах, как будто раньше его носили другие люди. Обут Псин Псиныч в нелепые желтые босоножки, служащие ему сменной обувью круглый год. Весь облик учителя рисования отвратителен и враждебен Вольфу. Но что делать? Если бы быстренько вырасти, стать директором школы и поставить самого Псиныча в угол – вот так, отделив от всего остального класса, как презираемого и никому не нужного чужака... Или найти волшебную палочку и превратить его в облезлого злого пуделя. Или дать кулаком в нос изо всех сил, чтобы юшка брызнула! Это проще всего, и не нужно никакой волшебной палочки, и директором становиться не надо. К тому же волшебных палочек не бывает, да и директором не каждый может, а кулаки у всех есть. И у него есть, но еще маленькие. Надо подрасти, набраться сил... А пока терпеть... Отец так и учит: терпи и виду не показывай! Но уж очень это противно... Теперь кувшин стоял идеально. Константин Константинович сосредоточился на приятном: вспомнил, как заглянул на перемене в спортзал, осмотрел раздевалки, сделал Зайцевой замечание за капроновые чулки и взрослый бельевой пояс, подсадил Смирнову на кольца... И сейчас после звонка надо будет проверить душевые... Никто из учителей туда носа не кажет – пусть девчонки делают что хотят... Но должен ведь быть порядок! Вот он, Константин Константинович, и будет присматривать за порядком... Душевное равновесие восстанавливалось, только пристальный взгляд прищуренных голубых глаз, от которого, казалось, вот-вот прогорит пуловер, не давал ему полностью прийти в норму. Ну да черт с ним, этот волчонок не стоит того, чтобы тратить на него нервы! Константин Константинович не спеша подошел к Вольфу. – Надумал? Теперь будешь рисовать? Тот еле заметно кивнул. – Садись на место. Ты сам у себя украл столько времени, что можешь и не успеть. А тогда я поставлю тебе двойку в журнал. Такую то-о-о-ненькую... Володя сел за парту и отодвинул глянцево-белый лист, на котором жирно синела паукообразная свастика. – Что, опять за свое? – учитель повысил голос. – Больше бумаги у меня нет! Где я ватмана наберу на твои капризы? Переверни и рисуй! Или тебе нужен повод, чтобы отказаться трудиться? Белоголовый пацан сидел в той же позе, крепко сжав губы и глядя прямо перед собой. – Ну хорошо, я сам сделаю... С примирительной улыбкой Псин Псиныч наклонился и перевернул лист, но и на другой стороне сидел точно такой паук. Учитель в несколько движений заштриховал свастику карандашом. Грифель раздраженно скрипел по меловой поверхности. – Вот и все, считай, что ничего здесь нет! Рисуй вазу рядом... – На этом листе я рисовать не буду, – тихо, но твердо проговорил мальчик. – Не будешь?! – примирение сорвалось, учитель разозлился не на шутку. – Тебе, паразиту, лишь бы от работы увильнуть! Может, ты сам поставил крест, а сейчас строишь обиженного! Смотри, как бы у тебя на лбу такой не вырос! Псин Псиныч протянул руку, чтобы ткнуть пальцем в упрямый лоб, но Вольф отдернул голову, слегка ударив по учительской ладони. – Ах так?! – задохнулся Псин. – Ты посмел драться?! Ну все, мое терпение лопнуло! На перемене пойдем к директору! Псин Псиныч трясся от ненависти. Схватить бы сейчас эту белобрысую гниду да ткнуть носом в парту, растереть по листу, чтоб действительно отпечаталась свастика на лбу! Так нет, в советской школе надо цацкаться с немецким ублюдком, расшатывать нервную систему! Что ему директор – он и там будет стоять, не опуская головы, пялить свои наглые голубые стекляшки! А вот если дать ему пару раз кулаком или этой вазой по затылку – тогда башка сразу опустится! Прозвенел звонок. В классе поднялся гомон, захлопали крышки парт. Володя вскочил, положил злополучный лист перед Колей Шерстобитовым и быстро сделал то, что Псин Псиныч мечтал сделать с ним – со всего размаху ткнул его лицом в плохо заштрихованную свастику. Раздался громкий вскрик, по ватману разбежались красные капли и брызги. Вмиг наступила зловещая тишина, которую прорвал дикий визг Псин Псиныча. – Ну бандит, я тебе покажу! Кинувшись вперед, он вцепился костлявыми руками в горло Вольфа, выволок из класса и, как ястреб цыпленка, потащил по коридору, не замечая испуганных взглядов учеников и учителей. Он только чувствовал хрупкость зажатой в ладонях детской шеи и явственно ощущал, что едва уловимый миг отделяет его от того мгновения, когда под судорожно стиснутыми пальцами хрустнут шейные позвонки: одно усилие – и все... Это ощущение неожиданно возбудило учителя рисования, причем гораздо сильнее, чем голые тела тонконогих девчонок в душе или раздевалке. Происходящее вокруг вдруг заволокло туманом, уши заложило ватой, все чувства сконцентрировались внизу живота, где пульсировал горячий, остро напряженный отросток. Под руками придушенно бился, что-то кричал и безуспешно пытался вырваться белобрысый, но Псиныч, уже не владея собой, продолжал сжимать пальцы. Внезапно вдоль позвоночника пробежал электрический разряд, все тело содрогнулось, и острое напряжение внизу прорвалось тугими выбросами спермы: раз, два, три... Такого легкого оргазма у холостого, чуравшегося женщин Псиныча никогда не случалось. Добиваться семяизвержения каждый раз приходилось тяжким трудом и всевозможными ухищрениями. Ошеломленный, он сдавленно икнул и разжал руки. Туман вокруг рассеялся, уши отложило. Педагог стоял у директорского кабинета, вырвавшийся Вольф, спасаясь, сам распахивал дерматиновую дверь. Рядом стояли географичка с химичкой, они вытаращили глаза и осуждающе качали головами. – Что с вами, Константин Константинович? Вы же его чуть не задушили! И у вас такое лицо... – Не дослушав, он рванулся за Вольфом. В штанах было мокро и противно, казалось, что эту мокроту можно увидеть со стороны. Дородная женщина в строгом синем костюме и с туго стянутым на затылке узлом волос подняла голову от бумаг: – Что за беготня? Кто за кем гонится? Взъерошенный Вольф тер покрасневшую шею и тяжело дышал. Учитель тоже тяжело дышал и машинально отряхивал ладонью брюки. – Что случилось? – раздраженно повторила директриса. К Псинычу вернулся дар речи. – Опять эти немецкие штучки, Елизавета Григорьевна. Этот тип сорвал урок: отказывался выполнять классное задание, ударил меня, избил до крови ученика! На педсовете я буду ставить вопрос об исключении, и многие товарищи меня поддержат... – Вот как? А меня вы с «товарищами» уже не принимаете в расчет? Историк по образованию, директриса была крутой руководительницей и любила повторять знаменитую, несколько переиначенную фразу: «Школа – это я». – Но сколько можно терпеть? Почему из-за какого-то Вольфа... – Минуточку! – директор хлопнула ладонью по столу. – Пролетарский интернационализм еще никто не отменял! Я член райкома партии и депутат райсовета, поэтому в таких делах разбираюсь лучше вас и ваших «товарищей»! И фракционной деятельности за своей спиной не потерплю! – Речь идет об укреплении дисциплины, – тоном ниже забормотал Псиныч. – Кстати, о дисциплине... Елизавета Григорьевна сняла очки в стальной оправе и задумчиво принялась грызть заушник. – У нас всего четыре учителя-мужчины, но, когда болеют военрук или трудовик, вы не соглашаетесь вести за них уроки. А часы физкультуры сами выпрашиваете у завуча! Причем мальчиков отправляете гонять мяч, а с девочками занимаетесь вплотную: подсаживаете на турник, поддерживаете на брусьях... – Это клевета! – густо покраснел Псин Псиныч. – Я знаю, кто распространяет такие слухи... – Что клевета? Что вы больше любите физкультуру, чем труд или военную подготовку? – Я вообще не понимаю, какое это имеет отношение к поведению ученика... – Ладно, можете идти. С ним я сама разберусь. Оскорбленный Константин Константинович с гордо поднятой головой вышел из кабинета и даже прикрыл дверь чуть громче, чем допускает почтительность к начальству. Директриса перевела взгляд на красную шею мальчика. – Ты в каком классе? Фамилия, имя? Напомни. – В пятом. Владимир Вольф. – Ах да, из-за фамилии тебя дразнили волком... – Моя фамилия Вольф. – Я понимаю. Хотя ты же знаешь, что означает твоя фамилия, да? Ну ладно... За что же ты избил товарища? – Пусть не обзывается, – глядя в пол, буркнул Вольф. Ему было неприятно это говорить: вроде как сам ябедничает. Елизавета Григорьевна устало вздохнула. – Опять волком? Или придумал какую-нибудь другую кличку? – У меня нет клички. – Да ну? Странно. Тогда я вообще ничего не понимаю. Елизавета Григорьевна поднялась из-за стола, заложив руки за спину, прошлась по кабинету. На синем лацкане ярко выделялся красный флажок. – За что же ты ударил одноклассника? – Он мне свастику нарисовал. И обзывал по-всякому... Немцем, фрицем, волком... – Вот видишь! Почему же ты говоришь, что у тебя нет клички? Вольф упрямо мотнул головой. – Нет. Кличка – это когда навсегда, когда не нужно имя. Когда все признают. И сам, и остальные... – Например? – директриса остановилась, полуобернувшись. – Гитлер. Сталин... Он хотел продолжить ряд примеров, но осекся – вместо третьего слова явственно прозвучало многоточие. Елизавета Григорьевна нахмурилась. Проявлять прозорливость не хотелось, и вообще разговор получался какой-то скользкий – на всякий случай лучше выдержать паузу подольше, кто знает, как можно будет истолковать любые слова, сказанные сразу же, сейчас. Размышляя, она прошлась – от окна к двери и обратно. Нет, это не просто оговорка. Это позиция. Вот он какой ряд выстроил, вот на кого руку поднял! Этак и до идеологической диверсии недалеко... Недаром в райкоме постоянно напоминают о бдительности, да и куратор из органов предупреждает каждый раз... Придется звонить и в райком, и Александру Ивановичу... – Ты это сам придумал или кто-то научил? – Голос директрисы был ледяным. – Тут пахнет антисоветчиной. Ни один советский пионер до такого бы не додумался! – А что я такого сказал? – мальчик испугался. Слово «антисоветчина» иногда проскальзывало в разговорах отца с дядей Иваном. И он понимал, что за ним кроется нечто ужасное и опасное для семьи. – Ты знаешь, что ты сказал. И знаешь, чего не сказал! А я теперь знаю, о чем ты думаешь! Мало того, что избиваешь учеников, срываешь уроки, так ты еще держишь фигу в кармане, смеешься над нашими ценностями! Ты помнишь про Гитлера, а надо помнить о Кларе Цеткин и Розе Люксембург! И... И... Елизавета Григорьевна запнулась. Она хотела еще назвать немецкого коммуниста Тельмана, но забыла, как его звали, а без имени получалось слишком