Она: Никуда.
      Он: И в это никуда пускают только в вечерних платьях?
      Она: Давай разведемся.
      Он: (пауза) Прямо сейчас?
      Она: Да. Прямо сейчас.
      Он: Поздно. Загс закрыт.
      Она: Это не помешает мне собирать вещи.
      Он: А Мыш?
      Она: А что Мыш? Когда ты про него последний раз вспоминал?
      Он: Только что.
      Она: А перед этим?
      Он: Вчера.
      Она: Нет, дядька. Мыша я тебе не отдам. Ты даже не знаешь, чем его кормить. Чем он болеет и как его лечить. Это мой Мыш, дядька.
      Он: А почему платье?
      Она: Сегодня – годовщина нашей свадьбы.
      Он: И ты хочешь уйти, потому что я забыл про годовщину нашей свадьбы?
      Она: Нет. Я хочу уйти, потому что больше не люблю тебя.
      Он: Почему?
      Она: Спроси чего-нибудь полегче. Я просто вдруг поняла, что больше не люблю тебя. Я и полюбила тебя не за что-то, а просто так. А теперь просто так разлюбила. Прости.
      Он: А эти годы? И твои слова?
      Она: Годы прошли, а слова есть слова. Никогда не верь женщинам, дядька.
      Он: Ты хоть поругай меня на прощание. Должен же я знать, в чем виноват.
      Она: А в чем ты НЕ виноват, солнышко? Ты гулял сколько хотел. Я никогда не запрещала тебе это делать, но не надейся, что мне это было приятно. Ты жил в свое удовольствие, а обо мне вспоминал только тогда, когда хотел есть или трахаться. Ты носился со своими проблемами, а я должна была плакать над ними, хотя у меня хватало и собственных. Но разве тебе было до этого дело? Разве ты спросил меня когда-нибудь, какие черви бродят в моей душе?! Зачем? Какое тебе дело до того, как шла моя жизнь до того, как ты подцепил меня на Горбушке? Как от большой любви меня доставали родители? И достали таки! Как я потом воевала со всем миром, чтобы доказать ему, что я – не говно в проруби, а белый лебедь? Как я пряталась от этого мира за книжками, и как они хуево меня защищали? Как я выбилась из трясины, и получила медаль, а потом – красный диплом, чтобы ты потом замуровал меня в четырех стенах на три года... Ты когда ни будь спрашивал меня об этом? Молчишь?
      Он: Мы встретились не для того, чтобы копаться в прошлом.
      Она: Прекрасно! (кричит) Прекрасно! Давай поговорим о будущем, маэстро! Об этих сияющих далях. О дворцах и пальмах! О лестницах, уходящих в океан. Где они? Покажи мне их скорее! Мыш будет учиться в Сорбонне? Или мы отдадим его в Принстон? Пока что он ходит в задрипанный детский сад, а потом пойдет в обычную школу, с единственным уклоном – в подворотню. Мое светлое будущее – это начать с нуля в конторе, где мои знания и диплом будут примерно так же нужны, как уличной бляди – игра на клавикордах. Конечно, остаешься еще ты. Который отказался от рубля ради лотерейного билета и ждет своего выигрыша. Так давайте все похлопаем в ладоши. Вот оно, светлое будущее! Вот дворцы и лестницы в море! Осталось только дождаться, пока билет выиграет! Были бы верующие, потому что только их можно накормить семью хлебами. Остальные идиоты будут просить масло и мясо прямо сейчас! Они слишком приземлены, они скоты, они не верят в лотереи и держат в кулаке задохнувшихся синиц. А журавли в небе им по хую! Она начинает собираться. Достает чемодан и складывает в него вещи.
