Не трогают только они людей старой веры, кои предъявляют им складные листы.
      Питирим, выслушав фискала до конца, благословил его и собственноручно подарил ему рубль:
      - Иди, благодать духа святого над тобой.
      Последним вошел к нему в келью человек с серьгой. Он подал епископу железную пистоль и поклонился.
      - Говори, - приказал Питирим. - Кто?
      - Поп Авраамий, прозванный "лесным патриархом", токмо он. Не кто иной.
      - Как было?
      - Толкал он меня в бок, полез за ворот ко мне за пистолью, мигал глазом... "Убей, мол, его".
      Донес он епископу еще и о том:
      - Софрон с воровскими людьми, наехав на вотчину Левашова, на деревню Заболотное, двор помещика сжег. Страшно подпасть их гневу. И ниже, у Васильсурска, побили они еще многих людей до смерти, а на разбое в той шайке собрались беглые солдаты и драгуны, беглые крестьяне, поп-расстрига, чуваши и мордва.
      Выспросив все о "лесном патриархе" и о Софроне, Питирим приказал:
      - Плыви к Макарию, в становище ватажников, будто бегун. Скройся там, а о чем сыск имать, иди на приказ к Юрию Алексеевичу, - скажет.
      Благословил епископ и этого фискала и одарил пятью рублями.
      Не успела "серьга" исчезнуть, как в келью ввалился дьяк Иван.
      - Помилуйте! - простонал он.
      - Говори... - ткнул дьяка в грудь епископ, а "серьге" показал на дверь, чтобы скорее уходил.
      Дьяк Иван снова вытянулся и однообразно, скороговоркой, затаив дыхание, продолжал:
      - Колодники - два человека, Климов и Евстифеев, - изломав у тюремного окна решетку, бежали, а после них в тюрьме найдены ножные железа, в которых те колодники сидели, да деревянный ключ, да гвоздик железный, загнутый крючком, которыми они те железа отомкнули.
      Преосвященный дернул дьяка за бороду.
      - Дьяк ты или скворец?!
      - Дьяк, ваше преосвященство.
      - А коли дьяк, придется тебе ответ держать... Допрашивал на розыске сторожей и приставов?
      - Допрашивал. А в розыске сторож Федоров и пристав Гаврилов сказали: означенные-де колодники были скованы в ножные кандалы и сидели под приказом в особой подклети, под тем же-де приказом и в том же каземате, где сидел ранее старец диакон Александр...
      - Знаю... - нетерпеливо оборвал Питирим дьяка Ивана. - Говори толком...
      - А караульщики, мушкетеры Масейка и Назарка, напившись вина в кремлевском погребе, скрылись...
      - Долой с моих глаз, собачий лишай! - вскрикнул епископ, с силой ударив дьяка посохом.
      Вечером он вызвал к себе Ивана Михайловича Волынского. Тот пришел красный, сконфуженный, склонился под благословение. Епископ резкими рывками перекрестил его. Волынский, смиренно опустив голову в пышном парике, молча встал в сторонке. Питирим, барабаня пальцами по столу, строго нахмурился.
      - Нельзя из кремля уехать мне ни на день, ни на единую нощь, - сказал он с укором в голосе. - Что ты тут содеял? Куролес ты, Иван Михайлович, а не помощник губернатора... Зачем погреб открыл?
      Волынский, приложив руку к сердцу:
      - Ваше преосвященство!.. Не вы ли сами, государева дела ради, приказали нам с дьяком Иваном Афанасьевичем ассамблею сию сотворить с именитыми нижегородскими гостями?.. Да во хмелю и попытать их?
      - Ну и что же! Не вижу я ни сыску, ни розыску, никаких ведомостей об оной ассамблее, а вижу бегство из-под приказа колодников и их охраны, мушкетеров.
      - Есть и сыск, ваше преосвященство... - таинственно подмигнув, сказал Волынский.
      - О ком?
      - О Нестерове... обер-ландрихтере... И дворянин Всеволоцкий вам скажет... Найдена персона и другая...
      - Кто?
