- Ху-ду-ду! Ху-ду-ду! Ху-ду-ду! Пам!
      Пам! Пам!
      - Это же чудесно, - продолжал юнга. - Все встречные корабли, да и люди на островах, будут радоваться. Иные просто посмеются, а другие задумаются о Великом океане, третьи подумают, что мы чудаки, зато уж всякий поймет, что корабль с такими флажками никому не принесет вреда.
      - А вы, господин Ю, оказывается, лирик, - сказал Суер-Выер. - Ху-ду-ду! Ху-ду-ду! Я и не думал! Ху-ду-ду! Замечал склонности к философии, но лиризма не отмечал. Пам! Пам! Пам!
      - Лирик - это вы, сэр, - поклонился юнга. - Я бы насвистывал "Патетическую сонату", с вашего позволения.
      - Ладно, - сказал Суер. - Пусть надпись пока поболтается на веревках, а нам пора на берег. Подадим милостыню по мере возможностей. Кто со мной?
      После разных заминок и подсчетов кошелька в шлюпку зились, кроме капитана, старпом и мы с лоцманом. Возьмите и меня, капитан, - попросился юнга - Денег у меня нет, но вдруг да здесь мой папа. Я чувствую что он недалеко.
      Ху-ду-ду!
      Ху-ду-ду!
      Пам!
      Пам!
      Пам!
      Глава LXVIII. Остров нищих
      Воющая, орущая, свистящая толпа окружила нас и стала хватать за полы халатов, за рукава, за орденские ленты.
      - Дай! Дай! Крепдешину! - орали многие.
      - Жидкого тела! Жидкого тела!
      Каким-то образом некоторые узнали, что у Кацмана есть два фейерверка. Они дергали лоцмана за фалды с криком:
      - Подай фейерверк! Подай фейерверк!
      - А ну-ка цыц! - гаркнул Пахомыч. - Разойдись по местам! Сядь! Прось культурно! Кому говорю?! Заткнись! Не ори! А то сейчас Чугайлу с борта привезу! Он тебе подаст крепдешину в харю!
      А остров меж тем пейзажем своим был гол как сокол, местами только валялись на песке обломки мраморных колонн и постаментов.
      Нищие поняли, что хором нас не возьмешь, разошлись с легким ворчанием по своим законным местам и расселись в некотором скромном порядке.
      Первым в этом чудовищном ряду сидел человек с деревянной рукой. Рука эта абсолютно бездействовала, а только тянулась к нам, однообразно приговаривая:
      - Подайте человеку с деревянной рукой!
      - Подайте Древорукому!
      - Подайте Рукодревому!
      - Подайте бедному человеку, который ничего не имеет, кроме деревянной руки!
      Суер подал целковый.
      Старпом - гривенник.
      Я подал подаяние.
      Лоцман Кацман подал прошение об отставке подавать.
      - В чем дело, Кацман? - спросил капитан. - Сейчас не время шуток, я бы сказал: кощунственных!
      - Подаю, что могу, - отвечал лоцман. - Кстати, этот человек богаче меня. При наличии деревянной, вырезанной, скорей всего, из жимолости, руки, у него имеется и две других: левая и правая.
      Наш деревянный нищий действительно, отложив в сторону резьбу по дереву, свободно философствовал двумя другими руками, пересчитывая подаяние.
      - Что же получается, голубчик? - сказал старпом. - Вы нас обманули? Надули? У вас две живых руки, а вы нам подсунули деревянную!
      - Зато смотрите, какая резьба! - воскликнул нищий. - Сейчас уже так никто не режет! Кроме того, я не подсовывал, я только показал вам деревянную руку и попросил подаяние. Вернуть гривенник?
      - Милостыня есть милостыня, - сказал Пахомыч. - В конце концов, ваша третья рука всего лишь деревянная.
      Дружески попрощавшись с троеруким, мы двинулись дальше и скоро подошли к человеку, который сидел в пыли и посыпал пеплом главу свою.
      - Подайте на пепел! - приговаривал он.
      - А что, у вас мало пеплу? - спросил старпом.
      - Кончается. Я, конечно, как посыплю, потом собираю, но ветер развеивает, и расходы пепла имеются.
      Старпом подал гривенник.
      Суер целковый.
      Я подал подаяние.
      Лоцман подал прошение о помиловании.