      Он: Я совершил одно преступление, когда мы потеряли второго Мыша. Почему ты не ушла тогда? Почему ты уходишь сейчас, когда закончились деньги?
      Она: То, что ты называешь преступлением, было просто идиотской неосторожностью. А вот то, как ты ведешь себя сейчас – это и есть преступление. Против нашей любви. Хотя, если тебе проще, можешь считать, что я ушла уже тогда. Пусть будет так. Правда – это то, что мы называем правдой. И сегодня правда – это то, что я тебя больше не люблю.
      Он: Не уходи насовсем.
      Она: А насколько ты меня отпустишь? На час? На неделю? На год?
      Он: Если бы моя воля, я не отпускал бы тебя ни на минуту. Но, боюсь, сейчас это не сработает.
      Она: Не сработает.
      Он: Найди себе приключение. Выпусти пар – и возвращайся.
      Она: Вот уж не чаяла от тебя такое услышать. Такой великий ревнивец – и вдруг... Господи! Ну какие же мужики идиоты! Почему вы думаете, что для нас, баб, главное в жизни – это трахнуться?
      Он: Я думаю, что не только для вас, баб, но и для нас, мужиков, главное в жизни – это любить. Сейчас тебе кажется, что любовь ушла, а свято место пусто не бывает.
      Она: Ну и дурак. Если я кого и хочу полюбить сейчас, так это сама себя. Я просто хочу вернуться домой. К себе. А насчет того, что кто-то появится... Не знаю. Очень может быть... Но тогда я не буду спрашивать у тебя разрешения.
      Он: Мне больно...
      Она: Я знаю. Могу сказать только одно – извини.
      Он: А Мыш?
      Она: А что Мыш? Он тебя видел в неделю по часу. Каждый раз заново приходилось объяснять, что такое папа и с чем его едят.
      Он: Я все равно ничего не понимаю... Да. В мелочах я часто был неправ. И сегодня действительно забыл дату. Но ведь в главном я всегда поступал правильно. Я всегда был с тобой, и мчался по первому зову, и когда ты болела, я сидел и держал тебя за руку... А все эти мелочи...
      Она: (взрывается) Мелочи?! Да у бабы вся жизнь состоит из мелочей. Заоблачные сферы – на хуй! Спроси ее, как она себя чувствует... Посуду лишний раз помой, на рынок сходи, мусор выброси... Скажи, что она хорошо выглядит, даже если это неправда – соври и улыбнись... В театр своди... Цветы подари... И все!
      Он: И все?
      Она: Да! Все! Больше ведь ничего не надо! Остальное я сама досочиню! И как любишь, и как скучаешь, и какой ты хороший...
      Он: Может, мне не поздно еще попробовать?
      Она: Поздно, дядька. Уйду я от тебя.
      Он: Я буду ждать.
      Она: Не надо. А то вдруг захочу вернуться.
      Он: Ох, плохо мне что-то. То ли валидолу выпить, то ли водки...
      Она: Кстати, о водке. Просила ведь тебя не пить. А ты? Послушался?
      Он: Нет.
      Она: Ну, вот видишь... (успокаиваясь и усаживаясь) В общем, так. Сказано – сделано. Завтра утрясу все бумажки, куплю билет – и уеду. Давай не тянуть, а то потом будет больнее.
      Он: А мне что делать?
      Она: То же, что и раньше. Наш отъезд на твоем графике не скажется... Денег дашь на дорогу?
      Он: Бери все.
      Она: Сказка. Раньше бы так.
      Он: А ночь? Вместе проведем?
      Она: Перед смертью не надышишься. И вставать завтра рано. Давай спать.
      Он: Я хочу тебя обнять.
      Она: Погоди, умоюсь и приду. Да погаси ты эту сраную камеру. Все. Закончилось наше кино.
 