      - Гостиного двора гость Олисов... Меж ними сговор, а Нестеров работает на раскольщиков и купцов совращал - ныне доказано.
      Волынский поклялся в правдивости своих слов и даже крест на груди преосвященного облобызал.
      Епископ усадил его и начал расспрашивать.
      Искать беглецов, кроме отряда, были посланы трое фискалов и подьячий Иван Санинский - юркий бородач. Все они старались проявить неслыханное усердие перед епископом и лезли назойливо всюду, где их не спрашивали, совали свой крысиный нос во все щели и закоулки, шмыгали в церквах, монастырях, на базарах, на судах; заглядывали в печи, в трубы, в колодцы, в отхожие ямы, удивляя посадских своим проворством и озлобляя их.
      Один монах почему-то повесился внизу под горой, над ручьем, стекающим из кремля и из которого, будто бы, епископу носили воду для питья. Пошла молва: "Не к добру это!" А что монах повесился назло Питириму - в этом не было никакого сомнения.
      Купцы гадали у ворожеи, под горою, у Похвалы. Жила она в полуземлянке и славилась своей прозорливостью. О чем гадали - тайна! Только жаловались на стороне: борьба с расколом мешает торговле.
      Ворожея брала у гадальщика ключ от его кладовой или от сундука с деньгами и записочки о желаемом; вкладывала все это в Псалтырь. Ключ запихивала в Псалтырь винтовым кольцом, а круговой конец его связывала с псалтырем веревочкой. Гадальщика ворожея заставляла держать ключ с Псалтырем на указательном пальце, просунутом под веревочку. После этого она читала тайно какой-то псалом. Если в это время Псалтырь на пальце завертится - значит хороший признак, и гадальщик уходит радостный, поглаживая самодовольно бороду, обдумывая свои дела бодро, с надеждой. Если Псалтырь не вертится, это худой признак, - гадание не обещает ничего хорошего.
      В эти дни сыска Псалтырь почему-то ни у кого не вертелся. Известие об этом передавалось из уст в уста. Чего только не делали гадальщики и гадальщицы, как ни крутили пальцем - Псалтырь ни с места. Православные попы хихикали:
      - Раскольница она, ворожея-то, вот и не вертится. Попадет под приказ, - небось, завертится...
      Ворожея исчезла. Искали ее пристава - как не бывало старухи. Многие об этом плакали. А другие подмигивали:
      - Небось, никуда не денется, наша будет.
      Из посланных на розыски беглых рабочих с Усты, Климова и Евстифеева, и мушкетеров Масейки и Назарки первым в Духовный приказ заявился подьячий Иван Санинский. Он доложил епископу:
      - Идучи-де дорогой, нам попалась жонка Ирина Панфилова, про которую мне, подьячему Санинскому, приставу, сказали, что она-де с утеклецом многие разговоры имела. Ту жонку я, пристав, взял, да по указанию той жонки Ирины взяли еще двух девок: Авдотью Федорову, дочь сторожа, и Феклу Андрееву, которая недавнего утеклеца Софрона-де сестра. Да взял и еще жонку Наталью Лукьянову с дочерью Настасьей, да вдову Серафиму Андрианову, у которой есть девка. А оная девка в том дворе заперлась и осматривать себя не пускала, а потому все те жонки и девки в Духовный приказ приведены к допросу и заперты в каземат.
      Питирим поморщился, выслушав Санинского:
      - Откуда ты столько девок да жонок насобирал? - И подозрительно, исподлобья посмотрел на подьячего, покачав головой. Тот переминался с ноги на ногу, покраснел; видно, не знал, что ему ответить. Тогда забасил дьяк Иван:
      - А на допросе те жонки...
      Во время доношения дьяка в комнату на носках вошел сам рудоискатель Калмовский. Он раболепно поклонился Питириму и заискивающе, певучим голосом сказал:
      - Ваше преосвященство, отец наш родной, обратите ваше внимание на покорного раба своего...