      Пеплоголовый прочел прошение лоцмана, достал из кармана синий карандаш и одним взмахом написал поперек:
      ОТКАЗАТЬ!
      Распрощавшись хоть и с пеплоголовым, но находчивым в смысле лоцмана нищим, мы направились дальше.
      Довольно скоро из кустов конкордия послышался тоскливый призыв:
      - Подайте нищему духом!
      Раздвинув хрупкие ветви, мы увидели человека, на вид совершенно нищего духом. У него были полые глаза, сутулые веки,
      присутствующее в дальних странах
      выражение лица, грубые ступни кожаных полуботинок,
      вялые квадраты клеток на ковбойке,
      локти, две родинки,
      медаль.
      - Ну, может, у вас есть хоть немножечко духа? - спрашивал Суер.
      - Нету ни хрена, - отвечал нищий, - вы уж подайте милостыню.
      - А как же вы живете с духом-то с таким?
      - Мучаюсь ужасно. Главное, что я не только нищий, я еще и падший. Падший духом, понимаете? И так-то духу нет, а он еще и падает!
      Старпом подал гривенник.
      Суер целковый.
      Я, как обычно, - подаяние.
      Лоцман подал руку.
      - Это еще что такое? - спросил нищий духом, увидев руку лоцмана.
      - Моя рука, друг, - отвечал Кацман. - Вот что поднимет ваш дух сильнее злата!
      - Вы думаете? - засомневался нищий духом, рассматривая лоцманскую хиромантию.
      - Да вы пожмите ее.
      Нищий духом осторожно взял лоцманскую ладонь и пожал бугры Венеры и Мантильский крест, растерянно оглядываясь по сторонам.
      - Ну как? - спрашивал лоцман. - Маленько поднимает?
      - Да вроде нет, - отвечал нищий духом.
      - Ну тогда и хрен с тобой, дружище. Если уж моя рука бессильна никакие червонцы не помогут.
      Мы приблизились к человеку, который монотонно топтал одну фразу:
      - Подайте беженцу! Подайте беженцу!
      Вид у него был загнанный, как у борзой и зайца. Не успели мы подойти он вскочил, затряс руками и плечьми и, эдак дергаясь, кинулся стремглав бежать с криком: "Отстань! Отстань, проклятый!" Пробежав круг с двести ярдов, он пал на землю.
      - Подайте беженцу! - задыхался он.
      - От чего вы бежите, друг? - доброжелательно спросил Суер-Выер.
      - Я бегу от самого себя, сэр, - отвечал нищий, обливаясь потом.
      - И давно?
      - Всю жизнь. И никак не могу убежать. Этот противный "я сам" все время меня догоняет. Да вы поглядите.
      Он снова вскочил с места и закричал самому себе: "Отстань! Отстань, мерзавец!" - и рванул с места так, что песок брызнул из-под копыт.
      Пробежав двести ярдов, он вернулся обратно и рухнул на песок.
      - Вы видели, сэр? Видели? Мне удалось обогнать самого себя на тридцать восьмом скаку, но на семьдесят девятом эта сволочь снова меня догнала! Подайте, сэр, беженцу от самого себя.
      Суер подал целковый.
      Старпом - гривенник.
      Я подал подаяние.
      Лоцман подал пример достойного поведения в обществе.
      Очевидно наглядевшись на лоцмана, несчастный беженец снова вскочил и на этот раз взял старт с большой ловкостью. Это был настоящий рывок рвача.
      И вдруг мы с изумлением увидели, как наш беженец выскочил из самого себя, обогнал вначале на полкорпуса, на корпус, оторвался и, все более и более набирая скорость, ушел вперед, вперед, вперед...
      - Не догонишь, гад! - орал тот, что убежал от самого себя, а тот, от которого убежали, орал вслед:
      - Врешь, не уйдешь!
      Глава LXIX. Я сам
      Все мы были жестоко потрясены этой фатальной картиной бегства от самого себя и из самого себя.
      Тот, что вырвался, скрылся где-то за скалою, а ПОКИНУТЫЙ САМ СОБОЮ жалобно бежал, бежал, вдруг споткнулся, бедняга, упал, вскочил, заскулил, снова хлопнулся на землю замертво.
      - Жив ли он?! О Боже! - вскричал старпом, и мы кинулись на помощь, стали зачем-то поднимать. Я давно примечаю в людях этот сердобольный идиотизм: немедленно поднимать упавшего, не разобравшись, в чем дело. Так и мы стали поднимать ПОКИНУТОГО САМИМ СОБОЮ, который, как ни странно, был вполне жив.