фамильярно. От этой неловкости она разозлилась по-настоящему. – Убирайся, я не хочу тебя видеть! Завтра же пусть отец придет в школу! * * * В классе уже никого не оказалось. На парте Вольфа одиноко валялся выпотрошенный и перевернутый портфель. По проходу веером разбросаны книжки и тетрадки. На каждой обложке нарисована свастика. Синими и фиолетовыми чернилами. Шерстобитову кто-то помогал. Володя тяжело вздохнул и стал собирать опоганенные учебники и тетради. Больше всего ему хотелось выбросить их в мусорник. Но приходилось, отряхивая смятые листы от оранжевой мастики, складывать все обратно в портфель. Он знал, что резинкой стереть эти позорные знаки не удастся. Поэтому достал ручку и стал обводить их квадратом – получались окошки, какие он рисовал на домиках еще до школы, совсем маленьким. И вспомнил, как отец учил его рисовать окна побольше: – Вроде дом как дом, а похож на тюрьму, не жалей света! Теперь такими окошками изрисовано все – и книги, и тетради, и листы ватмана, и стены подъезда рядом с квартирой. Их ничем не сотрешь. А если сотрешь – появятся новые. Десятки, сотни окон. Но свет сквозь них не проникает, наоборот – вязко продавливается мрачная и плотная чернота, наполняющая душу отчаянием. Наверное, дядя Иван прав – лучше жить там, где ты такой же, как все вокруг. Тогда никто не поставит тебе позорное клеймо! Он вышел на школьный двор. Дул холодный осенний ветер. Домой идти не хотелось. Вообще ничего не хотелось. Даже жить. Он чувствовал, что попал в невидимую, но клейкую и очень прочную паутину, придающую его словам совершенно другой, очень опасный смысл. Он запутался в ней, выпачкался липкой грязью, и отмыться невозможно... Выход один – побежать по крутому спуску к Дону и прыгнуть с длинного причала в быструю серую воду... А лучше – с высокого моста, тогда точно не выплывешь... В поредевших кустах, за гипсовым памятником пионерам-героям, кучковались незнакомые пацаны. – Кончайте, дураки, пойдем в овраг за школу! Говорю – она сама вспыхнет! Без всяких спичек! – Чо ты тулишь? – один из компании явно работал под блатного: развязные дерганые движения, косой, спадающий на глаза чубчик, наглый вызывающий тон. – Марганец, кислота... Туфта все это. Если не зажечь, ничего и не будет... Ну-ка, дай сюда! – Кончай, говорю! Резко размахнувшись, чубатый бросил бутылку прямо в памятник. Раздался звон стекла, гулко хлопнуло, вырываясь на свободу, пламя. – Атас! – ломая кусты, пацаны бросились врассыпную. Вязкая, чадно горящая жидкость стекала по выкрошенному бетону, растекалась по асфальту, а огонь, набирая силу, с шумом рвался ввысь. Черными клубами валил густой, удушливый дым. Треща, загорелись сложенные грудой высохшие венки. Павлик Морозов и Валя Котик оказались в костре, как жертвы инквизиции на публичном аутодафе. Володя огляделся по сторонам – двор был пуст, лишь вдали сидели на скамейке несколько девчонок. Напряженный взгляд выхватил истрепанную мешковину на мусорном баке, Вольф схватил ее и бросился к пожару. – Вот вам! Вот вам! Вот вам! – он остервенело лупил по пламени, а может быть, по собачьей морде Псин Псиныча, продувной физиономии Коли Шерстобитова, ледяной отчужденности Елизаветы Григорьевны, по нестираемым свастикам, по невидимой липкой паутине, по стене отчуждения, отделяющей его от сверстников... Жар обжигал лицо, дым выедал глаза и черным горьким комом забивал горло, летящие во все стороны искры прожгли рукава куртки, брызги горящего бензина больно обожгли руки. Огненные струйки обтекали ботинки. – Вот вам! Вот вам! Вот вам! – ничего не видя и задыхаясь, Володя махал тряпкой, не боясь смерти, напротив – желая погибнуть, чтобы тем самым доказать всем, что никакой он не фашист, не ганс и не волк, а самый обычный советский пионер, такой же, как все. – Ты что, пацан! Назад, сгоришь! – Сильные руки выдернули его из огня. Главное было уже сделано: сбитые с постамента венки догорали на асфальте – сухие цветы скручивались и корежились вокруг проволочного каркаса. Пионеры-герои остались невредимыми, только белые гипсовые ноги слегка закоптились. Мешковина в руках горела, и Володя отбросил ее в бессильно всхлипывающее внизу пламя. – Ты что, с ума сошел? – это кричал Фарид, дворник. – У тебя же ботинки горят! Так и на тот свет попасть недолго! Вокруг толпились неизвестно откуда взявшиеся люди – взрослые и школьники, испуганно смотрели подбежавшие девчонки, властно отдавала команды Елизавета Григорьевна. Потом чужие и знакомые лица завертелись вокруг, пионеры-герои перевернулись, и Вольф потерял сознание. * * * Неделю он пролежал в больнице: ожоги рук, ног, отравление дымом. Случай наделал шуму и привлек внимание общественности. По радио передали про героизм школьника, фактом заинтересовался корреспондент городской газеты. В районе сказали, что Вольфу положена медаль «За отвагу на пожаре». Теперь Елизавете Григорьевне следовало проявить рассудительность и гибкость, чтобы не испортить впечатления о школе. – Поступок, конечно, патриотический, но этот мальчик не совсем в ладах с дисциплиной, – комкая кружевной платочек во влажных ладонях, честно рассказывала она в райкоме партии. Это называлось «посоветоваться». – Недавно избил ученика... Правда, тот обзывал его немцем и фашистом... – Вот видите! – Секретарь по идеологии – озабоченный вид, костюм, галстук, пробор – понимающе развел ладони. – Значит, у ребенка были причины! Это, конечно, промах в воспитательной работе, но спасение памятника перевешивает мальчишескую драку. А вам надо усилить интернациональное воспитание в школе! – Конечно, обязательно! – истово кивала Елизавета Григорьевна, как будто сама превратилась в старательную ученицу перед строгим учителем. Происшедшее накануне в директорском кабинете сейчас выглядело совершенно по-иному, и высказывать какие-либо догадки об «антисоветских намеках» было совершенно невозможно: клейкая паутина сгорела в дымном огне у памятника пионерам-героям. – А этот подвиг мы широко обсудим – в классах, на школьной линейке. И даже... Хочу с вами посоветоваться: может быть, представим мальчика к медали? Ведь он действительно рисковал здоровьем... Как вы считаете? Благородный пафос звучал в голосе директрисы, глаза горели возвышенным стремлением к справедливости. – К медали? – секретарь на миг задумался. – А что, он действительно настоящий немец? – Чистокровный. И отец немец, и мать, – пафос в голосе исчез, глаза погасли. – Из поволжских, потом были в ссылке в Караганде... – Тогда не стоит перегибать палку. Ведь настоящего пожара и не было. Так, костер... Просто воздать должное смелому мальчику – этого достаточно. Подвиг должен быть типичным – думаю, у нас достаточно своих героев. Вы меня понимаете? – Конечно, – убежденно кивнула Елизавета Григорьевна. – И надо отыскать тех негодяев, которые подняли руку на наши святыни! А всем руководителям удвоить бдительность и непримиримость к враждебным вылазкам! – Обязательно надо! – кивнула Елизавета Григорьевна еще раз. * * * Маленький Вольф об этом разговоре не узнал, хотя в полной мере ощутил его последствия. На следующий день после перевязки озабоченный врач отвел его в кабинет заведующего отделением. У Володи испортилось настроение: он решил, что раны заживают не так, как надо, и долгожданная выписка откладывается. Но главного ожоговика в кабинете не оказалось – на его месте сидел незнакомый мужчина средних, по оценке пятиклассника, лет. Он был в темном костюме, белой сорочке и черном галстуке. Наблюдательный Володя обратил внимание на гладко выбритое лицо, аккуратный пробор в густых черных волосах и пронзительный взгляд серых глаз. – Здравствуй, герой! – приветливо улыбнулся незнакомец и протянул через стол сильную руку. – Меня зовут Александр Иванович. Садись, поговорим немного. Если, конечно, у тебя есть время и желание. – Есть, – ответил Вольф. У Александра Ивановича была открытая улыбка, и с первых минут общения он вызывал симпатию и расположение. – Только о чем говорить? – О тебе и о том, что произошло. Ты молодец и совершил героический поступок. Но ведь ты тушил пожар, который вспыхнул не сам по себе... Улыбка исчезла, лицо Александра Ивановича стало строгим. – Это поджог! Враги подожгли пионерский памятник. И тебя подожгли, из-за них ты лежишь в больнице! – Да какие враги, – Володя отмахнулся забинтованной рукой. – Никаких врагов там не было. Просто пацаны баловались. Дураки... – Может, и так, – легко согласился Александр Иванович. – Что за пацаны? Ты их знаешь? Вольф покачал головой. – Они не из нашей школы. Да и не из нашего квартала. Я их никогда раньше не видел. – А узнать сможешь? Володя сосредоточился. – Одного, наверное, смогу. Того, кто бросал. А вы кто? Из милиции? Александр Иванович снова улыбнулся. – Нет, Володя. Я из горкома комсомола. Но нас такие ребята интересуют не меньше, чем милицию. Ведь они будущие комсомольцы, и мы должны удерживать их от вредного баловства. Поэтому, когда ты выпишешься, я попрошу тебя поискать этих «шалунов». Они живут и учатся где-то поблизости, ведь не стали бы они тащиться с зажигательной бомбой через весь город. Правда ведь? – Правда, – подтвердил Вольф. – Покрутись возле соседних школ, походи по дворам, паркам, ну где обычно собираются пацаны... Если встретишь, виду не подавай, постарайся узнать – как зовут, где живут, где учатся... И скажешь мне. – А где я вас найду? – Я тебе дам свой телефон... Александр Иванович на миг задумался. – Нет, пока лучше так: я сам тебя найду. Дней через десять. Хорошо? Приобняв Володю за плечи, Александр Иванович проводил его до двери. – Выздоравливай, парень, – тепло сказал он на прощание. – Рад был с тобой познакомиться. Думаю, мы подружимся. Вконец очарованный Вольф уже переступал через порог, когда новый знакомый придержал его за локоть. Он вновь стал строг и серьезен. – Будь взрослым, Владимир, следи за своими словами. И выбрось из головы глупости насчет кличек. Запомни, клички бывают только у собак и врагов! Мальчик замер. Сердце в груди тревожно забилось. – Откуда вы знаете? – Сорока на хвосте принесла. А вообще-то, я все про тебя знаю. Ну ладно... Забыли. Мы же друзья! И он улыбнулся своей замечательной улыбкой. * * * Еще через день в больницу прибыла целая делегация из школы: одноклассники в парадной форме «белый верх, черный низ» и отутюженных пионерских галстуках, официально-торжественная Елизавета Григорьевна с черной «бабочкой» на