      Безбровое, белобрысое лицо Калмовского глядело обиженно, и весь он, маленький, кривоногий, в зеленом кафтане, казался таким смиренным невинным страдальцем, что прямо хоть на икону. Он говорил о том, что царским указом торговые люди и промышленники поддержкою сугубою обнадежены, а гражданские власти, хотя бы и обер-ландрихтер Нестеров, никакого внимания к нему, Калмовскому, не проявляют, напротив - даже насмехаются. Одна надежда теперь на его преосвященство, на его суд скорый, правый и суровый.
      Питирим приказал Калмовскому как человеку, дорожащему государевой правдой, написать ему, Питириму, о Нестерове без утайки и без прикрас все, что знает. После этого епископ отпустил рудоискателя домой с миром.
      - А теперь пиши ты, - обратился он к дьяку Ивану:
      "...приказным сторожам, приставам, хотя из них сторожа колодничьим караулом и не обязаны, однако ж, надлежало над приставами смотреть накрепко, чтобы они караул свой над колодниками имели неослабно и ежели что усмотрят непорядочное, о том надлежало им доносить приказным людям. А приставам, хотя которые при той колодничьей утечке на карауле и не были, но у которых за их караулом тюремные сидельцы имели у себя ножи и плели лапти и потому можно было признать причину, что они имеют ножи, а в тюрьмах нигде так не ведется, и, усмотря, надлежало те ножи у них отобрать, и о том донести приказным же людям. Они же при вышеописанном следовании показали, что к помянутым-де колодникам приходили многие девки и жонки, которых они, присмотря, чего ради - под караул не имали и приказным о том не доносили.
      За те вины учинить им всем наказание, вместо торговой казни, - бить шелепами нещадно. Впредь сторожам над сторожами и над делами в приказе и над приставами, приставам над колодниками - иметь смотрение. О том обязать их сказками по приказному регулу. А над ними над всеми для достоверного смотрения определить в том приказе дневальных и подьячих, которым каждому свое дневание дневать и ночевать в том приказе неисходно. Обязать их в том сказками же. А над всеми теми сторожами и приставами и подьячими прилежно смотреть дьяку, а ежели из них кто в чем явится неисправным, докладывать преосвященному епископу".
      По распоряжению Питирима Ржевский посадил своего помощника Ивана Михайловича на десять суток под арест: "Дабы впредь было таковое творить неповадно. Пей, а ума не теряй". Так было сказано и в губернаторском приказе.
      После совещания с епископом Ржевский издал приказ: "Всех гулящих и слоняющихся по городу людей, а особливо которые под видом будто бы чем промышляли и торговали, хватать и допрашивать. Также накрепко смотреть приезжих, какие люди, и чтобы всякий хозяин тотчас объявил, кто к нему станет и какой человек.
      На дьяка Ивана наложил Питирим строгую эпитимию: сто поклонов каждодневно в соборе утром и вечером, не вкушать вина в течение года.
      - Настает пора, когда не до этого, - сказал ему Питирим. - И работы тебе будет немало.
      Дьяк слушал епископа, подавляя в себе тяжелые, грустные вздохи.
      Самым же большим событием этого дня была отправка Ржевским по приказу Питирима в Васильсурск семи стругов с гвардейцами для поимки Софрона и иных "воров".
      IX
      Филька примчался к Степаниде веселый, возбужденный; глаза его сияли таким торжеством, что Степанида подумала: уж не клад ли какой парень где-нибудь выкопал. А Филька - шапку об пол и на колени перед иконой, да за юбку Степаниду:
      - Вставай, молись!
      - О чем?
      - Ватага под Лысковом разбила гвардейцев. Семь стругов на дно пустили. Благодари господа бога... благодари... Экая ты, право! Он подарок тебе прислал, Софрон, а мне десять рублей деньгами. Молись!
      Степанида охотно стала на колени.
      - Говори... Слава тебе, господи, потопившему в водах струги Питиримовы... пускай пожрет их на дне пучина окияна-моря, слопает колдун речной, а богатства несметные останутся народу голянскому и нам с тобой.