      Он рыдал, размазывая по лицу пыльные реальные слезы.
      - Я САМ от себя убежал, а другой Я САМ остался! Ужас! Ужас!
      Я остался - и Я же убежал!
      Нет! Это невыносимо!
      Лучше застрелиться! Или повеситься?
      Отравиться - вот что надо сделать! Где курарэ?
      Где этот сильный яд-курарэ?! Где?
      Нет, но если Я отравлюсь, что же будет со МНОЮ УБЕЖАВШИМ?
      Помру или нет? Погоди, погоди, погоди.
      Подумай! Подумай! Подумай!
      Я - помру, а тот Я, ЧТО УБЕЖАЛ, останется жить!
      Значит - надо травиться!
      О БОги, БОги МОи! ЯДу МНе! ЯДу!
      - Я интересуюсь, - встрял неожиданно лоцман Кацман, - а где деньги, которые вам подали?
      - А деньги тот Я САМ унес.
      - Ну, возьмите еще целковый, - сказал Суер.
      - Не надо! - вопил Покинутый. - Ничего мне теперь не надо! Ни денег, ни славы, ни почестей, ни богатства! Верните мне МЕНЯ САМОГО!
      - Выпейте валерьянки, - предложил Пахомыч, - успокойтесь, может, он сам вернется?!
      - Ну, конечно, жди! - корчился в рыданьях Покинутый. - Я САМ СЕБЕ так надоел, так мучил САМОГО СЕБЯ! Теперь я пуст! Кошмар! Кошмар!
      Верните мне МЕНЯ САМОГО! Я теперь не Я!
      А кто Я?
      Я - САМ или НЕ САМ?
      От таких вопросов, ей-богу, башка может лопнуть! Ой, лопается башка! Как бочка! Обручей! Обручей! Слушай-ка, Я, ты погоди! Не ори! Разберись в себе самом!
      Итак! Был Я, но я хотел от самого себя убежать!
      Ой, сейчас затылок отвалится!
      И УБЕЖАЛ!!!!!!!
      Лопнула башка! Затылок отвалился!
      Виски упали до уровня подбородка!
      Я ОСТАЛСЯ и Я же УБЕЖАЛ!!!
      - Успокойтесь, Покинутый собою, - сказал сэр Суер-Выер. - Пожалуй, большинство людей на свете иногда желает убежать от самого себя, но никогда никому этого сделать не удавалось. Вы - первый! Гордитесь! Первый человек на земле, который убежал от самого себя!
      - Мы свидетели, можем подтвердить, - подтвердил старпом.
      - Действительно, это - сверхрекорд, - согласился Покинутый, - но установил-то его не Я, а ТОТ Я, который убежал! О горе мне! Горе!
      О горе мне!
      Я так себя хреново вел, что сям от себя убежал!
      Курарэ! Курарэ! Курарэ!
      Гдэ ведрэ курарэ???
      Стакан курара! Стакан курара!
      Вы не знаете, где растут бледные поганки? Подскажите адресок!
      - Ты чего орешь? - послышался вдруг знакомый голос, и ТОТ Я, КОТОРЫЙ УБЕЖАЛ, высунулся из-за скалы.
      - А что? - удивился Я ПОКИНУТЫЙ.
      - Орешь, говорю, чего?
      - Да как же мне не орать-то? Ты-то "Я" убежал!
      - Вести себя надо было лучше, а то пил как лошадь, воровал, попрошайничал, двоеженствовал, не платил алиментов, жил по поддельному паспорту, ночью поедал чужую сметану, обманывал маму!
      - Вернись! Я буду лучше! Мне ведь ничего не надо, кроме тебя! Мне даже деньги предлагали, и я не взял! Мне только тебя нужно! Только тебя! Вернись ко мне, мой дорогой Я!
      - Деньги? Какие еще деньги?
      - Целковый.
      - И ты не взял?
      - Не взял, - гордо ответил Покинутый.
      - Вот все-таки дурак! Как был дураком, так и остался! Гордость заела! Бери, пока не поздно, да проси побольше, дубина стоеросовая! Тогда, может, и вернусь!
      - Извините, господа и сэры, - обратился к нам Покинутый с поклоном, тут этот "Я УБЕЖАВШИЙ" обещает вернуться, если денег подадите. Вы уж подайте Христа ради!