белоснежной блузке и свежей, волосок к волоску, прической и Константин Константинович, непривычно выглядящий в костюме и вычищенных туфлях. Замыкал шествие школьный фотограф дядя Сеня в своем обычном затрапезном виде. Смущенный Володя съежился и по горло натянул одеяло. – Как ты? Молодцом? – Елизавета Григорьевна дружески потрепала его по голове. – Держись. Пионер – всем ребятам пример! Константин Константинович с улыбкой выложил на тумбочку кулек яблок и несколько бутылочек яблочного сока. Председатель совета отряда Симонова, розовея лицом, сунула в перебинтованные руки коробку конфет. Сердце у Вольфа заколотилось: Симонова ему нравилась, но была далекой и совершенно недоступной, а тут вот она – рядом, да еще и конфеты дарит. – Дорогой Володя, мы гордимся твоим поступком, это настоящий подвиг, – заученно заговорила девочка. Дядя Сеня, меняя ракурсы, щелкал видавшим виды «ФЭДом». Сердце героя колотилось еще сильнее. – Весь класс ждет твоего скорейшего выздоровления и... И мы все будем брать с тебя пример! Симонова перевела дух и оглянулась на директора. – Теплей надо. Катюша, сердечней. Елизавета Григорьевна одобрительно улыбнулась и перевела взгляд на классного. Константин Константинович откашлялся. – Что было, то быльем поросло, – сказал он. – Кто старое помянет – тому глаз вон. А сейчас... Все повернулись к высокой обшарпанной двери, она открылась, и в палату как-то бочком вошел Коля Шерстобитов с распухшим носом и вздувшейся верхней губой. Володя решил, что их будут мирить и ему придется извиниться. И был готов это сделать. Происходящее растрогало мальчика и смягчило душу. Он не привык к вниманию и заботе со стороны посторонних людей, не привык к подаркам. А оказалось, что его не забыли, о нем думают, беспокоятся. Елизавета Григорьевна – добрая и ласковая женщина, да и Константин Константинович совсем не такой противный, как казалось раньше... Да и этот Колька... Все-таки он сильно ударил его мордой о парту, вон, расквасил все... – Извини меня, Володя, я больше не буду тебя обзывать, – прогундил Шерстобитов, глядя в пол. – И кресты рисовать не буду... – Ты в глаза смотри, когда извиняешься, в глаза! – строго приказал Константин Константинович. Шерстобитов поднял голову. – Извини... Я больше не буду... В глазах у него была ненависть и страх. Расслабившийся было маленький Вольф вновь сжался, как почуявший опасность ежик. Шерстобитов повернулся к Елизавете Григорьевне: – Не надо меня исключать из школы... Я не против Клары Цеткин... И не против Интернационала... Он разрыдался. Последняя сцена произвела на Володю угнетающее впечатление. Когда все ушли, он еще долго лежал под одеялом, будто надеясь таким образом отгородиться от несправедливостей и лжи окружающего мира. – А чего этот сопляк с разбитой мордой про Интернационал оправдывался? – спросил сосед слева, пожилой маляр, неосмотрительно бросивший окурок в банку с ацетоном. – Он антисоветчик, что ли? Ну и дела! Еще ж молоко на губах... Вольф закрыл глаза и не ответил. Клейкая паутина никуда не исчезла, просто сейчас ее перебросили с него на Шерстобитова. И уже на том висит пугающий ярлык, уже тот оправдывается, извиняется, и уже того хотят исключать из школы... А ведь ничего не изменилось. Просто одни и те же вещи можно оценить и так, и этак – в зависимости от того, как это выгодно оценивающему. Это открытие никак не укладывалось в маленькой голове. – Заснул... – маляр вздохнул. Он выздоравливал, и ему было скучно, хотелось поболтать, почесать язык. – Молодец Вовка, во как его уважают: и директор пришел, и учителя, и пионеры... – А толку? – Отозвался сосед справа, парень лет двадцати пяти, по пьянке схватившийся за высоковольтный кабель и потерявший кисть. – Сгорел бы – и все это уважение ему до жопы! Сдуру в огонь полез... Ну чего этому памятнику сделается? Так же считали и родители. – И пусть бы эти гипсовые истуканы горели! – плакала, причитая, Лиза. – Им ведь не больно! А у тебя и ножки и ручки обожглись, осунулся весь, губку закусил... – А директор меня хвалила, и классный, и ребята... Даже Колька Шерстобитов извинился... И Александр Иванович сказал, что я героизм проявил. – Какой Александр Иванович? – вскинулся отец. – Из горкома комсомола. – Они чужие, им тебя не жалко, – продолжала причитать мать. – Им герои нужны, а живые или мертвые – все равно! Генрих молча горбился на неустойчивой табуретке, мрачнел лицом, кашлял в собранные у рта ладони. – Оно, конечно, лучше не лезть бы, – тихо проговорил он, когда мать вышла. – Только... Елизавета ваша сказала: если б ты в огонь не бросился – выгнали бы из школы. Вроде как искупил вину. Хотя не такая тяжкая твоя вина, чтоб за нее гореть да дымом травиться. Не надо нам таких искуплений! – Да ладно, ничего. Обошлось ведь. Ты мне тетрадки принес? Буду уроки делать, чтобы не отставать. Отец оглянулся по сторонам и перешел на шепот: – Будь умнее, не связывайся со всяким дерьмом, терпи. Нам нельзя влипать в истории. Имей в виду, если выгонят из школы – потом уже остановки не будет, они любят из рук в руки передавать... Так и догонят до самого конца! – Кто любит? – ничего не понял Володя. – В какие руки? До какого конца? Отец пошарил за пазухой и вынул две тетради – по русскому и по математике. Обложки были разрисованы свастиками, обведенными квадратиками. Он молча сложил тетради корешком к корешку. Получилась глухая серая стена с большими и маленькими решетчатыми окнами. * * * – Папа, а правда в Майском можно пистолет купить за двадцать пять рублей? – с порога закричал Володя. – Что за глупости! – недовольно ответил отец. – Ты лучше поздоровайся с гостем! У них опять был дядя Иоган. Он сидел на своем обычном месте у окна и многозначительно улыбался. – Зачем тебе пистолет, Вольдемар? Что ты собираешься с ним делать? Ведь это не игрушка, это такая вещь, с помощью которой что-то меняют. Что ты хочешь поменять? Что тебе не нравится? – Опять ты за свое! – поморщился отец. В растянутых трикотажных штанах и майке, обнажающей далеко не атлетическую фигуру, он совсем не был похож на грозного эсэсовского офицера. – Не превращай детские выдумки во что-то большее! – Как знать, Генрих, во что вызревают детские выдумки, как знать! – дядя Иоган встал и добродушно потрепал Володю по голове. – Подрастешь, нам будет о чем поговорить! Как обычно, отец и дядя Иоган шушукались допоздна, а Володя долго ворочался и не мог заснуть. С одной стороны, он вроде нашел гада-поджигателя, а с другой – вроде и нет... Где он учится, где живет – неизвестно, а опять идти на поиски страшновато... Надо бы спросить у Александра Ивановича, но где того искать? Однако на следующий день Александр Иванович сам нашел его, будто мысли прочел. Вольф шел из школы по пустынной улочке, как вдруг сзади его окликнули. Высокий человек в модной дубленке и пушистой меховой шапке показался незнакомым, но стоило ему обаятельно улыбнуться, и мальчик немедленно узнал комсомольского работника. – Я его нашел, – едва поздоровавшись, выпалил Вольф. – Возле сорок третьей школы, на пустыре. Наверное, там и учится, зовут Жека. Жаль, фамилии не знаю... Но его товарища Скворцов фамилия. Прыщавый весь, отец в депо работает. Могу пойти еще поразузнавать! Сейчас все страхи забылись, и он ради Александра Ивановича был готов на любой риск. Но тот покачал головой. – Больше ничего не надо, спасибо, ты мне здорово помог. Тяжелая рука опустилась на хрупкое мальчишеское плечо. – Как учеба, нормально? Как дома дела? – Учусь. Пятерку по рисованию получил, – похвастал Володя. – И дома нормально. Сейчас вот дядя Иван в гости приехал. Отцов товарищ. Вообще-то его Иоган зовут, он тоже немец... Они прошли вместе до конца квартала, Вольфу очень хотелось, чтобы кто-то из мальчишек увидел его со старшим товарищем, но, как назло, никто не попадался на пути. – Он тоже слесарь? – Кто, дядя Иоган? Нет. Он за немецкую республику борется. Ну, чтобы все немцы вместе жили. Это разве плохо? – Да нет, хорошо... Рука погладила его по спине. Даже сквозь пальто Володя ощутил тепло могучей ладони. И на душе сразу потеплело. Хорошо иметь такого большого и сильного друга! – А я на бокс хочу записаться, – неожиданно сообщил он. – Чтоб драться научиться. А то лезет всякая шпана... – И рассудительно добавил: – На танцах в Майском парке можно пистолет купить. Но где двадцать пять рублей взять? И в милицию попадать неохота. А кулак-то всегда с собой! – Бокс в жизни пригодится, – серьезно кивнул Александр Иванович. – А от пистолетов держись подальше, от них одни неприятности. Немного подрастешь, я тебе кой-какие приемчики покажу. Надо уметь за себя постоять. И за Родину, если придется! Вольф был на седьмом небе от счастья. – Я думаю, мы еще увидимся, – сказал на прощание Александр Иванович и, как равный равному, пожал ему руку. – Только никому про наши встречи не рассказывай. Пусть это будет нашей тайной. Договорились? Володя радостно кивнул. * * * После памятного пожара Псин Псиныч ненадолго подобрел к Вольфу. Поставил несколько четверок и даже одну пятерку, на переменах заговаривал, расспрашивал про жизнь, однажды после занятий встретил возле школы и пошел рядом, настойчиво приглашая к себе в гости: мол, я тебя научу рисовать по-настоящему, будешь одни пятерки получать... Будто невзначай, учитель взял мальчика за руку, прижал локоть к своему боку. Вольфу стало противно и почему-то страшно. Во взгляде, голосе Псиныча было что-то липкое, нечистое, и улыбка выглядела напряженной и фальшивой – чувствовалось, что ему совсем не хочется улыбаться. – Не могу, Константин Константинович, на тренировку спешу! – Он попытался высвободиться, но костлявые пальцы крепко вцепились в предплечье и не отпускали. – Ничего, успеешь, – лихорадочно оглядываясь по сторонам, Псиныч пытался увлечь его к огороженным развалинам сносимого дома. – Давай посидим немного, поговорим, вон там, за забором, чтобы никто не видел... – Хотя воздух был довольно прохладным, на лбу у него выступили мелкие бисеринки пота. – Да не хочу я! – крикнул Вольф и, резко крутнувшись, освободил руку. – Чего вы ко мне пристали? – Не ори! – шепотом приказал Псиныч, страшно вытаращив глаза. – Не ори, говнюк! Не хочешь дружить с учителем – не надо, тебе же хуже будет... – А вы не обзывайтесь! – завелся Вольф, угрожающе выпячивая нижнюю губу. – Учителя не должны учеников говнюками называть! – Да я тебе шею сверну, немецкий волчонок! Псин