      Степанида радостным голосом послушно, слово в слово, повторяла выдуманную Филькой молитву, а когда молитва кончилась (как показалось Степаниде - по случаю того, что Филька не знал, что дальше говорить), она поднялась с пола и стыдливо спросила:
      - А подарок?
      Филька достал из-за пазухи большой шелковый платок-ширинку с золотыми каймами и кистями и отдал ей.
      - У княгини у одной отбил, - шепнул Филька.
      Степанида и сама видела: кому же иначе такую нарядную ширинку с кистями носить? Глаза ее разгорелись, заиграли... Но Филька не велел долго любоваться:
      - Убери, неровен час, соглядатай какой под окном.
      Степанида упрятала ширинку в подполье, закрыла ставни на окнах. Потом оба пересчитывали, перекладывали с руки на руку серебряные рубли-крестовики. "Хитер царь-антихрист, чего придумал!" Чуть не сорвалось у Фильки: "Дай бог ему здоровья". На рубле был крест из четырех букв "П", отчего и рубль этот назывался в народе "крестовиком". Хоть и антихристова печать, а деньги... И любовались на эти рубли Филька и Степанида с большим удовольствием, забыв обо всем на свете.
      - Польза большая народу будет от ватаги. Помогать ей надо... Богу за нее надо молиться, - говорил растроганным голосом Филька.
      - Да хранит их всевышний... - набожно произнесла Степанида, сочувственно вздохнув. А потом с тоской спросила: - Почему ты не можешь найти клада?
      Филька, как бы дразня ее, с горящими глазами стал рассказывать о том, какие у разбойников бывают большие богатства и как они зарывают их в землю... Таких кладов много в лесах и на горах Поволжья... "Вот бы нам с тобой!"
      Степанида просила его рассказать что-нибудь о кладах. Любила она слушать такие рассказы. Да и не одна она. В народе везде мечтали о кладах, ибо "от трудов праведных не наживешь палат каменных, а вором быть не всякому доступно". Помечтаешь о кладе, на сердце как будто повеселее становится.
      Фильке именно того и надо было. Толкнул он, шутя, Степаниду, та, конечно, взвизгнула, опустилась с томными глазами на постель так, что затрещали доски. Филька загоготал, устроившись на скамье против нее.
      - Слушай...
      Он вобрал в себя воздух, облизнулся с таким видом, будто собирается поведать что-то до крайности редкостное, какую-то из ряда вон выходящую историю, а сам ни с места.
      Степанида от нетерпения и любопытства тяжело дышала, беспокойно шевелила коленями. Филька нарочно не торопился, чтобы больше раззадорить бабу.
      - Были в смутные времена паны, - начал он не спеша. - И ходили те паны-ляхи по земле нашей и пригинали народ к земле, как былинку. И вот выбрали паны притон в одном месте, у нас в лесах. И стали из него наезжать и грабить. Всего чаще по праздникам, когда народ расходился по церквам и на базары. Заберут паны, что получше, а деревню зажгут. Этим они вывели народ изо всякого терпения. И вот согласились против них три волости. Окружили притон так, что разбойникам некуда деться. Стали они награбленное добро зарывать в землю в кадке, и не просто, а с приговорком, чтобы то добро никому не досталось. Атаман ударился о землю, сделался черным вороном и улетел. Товарищей же его всех захватили и "покоренили"*.
      _______________
      * Особая казнь. С одной стороны корни дерева подрубались, дерево
      наклоняли и засовывали в образовавшуюся под деревом пустоту человека,
      а дерево опять ставили прямиком.
      - Улетел? - спросила Степанида.
      - Да. Улетел, окаянный.
      - А добро?
      - Так и осталось в земле. Искали его, искали, да нешто найдешь? Вот откуда в землях неведомые богатства и кроются...
      - Вс??
      - Вс?.
      Степанида разочарованно покачала головой:
      - Мало.
      - Довольно.
      - А Софрон как же? - спросила загадочно Степанида.
      - Что Софрон? - спросил Филька.
      - Он тоже разбойник?
      - Только не такой. Он - свой, наш.
      - А куда же добро он свое девает?
      - Куда?! Экая ты, право, острая... Чего тебе?