      - Христа ради? - удивился Суер, вспоминая, видно, недавнюю нашу распрю, - Это уж ради примирения вас с самим собою.
      - Почему же не Христа ради? Господу, может, угодно такое примирение?
      - Тогда уж примиряйтесь бесплатно. Впрочем, вот целковый.
      - Маловато, сэр, - почесал в затылке Покинутый. - Боюсь, Я УБЕЖАВШИЙ не вернется. Погодите, я покричу. Эй ты, Я УБЕЖАВШИЙ! Эй! Тут дали целковый!
      - Не, - отвечали из-за скалы, - не вернусь.
      - Вертайся, хватит!
      - Да ну тебя, дурака слабоумного, и просить-то толком не умеешь.
      - Вернись же, вернись! Хочешь, я курить брошу?
      - Да ну, ерунда, вранье, силы воли не хватит.
      - И пить брошу, клянусь!
      - А это еще зачем?
      - А что, не надо?
      - Пей, но в меру. Но главное - денег проси, иначе - не вернусь. Поеду в Мытищи, у меня там баба знакомая.
      - Это Людка, что ли?
      - Вспомнил наконец, тоже мне...
      - Так ее ж посадили!
      - Да не ее, дурак, сына посадили, Боряшку! Ну и папаша! Все! Пока! Уезжаю в Мытищи! Ты не помнишь, когда уходит последняя электричка?
      - Сэры! Сэры! - рыдал Покинутый. - Умоляю... Добавьте же... прошу...
      - Сколько же надо? - начиная раздражаться, спросил капитан.
      - Эй ты, Я! - крикнул Покинутый. - А сколько надо?
      - Бери червонец, за меньшее не вернусь!
      - Вы слышали, сэры? Червонец!
      - Прямо не знаю, - сказал капитан, - у кого из нас есть на червонец жалости? Может, у вас, старпом?
      - Чего? - удивился Пахомыч, в некоторых ситуациях сильно напоминающий господина боцмана. (Подчеркнем - в некоторых.)
      - Жалости на червонец есть?
      - Жалости много, - отвечал старпом, - а червонца нету. Пусть берет чистую жалость, бесплатно. Между прочим, в тысяча девятьсот шестьдесят третьем году моя жалость на черном рынке в Неаполе кое-кому дорого обошлась.
      (Тут мы должны отметить, что на такую сложную жалость боцман все-таки не тянет.)
      - А вы, лоцман?
      - Видите ли, сэр, - отвечал лоцман, оправляя галстук-бабочку в клеточку, - видите ли, сэр... видите ли, дорогой сэр... Конечно, вы видите, уважаемый сэр, что этот, с позволения сказать - чэловэк уже имеет два целковых, разделенных как раз поровну между частями особи. Одна часть особи, убежавшая, имеет еще и гривенник старпома, то есть неоспоримое преимущество. То есть мало того, что она убежала от самое себя, у нее еще и на гривенник больше. Предлагаю все-таки путь равенства и братства. Пусть убежавшая отдаст оставшейся пятак.
      - С Гоголя получишь! - послышалось из-за скалы. - Тоже нашелся утопический социалист. Кто это и когда делил все поровну? Ха!
      - У юнги денег нет, - сказал капитан сэр Суер-Выер и ласково поглядел на меня, - остаешься ты, друг мой, - в ласке зазвучала ирония. - Что ты скажешь, голубь дорогой? До сих пор ты подавал подаяние. Мы не рассматривали, что это за подаяние. Подаяние и подаяние. Что ты скажешь сейчас? Может, добавишь гривенник?
      Я так и знал, что все это дело с нищими до особого добра не доведет.
      Глава LXX. Камень, ложка и чеснок
      *
      - Прежде всего, кэп, - сказал я, - прежде всего: никто не имеет права анализировать подаяние. Кто что подал, то и подал. Меня, например, вполне устраивает открытый лоцман, щедрый капитан, разумный старпом. Что подал я мое дело. Я никому не подотчетен. Подаяние - и все! И привет! И пока! И до свиданья! Прошу отметить, что все были мною довольны и даже приговаривали: "Спаси Вас Господи!" Но если вас интересует, кому я что подал, могу сказать:
      Древорукому - камень, Пеплоголовому - деревянную ложку, Нищему духом головку чесноку.