Псиныч поднял руку и шагнул вперед, Вольф машинально принял боксерскую стойку. – Гля, мужик с дитем дерется! – пронзительный женский голос разнесся по всей улице. Псиныч втянул голову в плечи, развернулся и быстро пошел прочь. А Вольф действительно поспешил на тренировку. Глава 2. Удар левой Первый раз в ДФК[9] они пришли вдвоем с Витькой Розенблитом – соседом по коммуналке. Тот не испытывал особой тяги к боксу, но в классе его дразнили «жидом», и он согласился с предложением. Володи «научиться бить морды всяким гадам». Витька вообще легко попадал под влияние других людей. В старом, давно не ремонтировавшемся здании они долго бродили по длинным полутемным коридорам, ориентируясь, в основном, по звукам: справа тяжело лязгали блины брошенных на пол штанг, слева звенели клинки фехтовальщиков, за стеной, разбежавшись, прыгали через «коня» гимнасты, с криками и притоптыванием гоняли мяч баскетболисты. Наконец послышался упругий гул мощных ударов, доносившихся из боксерского зала. Вольф с волнением открыл дверь и шагнул через порог. Он ожидал, что попадет в таинственный и прекрасный мир силы и мастерства, необыкновенная атмосфера которого превращает человека в настоящего бойца. Но ничего таинственного, а тем более прекрасного, за дверью не оказалось. В мертвенном свете ртутных ламп лысый парень отрывисто бил в тяжелый мешок, коренастый крепыш быстро-быстро молотил по подвешенной на растяжках «груше», двое, обмениваясь ударами, пружинисто прыгали по рингу, еще несколько человек разминались, шнуровали перчатки или просто наблюдали за боксирующими. Длинные лавки вдоль стен с беспорядочно наваленной одеждой, острый запах пота и сырой кожи – все это было настолько приземленно-обыденно, что Володя ощутил прилив разочарования. Но преодолел его и сделал еще один шаг вперед, потому что понимал: именно в этом зале ему предстоит научиться самым важным в жизни вещам. И действительно, Витька Розенблит бросил тренировки после первого же серьезного спарринга, а он прижился, врос в жесткую атмосферу, принюхался к запахам и за последующие шесть лет многому научился. Здесь его отчужденность от окружающих как раз не мешала, наоборот – помогала вписаться в многоногий и многорукий организм, прыгающий, бьющий, размазывающий по стертому полу брызги пота и крови. И здесь он осознал: в общем-то, ему никто и не нужен, нужно только то, что внутри – сила, злость, решимость и специальные навыки, позволяющие защитить себя. Секция была разношерстной – в основном взросляки: Фильков, работающий по второму разряду, и КМС[10] Златков, призер первенства Вооруженных Сил Еремин и прошлогодний чемпион области Пастухов, победитель городских соревнований Борисов и никому не известный Табарин. Имелось и юношеское звено – с десяток подростков от двенадцати до шестнадцати лет, в котором занимался Вольф. Кто-то пришел сюда в поисках мастерских званий и чемпионских медалей, а на худой конец – талонов бесплатного питания по усиленной норме, кто-то стремился укрепить характер и что-то доказать себе или друзьям, а большинство хотело научиться драться. Состав юношеского звена был относительно стабильным, в отличие от секций Лапина и Прошкова, где развинченные, сквернословящие и плюющие на пол в раздевалке пацаны – дети трущоб, безотцовщина постоянно сменяли друг друга. Тренировал их Семен Григорьевич Рывкин – аккуратный, среднего роста человек с тугим ежиком начинающих седеть волос. Во главу обучения он ставил физическую подготовку и технику, на втором месте держал силу удара. Он не имел громкого спортивного прошлого, но, несомненно, был самым интеллигентным тренером по боксу, поэтому дети из нормальных семей занимались именно у него. Рывкин был вежлив, говорил негромко и доброжелательно, поступал всегда понятно и справедливо. Только однажды, когда он выгнал из секции двух пацанов, наколовших по уличной моде свои имена между большим и указательным пальцами, его вначале не поняли ни сами провинившиеся, ни остальные ребята. – Да чего мы такого сделали? – оправдывались пацаны. – Мало ли у кого есть наколки! Действительно, у Еремина на плече синел парашют и буквы «ВДВ», у Филькова на среднем пальце красовался ромбовидный перстень с заштрихованными по диагонали треугольниками и четырьмя расходящимися лучами, а на косточке правого запястья сидели пять точек – одна в центре и четыре по углам. Борисов, по кличке Зуб, и вовсе щеголял картинной галереей, центром которой являлся сидящий на полумесяце и играющий на гитаре черт с надписью: «Ах, почему нет водки на луне?» К тому же все знали, что Фильков оттянул срок по малолетке, а Зуб не раз побывал в зоне. На этом фоне прегрешения подростков казались детскими шалостями. – Кто с наколками ко мне пришел, у тех прошлое позади, – спокойно объяснил Рывкин. – А впереди – честный бокс и нормальная жизнь. Этому я всех учу. А вас к другому тянет, раз у вас такие наклонности, – вы на другое нацелены... Значит, мне учить вас нечему! Переубедить Семена Григорьевича никому не удавалось, и пацаны ушли к Прошкову. Имя Виктора Прошкова когда-то гремело в мире бокса, но слава и алкоголь сделали свое черное дело: теперь это был вечно раздраженный исхудавший человек с развязными манерами. – Бить и толкать – это разные вещи, – любил говорить он. – Классный удар – это вот: раз по бороде! Здесь нокаутирующая точка посередине – важно попасть. Вроде вскользь, несильно, а он упал! И не назад упал, а вперед... Учитесь, салаги, пока я жив! В молодости он был курсантом мореходного училища, но то ли не доучился до морей, островов и дальних стран, то ли они не оставили отпечатка в его памяти. Доверительно приобняв ребят за плечи и по-свойски понизив голос, Прошков учил их прозе жизни. – Никогда не прите буром, всегда играйте, как артисты... Я недавно иду вечером с дня рождения, конечно, под газом, встречают трое: «Дай рубль!» Что делать? Я изображаю такого испуганного работягу и начинаю шарить по карманам, они видят – все нормально, и стоят, ждут... Прошков изобразил, как он, склонив голову набок, обшаривает карманы брюк, и вдруг сделал молниеносное движение правой. – А я одного по бороде – раз! Он – с копыт и лежит себе тихонько мордой вниз. Они оторопели, не поймут, в чем дело... На него смотрят, на меня. А я говорю: «Извините, ребята, не знаю, как получилось... Сейчас найду, у меня где-то трояк заначен, возьмем бутылку, вместе выпьем...» Ну, чтоб с толку сбить! А сам второго по бороде – раз! Прошков подмигнул и повторил удар. Сухой кулак со свистом рассек воздух. – И он лег! А третий – бежать со всех ног... Я кричу: «Ты куда, сейчас деньги найду!» Куда там... Тренировал Прошков очень просто: ставил пары в спарринги и потом производил разбор полетов. От него нередко пахло вином, он покрикивал на учеников, ругался матом, а однажды ударил Ваську Кузина, причем не на ринге и не в перчатке, а голой рукой. Васька уже давно работал по кандидатскому уровню и вообще был крутым парнем, поэтому оскорбления не стерпел и вызвал тренера на ринг. Тот сдуру полез, угрожая превратить дерзкого ученика в котлету и забыв вставить в рот капу. На второй минуте Васька нокаутировал бывшего чемпиона, да еще и выбил ему пять нижних зубов. Придя в себя и выплюнув обломки, Прошков похвалил победителя и в дальнейшем делал вид, что ничего не произошло, а раскаявшийся Кузин организовал сбор денег на протезирование. Новенький пластмассовый «мост», закрыв чернеющую в челюсти брешь, окончательно исчерпал инцидент. Третьим тренером был Валерий Иванович Лапин – крепыш-средневес с чеканным греческим профилем и маленьким, многократно сломанным носом. Он делал ставку на стойкость, быстроту, умение держать и наносить удары. Лапин не дистанцировался от учеников, как Рывкин, и не держался запанибрата, как Прошков. Главным для него были показатели: сколько подготовлено перворазрядников, КМС, призеров и чемпионов. Бесперспективных он отчислял, и некоторые из отчисленных – старательные и порядочные ребята, находили приют у Рывкина. Непохожесть тренеров не мешала им дружить и собираться несколько раз в неделю в небольшой комнатке за спортзалом. Прошков посылал кого-то из своих за бутылкой водки, колбасой и плавлеными сырками, потом боксеры получали задания и работали самостоятельно, а наставники запирались минут на сорок – час. Иногда к ним присоединялся Рогов – когда-то гордость Тиходонска, тяжеловес, олимпийский чемпион. Бывший. Огромный, страдающий одышкой человек с оплывшими чертами деформированного лица и красными прожилками на носу. Рывкин обычно выходил из тренерской первым и продолжал занятия, спиртным от него никогда не пахло. Однажды он подошел к Володе, когда тот работал на груше, понаблюдал некоторое время. – Ну-ка, поменяй стойку! Так... Давай правой! Опять правой! Опять! Теперь левой! Снова левой! Снова! Гм... – Тренер озадаченно покрутил головой. – Ты равноценно работаешь в любой стойке и слева бьешь почти так же, как справа! – А что это значит? – спросил Вольф, не зная – радоваться ему или огорчаться. – Это огромное преимущество! Из тебя может выйти очень опасный боец, чемпион. Но надо много работать... С тех пор Семен Григорьевич стал уделять Володе персональное внимание: надев «лапы», отводил его в сторону и отрабатывал технику ударов, нырков, защит и связок. – Главное, не терять темп, не уходить в защиту, – повторял он снова и снова. – Защита – это поражение. На удар надо отвечать ответным ударом, только более сильным и точным. Чаще меняй стойку и бей с неожиданной руки. Давай! Он начинал левой, Вольф подныривал под удар и делал крюк в подставленную правую. Или, прижав подбородок к плечу, закрывался перчаткой и наносил длинный прямой через атакующую руку. – Резче! Скорость, нырок! Вот так нормально... Связки повторялись множество раз, пацаны не любили эту работу за монотонность, но Володя чувствовал, что она многое дает в спаррингах – основном виде тренировок. Он стал пропускать меньше ударов, зато его крюки, свинги и апперкоты все чаще достигали цели. Уставал он меньше других и чувствовал себя хорошо, хотя часто в раздевалке пацаны жаловались: – Сегодня башка гудит, набили, как мяч! С ним такое бывало редко – именно тогда раз и навсегда он понял суть бокса, а может, и не только бокса: нанести больше ударов и получить поменьше самому. Это и стало целью каждой тренировки. Бокс захватил его и вытеснил на периферию жизни все