      - Пускай скажет он тебе, куда зарывает...
      - Как же, скажет!
      - Коли умрет или убьют, или улетит, все одно - пропадет... Уж лучше бы нам досталось.
      - Человек улететь никуда не может. Врут вс?... Сказка!
      - Ну убьют или сам умрет - тогда пропадет клад? А если Софрон наш он должен сказать нам это.
      - Ладно, там увидим! - зевнул он, - спать пора.
      - Нельзя... Нестеров просил прийти...
      Филька нахмурился.
      - Опять?
      - Ночью стирать буду... Надо приготовить...
      - Не уходи, - просительно проговорил он, взяв Степаниду за руку.
      - Нельзя. Выгонит.
      И ушла. Филька остался на месте, - не дерзнул задерживать Степаниду. "Ах, бедность! бедность!" - подумал тоскливо он.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      О ватаге шли большие разговоры по деревням, много говорилось и на посаде; которые хотели видеть ватагу победительницей в борьбе с правительством, рассказывали о ее подвигах дивные сказки. А в тех сказках - новые, приятные для слуха и кружившие голову слова: послушаешь - будто нанюхаешься прекрасных лесных цветов или насладишься в теплую летнюю ночь соловьиным пеньем. От этих речей было весело, хотелось жить, верить в свою звезду. Но были люди, которые смотрели исподлобья и упрекали других за добрые мысли, говоря, что чудаки, имеющие надежду, похожи на дядю, который "поутру резвился, к вечеру взбесился, а к утру помер". Еще больше стали ворчать эти угрюмые мудрецы после того, как на деревне появилась Степанида, приезжавшая за ягодами, и разболтала по бабьей словоохотливости, будто ей сам обер-ландрихтер Нестеров клялся перед иконой, что царевича Алексея давно уже и на свете нет и что будто бы он сам его хоронил, в бытность свою в Питербурхе.
      Хотела этого или не хотела Степанида, а слова ее переполошили все деревни и починки на Керженце, вселили отчаянье и сомненье в крестьянах, помогавших Софрону, разбили драгоценную надежду на "доброго" царя.
      - Коли царевич умер, кто нам даст спасенье? Может ли скиталец, именуемый Иваном Воином, спасти нас от бесчестья, от ран и побоев, дать нам землю и волю? Хватит ли у него могущества и славы затмить силу Петра-царя?
      И когда Демид пошел однажды собирать по дворам просо для ватаги, чтобы доставить его в стружке на Суру под Васильсурск в становище, то многие мужики, особенно ворчуны и маловеры, наотрез отказались дальше кормить ватажников.
      - Самим есть нечего, - говорили они.
      И Демиду трудно было их убедить, да и у самого у него положение было такое же: семья сидит голодная. Однако он не смущался - шел дальше и, насобирав провианта, сел в стружок и отправился на Суру. Стружок шел быстро, но это не радовало Демида - он вез ватаге ровно вдвое меньше проса, чем полагалось.
      Софрон выслушал его с глубоким вниманием.
      - Да, царевич давно покоится в земле, задушенный отцом... - сказал он серьезно. - И если бы он был жив, не лучше бы стало народу. Под шапкой Мономаха сидит кабала мужицкая... Все дело в вас самих. Может быть, мы и погибнем, но не на псарне дворянской и не в конюшне от батогов, а в славном бою с царевыми холопами, умрем за правду, за бедный наш народ!
      Демид удалился из становища с тяжелым чувством. Теперь ему никто уже не вернет кабана, подати с него никто не снимет, по старой вере молиться никто ему не даст. "В нас самих"... А что мы можем сделать? Ах, ах, ах!"
      И небо над Волгой было серое, хмурое. Глубокая осень. Тяжело было на душе, - хоть домой не возвращайся.
      X
      Наслушавшись фискалов и других разных людей, доносивших на Нестерова, в том числе и бродившего по Нижнему без дела помещика Всеволоцкого, Питирим, после совета с Ржевским, решил, наконец, действовать. В глазах епископа Нестеров был главною помехой в дальнейшей борьбе с расколом. Вызвал к себе в келью из приказа дьяка Ивана и, обязав его клятвой "в молчании", усадил за свой стол и приказал писать письмо кабинет-секретарю Алексею Васильевичу Макарову в Питер.