      Человеку, который убежал от самого себя, я тоже подал подаяние. Вы заметили? Это - небольшой кисет. По-моему, он так и не поинтересовался, что в кисете. Эй, любезный господин Покинутый, а где кисет, который я подал? У вас того, что убежал, или у вас того, что остался?
      - У меня. Тот "Я" только деньги взял, а кисет, говорит, тебе оставлю. Кури!
      - Загляните же в кисет.
      - Черт-те что, - сказал Покинутый, развязав кожаную тесемку. - Махорка, что ли? Или нюхательный табак? Порошок какой-то. Что же это?
      - Неужели не догадываетесь?
      - Никак не смекну. Надо понюхать.
      - Погодите, не спешите нюхать. Это - курарэ! Толченое курарэ! Здесь как раз хватит, понюхал - и... Вы, кажется, просили?
      - Что это значит? - сказал Суер-Выер. - Ты с самого начала знал, чем все кончится?
      - Конечно, нет. Мне и в голову не приходило, что этот спектакль у них так здорово разыгран. И потом, согласитесь, выбежать из самого себя - это действительно редчайший случай. Но курарэ! Курарэ ведь может пригодиться в любом из вариантов: убежал или не убежал, а курарэ-то вот, пожалуйста! Тому, кто хочет убежать от самого себя, курарэ - хороший подарок.
      - Да-а, - протянул Суер. - Но как ты истолкуешь камень, ложку и чеснок?
      - Дорогой сэр! - отвечал я с поклоном. - Я уже и так не в меру разболтался. Камень, ложка и чеснок - предметы достойные. Их можно толковать как хочешь и даже сверхзамечательно. Я могу истолковать, но дадим же слово самому молчаливому. Пусть истолкует юнга Ю. У него нет денег, но есть некоторый хоть и детский, но симпатичный разум. Прошу вас, господин Ю.
      Тут юнга открыл было рот, но в дело неожиданно влез Покинутый сам собою.
      - Погодите, господа, - сказал он. - Какой камень? Какой чеснок? Тут воссоединение вот-вот произойдет, а вы Бог знает о чем толкуете. Давайте же скорей червонец, а то убежит, свинья такая!
      - Слушай, помолчи, а! - сказал старпом. - Помолчи, потерпи.
      - Что там происходит? - крикнул из-за скалы Бежавший.
      - Хрен их поймет! Про чеснок толкуют. А мне яду дали.
      - Чесноком не бери! А много ли яду?
      - Да всего мешочек. Короче, полк солдат не отравишь, но на одного полковника хватит. А денег не дают.
      - Ну ты хоть корчился в муках-то?
      - Замучился корчиться. Такие судороги отмочил да железные конвульсии, а все равно не дают.
      - Во жлобы какие приехали! Они что, из Парижа?
      - Да вроде из Москвы, говорят.
      - Ага, ну понятно.
      - Эй вы, РАЗБЕЖАВШИЕСЯ! А ну-ка молчать! - гаркнул старпом. - Цыц! Нишкни! Помалкивай! Где Чугай-ло? Сейчас позову! Юнга, говори!
      Разбежавшиеся приутихли, особенно этот, что остался, тот за скалой еще немного хорохорился, но на всякий случай заткнулся.
      - Человеку с деревянной рукой - камень? - спросил юнга. - Я думаю, это просто. Скорей всего, точильный камень - точить стамески для резьбы по дереву. Пеплоголо-вому - ложку! Отметим, деревянную. Ему не хватало пеплу. Ложку можно сжечь - и пригоршня пепла налицо! Нищему духом - головку чесноку. Это тоже просто. Если он съест чеснок - духу не прибавится, зато появится запах. А запах, как известно, в некотором роде замена духу. Во всяком случае, ему вполне можно будет сказать: "Фу! Фу! Какой от тебя дух идет!" Довольны ли вы таким объяснением, господин мой?
      - Вполне, - ответил я, рассмеявшись от всего сердца. - Это - шикарное объяснение. Оно мне, признаться, и в голову не приходило. Камень-то я дал довольно-таки тяжелый, это вместо гнета, чтоб на крышку давить, когда капусту квасишь, ложку подал в двух смыслах: суп есть и пеплом главу из нее посыпать, к тому же как напоминание о родной нашей России, ложка-то резана в окрестностях села Ферапонтова, а головку чесноку подал потому, что мне-то самому чеснок вреден, язва от него разыгрывается.