остальное: азарт поединков, хлесткие шлепки сталкивающихся перчаток, глухие звуки пропущенных ударов стали главным, школа, двор, семья – только заполняли перерывы между тренировками. Бац! Бац! Бум! – Садись, Вольф, четыре! – сухо произносит математичка Ксения Николаевна, глядя поверх старомодных круглых очков. Бац! Бум! Бац! – Они все знают! – шепчет отец матери, думая, что Володя уже спит. – Про все, про каждый шаг, про Иогана... Я не вижу слежки, может, микрофоны установили... Уехать куда-нибудь, что ли... Бум! Бац! Бум! – Молодец, Володя, пятерка! – улыбается Константин Константинович. – У тебя есть способности, только светотени не удаются. Приходи ко мне домой, я с тобой индивидуально позанимаюсь... Бум! Бум! Бац! – Федьку Скворцова с этим его дружком, Жекой, в трудколонию отправили, за драку, – понизив голос, сообщает Саша Погодин. – А в Майском облаву устроили, много ребят забрали... Бац! Бац! Бум! – Поздравляю с переходом в шестой класс, Володя. Вот я тебе гантели принес и книжку про атлетическую гимнастику. Это подарок от меня. – Спасибо, Александр Иванович! Большое спасибо! – Брек! Время. По очкам опять выиграл Вольф. Молодец! Пора на соревнования выставляться... После тренировки раз в неделю выпадало дежурство. Уборка небольшого зала не занимала много времени, но Володя не торопился: как раз в это время приходили взрослые, несколько человек, каждый из которых тренировался по собственной программе. Посторонние на такие тренировки не допускались, и Володя специально затягивал время уборки, пристроившись со шваброй где-нибудь в углу. Особенно нравилось наблюдать за Пастуховым – еще молодым, но абсолютно лысым парнем. Говорили, что в детстве пьяный отец запер его в темной каморке и стал точить топор, пригрозив через час порубить на куски. Наверное, угроза была вполне реальной: волосы с головы сына исчезли после этого навсегда. – Пастух, я приметил, ты первый никогда не здороваешься. Ты с детства такой невоспитанный или зазнался? Небось в артисты метишь? На зоне таких «артистов» в петушатник загоняют! – Его сегодняшний напарник по спаррингу Зуб открыто ненавидел Пастухова. Он вообще не любил тех, кто выделялся из общей серой массы, независимо от того, достоинства или недостатки были тому причиной. Если на улице встречалась красивая, броская женщина, он презрительно кривился и протяжно цедил сквозь зубы: «У, с-сука!», если видел пьяного, то долго шел следом и, улучив подходящий момент, наносил нокаутирующий удар. Он не терпел независимых суждений, прямых взглядов, модной отглаженной одежды – любого отклонения от усредненных стандартов. Люто завидовал тем, кто больше зарабатывал, был образованней и умнее или достиг более высоких результатов в боксе. В отличие от дерганого и развязного Борисова, Пастухов был флегматичен и немногословен. Спокойные глаза, правильные черты лица, уверенные манеры. Лысый блестящий череп не портил его, а после того как по экранам прошел американский вестерн «Великолепная семерка», с бритым наголо Юлом Бриннером в главной роли, он вообще попал в модную струю. Публика его любила. Когда он выходил на ринг, зал сначала шумно вздыхал общим весельем и сразу затихал, вглядываясь, – и, конечно, абсолютное большинство болело именно за «лысого». И даже в криках типа: «Подключай свою босую!» – была поддержка. Всего этого было достаточно, чтобы стать для Зуба бельмом на глазу. К тому же Пастухов однажды победил на областных соревнованиях, оставив Борисову только титул чемпиона города. – Ну что, «артист», может, шлем наденешь? – Зуб дотронулся забинтованной уже кистью до головы Пастухова. – А то вдруг рикошетом кого-то ебнет... Пастухов отклонился и ничего не ответил, но глаза у него недобро блеснули. Через минуту начался спарринг. Напряжение, повисшее над рингом, делало обычную тренировку похожей на ответственное соревнование, несколько разминающихся боксеров, почувствовав это, прекратили разминку и стали наблюдать за происходящим. Рывкин с Лапиным и Прошковым заперлись в тренерской комнате, и противники были предоставлены сами себе. Чуть заметно поклонившись, они бросились к центру ринга и сшиблись в самой настоящей рукопашной схватке. Удары становились все отчетливее, они не частили, как на обычных тренировках, а хлестко влипали в тела – утробное хаканье доказывало их силу. Володя застыл в углу зала, забыв про швабру, – он был ошеломлен зрелищем драки, перенесенной в спортивный зал. Ему казалось, что эта пара сбросила с себя какое-то невидимое снаряжение, которым боксеры и так не особенно отягощены, и вместе с этим исчезли все условности спортивного боя. Перчатки мелькали, похожие на огромные, разбухшие до черноты кулаки. Явного перевеса не было ни у кого, чувствовалось, что боксеры примерно равны по классу, и единственное, что сейчас могло сыграть важную роль – это спортивная злость и воля к победе. Точнее, просто злость и воля. Володя чувствовал каждой своей клеткой готовность этих схлестнувшихся людей биться до конца, до явной, ясной и всем понятной победы, когда один боец лежит без сил и чувств, а второй потрясает вскинутыми кулаками над распростертым телом. Бум! Бац! Бум! – Пастухов хорошо провел серию, и два удара достигли цели. Зуб отлетел к канатам, мазнул перчаткой по лицу, увидел кровь и по-звериному зарычал. Каучуковая капа делала речь нечленораздельной, будто во рту была каша или выбитые зубы, но смысл угадывался без труда: – Пашкой пьеш, салупа лысая! Ну, я тепя утелаю!... В секунду, зажав руки между коленями, он выдернул забинтованные кулаки из перчаток. Пастухов едва успел сделать то же самое, и они сшиблись вновь, но теперь лишенные мягких прокладок из конского волоса удары утратили мягкость и сопровождались уже страшным, отчетливым костным звуком. У обоих сразу хлынула кровь, которая разлеталась брызгами по всему залу. – Эй, пацаны, кончайте! – крикнул Фильков. У него были широко расставленные наглые глаза, плоский, с вывороченными ноздрями нос и выступающие вперед челюсти. Словно портрет питекантропа из учебника истории. – Слышь, Колян, завязывай! Вы что, убить друг друга хотите?! – Зуб точно хочет, – мрачно кивнул Еремин. – Смотри, какая у него рожа... Боксеры бросили тренироваться и окружили ринг. Никто не решался вмешиваться – все были словно парализованы необычностью зрелища, запредельная ненависть окружила противников, втянув их в тот мир, куда никто не решался вступить. Лица искажены болью и злобой, глаза залиты кровью, руки били на ощупь – левой мгновенно измерялось расстояние, а правая ракетой вылетала вперед, кулаки со зловещим хрустом сталкивались в воздухе. Сплетенные тела повисли на канатах и вывалились за ринг, пошатываясь, приняли на миг вертикальное положение, но сил стоять не было, и они, сцепившись, вновь рухнули на пол, не прекращая остервенелого боя. Утробные стоны и животное рычание наполнило зал, стягивающие кисти бинты пропитались кровью, локти вздымались и опускались, как рычаги паровозного кривошипа. Перекатываясь друг через друга, противники оказались у ног Володи, и Зуб мгновенно нащупал рукой швабру, дернул ее так сильно, что Володина голова мотнулась назад. Но он вцепился в палку изо всех сил, намертво. Зуб что-то страшно замычал внизу, сильно рванул – и Володя влетел в это месиво двух окровавленных тел. Он почувствовал, как его горло передавили железные пальцы Зуба, но швабру не отпускал. Сквозь собственный хрип он услышал крик Семена Григорьевича и увидел, как тот, резко оттянув голову Зуба за волосы, коротко и точно ударил по челюсти. Зуб обмяк и завалился на бок, подвернув руку. Зрачки его медленно закатывались под полуприкрытые веки. Володя уже этого не видел – на карачках он стремительно отполз подальше. Подхватился на ноги, сжал руками горло. Он хватал воздух, не выдыхая, потом закашлялся. Тренер, поднимая Пастухова, быстро осмотрелся. Шестеро пораженных происшедшим боксеров застыли соляными фигурами вокруг. – Гладиаторы, мать их еб! Лицо тренера побагровело и было искажено гневом. Таким интеллигентного Семена Григорьевича никто никогда не видел. – А вы что? Растащить не могли? Или меня позвать? Трупа ждали?! – Извини, Григорьич, – простодушно развел руками лопоухий Златков. – Как затмение нашло! Будто загипнотизировал кто... – Загипнотизировали его! – прошипел Фильков. – Переорал – так и скажи! Все переорали... Пастухов сидел на скамейке, опустив голову к коленям. Тело его сотрясала крупная дрожь. Окровавленный череп блестел, как облитое кагором пасхальное яйцо. Зуб раскинулся на полу в глубоком нокауте, из приоткрытого рта вытарчивала капа, словно распухший бордовый язык. А ведь Рывкин бил почти без замаха... – Чего стоишь! – рявкнул тренер на Володю. – Неси нашатырь! Через несколько секунд Зуб зашевелился и открыл глаза. – Кто на меня тянет?! Кишки выпущу! – он страшно оскалился и рывком сел, но тут же завалился на бок. – Отойдет, – успокаиваясь, сказал Семен Григорьевич. – Все по домам, и не болтать! Фильков и Вольф отведут Пастухова! В гулкой, пахнущей плесенью душевой они поставили заторможено молчавшего Пастухова под острые холодные струи. Фильков похлопал Володю по плечу. – Молоток, спас Лысого! Если бы Зуб швабру выхватил, Пастуху кранты! Он ведь его убить хотел, а голыми руками не убьешь... – Можно и голыми, – не согласился Еремин, намыливая мускулистые ноги. – Нас в десантуре учили... – Не-а, – Фильков упрямо помотал головой. – Когда специально учат, все равно, что оружие дают. Какая разница – прием или нож! А так, если силы равны, один другому ничего не сделает. Вот коли схватит кирпич, веревку или заточку – тогда другое дело... Фильков говорил уверенно, и Вольф почувствовал, что он хорошо знает тот мир, в котором человеческая жизнь зависит от кирпича, петли или какой-то непонятной заточки. Пастухов, постояв под душем, пришел в себя и, выйдя на улицу, от провожатых отказался. Когда отсвечивающая в мертвенном свете ртутных ламп лысина затерялась среди прохожих, Фильков протянул руку. – Ну, давай, шпан! Мне сюда... – Мне тоже, – соврал Вольф. Он сам не мог объяснить, что притягивает его к Филькову. Может, осведомленность того о странных и страшноватых вещах? – А что такое заточка? Фильков сплюнул. – Арматурины кусок, длинный гвоздь, обрезок железа... Чтоб брюхо проткнуть. Заточил на круге, обмотал один конец тряпкой – и готово... – А финка на что? – За финку на воле срок дают. А в зоне – где ж ее взять, – терпеливо разъяснил Фильков. – Зато в любой колонии производство всегда есть, там этого добра навалом... – А ты за что сидел? – не удержался Вольф, хотя понимал, что такие вопросы задавать не принято... И точно – лицо питекантропа придвинулось вплотную, веки прищурились, недобрый взгляд тусклым буравчиком всверлился в самую душу. Володя рассмотрел бледную пористую кожу с многочисленными черными точками угрей. – Запомни – садятся бабы на хер! – обветренные губы по-блатному искривились, открывая стальную фиксу. – А я топтал зону, чалился, мотал срок, работал на хозяина! Отбывал меру наказания, короче! – Да какая разница, как сказать... – растерянно пробормотал Володя. – Какая разница?! Да от того, как ты скажешь, тамвся твоя жизнь зависит! За лишнее или неправильное слово вмиг офоршмачат! – Ну ладно... Фильков успокоился так же внезапно, как и разозлился. – Ты пацан правильный, просто молодой еще. Я тебя жизни научу. Бери в четверг «блинчики» и подваливай ко мне в общагу... – Зачем? – Мы с местными машемся. Общага на Нахаловке, все приезжие, местная шпана приходит «деревенских» бить. А какие мы деревенские? Я уже три года в Тиходонске живу! Собрал ребят, и даем им просраться... Приходи, почувствуешь настоящую драку... Без канатов, рефери, гонга... Тут настоящая опасность, риск, азарт! Это совсем не то, что на ринге. Володя замешкался. До него доходили глухие слухи, что Фильков, Зуб и некоторые другие боксеры, надев «блинчики», чтобы не повредить руки, выходят на вечерние улицы и отрабатывают удары на случайных прохожих. Рывкин за такие штуки немедленно выгонит из секции. А поймает милиция, можно и срок получить. Сейчас Фильков предлагал почти то же самое. «Влипнуть в сомнительную историю» – вот как это называется. Именно от этого его всегда предостерегал отец. Хотя, глядя по сторонам, Володя многократно убеждался, что большинство сверстников, да и людей постарше, живут как живется, не отягощая себя раздумьями, в какую историю можно влипнуть. – В четверг я не могу, мы с отцом в баню идем, – брякнул он первое, что пришло в голову. И хотя это была чистая правда, ему показалось, что Фильков высмеет его за смехотворность повода. Но тот отнесся к сказанному с полным пониманием. – Ну тогда в другой раз. Они шли по тиходонскому Бродвею, или просто Броду. Здесь вечером многолюдно – характерный признак провинции. В основном, молодежь, съехавшаяся со всего города. Середина семидесятых, развлечений мало: четыре танцплощадки, с десяток кинотеатров – и все. Везде забито под завязку. В кафе и рестораны тоже не попадешь, да и денег таких у обычных людей нет... Остается Брод – тут и места всем хватит, и бесплатно. Здесь назначают встречи, здесь тусуются, смотрят людей, показывают себя, снимают девчонок, покупают из-под полы дешевое крепленое вино, хохочут, ссорятся, дерутся. Четыре квартала на левой стороне Магистрального проспекта. На правой уже не Брод, а Гапкенштрассе. Да и настоящий Брод для тех, кто понимает, это не все четыре квартала, а только два – именно здесь народу невпроворот, на третьем толпа значительно редеет, а до четвертого завсегдатаи практически не доходят. На Броду всегда встретишь знакомых. Вон катит Витька Розенблит с каким-то толстяком, радостно скалится, машет рукой. Вот Валерий Иванович Лапин гордо несет свой греческий профиль в окружении спортивных поклонников. Вот Колька Шерстобитов со старшим братом, увидел Вольфа и отвернул рожу... Ничего, пусть знает, что он с блатными взросляками ходит... –Здоров... –Здоров... Фильков без особой охоты протягивает руку кряжистому губастому парню. На правой щеке, под глазом, у того короткий белый шрам. – Как дела? – Да как... В летное не берут, в шоферы тоже, я уже и Брежневу писал – бесполезно! Пенсию платят сорок рэ, так надо переосвидетельствоваться каждый раз, в очередях целыми днями торчать. Будто у меня новый глаз вырастет! Теперь Володя заметил над шрамом мертвый блеск стекла. – А меня в армию не взяли, теперь и в институт не возьмут! Всю жизнь в ментовке на учете, да слесарить на автобазе за семьдесят рэ... –Ну пока... – Пока... Вялое рукопожатие, и они идут дальше. – Вот как раз то, про что ты базарил, – хмуро процедил Фильков. – Это за него я зону топтал... – Так это ты ему глаз выбил?! – Ну. Что я, хотел, что ли? Случайно вышло, по пьяни... – Фильков сплюнул. – Вишь, он до сих пор недоволен... А я доволен? Четыре года отмотал, на взросляке полтора! Хотя на малолетке еще хуже... А теперь судимость на всю жизнь. Так чего мне радоваться? Я за его глаз уже десять раз расплатился... Володю покоробило, интерес к Филькову мгновенно пропал. Малограмотный кугут без человеческих чувств. И ботинки у него никогда не чищены... Хотелось повернуться и уйти, но без повода было неудобно. Надо дойти до конца Брода и там сесть в троллейбус... Настроение у Филькова тоже испортилось. Они шли молча. Володя рассматривал гуляющих. Много придурков в выходящих из моды расклешенных брюках. Некоторые сделали еще и встречную складку от колена, а самые дурные повшивали туда всякую фигню – пуговицы, блестящие кружки, бубенчики. Один даже разноцветные лампочки из гирлянды вставил, батарейку к яйцам привязал, что ли? Девчонки в коротких юбках, некоторые в облегающих икры тонких сапогах из глянцевой клеенки. Говорят, они дорогие... Да и не достанешь нигде. Как и джинсы. Не перешитые рабочие штаны с блестящими заклепками – «техасы», а настоящие американские ковбойские джинсы. Он хотел себе такие, но Погодин сказал, что у спекулянтов они стоят под две сотни! – Гля, Иранец! – Фильков, оживившись, показал на смуглого худощавого человека лет сорока пяти. – Его в Иране приговорили к расстрелу, а он к нам сбежал. Квартиру сразу дали, «Волгу», пенсию хорошую... Человек выглядел весьма импозантно: явно импортные темные очки, безукоризненно сидящий костюм, белая сорочка с расстегнутым воротником, аккуратный ежик седых волос, уверенная неторопливость, с которой он осматривал всех вокруг. В его облике действительно было что-то «ненашенское». – Он тут молодых чувих снимает, лет по шестнадцать. Ведет в кабак, поит допьяна, потом тащит домой, дает проблеваться, сажает в ванну, купает, а потом в койку на всю ночь... А на другой день – новую, – Фильков восторженно хехекнул. – А чего, бабки есть... Вольф хотел спросить, за что иностранца приговорили на родине и почему ему так вольготно живется здесь, но его отвлек громкий взрыв визгливого смеха. Облокотившись на полосатый парапет, два парня в клетчатых, расстегнутых до пояса рубахах корчились от хохота. – Ты сам видел? – вытирая слезящиеся глаза, спросил один, и Володя рассмотрел, что это не просто парень, а известный всему городу король центровой шпаны по кличке Кент. – Зуб даю, – бился в коликах второй. – Рядом стоял... – Здорово, Иван, – Фильков протянул Кенту руку, как равный равному. Почти как равный. – Филек, ты сейчас обоссышься, – простонал Кент и глубоко втянул воздух, успокаиваясь. – Ирку Приму знаешь? – Ну? – Ее сейчас какой-то цыган драл на Индустриальной! Прям на улице, на лоток от мороженого нагнул... А кругом толпа стоит и смотрит, вот Мотря стоял... Он снова зареготал, но тут же надсадно закашлялся. – А она чего? – ухмыльнулся Фильков. – Она в полном умате, – сквозь смеховую истерику отмахнулся Мотря. – Потом юбку опустила и пошла, как ни в чем не бывало... Только кто-то ментов вызвал, ее через квартал повязали... Резкий сухой хлопок оборвал смех – Мотря взвыл и резво вскочил с парапета, обеими руками схватившись за ягодицы. – Я тебе покажу «ментов»! – молодой сержант чуть потряхивал раскладной дубинкой. Черный набалдашник угрожающе подрагивал. – Ты что?! Там же стержень железный, у меня кожа лопнула! – голос Мотри дрожал от боли и возмущения. – А ты не садись на ограду! – отрезал сержант и строго осмотрел всю компанию. – Быстро валите отсюда, а то всем навешаю! – Уже уходим, начальник! – Кент ловко подхватил стоящую на земле сумку и дернул Мотрю за локоть. – Не спорь с милицией! Слышал, что тебе сказали? Быстро идем... – И, удалившись на некоторое расстояние, добавил: – Чего выступаешь? Чтоб повязали? Забыл, что мы не пустые? – Потом он подмигнул Филькову. – Сейчас выпьем, у нас есть бутылка. Одно дело надо обмыть... Они завернули за угол и вышли на плохо освещенную Индустриальную. – Вон на том лотке, да, Мотря? – снова развеселился Кент, но его приятель озабоченно приспустил штаны и, изогнувшись, рассматривал белую, перечеркнутую красным рубцом задницу. – Вот сука! Ты посмотри, что он сделал! – Садись на плечи, – неожиданно сказал Кент Володе и нагнулся. – Стакан достанешь... Стакан был припрятан наверху высоченной, наглухо забитой двери, пропахшей пылью и шершавящейся облупившейся краской. Если верить матери, то на нем должны были кишеть мириады опаснейших микробов. Но Кента это не заботило. Он быстро откупорил бутылку «Агдама» и нетерпеливо плеснул первую порцию. – На, пей! – Кент протянул стакан Володе. Он попятился. – Не-е-а... Я не пью. – Точно не пьет? – спросил Кент у Филькова, протягивая стакан ему. – Точно. Молодой еще. Давай ты, мне потом чуть-чуть нальешь... – Гля-я-д-и-и, какие гордые! Ну, нам и лучше – больше достанется... Кент и все еще мрачный Мотря мгновенно опустошили бутылку, Фильков приложился для компании. – Это кто? – Кент показал на Вольфа, будто только что его увидел. – Со мной боксом занимается, – пояснил Фильков и, зажав одну ноздрю, шумно сморкнулся. – Пацан правильный. Зуба знаешь? – Это какого? – Кент прищурился. – Кильдюмского, что ли? – Ну. Он сегодня хотел одного парня пришить, а пацан ему палку не дал. Тот его чуть не придушил. – Фуфло этот Зуб, чертяка. Тебе сколько лет? Четырнадцать? Можно «на дело» смело идти – не посадят. Если без мокрухи, конечно. Кент добродушно улыбнулся влажными губами. – Джинсы нужны? – Какие джинсы? – не понял Володя. – Хорошие. Всего за тридцатку. Кент открыл сумку, порылся, доставая то кроссовку, то женское платье, то махровую простыню, наконец вытащил то, что искал. – Во, гляди! Как раз на тебя... – У меня денег нет... – сказал Володя, чтобы от него отвязались. – Ничего, бери, потом принесешь. – Какой «потом»! – вмешался оправившийся от обиды Мотря. – Потом пусть жрут суп с котом! Пусть сразу бабки тащит. А то раздадим все в долг, а сами будем лапу сосать? – Давай я возьму, – Фильков приложил штаны к