      Шагая по просторной рабочей келье в любимой рясе своей черного штофа, подпушенной коричневой голью, епископ диктовал:
      "С раскольническими учителями, с диаконом и прочими разменялись мы вопросами и ответами, и та размена попремногу церкви святой благополучна, а на ответы их я имею намерение сделать возражение. Люди из расколу ныне к нам зело стали быть к обращению наклонны, да обращаются, и надеемся на милость божию, что обращение умножится".
      Питирим остановился. Нахмурился. Дьяк приник к столу, почти касаясь носом бумаги.
      - Пиши! - продолжал епископ.
      "Только ныне нас нечаянный случай попремногу опечалил и навел сомнение: враг святой церкви, царицыной кормилицы муж Стефан Нестеров к нам в Нижний определен бысть обер-ландрихтером, в Нижний не на устроение нашему делу, но на разорение. Раскольщики по сие время у нас весьма были бессильны и ни от кого помощи в том и надежды не имели. А сей враг хоть и неявно, но лестною стал их помощью обнадеживать и от того будет все неустроение. Юрий Алексеевич Ржевский впредь при том деле быть попремногу боится, ибо кормилица Параскева Яковлевна, жена Нестерова, станет на него клеветать государыне-царице; от сего не только господин Ржевский, но и я не без опасения. А я с ним, с врагом, колико мучился, он не тайно раскольщиков защищал, но явно и нагло..."
      Питирим повысил голос. Подошел к небесному глобусу, забарабанил пальцем по нему. Лицо его покрылось красными пятнами, глаза запылали гневом.
      Дьяк от страха еле дышал. Грозен бывал в такие минуты епископ, и малейшая неосторожность в слове или во взоре могла привести человека, кто бы он ни был, из кельи преосвященного прямо в земляную тюрьму.
      Епископ повысил голос:
      "...но явно и нагло за них противу нас старался, а ныне у Юрья Ржевского в сыску раскол его, Нестерова, явно показан от многих свидетельств... Смиренный Питирим, епископ нижегородский, кланяется покорно".
      Раздувая ноздри от волнения, он тяжело опустился в кресло. Дьяк окаменел, уткнувшись носом в бумагу.
      - Гораздо? - спросил епископ, улыбнувшись.
      - Гораздо, ваше преосвященство.
      - Тайны держись крепко, благодушно отложив бахвальство и языка игривость. Иди. Искусно пиши послание. Будет читать сам царь.
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Вернувшись к себе в приказ, дьяк крепко задумался. Епископ требовал, чтобы его дьяки и подьячие и монастырские писаки излагали свои доношения и письма "зело внятно и хорошим штилем", как того требует от служилых людей сам царь Петр Алексеевич.
      Слова царя Питирим объявил по всей своей епархии, чтобы этому строго следовали и писали кратко, только о деле. Поневоле теперь задумался дьяк Иван. Да и к тому же писать приходится явную жалобу на обер-ландрихтера, на царского вельможу, близкого ко двору. А если узнает он об этом? Бояре дерутся, а холоп виноват. Не получилось бы и так.
      Дьяк широко перекрестился и, вынув гусиное перо из-за уха, робко сунул его в чернильную чашу.
      "И то сказать, - успокаивал себя дьяк Иван, - не срубишь дуба, не отдув губы. Что делать!"
      . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
      Ржевский свое не забывал. Каждую ночь проводил облавы в разных слободах посада. Все остроги были набиты задержанными. Он тоже писал царю:
      "Ныне до вашего величества послал раскольщиков необратных и замерзелых; они же и указу твоему учинились противны - положенного окладу платить не хотят, и за то биты кнутом и вынуты ноздри, и посланы в каторжную работу, числом 23 человека. А в том числе послан раскольщик необратный Василий Пчелка, который под образом юродства многих развращал в раскол и пакость деял; да женска полу 46 человек замерзелых послал в девичьи монастыри, положенного оклада платить отреклись и за то учительницы их биты кнутом 13 человек".
