И вот — старый, коронационный портрет установлен бок о бок с венецианским зеркалом (фабрики Ломоносова, дорого берет, однако — дешевле итальянцев) в полный рост. Петр привычным взглядом мазнул по портрету, мол, да, это я, тысячу раз видел. Так же спокойно обозрел отражение — все в порядке, ширинка застегнута. Сделал шаг назад.
      Слева на него скучающе пялился неприятный субъект в кричащих цветов одежке. Все старания художника придать достоинство этой нескладной фигуре пошли прахом. Подгибающиеся под выпяченным животиком тонкие ножки, оттопыренные в стороны руки, кочевряжистая поза с претензией на вальяжность. Гладкая треугольная рожа неестественных цветов, явно перепудренная. Только в широко поставленных глазах было нечто обнадеживающее. Я настоящий тут, внутри, подсказывали глаза. Как выскочу, как выпрыгну.
      Справа оценивающе приглядывался плотненький тип, слегка вытолстевший из мундира. Округлившаяся физиономия с двумя подбородками уверяла в некоторой решительности. На лбу, крестом — пара неглубоких морщин. Горизонтальная — жизнь била несильно, вертикальная — думает больше по верхам, да и то не всегда. Кожа нездоровая, в следах от оспы. Прогнувшиеся коленками назад ноги в зеркалящих сапогах. Одна рука покоится в кармане необъятных кавалерийских штанов, другая придерживает тяжеленный палаш, почти что меч. И все-таки есть в этом образе неуверенность и незавершенность. Чего-то решительно не хватает.
      — Ясно, — сказал Петр.
      — Что? — жадно поинтересовался Иван.
      — Мне надо отпустить усы. Роскошные и густые. Мне кажется, Лиза возражать не будет…
      Иоанн досадливо махнул на него рукой и ушел. Как всегда, когда Иван лез к нему с душой нараспашку, Петру стало стыдно. Он так выворачиваться не мог. Душа у него залегала где-то поглубже желудка, и проблеваться на людях император еще мог — хотя давно и не делал — а вот высунуть на воздух эту нежную эфирную субстанцию никак не получалось. Нежную и грязную. После подобных искренностей ему всегда хотелось пойти принять ванну. Если человек не святой, он непременно имеет внутри, кроме тепла и света, еще какую-нибудь гнусь. И если распахивается слишком широко — дрянь выходит тоже. И пачкает других. Потому и изобрели специального ассенизатора душ — духовника. Чтобы человеку было куда излить свои нечистоты.
      Увы, официальная церковь давно занималась лишь грехами, упившись властью над душами, и отнюдь не замечая, что те нуждаются в очистке. Оставалось держать всю дрянь в себе, пропуская каждое слово и каждый взгляд сквозь фильтр сердца. А яд копить внутри, приберегая для врагов.
      Если бы ирокезы напали внезапно, виргинцы были бы вырезаны мгновенно. Но индейцы решили месть просмаковать. И сообщили обреченному отряду, что вокруг собралось двадцать тысяч воинов. И, что какими способами пытать побежденных, вожди еще не решили. А когда решат, вот тогда и нападут. Солдаты были так напуганы, что даже забыли убить парламентера. И тот, сплюнув, ушел восвояси.
      Сильное существо может себе позволить быть добрым. Просто потому, что имеет выбор. У слабого выбор меньше. А если слабый выбивается в сильные… Что ж, он уже привык к жестокому выбору. Увы, каждое существо приходит в этот мир маленьким и слабым. И кто-то обязательно должен на первых порах прикрыть его собой. Чтобы зажатый миром в угол детеныш не превратился со временем в огромного пацюка. Сквозь незаметную дрожь в медведистых лапах готового всем доказать, что он уже силен.
      Североамериканские колонии заселялись неудачниками. Культ успеха, упоение своей силой. Постоянное желание убедиться в собственной силе. И искренняя паника после получения малейшего щелчка. А вдруг сила ушла? Унижения, нищета, голод? О нет! «Никогда снова» — слова, достойные герба нации эмигрантов.