      Камера гаснет.
 
      Долгий черный кадр
 
      Взрыв хохота: идет свадьба Петровича. Присутствует масса гостей, дело происходит в неформальной домашней обстановке. Камера в посторонних руках.
 
      Хор: Гоорько! Гоорько!
 
      Петрович с женой целуются под выкрики с места. Некто Костик (исполняющий роль тамады): Слово предоставляется последнему холостяку на этой вечеринке – Илюнчику. Только не сорок минут, как в прошлый раз.
      Встает Он.
 
      Он: Фигня. Последний холостяк на этой свадьбе – я. А Илюнчик – предпоследний. Потому что я там уже побывал, а Илюнчик – нет. Так что (Илюнчику) погоди. Итак. Как человек, вернувшийся из клинической смерти, в просторечии называемой браком, я могу поделиться личным опытом и предостеречь молодого и молодую от некоторых ошибок. Первое. Петрович! Помни о том, что из высоких материй простыню не сошьешь. Поэтому будь проще, стихи читай не чаще, чем раз в неделю, о Достоевском не говори вообще, а о смысле жизни – только в практическом смысле. Например, где можно дешевле купить стиральный порошок. Помни золотое правило брака: то, что имеет значение для одного, второму даром не нужно. Поэтому прикинься хамелеоном и будь как все. И помни о мелочах, потому что сто раз подарить жене какую нибудь фитюльку важнее, чем один раз отдать за нее жизнь. Второе. Инчик! Не признавайся ему в любви чаще одного раза в день. Иначе он сомлеет и сядет тебе на голову. Он будет думать, что все хорошо, а раз все хорошо, то можно перестать женихаться к собственной жене. Он растолстеет, перестанет бриться, начнет попердывать и порыгивать за обедом. Причем обедать он будет только с водкой, за которой будет посылать тебя в соседний магазин. А после водки он будет рассказывать тебе о Достоевском, заикаясь через слово и обижаясь на то, что ты его не понимаешь. И последнее, самое главное! Петрович! Никогда не люби свою жену больше, чем любил бы собаку или попугайчика. Потому что нет зрелища более жалкого, чем влюбленный мужик. Разве что ревнивый влюбленный мужик. Если тебе не повезло влюбиться в эту добрую женщину, то застегнись на все пуговицы и никогда не показывай этого. Хотя такие вещи бабы чуют сразу, как их не прячь...
      Илюнчик: Я думаю, что тост затянулся. Пора выпить.
      Он: Не пора! Я еще не закончил. Когда она будет говорить, что любит тебя, не верь этому. Это только слова, дружище. Ты – не первый и не последний, кому она их говорит. Если тебе повезет, ты продержишься дольше других – вот и вся разница. Если она будет обещать, что это навсегда, значит, дело плохо. А если она будет говорить, что ты – это вообще единственный свет в окошке, значит, дело совсем дрянь. Потому что бабы не любят жить при свете. Их души черны, как сажа, и чем ярче горит этот самый свет, тем сильнее их рука тянется к выключателю.
      Инчик: Его кто-нибудь остановит или мне это сделать?
      Он: И когда ей захочется трахнуться на стороне... Не мешай... Не надо... Сделай вид, что поверил всей хуйне, которую она будет нести в оправдание...
 
      Илюнчик пытается усадить Его на место, побагровевший Петрович спешит на помощь.
 
      Он: (кричит) Тогда, может и тебе еще обломится... А иначе – пиздец, Петрович... Обратно только за бабки... Только за бабки...
 
      Его уже выводят из комнаты. Он пытался драться, но дюжие Илюнчик и Петрович, пропустив пару ударов, закрутили его в узел и почти несут вон. Он не останавливается.
 
      Он: Ебать и платить! Больше ничего не нужно! Ебать и платить... Платить и ебать...
 
      Его уносят, в коридоре раздается грохот драки и мат...
      Невеста плачет, спрятав лицо.
 
      Некто: Вот мудак, а...
      Другой некто: Совсем крыша уехала.
      Третий некто: Да ладно вам. Он просто никак в себя не придет.
      Некто: А сколько уже?
      Другой некто: Месяца три как ушла.
      Третий некто: И где она?
      Некто: Не знаю. Говорят, нашла себе какого-то мужика.
      Другой некто: А он?
      Некто: А он один. Пьет, как лошадь.
      Другой некто: Жаль мужика.
      Третий некто: Сам виноват.
      Некто: Тоже верно.
      Другой некто: Мужик всегда виноват. И когда уходит, когда остается...
 
      Черный кадр
 
      Ранний фрагмент записей из магазина:
 
      Он: Вы думаете, это то, что надо?
      Продавщица: Смотря для чего вам нужна камера.
      Он: Я собираюсь снимать свадьбы.
      Продавщица: Идеально. Лучшее качество за такую цену. За три-четыре свадьбы она окупится.
 