      Плач был великий у застав. Окруженные гвардейцами с ружьями наперевес, озаряемые факелами, в цепях, еле передвигая ноги, согнув спины под тяжестью мешков, набитых скарбом и сухарями, вышли за заставу толпою полураздетые, бородатые колодники на глазах у своих жен и детей. У некоторых были железные рогатины на шее, кольца с острыми длинными зубьями. Уныло звенели колокольца. Некоторые были босы, несмотря на осеннюю стужу, - это бобыли, о которых некому было позаботиться.
      Ржевский умалчивал в письме, почему люди идут в тюрьму и подвергают себя пыткам и рванию ноздрей. Да и не тронуло бы это Петра. А получилось так потому, что людям нечем было платить налогов. Это были крестьяне и нищие посадские; никаких воров в толпе арестованных не было - сплошь горькие бедняки, непричастные даже к расколу.
      Василий Пчелка, закованный в ручные и ножные кандалы, шагал бодро, распевая стихиры об Аввакуме. Он был в косматом треухе и, выйдя за заставу, крикнул Ржевскому, верхом на коне пропускавшему мимо себя колодников:
      - Прощай, собачий лапоть! На том свете встретимся... Подметка монастырская... Погань! Обождите, вам еще шею свернут!
      Один из тюремщиков хлестнул его по лицу кнутом, желая выслужиться перед начальством. Пчелка охнул, зажав рукой глаз. Присел.
      А около заставы иеромонах в облачении старательно кропил святой водой проходивших мимо его колодников: "Благодать духа святого над вами!" Волосатые, почерневшие от грязи и с горя люди машинально косились в его сторону, смотрели тупо, с недоумением.
      Но вот шлагбаум снова опустился, и на посаде опять стало тихо и темно, только издали доносилось лязганье цепей, покрикивание тюремщиков и вой арестантов. Медленно скрывался в темноте осенней ночи хоровод факелов, оцепивших это скопище несчастных.
      Шлагбаумы были устроены недавно по распоряжению губернатора на всех концах нижегородских улиц. По ночам они опускались, преграждая дорогу. У шлагбаумов находились в постоянном наряде сильные караулы солдат.
      В каждой слободе и на каждой улице выбраны были старосты "для смотрения за порядком", а с каждых десяти дворов - десятский из тех же обывателей. Десятский должен был за своим десятком "накрепко смотреть, чтобы чего не учинилось противного запрещению", а о случившемся обязан был немедленно сообщить старосте.
      И что ни день - все новые и новые строгости, все новые губернаторские выдумки. Недовольство на посаде, хотя люди молча и подчинились новым порядкам, росло. Раньше не было ничего подобного, а жили так тихо и так спокойно, а теперь... И глаза бы не глядели! Надсмотра много, а то и дело убийства и грабежи, и редко кому удастся на посаде спокойно проспать до утра.
      В церквах с амвона попы, задыхаясь от страха, провозглашали приказ Петра:
      - Буде кто беглого сыщет или донесет и по его доносу сыщутся, давать доносителю по пяти рублей; а на тех, кои беглых держали, править за три года солдатское жалованье.
      Многие старались от нужды заработать пятерку - рыскали по переулкам и закоулкам, хватали по ошибке не того, кого полагалось, иногда подвергались избиению тут же на улице, но охоты получить царские рубли не теряли. Лезли к другим. Глаза их горели, как в лихорадке. И многие из этих людей рассчитывали на добытые пять рублей прокормить семью не менее чем с месяц. Дело дошло до того, что Ржевскому нельзя было показаться на улице. Доносчики следовали за ним по пятам, "не давая покою везде во всех местах", а потому Ржевский принужден был напомнить царев указ 1714 года, в котором доносчики предупреждались, что в случае неправедного доноса их самих ждет смертная казнь.