      - Ха-ха! - деланно сказал капитан. - Это все вранье! Болтовня! Фиглярство. Все подаяния имеют глубокий философский смысл: камень - символ вечности, ложка - символ духовной пищи, чеснок - символ жизненной силы.
      - Ну что ж, капитан, - сказал я, - вы - великий человек, вам и видней. Убежден, что вы сумели бы истолковать все что угодно, даже если б я подал нищим перо ветра и стакан тумана.
      Глава LXXI. Перо ветра
      Не перо ли ветра коснулось мимолетно моей щеки и все вокруг преобразилось?
      Пронзительно зазвучало глубокодонное небо, золотым ободом изогнулся песок, косо встали к небу люди и кипарисы, все удалилось и замерло навеки.
      (Нет-нет, все двигалось по-прежнему: и волны набегали, и люди шевелили губами, и облака плыли, и пыль клубилась облаками, и чайка свистела крыльями, . и падал Икар, и мышь бежала, но все равно ВСЕ замерло даже в этом движении.) И все стало пронзительно, ясно и вечно. И все не так, как за секунду до этого. И уже совершенно не волновали ни червонцы, ни бегство от себя, ни эти несчастные, прости меня Господи, нищие! Перо ветра? Оно? Да! Оно!
      Оно свистнуло и овеяло наши лбы, рассыпало мысли, просветлило взор, прошептало запах детства.
      Вспорхнуло? Скользнуло? Пропало?
      Улетающее перо ветра?
      Нет! Нет!
      Постой! Погоди! Не улетай так быстро!
      Побудь еще на щеке, ведь ты важнее всего!
      Пусть все так и стоит колом и косо по направлению к небу, пусть движется, замерев.
      Какое же это счастье - ясность в душе!
      Господи! Спаси и сохрани всех страждущих, бегущих, блуждающих впотьмах, слепых детей своих, не ведающих, что ведают счастье!
      Спаси их, Господи, а мне... а мне...
      - Ну что? Ну что тебе? Что?
      - Пахомыч, друг! Стакан тумана!
      - Да вот же он! Пей! Я вздохнул залпом. Захлебнулся. Задохнулся.
      Помер. Снова помер.
      Ожил, помер, вздохнул, замер. Забился, помер, огляделся вокруг.
      Все так и стояло колом и косо, и солнце, и тени густые - ух! берлинская лазурь, я вот тебе! - крон еще хрен желтый, твореное золото - и киноварь, киноварь, киноварь, с какого тебя дерева содрали?
      - Туману, Пахомыч, туману! Я так и знал, что этот остров не доведет до добра! Туману же дай!
      - Да вот же он! Пей!
      - Туману! Туману! Туману! Чтоб ясность была!
      - А что касательно червонца. Как видите, милостивый государь мой, отчего-то никто не дает!
      - Сэры, сэры! Может быть, скинетесь? Людка, Боряшка, лименты.
      - Да вы сами видите, у нас друг туману требует. Видимо - солнечный удар. Нам нужно срочно на корабль.
      - Сэр! Последний трюк! Клянусь, этого никто не умеет делать! Я сейчас сойду с ума! Понимаете? Отделю от себя свой ум, вспрыгну на него, как на пирамиду, и по ступенькам, по ступенькам вниз, вниз, вниз...
      - Не надо, - прорвался я, оглядывая стоящий колом мир и звук в нем, не надо... вот червонец... с ума сходят все время и без пирамиды и ступенек... а этот убежавший пусть вернется. Только поскорее... червонец за то, чтоб мне не смотреть. Ясно? Закрываю глаза! Бери червонец.
      Я закрыл глаза и почувствовал, будто перо ветра смахнуло монету с моей руки.
      Потом что-то шелестело, хрустела галька, сипел песок, но я не открывал глаз, пока Пахомыч не сказал:
      - Сошлися!
      И я открыл глаза.
      Перо ветра, конечно, улетело.
      Пальмы брякали кокосами.
      Нищие тянули руки.
      Суер раздавал червонцы.
      Я шел к шлюпке.
      Глава LXXII. Стакан тумана
      Ух, какое огромное облегчение почувствовал я, когда мы наконец отвалили от этого тяжелейшего острова. Гора с плеч!