      Именно эти слова гнали их вперед, не давая успокоиться. Заработан миллион? Но разве этого хватит на длинный черный день? Мелькавшие перед самым носом громадные птицы с драгоценным пером — сколько на них было потрачено пуль. И все впустую. Кровь виргинцы видели. И даже два-три пера подобрали. Но ни единой тушки!
      — Похоже, они выносят своих, — похохатывали охотники, чтобы не называть себя мазилами.
      Разумеется, они были правы. Только подобная мысль им и в голову не пришла. А значит, не догадались они и о том, что их заманивают. А если бы и догадались, предположили бы впереди обычную засаду. А не разоренный ирокезский город.
      Было видно, что индейцев застали врасплох. И поступили с ними вполне в англосаксонском духе. То есть перебили всех от мала до велика без лишних затей. При этом было очевидно применение европейской техники. Такой, как бомбы с дистанционными трубками. Казалось, несколько мортирных батарей — кто их приволок в эти леса? — дали дружный залп по заранее пристрелянным целям. Дома, неприятно напоминающие европейские — бревенчатые, обмазанные землей и утепленные мохом хатки — были разворочены взрывами изнутри, и если в них некогда и было какое-то туземное своеобразие, то во вздернутых бревнах и разбросанной щепе со следами пороховой копоти его не осталось. Так же могли бы выглядеть взорванная ферма, охотничий домик, хижина старателя. И ни одной воронки рядом. Каждая бомба попала точно на крышу. Кое-где развалины были немного растащены. Судя по всему, победители что-то искали. Кого-то. Уцелевших. Которых тут же и добили.
      Что поразило Вашингтона — на телах почти не было пулевых ран. Все больше резаные да колотые. Нанесенные индейскими копьями и томагавками. Это ему очень не понравилось. Выходило, что европейцы, да еще редкие мастера стрельбы навесом, после удачного огневого налета пошли в рукопашную атаку. Это было нормально. Но при этом они пользовались только трофейным оружием.
      Несколько домов на отшибе разрушено не было. Там нападавшим и было оказано хоть какое-то сопротивление. Полковник поспешил туда. Рядом с мертвыми воинами на окровавленной траве рассыпались белые и красные перья.
      — Чертово перо, — пробормотал Вашингтон.
      Когда же он увидел пустые клетки — догадался. Кто-то его опередил. И на радостях даже бочки с уже собранным пером оставил. Это стоило сотни фунтов. Значит, в клетках были те самые большие райские птицы.
      — Надо отсюда уходить, сэр.
      Чтобы в английской армии нижний чин обратился к офицеру без разрешения? Немыслимо. Но в виргинской милиции были другие нравы. Седоусый сержант был ветераном поди-ка всех колониальных и индейских войн. Послушать его стоило. Даже если, разговаривая с офицеров, он не вынимал трубки из зубов.
      — Кем бы ни были парни, сделавшие это, они отсюда смылись. И вот что я вам скажу, сэр — это везучие парни. А мы, наоборот, сэр. Именно поэтому нам надо скорее отсюда уходить. И так половина шансов за то, что догонять теперь будут нас.
      Полковник кивнул с некоторым раздражением. Он тоже так думал, и только собирался отдать приказ — а вот теперь пришлось изображать командирское раздумье.
      Его солдаты между тем не отказали себе в обычной процедуре — посмотрели, не осталось ли чего. Оказалось, победитель не взял себе никакой добычи. Потому они разбрелись, выискивая ценности. И когда соблюдший достойную паузу, Вашингтон велел строиться и уходить, повиновались нехотя. Когда же полковник навел в своем войске некоторый порядок, пришел индеец с сообщением.