      Тем не менее съезжая изба у Ивановских ворот не пустовала. Ни одно орудие наказания в ней не оставалось без дела. А орудий этих было немало: и розги, и ременный, сыромятный кнут желобом на коротком кнутовище, чтобы удар был сильнее, и кистень в звеньях с увесистым набалдашником. Пожилой кат, или заплечных дел мастер, работал без отдыха. Любого человека он одним прикосновением руки делал калекой. На Нижнем базаре, особенно в гостином дворе, за ним ухаживали, задабривали его товарами, подарками, хотя все презирали, как поганого. "Не дай бог никому в палачах быть, и без него нельзя!" - говорили со вздохом на посаде.
      И жил он отщепенцем, презренным человеком в своей норе, рядом со съезжей избой. Ржевский его награждал, подбадривал, хотя и сам, как и все, презирал ката.
      Пришло время, и Ржевский стал сдавать, ослабевать душой. Питирим, хотя и был ему другом, но замучил его, никогда не оставлял его в покое и даже по ночам вызывал его к себе в Духовный приказ. Водил в подземелье, допрашивал при нем узников. Ржевский не мог отказаться. Боялся ослушаться Питирима, покорно ему подчинялся.
      Вот почему и решил он однажды тоже написать письмо царскому секретарю Макарову о себе. Долго Ржевский, однако, не мог привести в исполнение своего намерения. Боялся. Наконец все-таки написал:
      "Прошу тебя, мой милостивый государь, Алексей Васильевич, дабы я по высокой твоей милости указом царского величества от дел Нижегородской губернии был свободен и из Нижнего бы меня уволить, понеже отягчен делами многими и несносными, того ради всепокорно прошу, пожалуй меня, милостивый государь, не учини меня в просьбе моей забвенно, за что должен я за тебя, милостивого государя, вечно бога молить.
      А ежели, мой милостивый государь, невозможно того учинить, чтоб от дел уволить, то прошу, чтоб указом повелено было мне, хотя на время, быть в С.-Питербурхе, доложить его царскому величеству о раскольнических делах.
      Покорный ваш моего государя слуга Юрий Ржевский".
      Никто, кроме жены губернатора, Ольги Ивановны, не знал истинной и главной причины письма его к Макарову.
      А причина была простая. Испугался Юрий Алексеевич будущего, того, что должно было в скором времени совершиться в Нижнем и уездах. А узнал он об этом от самого епископа Питирима, задумавшего великий и страшный поход на раскольников. Обессилел губернатор угождать епископу, тираня и уничтожая людей. Юрий Алексеевич - военная кость, капитан гвардии, участник боев под Нарвой и под Полтавой, не находил себе он удовольствия в тиранстве безоружных людей. Да и супруга его, Ольга Ивановна, давно требовала, чтобы ушел он с губернаторского поста, и уехали бы они вместе снова в Питербурх или к себе в вотчину. Она часто плакала и проклинала Питирима, ненавидя его искренне и горячо. Епископ властно и решительно, как ей казалось, повелевал ее бесхарактерным мужем. А человек Юрий Алексеевич от природы был, действительно, мягкий и многое творил в должности вице-губернатора против самого себя, несогласно со своими мыслями и совестью.
      Вот почему и обратился он с письмом к статс-секретарю Макарову, сохраняя это в тайне от епископа Питирима и от всех своих приближенных.
      XI
      На верхнем посаде, недалеко от кремля, в крохотном бревенчатом домике поселился невзрачный, незаметный человек, возбудивший, однако, неслыханное брожение в умах, разрушивший все исконные представления нижегородцев об образе и подобии человеческом, великий реформатор, путь которого оказался в Нижнем не менее тернист, чем путь звездочетов итальянских. Этого человека ехидно подстерегали, когда он выходил от утрени из церкви, и били с особым усердием в глухом переулке кабацкие питухи, били его молча и усердно монахи, били дьяки и подьячие, били бурлаки, пекаря. Даже "незнакомые жонки" и девки лезли царапать его. И не к кому было этому человеку взывать о помощи, не у кого было ему просить защиты, ибо никто не был уверен в необходимости самого существования его.