      Он лежит у себя в комнате на кровати, отвернувшись лицом к стене и свернувшись калачиком. Камера в руках у Илюнчика. Мы узнаем об этом по его первой реплике.
 
      Илюнчик: Как думаешь, жив?
      Петрович: Скорее жив, чем мертв.
      Илюнчик: Может, ему пятки пощекотать. Слышь, Андрюшок! Может, тебе пятки пощекотать?
      Петрович: Или водки налить.
      Илюнчик: Или водки налить.
      Петрович: Даже на водку не реагирует.
      Илюнчик: Значит, и вправду помер.
      Петрович: Ничего. Он просто еще не знает, кого мы ему привели...
 
      Он оборачивается, но выражение надежды на его лице мгновенно гаснет.
 
      Илюнчик: Знакомься: это Светик.
      Петрович: Или Ленчик.
      Илюнчик: Да вы уже знакомы. Только в прошлый раз она у нас была скатертью-самобранкой.
      Ляля: На самом деле я – Настя.
      Петрович: Слышь, Андрюш? Мы тебе Настю привели.
      Он: Зачем?
      Илюнчик: Настя, объясни этому идиоту, зачем мы тебя привели. У меня язык не поворачивается.
      Настя: Я могу с тобой пожить. Хочешь?
      Он: Зачем?
      Настя: Я умею вкусно готовить. Хочешь, в духовке шашлык сделаю. Сказка будет, а не шашлык.
      Он: Ты умеешь рассказывать сказки?
      Настя: Не знаю. Могу попробовать.
      Он: Тогда останься.
      Петрович: А мы пойдем.
      Илюнчик: Да. Петровича жена ждет. Он теперь женатый, если ты еще не в курсе.
      Он: Я в курсе. Ты меня прости ради бога, ладно... За свадьбу.
      Петрович: Ты не у меня прощения проси, а у жены.
      Он: Я попрошу.
      Илюнчик: Он попросит. Он хороший. Правда, Настя?
      Настя: Да. Он хороший. Он мне еще в прошлый раз понравился. Жалко, что все так получилось.
      Илюнчик: Ладно, нам пора. Камеру оставить?
      Он: Оставляй.
 
      Камера снова у него в руках. Настя, полураздетая, лежит на столе. Камера не опускается ниже ее торса, но по толчкам легко догадаться, что происходит «ниже ватерлинии». На глазах девушки – повязка.
      Настя: Идет Иванушка, и сушняк его одолевает... Видит – а на земле след от коровьего копытца... ооох... Только он собрался из него воды испить... А тут голос Аленушки ему мерещится... Не пей, мол, Иванушка, из коровьего копытца... Станешь ты бычарой позорным... ох... Идет он дальше, а там – след от козьего копытца... Алена – тут как тут... Не стОит, говорит, Иванушка... Станешь козлом вонючим... Идет он дальше... Смотрит – опять след. Вроде и копыто, а не коровье, и не козье, и не лошадиное... (темп убыстряется, ее возбуждение мешает ей говорить) Он наклоняется, а сам о... о... одним ухом слушает... Что ему Алена скажет... А она молчит. Он говорит: Алена, в натуре, дай наводку, пить или не пить... А она... Оооох... Говорит, сам решай. Тут сам черт протопал... Поэтому и след – женский... Ох... Все... Больше не могу-у-у... (закусывает руку, чтобы не заорать)
 
      Камера идет по долгому больничному коридору. Останавливается у одной из палат. Дверь открывается, камера заходит внутрь. Мы видим обычную палату. Все койки заняты колоритными травматическими больными. На одной из коек лежит Он. Выглядит плохо, рука – в гипсе, безжизненно висит на шейной повязке. Он молча смотрит в камеру, пока та приближается и как бы усаживается рядом с ним. И после того, как камера успокоилась, он не говорит ни звука. Только смотрит.
      Потом мы слышим Ее голос.
 