      И матросы гребли повеселее, и Суер глядел в океан платиновым глазом, лоцман Кацман отирал просоленный морем лоб, Пахомыч споласкивал граненый стакан, перегнувшись через борт.
      - Слушай-ка, Пахомыч, - сказал я, - откуда у тебя туман-то взялся?
      - Туман у меня всегда при себе, - отвечал старпом, доставая из внутреннего жилетного кармана объемистую флягу (так вот что у него все время оттопыривалось! А я-то думал - Тэтэ!). На этикетке написано было "ТУМАН", 55 копеек:
      Т - трудноусвояемый
      У - умственноудушающий
      М - моральноопустошительный
      А - абалдительный
      Н - напитк.
      - Напитк? - утомленно переспросил я. - А "О"-то куда подевалось?
      - А "О", господин мой, вы как раз и выпили, находясь в состоянии помрачения. Не желает ли кто распить и остальные буквы?
      - Можно, - сказал Суер. - Немножечко "А". Тридцать пять грамм, на самое донышко.
      - А мне "ЭН", - согласился и лоцман. - На два пальца.
      - А вам, юнга?
      Юнга промолчал. Он вообще как-то поник, замолк, иссяк.
      - Что с вами? - ласково спросил старпом. - Нездоровится? Глоток тумана вполне поможет. Это проверено.
      - Я здоров, - отвечал юнга, - но немного расстроен. Дело в том, что там, на острове - мой бедный папа.
      - Там? Папа? И вы промолчали?
      - Растерялся... Да и вы были слишком заняты туманом и этим бегством от самого себя.
      - Что же теперь делать? - спросил Суер, оглядывая нас. - Возвращаться?
      - Не обязательно, - сказал юнга, - я только посмотрел на него, и достаточно.
      - Но вы уверены, что это ваш отец?
      - Конечно, сэр. Вот его портрет, всегда при мне, - и юнга достал из-за пазухи золотой медальон, на котором изображен был человек вроде бы с усами, а вроде бы и без усов.
      - Не пойму, - сказал старпом, - с усами он или без.
      - Вот это-то и есть главная примета, - отвечал юнга. - Мне и мама всегда говорила. Главная примета папы: так это не поймешь - с усами он или без.
      - Надо возвращаться, - сказал капитан, - все-таки должен же сын поговорить с отцом, тем более с такою приметой. Дело за тобой, друг мой, - и капитан глянул мне в глаза, - в силах ли ты вернуться?
      - Я не в силах, - отвечал я, - но и не вернуться тоже нельзя. Ненавижу этот остров, но потерплю. Пахомыч, друг, еще хоть полстакана.
      Глава LXXIII. Сидящий на мраморе
      Нашим возвращением островитяне были потрясены не меньше, чем крепдешином в небе.
      Действительно, ведь так же не бывает: подающий подает, проходит мимо и обычно не возвращается. А тут вдруг вернулись. Да неужто целковые раздавать?
      Не раздавая, однако, никаких целковых, ведомые медальоном, мы просекли строй нищих и подошли к мраморному камню, вокруг которого собрались особо грязные и жалкие собиратели подаяний. Они однообразно скулили:
      - Подайте, кто сколько может... Подайте, кто сколько может... Подайте, кто сколько может...
      кто сколько может...
      сколько может...
      На мраморном же камне сидел человек, который эту фразу, отточенную веками, трактовал иначе:
      - Подайте, кто сколько НЕ МОЖЕТ.
      Такой поворот идеи несколько обезоружил нас, и лоцман даже забормотал:
      - Да как же так, ребе, откуда же мы возьмем?
      - Действительно, - поддержал я Кацмана, - скажите, равви, как это я МОГУ подать столько, сколько НЕ МОГУ?
      - Очень просто. Рубль вы можете подать?
      - Могу.
      - А двадцать?
      - Ну, могу.
      - Без "ну", без "ну", дорогой благодетель.
      - Могу, - сказал я, скрипя зубами.
      - И без скрипенья зубов, пожалуйста.
      - Пожалуйста, - сказал я, убрав скрипенье. - Вот двадцатка.
      - Э, да двадцатку вы можете, а я прошу, сколько не можете.
      - Это сколько же?
      - Да я-то откуда знаю? Ну, скажем, сотню.
      - Куда? Чего? Это уж вы хватили. Сотню... да я и денег-то таких в глаза... нет, никак не могу...
      - Ну, а если поднапрячься?
      - Нет.