себе. – Кажись, подходят. Только у меня всего червонец. Остальное в четверг отдам, в получку. – Заметано. Полотенце нужно? Или платье? – На кой? – Биксе подаришь. – Обойдется. – Тогда пока, нам еще надо все распихать, – Кент быстро сунул им холодную ладонь. – Мотря, быстро. Хватит жопу щупать, а то в глаз дам для равновесия! Две дерганые фигуры растворились в сумерках. – Мы с ним на зоне сошлись, на взросляке, – сказал Фильков. – Хитрый, как гад! Ему раз «темную» хотели сделать, а он прознал. Так лег наоборот – головой в ноги, на подушку кирпич положил, на живот доску, шило выставил... Кодла как налетела, так и отлетела – один пальцы сломал, другой кисть вывернул, третий кулак пропорол... Ну, ты куда? – Домой! – устало произнес Володя. Сегодня он получил столько новых впечатлений, что голова шла кругом. * * * Зуб в секцию больше не приходил, а Пастухов появился недели через две. Губы у него до сих пор не зажили, на скулах и подбородке желтели кровоподтеки. Тренироваться он не стал, сидел и смотрел, после занятий догнал Вольфа на улице. – Спасибо, пацан, выручил. Если бы Зуб до палки добрался, он бы меня насквозь проткнул. Испугался? – Да я и не понял. Вначале страшней было – когда на вас смотрел. Пастухов с трудом улыбнулся. – Так всегда бывает. Со стороны страшней, чем в куче. Ты где живешь? – Напротив трамвайного депо. – Нам по дороге – я возле ипподрома, в заводской общаге. Знаешь? Володя кивнул. – А чего ты делаешь на заводе-то? – Токарь третьего разряда, – Пастухов поморщился. – Но это пока... Хочу в институт поступить, на вечернее. Получу корку – сам командовать буду. Или просто сидеть в чистом кабинете, тоже лучше, чем в цеху ишачить. Не так, что ли? – Так, – солидно кивнул Вольф. Ему льстило, что взросляк разговаривает с ним на равных. – В общаге, конечно, не жизнь, – вздохнул Пастухов. – Вечно воды нет, сортиры забиты, пьянки. А у вас отдельная квартира? – Да нет, коммуналка. – Отец есть? – Есть. И отец, и мать. Отец в жэке работает, вон в той подворотне. – Это хорошо. Из подворотни доносились пьяные голоса, когда подошли ближе, Володя разобрал слова: – Чистеньким хочешь быть, лучше нас?! А о других не думаешь? Завтра и нам не то что трояк, рубля давать не будут! – Немчура поганая – сам не живет по-человечески и другим не дает! – Отстаньте, ребята, я вас не трогаю, я по-своему живу, – прорвался сквозь злое бормотание растерянный голос отца. Володя рванулся вперед. – Не лезь, что ты там забыл, – сказал сзади Пастухов. – Пусть эта пьянь сама разбирается. – Ты по-нашему живи, по-нашему! А не хочешь – уматывай в свою неметчину! Трое мужиков прижали отца к стене. Угрожающе размахивая руками, они напирали, и ясно было, что дело кончится дракой. Отец порывался уйти и пытался нагнуться за своим чемоданчиком, но его толкали в грудь, и он вновь откидывался на выщербленный кирпич. – Пап, пошли домой! – тонким от волнения голосом выкрикнул Володя, и мужики разом обернулись. – Идем домой, домой... Володя влетел с разбега в самую середину тесного круга, дернул отца за руку, но сзади схватили за плечи и с разворота отшвырнули обратно. – Пшел на хер, выблядок! – Сынок, не лезь, не надо! Иди сам, я потом приду! – Голос отца был чужим. Его ударили – раз, другой, третий... Голова дергалась, и Володе показалось, что родной затылок сейчас расшибется о стену. – Пастух, на помощь, отца бьют! – истошно закричал он, чувствуя полную беспомощность. Крепкая фигура влетела в подворотню, лысина сияла, как спасительный маячок милицейской машины. Раз! Раз! Удар у Пастуха был поставлен классно. Двое нападающих сбитыми кеглями разлетелись в стороны, шмякнулись на заплеваную кочковатую землю и замерли, как набитые опилками чучела. Сердце Вольфа наполнилось восторгом. Он готов был поцеловать спасителя в гладкую макушку. Третий отскочил в сторону и, присев, выставил перед собой руки с растопыренными пальцами. – Ну, ну... Ты чего? Чего?! Тебя трогали? Пастухов нехорошо улыбнулся. – Давай, пацан, сделай его! – Кто, я? – не поверил Володя. Восторг прошел, вытесненный смятением. Он и представить не мог, что можно вот так, запросто ударить незнакомого взрослого человека. – Конечно, ты! Это же твой отец? – Мой... Но... – Вот и давай «двойку». Левой в голову, правой в корпус, в солнечное! Может, требовательный, не допускающий возможности отказа тон, может, пристальный взгляд прищуренных глаз, может, чеканная боксерская формула, «автоматом» включившая наработанный рефлекс, а может, все, вместе взятое, сделали свое дело – Вольф резко шагнул вперед. И сразу увидел лицо. Те двое были безликими, какие-то абстрактные мужики без возраста и индивидуальных примет: схемы, символы врагов, тряпичные куклы... А этот имел и лицо, и возраст, и приметы. – Кончай, парень, ты чего... Мясистый, покрытый каплями пота нос, вдавленная переносица, редкие грязные волосы, отвислые щеки, большой лягушачий рот... И не очень взрослый: около двадцати – ровесник Пастухова... Светлые глаза навыкате – сейчас в них плескался испуг, перед лицом большие руки с короткими пальцами и окаймленными черным ногтями: будто хочет поймать брошенный мяч... – Ты что удумал? Не слушай его! Мальчик... Это он сказал «выблядок». – «Двойка», с разворотом! Раз, два... Делай! – приказал Пастухов. И Вольф сделал. Собственно, на тренировках он делал это много раз: отвлекающий в лицо и добивающий в солнечное. Но делал на мешке, где роль лица и диафрагмы выполняли белые кружки. «Не в живот и не в грудь, – повторял Семен Григорьевич. – Точно в диафрагму, тогда стопроцентный нокаут...» Бац! Руки с грязными ногтями не смогли задержать удар, левый кулак отбросил их в разные стороны, прорвался и врезался в скулу, лязгнули зубы, голова на миг запрокинулась, но это была только прелюдия. Бац! Правая попала в нужную точку – из лягушачьего рта выскочил малиновый язык, раздался утробный всхлип, обмякшее тело согнулось пополам, как перочинный нож, и тяжело повалилось на семечную шелуху, спички и окурки. – Нормально, – сказал Пастухов. – И никаких следов. Если бы ты не труханул, то и без меня положил бы всех троих. – Ничего себе... Генрих подобрал наконец свой чемоданчик. Нос у него был разбит, лицо испачкано кровью. –Даже не думал, сынок, что ты так бить умеешь... У меня никогда не получалось. Отец утерся тыльной стороной ладони, брезгливо осмотрел оставшиеся на коже красные разводы – словно начавшие подсыхать струпья. Надо было вытирать и их, но вторую руку оттягивал чемоданчик с инструментами – Генрих растерянно перевел взгляд с Володи на Пастухова. – Что же теперь с ними делать? Может, воды принести? Или «Скорую» вызвать? Пастухов пожал плечами. – Лучше сразу милицию и на пятнадцать суток устроиться! Идите домой, вы здесь не были и ничего не знаете. Что они хотели? – Пьяные... Права качали... – Володя протянул отцу свой платок не совсем чистый. – А кто это? – Да из новых... Работать не хотят, а деньги – чтоб лопатой... Чуть что не так – на горло берут, а сейчас видишь – в кулаки... – Ты с ними не пей. Отец улыбнулся через силу: – Да я и не захотел... С этого и началось. – Уходим быстро, пока никого нет! Пастухов повернулся и первым пошел из подворотни. Генрих, оглядев начинающую шевелиться троицу, двинулся следом. Володя взял его под руку. – Больно? Отец поморщился и неопределенно пожал плечами. – Ничего, больше тебя никто не тронет. Правда, Николай? – Володя искал подтверждения у Пастухова, все еще испытывая к нему теплые чувства. Но тот пренебрежительно хмыкнул: – С чего ты взял? «Никто не тронет!» Почему ты так решил? Просто потому, что тебе так хочется? Володю будто окатили холодной водой. Он растерянно молчал. – В жизни не всегда бывает, как ты хочешь! Может, они завтра придут расквитаться! Или даже сегодня... Меня с вами не будет, ты трухаешь, отец твой за себя постоять не может... Так почему бы вас не трогать? Промакивающий лицо платком Генрих издал неопределенный звук. Володя съежился. Получалось, что он раскрыл Пастухову душу, а тот плюнул в нее. И поделом, не тянись к чужим! – Чтоб не трогали, надо вести себя по-другому. Кулак есть, удар есть, чуть что – по бороде! Тогда будут бояться, и никто не полезет! Понял? – Пастухов опять хмыкнул. – Ладно, пока. Заходи ко мне в общагу, сорок вторая комната. У меня «лапы» есть, принесешь перчатки – постукаем... Он подмигнул Володе и ускорил шаг, как бы отделив свой дальнейший путь от путей старшего и младшего Вольфов. Или себя от них с их неинтересными проблемами. – Желчный парень, хотя мне и помог, недоброжелательный, – сказал Генрих. – И лицо у него бандитское. Может, кажется, оттого что бритый... – Он не бритый – волос просто нет, они не растут. От испуга – в детстве чего-то испугался. – Это он испугался? Наверное, было чего... Ты что, дружишь с ним? – спросил отец. – Да нет, вместе боксом занимаемся. И все. Володя понял, что никакой дружбы не будет, он никогда не зайдет в общагу возле ипподрома, не станет стучать на «лапах», не пойдет с ним гулять по Броду... Разве что перекинутся парой слов на тренировке, поработают на мешке в четыре руки – не больше. Дружить с Пастуховым Володя не хотел. * * * Жестокая схватка Зуба и Пастуха получила продолжение полтора месяца спустя. Тренировка подходила к концу, когда в зал враскачку вошел не появлявшийся с того памятного дня Борисов с дымящейся «беломориной» в презрительно изогнутых губах и глубоко засунутыми в карманы руками. Вначале Володя решил, что он пьян – курить в зале было строжайше запрещено, и на трезвую голову никто бы на такое не отважился: все равно что на ринг нагадить. Но Зуб не был пьян. Следом за ним ввалилась целая кодла «кильдюмских», человек десять – все в надвинутых на глаза кепках, с зажженными сигаретами и вроде как со свернутыми трубочкой газетами в руках. В таких свертках, чтобы не привлекать внимания, тиходонская шпана, отправляясь на разборки, носила дубинки, заточенные напильники, обрезки труб, иногда даже обрезы... Удары перчаток о перчатки или о мешки становились все реже и наконец, совсем стихли. В привычную атмосферу боксерского зала вплетался табачный дым, запах перегара, давно немытых тел и страх. Дым и перегар исходили от пришельцев, а страх зарождался где-то внутри. Вторжение было столь вызывающим и наглым, что Володя почувствовал себя совершенно незащищенным. «Надо Семена Григорьевича позвать», – мелькнула спасительная мысль. Тренеры закрылись