      Она: Привет.
      Он: Привет.
      Она: Я принесла мандарины. Ты их еще не разлюбил?
      Он: Нет. Я их никогда не разлюблю.
      Она: Как это случилось?
      Он: Синдром Анны Карениной. Только мужикам полагается не поезд, а обычная машина.
      Она: Это правда?
      Он: Нет.
      Она: Так что же случилось?
      Он: Ничего. Какой-то мудак выехал на тротуар – и все.
      Она: Ты был пьяный?
      Он: Нет.
      Она: А он?
      Он: Тоже нет.
      Она: Что у тебя с рукой?
      Он: Ничего. Через пару месяцев смогу снова ковыряться в носу.
      Она: А если серьезно?
      Он: Не знаю. Говорят, что нужна операция.
      Она: А потом?
      Он: А потом они и сами не знают. Зачем ты здесь?
      Она: Тут мое место. Поняла, как только узнала.
      Он: Это ведь не возвращение?
      Она: Не знаю. Тебе решать.
      Он: Ты сказала много слов. Мне нужно от тебя только три.
      Она: У меня их нет.
      Он: Я лежу на дне. У меня нет денег. Моя жена ушла вместе с моим ребенком. У меня сломана рука, и вряд ли я смогу когда нибудь снова нормально играть на гитаре. Ко всему прочему, я знаю, что во всем случившемся виноват сам. И вот приходишь ты и говоришь, что у тебя нет тех трех слов, которые могли бы меня вытащить из всего этого говна. Поэтому я спрошу еще раз. Зачем ты здесь?
      Она: А я еще раз отвечу. Тут мое место.
      Он: Нет. Это моя территория. Уходи.
      Она: Я вернулась домой. Вместе с Мышом.
      Он: Это невозможно. Там теперь живет Настя.
      Она: Уже не живет. Я вернулась домой и буду ждать тебя.
      Он: Я тебя не звал.
      Она: Звал. И сейчас зовешь.
      Он: Ты уже не та, которую я зову.
      Она: И ты уже не тот, от которого я ушла.
      Он: Тогда зачем эта встреча?
      Она: Чтобы начать все сначала.
      Он: Это невозможно.
      Она: Я тоже так думаю. Но Мыш с нами не согласен. Он часто вспоминал тебя.
      Он: А ты?
      Она: И я тоже. Но, наверное, не так, как тебе хотелось бы.
      Он: Какая же ты, все-таки, сука.
      Она: Да. И даже еще хуже.
      Он: И все равно я чертовски рад тебя видеть.
      Она: Я тоже.
      Он: А знаешь... Я теперь умный. Я не забываю о мелочах и знаю, где платить за телефон, и где помойка, и сколько шагов до детского сада и обратно. Правда, без коляски.
      Она: Верю.
      Он: Я даже смогу, наверное, стать образцовым мужем.
      Она: Да.
      Он: Но ведь я опоздал, правда?
      Она: Мы оба отстали от поезда. Но это еще не значит, что мы не успеем на следующий. А все лишнее оставим на перроне.
      Он: Я, кажется, уже ответил за свои грехи.
      Она: А я свои оплатила авансом. И теперь не чувствую себя должником.
      Он: Ты придешь завтра?
      Она: И завтра, и послезавтра, и каждый день. И ты не сможешь меня прогнать.
      Он: Не больно хотелось.
      Она: Вот и хорошо. А теперь я пойду. Мне пора забирать Мыша.
      Он: Деловая женщина.
      Она: Еще какая. Я, между прочим, теперь работаю.
      Он: Слишком много новостей для первого раза. Давай прощаться.
      Она: А говоришь, исправился. Как раз сейчас ты должен был сделать заинтересованное лицо и расспросить меня о работе во всех подробностях.
      Он: А я не сделал?
      Она: Даже не попытался.
      Он: (улыбаясь) Ну вот. Подходящий повод для развода.
      Она: Фигушки.
      Он: Откуда у тебя камера?
      Она: Оттуда же, откуда новости о твоем происшествии. У тебя – самые лучшие в мире друзья.
      Он: И самая худшая в мире жена.
      Она: Да. Я – монстр. Бедный дядька.
      Он: Да. Мне всегда казалось, что в названии сказки «Красавица и чудовище» есть двойной смысл. И все равно все происходящее приятно попахивает хэппи-эндом.
      Она: Думаешь, пора целоваться и пускть титры?
      Он: Ну уж нет. Как горе – так полной чашей, а как счастье – так одну рюмку? Я так не играю.
      Она: Хорошо. Тогда я просто выключаю камеру и иду домой – готовиться к твоему возвращению.
 