      Никогда снова. Виргинцы полковника Вашингтона не были исключением. И он знал этот простенький ключик к сердцам земляков. «Если мы и этого не сумеем, мы слабаки». И вместо толпы растерянных людей, сжимающих в судорожно дрожащих руках никчемные мушкеты, снова появляется храбрый и боеспособный отряд. «Другие это делали, парни.» Вы не читали Ксенофонта. Вы не слыхали о Фермопилах. А Лукулл? Его окружило сорок тысяч армян… А армяне это вам не индейцы, это люди! А что вытворил Кортес? Вот это были храбрые ребята, хоть и испанцы! Какие-то латиносы двумя неполными сотнями разбили сто тысяч воинов. Нам вообще нечего делать! Нас триста. Мы настоящие англичане и настоящие протестанты. А дикарей вокруг всего несколько тысяч. Сколько точно? Перебьем — подсчитаем.
      — Не успеем, полковник. Они же раньше протухнут.
      Этот уже шутит. Хорошо. Только бы патронов хватило!
      Так призрак слабости сделал их сильными.
      Против дикарей — каре. Если же надо пробиться сквозь большую толпу — колонна. До этого додумался не только Суворов. Виргинцы поступили точно так же. Им бы еще румынскую степь! Пока было хоть какое-то подобие дороги, они держались. Потом строй начал разваливаться. Через час на кстати попавшейся опушке собралось на полсотни меньше виргинцев. Многие все еще тащили на себе раненых.
      — Раненых придется бросить, — сказал пристроившийся к Вашингтону со всем своим взводом сержант, — иначе мы все подохнем, сэр.
      — Добить, — поправил полковник, — ирокезы же на нас подумали. А они и так не агнцы.
      — Еще какие не агнцы, — согласился сивоусый. Потухшая трубка словно прилипла к уголку его рта, — но у нас сосунков много. И среди раненых тоже. Они не поймут, сэр.
      — Черт с ними. Выполняйте приказ.
      — Да, сэр.
      — И еще. Сделайте это штыками, что ли. У нас не так уж много зарядов…
      — Итак, канадские французы согласились не только укрыть всех, кто пока не может летать, на полгода, но и помочь эвакуировать русскую экспедицию, — докладывала Лиэ Бор Нио, — Цена умеренная: десять бочек с первосортным пером.
      — Но до линьки еще далеко!
      — Нас все еще довольно много. Просто каждый должен доставить себе неудовольствие и вырвать два-три маховых пера.
      Это, разумеется, Тембенчинский. Несмотря на непривычную длину русского имени, все лаинцы предпочитали называть Баглира именно так. Даже не ленились произнести «Михаил Петрович» и «светлейший князь». Потому что от этих слов их не передергивало так, как от фамилии его отца. Это при том, что к выступающей из-под зеленой краски черно-желтой расцветке они относились довольно ровно.
      Из людей присутствовал только Скуратов. Проведенная им операция в индейском селении, направившая мщение ирокезов против английских колонистов, создала ему ореол героя и выразителя народного гнева. Тембенчинский, считая учиненную резню аморальной, против нее возражал — и если бы он не был тимматцем, на пользу ему это б не пошло. Скуратову к тому же пришлось применить некоторые фамильные таланты. К пыточному делу, между прочим, никакого отношения не имеющие. Он организовал доставку себя по воздуху к полю боя. Скоординировал действия групп, подошедших, опять же, по воздуху для последующей наземной атаки с теми, кто нападал сверху. Сумел проследить, чтобы его воинство в отчаянном рукопашном бою — при добивании — не пользовалось «естественным оружием» в виде клыков и когтей, и при этом не упустило живым ни одного человека. Затем некоторые неправильно поврежденные тела спрятал в домах, и, пока лаинцы выносили освобожденных пленников, аккуратно взорвал или поджег все, что и создало картину чересчур точного расстрела из пушек. А вот перо и ценности прихватить не догадался.