с Роговым в своем закутке, до двери десяток шагов... В поисках поддержки Володя оглянулся на старших. Только Фильков угрожающе скалился, да Еремин угрюмо буравил Зуба прямым взглядом. На лицах остальных застыли растерянность и испуг. Златков рассматривал перчатки, Табарин поправлял шнуровку, Воеводин сосредоточенно массировал бицепс. Никто не крикнул, не одернул наглецов, даже не выказал осуждения... Побледневший Пастухов останавливал качающийся мешок. – Ну ты, залупа лысая, иди сюда! – Борисов выплюнул папиросу на пол. Он умышленно гадил на ринг, бросая вызов всем, включая Рывкина. Иначе не посмел бы зайти сюда, подождал бы на улице. «Под ДФК» – как говорят в подобных случаях. – Быстро, а то хуже будет! Как загипнотизированный, Пастухов подошел. Зуб вынул руки из карманов. На правой блестел кастет. Бац! Красная полоса перечеркнула крепко сжатые губы, Пастухов тяжело завалился на спину, гулко ударившись о дощатый пол. Носок давно не чищенного ботинка с размаху въехал ему под ребра. Раз, второй, третий... Среди окаменевших боксеров прошел недовольный ропот. – Кончай, Зуб! Ты что, стебанулся? – хрипло крикнул Фильков. Зло выругался Еремин, даже Табарин забыл про шнуровку и с ненавистью уставился на Зуба. «Кильдюмские» приняли угрожающие позы. – Ста-я-я-ять! – пронзительно, с блатной интонацией заорал похожий на гориллу сутулый парень и, вытряхнув из газеты стальной прут, подскочил к Филькову. – Хуля ты выступаешь не по делу?! – Кто не по делу выступает? – по-звериному оскалился Фильков. – Фильтруй базар! Это ты деловой, что ли? Да я зону топтал, когда ты еще в штаны ссался! – Тогда стой и молчи! – сутулый опустил прут. Между тем Зуб продолжал избивать Пастухова. Тот закрывал перчатками лицо. Лысая голова беспомощно моталась из стороны в сторону. Подчиняясь внезапному импульсу, Володя бросился к тренерской и заколотил в запертую дверь. – Назад, сучонок, башку отшибу! – взревел гориллообразный, но Вольф заколотил еще сильнее. – Что там случилось? – недовольно выглянул Прошков, но, глянув в зал, мгновенно оценил обстановку и, вспомнив курсантскую молодость, закричал: – Полундра! Наших бьют! Он выскочил в зал, за ним – Лапин и Рывкин, последним, промакивая платком губы, тяжело вышел Рогов. Появление тренеров не произвело особого впечатления на «кильдюмских», но при виде олимпийского чемпиона они заметно приувяли. Даже вконец распалившийся Зуб оставил свою жертву и шагнул навстречу потерявшему дар речи Рывкину. – Ша, Григорьич! – развязно сказал он. – Это наши дела, они никого не касаются. – Ах, мерзавец! – задохнулся тренер. – Ты привел шоблу в мой зал, избил кастетом моего ученика и говоришь, что это твое дело! Да я тебя... – Ша, Григорьич! – Зуб выставил вооруженную руку. – Ты чей, сучонок? – пророкотал густым баритоном Рогов. Только что на его пути оказался сутулый парень. Рог ладонью шлепнул его по загривку, и тот растянулся на полу, выронив жалобно звякнувшую арматурину. – «Кильдюмские» мы, – сбавив тон, пояснил Зуб. – Говнюки... Скажу Сизому, чтобы перетопил вас в отстойнике, как котят... Рогов подошел вплотную и смазал Зуба раскрытой ладонью по физиономии – так хозяйка смахивает фартуком со стола обнаглевшего таракана, чтобы ловчей было его раздавить. Зуб упал на колени и оглушенно тряс головой. Огромный ботинок уперся ему в грудь и опрокинул на спину. Рука с кастетом откинулась в сторону, Рогов подошел и аккуратно наступил на пальцы. – Ой, больно! – Ясное дело, – согласился чемпион. – А ты как думал! Он сделал несколько движений, будто тушил окурок или и в самом деле давил зловредного таракана. Зуб забился и отчаянно закричал – Рогов весил не меньше ста тридцати килограммов. – Витюша, закрой дверь, – не обращая внимания на крик, попросил чемпион. Прошков повернул ключ. – А вы, говнюки, что стоите? – Рогов грозно повернулся к «кильдюмским». – Железки на пол! Бычки в карманы, кепки долой! Повторять ему не пришлось. Газетные свертки тяжело ударились о потертые доски. Без сигарет и кепок «кильдюмские» казались не грозной кодлой, а нашкодившими детдомовцами, которым предстоит неминуемая порка. Рогов наконец встал с руки Зуба. Не переставая выть, тот попытался снять кастет, но распухшие пальцы не позволяли это сделать. – Вот то-то и оно! – нравоучительно проговорил Рогов. – Стальной? Значит, распилить трудно будет. А деваться-то некуда – иначе руку отрежут. Зато на будущее к кастетам охоту потеряешь – это я сто процентов даю! – Становитесь в круг, парни! – кивнул боксерам Прошков. – И мы с вами станем. Они же драться хотели? Давайте подеремся... Круг решительно настроенных боксеров сомкнулся вокруг деморализованной «кильдюмской» кодлы. Глава 3. Самопал на продажу – Ну как, нравится пистоль? – глаза Погодина горели азартом. Он так подмигивал, когда вел Вольфа к развалинам пятиэтажки и потом, когда поднимались по опасной лестнице без перил, что Володя ожидал увидеть в куске мешковины новенький «вальтер» или, на худой конец, видавший виды «наган». Но в свертке оказался вырезанный буквой «г» кусок толстой доски, к которому сверху была примотана проволокой медная трубка с расплющенным концом и пропиленным в сантиметре от заглушки отверстием поджига. Грубая примитивная поделка. Впечатления не спасала свежая черная краска и нанесенное напильником косое рифление на острой по углам рукоятке. – Какой это пистолет... – Вольф не скрывал разочарования. – Обычный самопал... – Ну и что! Знаешь, как бьет? Забор насквозь, Толик сам видел! И стоит не четвертак, а трешку! –А толку от него... Пока достанешь, пока подожжешь... – Можно навостриться. В случ-чего отскочил, выхватил, коробок к запальнику приставил: «Не подходи!» А спичка там уже стоит, чиркнул – и все! – И все! – передразнил Вольф. – Давай попробуем, что ли... Он заряжен? – Ага. Мороз насыпал пороха и шарик от подшипника вставил... Среди щебенки и битого кирпича тут и там валялись бутылки из-под дешевого крепленого вина. Володя подобрал восьмисотграммовый «огнетушитель» с грубой этикеткой «Вермут крепкий», поставил в угол, отошел на три метра, примерился пустой рукой. – Ты или я? – Давай ты, – быстро сказал Погодин и отошел в сторонку. Вольф взял самопал, навел на цель. Трубка почти закрывала бутылку, прицел получался грубый. Толстая рукоятка плохо сидела в ладони, острые углы врезались в кожу. Сквозь пустой оконный проем пробивались косые солнечные лучи, в них плавала кирпичная пыль. Невдалеке от бутылки-мишени чернели окаменевшие человеческие экскременты. Время затормозило свой бег, наступила мертвая тишина, словно в уши плотно набили вату. Вольф чиркнул коробком о спичечную головку – раздался звук, будто гвоздем царапнули по оконному стеклу, но спичка не загорелась. Он чиркнул еще раз... Сознание странно раздвоилось: он будто смотрел со стороны, как светлоголовый мальчик, упрямо выпятив губу, пытается привести в действие опасную игрушку. Спичка снова не загорелась. «Попробую еще раз и брошу», – с облегчением подумал Вольф. Однако третья попытка увенчалась успехом. С сухим треском вспыхнуло желтое пламя, очень хотелось зажмуриться и отвернуться, оберегая лицо. Но тогда собьется прицел... Плотно сжав губы и прищурившись, мальчик удерживал линию ствола на белом квадратике этикетки. Спичка погасла, но ничего не произошло. Первым желанием было заглянуть в трубку – все ли там в порядке? Но он, словно окаменев, продолжал стоять в прежней позе. – Точно заряжен? – напряженно спросил Вольф. Будто отвечая на его вопрос, самопал сильно дернулся, раздался грохот, визг рикошета, все заволокло сине-черным дымом. – Черт! – испуганно крикнул Саша. – Рядом пролетело, свистнуло у самого уха... Второй частью сознания Володя увидел самого себя, лежащего с развороченным лицом на мусоре и обломках кирпича. Бутылка осталась невредимой. Свежая выбоина на кирпичной стене обнаружилась в полуметре левее. – Да он еще и криво бьет, – сказал Вольф. Ладони у него вспотели, сердце колотилось. – За него и рубль заплатить жалко. – Конечно! – поддержал его Погодин. – Не знаю, как забор пробивает, а меня точно чуть не убило! К тому же пока он бахнет, нам уже бошки оторвут! – Чего ж ты его хвалил? – Это не я, я только за Толяном повторял... Это он пистоль расхваливал... – Вот пусть и забирает. Неси это говно обратно. – Завтра отнесу, сейчас Мороза все равно нету. Только ты его до завтра забери – дома родители, куда я его дену? – А я куда? – Да в общем коридоре спрячешь или в кладовке. Кто там его увидит! – Ну ладно... Вольф сунул самопал под рубашку, за брючный ремень, прижал локтем, чтоб не вываливался. Они вышли из развалин и сразу наткнулись на пацанов из соседних домов. – Здорово, Немец! – крикнул Лешка Сонин. – Здорово... Когда кличку произносили без злобы или издевки, Вольф не реагировал. Иначе пришлось бы передраться со всеми. – Это вы стреляли? – пацаны подошли ближе. – Из чего? – Конечно мы, – гордо отозвался Погодин. – Вот, смотри? Он задрал Володину рубашку, тот быстро опустил ее на место, но пацаны успели увидеть черное дерево и блестящую медную трубку. – Покажи, Вовка, – попросил Сонин, но тот как глухонемой быстро прошел мимо. – Зачем сказал? – зло спросил он Погодина, когда они отошли на несколько десятков метров – А чего? Для понта! Больше уважать будут... – Чем меньше понтов. тем лучше! – отрезал Вольф и, не прощаясь, пошел домой Самопал Володя решил отдать на хранение Витьке Розенблиту – он жил вдвоем с матерью, которая не совала нос ни в дела сына, ни в углы своей квартиры Но когда он зашел в длинный обшарпанный коридор, то понял, что сейчас неудачное время для исполнения задуманного пахло горелым, а на кухне бушевал скандал. – Ты, жидовская морда, я тебе сколько говорила мою конфорку не занимать! – истошно орала тетя Надя Караваева. У нее было иссушенное злое лицо неудачницы. – Знаю я ваши штучки! Когда проводка перегорела, ты трешку пожалела! Все сдали, а ты на чужом горбу в рай проехала! – Я сдала еще раньше тебя! – кричала в ответ Фаина Григорьевна, но не так громко и зло, что сразу выказывало: характера победить Караваеву ей не хватит. Фаина Григорьевна была полной женщиной с глазами жующей коровы. Она всегда ходила в бумажных бигуди, рваном халате и рваных тапочках, за что чистоплотная Лизхен ее осуждала и даже собиралась подарить как-нибудь, «когда будут деньги», и тапочки и халат. – А конфорки все общие... 1, 2, 3, 4, 5 |
|||||||||