      Камера гаснет.
 
      Он – дома. Камера смотрит на дверь, в которой скребется ключ. Потом входит Она, изменившаяся почти до неузнаваемости. Она очень похорошела, хорошо одета. В движениях появилась почти мужская резкость. В глазах – уверенность и вызов.
 
      Он: Мыш тебя не дождался. Заснул прямо на полу.
      Она (раздеваясь): Как он?
      Он: Прекрасно.
      Она: Вспоминал про меня?
      Он: Когда я его шлепнул за то, что он пролил чай. Тогда он сказал, что пожалуется на меня маме.
      Она: Ябеда-карябеда.
      Он: Ага. Интересно, в кого это.
      Она: Как у тебя?
      Он: У меня – все по плану.
      Она: Как рука?
      Он: Сегодня дотянулся до носа. Он оказался мягким и теплым.
      Она: И мокрым.
      Он: Нет. Сухим и горячим.
      Она: Ты поужинал?
      Он: Ждал тебя.
      Она: (к этому моменту переодевшаяся в домашнее) Я сейчас могу съесть быка вместе с рогами, копытами и шпагой тореадора. Где тут у вас кухня?
      Он: Кухня за углом. Проводить?
      Она: Проводите, молодой человек...
 
      Камера следом за ней проходит на кухню, где уже сервирован ужин.
 
      Она: (усаживаясь за стол) А говорят, что мужики не умеют готовить.
      Он: Мы это скрываем.
      Она: А что вы еще скрываете?
      Он: Так я тебе и рассказал.
      Она: (пробует и жмурится) Фантастика! А как насчет рюмочки?
      Он: В морозилке. Доставать?
      Она: Я сама.
      Он: Нет. Я «сама». Мне надо руку разрабатывать. Подержи камеру.
 
      Она снимает Его, который негнущейся рукой открывает холодильник и достает оттуда водку. Он выглядит по-домашнему: в спортивном костюме и шутовском грошовом фартуке. Он похудел и выглядит неважно. Он наливает водку.
 
      Он: Готово. Отдавай камеру и ешь. А то все остынет.
      Она: А ты?
      Он: Не могу на тебя наглядеться. Ты красивая.
      Она: Спасибо. Но я не могу пить и есть, когда ты стоишь над душой с камерой. Давай поедим, а потом опять включишь.
      Он: Как скажешь.
 
      Камера гаснет.
 
      Она – у себя на работе, устраивает экскурсию с камерой.
      Ее голос: Вот мое место. Как видишь, здесь тоже есть компьютер. Теперь я тоже знаю, что это такое, и знаю, что мышка – это не только герой ненавистных мультиков, но и устройство для интерактивного управления программами. Смешно сказать, но я занимаюсь сетями. Говорят, что это сложно, но я этого еще не заметила. Правда, золотые рыбки в мою сеть не заплывают. Так что столбовой дворянкой придется становиться самостоятельно... А пока что я читаю толстые книжки. Вот эти... А в перерывах вместе со всеми матерю Билла Гейтса...
 
      Продолжение ужина.
      Тарелки пусты. Заметно убыло и в бутылке. Она сидит сытая, довольная и слегка пьяная.
 