      - А если дико-дико перенапрячься?
      - Нет, нет и нет!
      - А вы в глубину-то души загляните. Загляните и поглядите, чего там, в глубине-то вашей? Есть ли сотенка?
      Повинуясь какому-то магнетизму, исходящему от этого человека, я действительно заглянул в глубину своей души и нашел там, прости меня Господи, парочку сотен. Доставать их, конечно, не хотелось, но тогда чего я, как дурак, ввязался в эту философию?
      - Могу, - сказал я. - Пару сотен могу, но уж не больше.
      - А тыщу?
      - Ну, это уж вы вообще... откуда? Тыщу чего? Рублей? Долларов? Пиастров?
      - А если б ты все продал? - ввязался неожиданно лоцман Кацман. - Набрал бы небось тыщонку.
      - Дружба с вами, лоцман, стоит значительно дороже, - обиделся я. Вопрос: кто даст такие деньги?
      - Я не дам, - сказал капитан и развел нас с лоцманом мановением пальца. - Позвольте теперь и мне задать вопрос. Я прекрасно понял фразу: подайте, кто сколько НЕ МОЖЕТ. В этом, наверно, и есть смысл истинного подаяния. Но - бывало ли такое? Подавал ли вам кто-нибудь? Получали ли вы просимое?
      - Бывало, подавали, получал, - кратко ответил сидящий на мраморе.
      - Часто?
      - Примерно раз в два года.
      - И что это за люди, подающие столько, сколько НЕ МОГУТ?
      - Вполне достойные люди.
      - Но все-таки: возраст, пол, образование?
      - Всякий раз - это уникальный случай, - уклончиво отвечал сидящий на камне.
      - Ну расскажите же, это так любопытно.
      - В каждой профессии есть свои секреты, - усмехнулся сидящий на мраморе. - А потом, вы как будто из комиссии по расследованию. Приплыли на своем "Лавре", испоганили небо крепдешином, да еще рассказывай, кто мне сколько подает. Скажу одно: тот, кто слышит мою просьбу о подаянии, всегда задумывается о своих возможностях, как умственных, так и морально-материальных. Все!
      И сидящий на мраморе прикрыл очи.
      - Нет, не все, - парировал вдруг Пахомыч. - У нас есть еще вопрос, очень и очень важный. А именно: нам бы хотелось знать, С УСАМИ вы или БЕЗ?
      Глава LXXIV. Усы и невозможное
      - А вы что ж, сами не видите?
      - Видим. Но толком не разберем. То вроде бы с усами, то вроде - нет.
      - В этом-то весь фокус, - улыбался сидящий на мраморе. - А то, чего уж проще: отпустил усы и ходишь как дурак, а ребятишки и вопиют: "Эй, усатый-полосатый!"
      - Конечно, это фокус, - сказал Пахомыч, - но для чего он? Кому нужен такой фокус? Скажите же все-таки: С УСАМИ вы или БЕЗ?
      - Если я скажу, что я БЕЗ, вы начнете спорить, что я С усами, так что я предпочту на ваш вопрос ничего не отвечать.
      - Не понимаю, - сказал старпом, - почему бы точно не определиться и не заявить прямо: да, я - усатый, или ладно - безусый. Вы как будто скрываете свои приметы. Вы что - в розыске?
      - Ей-богу, ребята, - сказал Ложноусый, обращаясь к нищей братии, восседающей вокруг мраморного камня, - они из комиссии Огепеучека. Да ни от кого я не скрываюсь! Я честный нищий! А с усами я или без усов - сами разбирайтесь!
      - Вы знаете, что мне кажется, сэр, - негромко сказал лоцман Кацман, обращаясь к нашему великому капитану. - Мне кажется, что усы у него растут чрезвычайно быстро, поэтому он их ежесекундно сбривает.
      - А зачем? - резонно спросил Су ер.
      - Если бы не сбривал - они заполонили бы весь земной шар.
      - Ерунда, - сказал Пахомыч, - он - скрывается. Прячется на этом острове нищих. Прячется от ответственности. Вы же сами понимаете, что среди нищих спрятаться легче всего. Это старый прием всех мошенников - притвориться нищим. А фокус с усами - это полная чепуха, иллюзион. Вы смотрите, как он часто чешет нос. Почешет разик - он с усами, почешет другой - без усов. Усы у него из рукава выскакивают. На резиночке.