      Она: На чем мы остановились?
      Он: На том, что ты сказала «спасибо».
      Она: Да. Все было просто потрясающе.
      Он: На здоровье.
      Она: Ты – гений. Я бы так никогда не приготовила.
      Он: Как дела на работе?
      Она: Нормально.
      Он: Устала?
      Она: Не настолько.
      Он: Не настолько, чтобы что?
      Она: Не настолько, чтобы оставить без благодарности своего верного шеф-повара.
      Он: Думаешь, я ее заслужил?
      Она: Не кокетничай. Тебе это не идет.
      Он: Не буду.
      Она: А я буду. (подмигивает и похабно облизывается) Мыш крепко спит?
      Он: Он нас никогда не подводит. Ты же знаешь.
      Она: Я знаю... Так что мы здесь делаем? Где наша кровать?
      Он: Там же, где и вчера.
      Она: Вчера мы до нее не дошли.
      Он: Пойдем. Я тебе покажу.
 
      Камера шагает по коридору.
 
      Камера шагает по коридору ее работы. Репортаж «с места событий» продолжается.
      Ее голос: А вот мои коллеги. Это Степа. Он живет в Интернете. Там у него много жен и ни одного ребенка. Счастливый человек. Иногда он встречается со своими женами, как он говорит, «в реале», а потом жалуется нам, какие у них оказались толстые ноги и кривые зубы. А это Антошка. Он – программист. Он считает, что знакомство с женщиной нужно начинать с того, чтобы схватить ее за жопу. С моей помощью он узнал, что у некоторых баб там есть электрический орган. Как у ската. Правда, Антон?
 
      Антон показывает руки, скрючив их так, будто они отсохли.
 
      Ее голос: А вот это – Светик. Ее основное занятие – думать о мужиках. Она не думает о них, только когда спит. Она мне рассказала много интересного, но я ей не верю. А вообще это лучшая в мире тетка и, когда мы перестаем делать вид, что работаем, то начинаем делать вид, что крепко дружим. Насколько вообще могут дружить бабы. Светик, прекрати строить глазки моему мужу. Теперь я выйду в коридор и сяду в засаду, чтобы показать тебе моего шефа...
 
      Камера уходит из комнаты.
 
      Дома, в гостиной (после ужина).
      Она, навеселе, дешево кокетничает перед камерой.
 
      Она: Ну, как я выгляжу?
      Он: Потрясающе.
      Она: Это все, что может сказать поэт?
      Он: Это все, что может сказать повар.
      Она: Ну, почему же? Повар может рассказать много интересного. И про грудку... (трогает свою грудь, обнажая ее). Ведь это, кажется, называется грудка? Да, господин повар?
      Он: Да.
      Она: И про филе... (обнажает бедро) Господин повар точно знает, какое блюдо можно приготовить из такого филе, правда?
      Он: Господин повар может попробовать...
      Она: Ну, так пусть господин повар попробует. Установит камеру вот на этот штатив и снимет свою кулинарию на пленку. А потом его покажут в какой-нибудь передаче для домохозяек...
 
      Она потягивается сладко, как кошка, всем видом демонстрируя нетерпеливое ожидание.
 
      Она, на работе, снимает со спины прошедшую по коридору фигуру.
 
      Ее голос (шепотом): А вот и он. Человек, который думает, что он – мой начальник. На самом деле все скоро переменится, но он об этом еще не знает. Ему еще рано об этом знать. Скоро это человечка пригласят в большую-пребольшую комнату. Там ему скажут, что одна маленькая, но о-очень злая сучка завтра сядет в его кресло. Но об этих мелочах тебе знать не обязательно. Они не заслуживают того, чтобы стать сюжетом для песни...
 
      Камера стоит на штативе.
 
      Он очень медленно раздевает жену. Больная рука делает его движения угловатыми. Она помогает ему движением плеча или бедра. Ее глаза мечтательно закрыты. Изредка она тянется к столу, чтобы налить себе новую рюмку.
 
      Она: Помнишь, мы мечтали о том, что будем заниматься этим каждый день.
      Он: Да.
      Она: Но на это никогда не было времени... Сначала Мыш, потом твоя работа...
      Он: Да. А теперь Мыш научился крепко спать.
      Она: И мы можем заниматься этим каждый день.
      Он: И мы занимаемся этим каждый день.
      Она: Мы занимаемся этим каждый день и спим обнявшись.
      Он: Да. Мы занимаемся этим каждый день и спим обнявшись, потому что иначе нам будет совсем плохо.
      Она: Да. Это все, что осталось...
      Он: Не так уж мало.
      Она: Не так уж мало... Не так уж мало... (мягко отстраняется и, полураздетая, опускается на пол, на четвереньки. Начинает ползать по полу, заглядывая под кресло, диван)
      Он: Что ты ищешь?
      Она: Не знаю. Что-нибудь из прошлой жизни. Когда все было хорошо.
      Он: Ничего не осталось после ремонта. Помнишь? Мы продали и выбросили все, что оставалось.
      Она: Какая-нибудь пуговица... Заколка... Что-нибудь...
      Он: Я сохранил твои письма. Хочешь?
      Она: (резко) Нет! (тише) Нет... Я боюсь. Их надо было выбросить самыми первыми...
 
      Садится на пол. Стягивает с кровати плед и закапывается в него.
 
      Она: Дядька мой. Что мы натворили? Что мы натворили, дядька...
      Он: Не «мы», а «я». Ты тут не при чем. Это я хватал Любовь за жопу. А у нее там тоже... электрический орган (кивает на больную руку).
      Она: Ты теперь хороший.
      Он: Я притворяюсь.
      Она: Нет, хороший. Я сначала не верила, а теперь верю.
      Он: Толку то? Тебя все равно не вернуть...
      Она: Тогда прогони то, что осталось.
      Он: Не могу. Сил не хватает.
      Она: И я не могу уйти...
      Он: Кажется, в шахматах это называется «пат»...
      Она: Не знаю, как это называется в шахматах, но в жизни это называется «пиздец».
      Он: Да уж, не хэппи энд.
      Она: Трахни меня.
      Он: Не хочу.
      Она: Тогда ударь.
      Он: Как ударить?
      Она: Сильно. Иди ко мне, я тебе покажу...
 
      Он встает и включает музыку. Потом опускается рядом с ней. Она изо всех сил бьет его по лицу.
 
      Она: Вот так! И вот так!
 
      Он бьет ее в ответ. За ударами следуют объятия, которые похожи на борьбу. Так пытаются драться животные, которые переплелись поводками. Безобразная сцена.
 
      Детский сад. Происходит один из тех концертов, на которых малыши танцуют, воспитатели нервничают, а родители плачут.
      Трогательный Мыш, подросший, нарядный, выходит на «сцену» вместе со всеми.
 
      Драка на полу продолжается. Теперь в ней больше секса, чем злобы. Объятия перевешивают оплеухи, но рваная одежда и злые слезы уводят ситуацию из под крыльев Эроса – на щит Марса. Она то отталкивает Его, то притягивает снова. Он, в свою очередь, то уступает, то сопротивляется.
 
      Концерт Мыша продолжается. Звучат звонкие детские вирши.
 
      Она лежит, как мертвая, широко раскрыв сухие глаза. Он трудится сверху, как будто пытается пробиться через невидимую стену. Удар за ударом, он забивает свою похоть все глубже. Против воли, она начинает отвечать. Ее лицо выражает злое, упрямое отчаяние, но тело само собой обвивается вокруг Него. У него на лице – сосредоточенное, тоскливое отвращение.
 
      Концерт Мыша. Он танцует с девочкой, взявшись за руки.
 
      Сцена на полу входит в кульминацию. Болезненное наслаждение, отчаяние, одиночество. Внутренняя невозможность расцепиться внешне проявляется в виде узла тел и тряпок. Общий звериный рев, слезы, стон. Громко играет музыка.
 
      Концерт.
      Мыш раскланивается вместе со всеми, под родительские аплодисменты. Панорамная съемка других таких же Мышей и Мышек.
 
      Он и Она, обессилев, лежат на полу. Она лежит на боку, повернувшись к Нему спиной. Он обнял ее, оплел руками и ногами, зарылся лицом в волосы. Сказать им больше нечего.
      Музыка тоже кончилась.
      Долгая тишина.
      Титры. Финальная песня.