      Хотя почему не догадался? Просто — не счел нужным. Такой у него был расчет — на то, что ирокезы найдут добычу из сожженной деревни при убитых виргинцах. И не будут искать другой след. А если будут, то менее пристально.
      — Я сам готов показать пример, — продолжал Баглир, — но, боюсь, мои крылья еще не доросли до первого сорта. Даже покинуть эти негостеприимные места мне придется вместе со своими бескрылыми.
      — Нет, — заявил ему Тир, ткнув в его сторону крылом, — полетишь вместе с нами. Ты тимматец. Хотя и бесхвостый. И доверия тебе нет.
      — Пока нет, — уточнила его заместительница.
      И гордо выпятил грудь. Мол, я — параноик, и этим горжусь. Скуратов похлопал Баглира по плечу. Тот послушно перевел.
      — А в рыло? — громогласно поинтересовался Скуратов, — Мы своих командиров в заложники не выдаем.
      — Тем более, — добавил от себя Баглир, воспроизведя этот вопль возмущения в понятных лаинцам выражениях, — если вы примете мои земли, а через поселение на них и русское подданство, то, напоминаю, я целый фельдмаршал и светлейший князь. И меня надо не в заложники брать, а слушаться…
      — Когда увижу эти земли, если они настолько хороши, первый тебя признаю хоть князем, хоть королем, хоть богдыханом, — сказал Тир, — но сначала хочу их увидеть.
      — Нужен же нам проводник, — Лиэ говорила просилельно, и кулаки Скуратова разжались как-то сами собой, — А ты в два раза тяжелее. Про Мировича я и не говорю. Его и восьмеро не утащат. И вообще — соглашайтесь, князь.
      — Только не уроните, — смирившись, предупредил Баглир, — а то вам моя жена опаснее любых ирокезов окажется.
      Обернулся — Скуратов пихнул его локтем. Перевел.
      — А я им еще от себя добавлю, — заявил тот, — одна у меня при дворе протекция. Ты. А это для карьеры ничуть не менее важно, чем правильно жениться.
      — Геосинклиналь, — сообщил кто-то, сведущий в геологии, — камни лить придется.
      Лаинцы деловито кивали. Казалось бы — давно ли жили едва не в норах. Но бревенчатые домики, приготовленные русскими строителями, иначе, как временное жилье воспринять не пожелали.
      Но строили пока то, без чего было не обойтись — садки для рыбы, грибные плантации. Идею сельского хозяйства на открытом грунте их цивилизация упустила из-за очень сурового климата. И все ранние стадии развития лаинцы прожили почти исключительно на рыбе. И только получив довольно сложные инструменты, смогли перевести города на самообеспечение. Город своим теплом грел расположенные под ним пищевые пещеры. Он же снабжал их питательными веществами. Или не снабжал. Лаинцы вполне могли себе позволить собрать немного лесной подстилки на удобрения. Большинство же тимматских городов были полностью окружены ледником и вынужденно перешли на почти полностью замкнутый цикл. Правда, к биологическим отходам, перебродившим и обеззараженным, добавлялись — в небольших количествах — водоросли.
      Изобилие североамериканских лесов изумляло и смущало лаинцев. Здесь же, в Сибири, на границе тайги и тундры, они, наконец, почувствовали себя дома. И стали обустраиваться привычно и правильно. Город еще не получил имени, но план и проект развития уже имел. Поэтому возникающие производства и службы обеспечения располагались, несмотря на все неудобства, полукругом, в центре которого до поры колыхались корабельные сосны.
      Сбылось и одно из неприятнейших опасений губернатора Соймонова. На полтораста верст от нового города пушной — да и всякий хищный зверь крупнее хорька прекратил существование.
      — Все равно лес придется сводить, — рубил рукой Баглир в Тобольске, — останутся только отдельные очаги, носящие парковый характер. И если лосей, оленей и — тем более — белок там еще возможно терпеть, что прикажете делать с волками, медведями, даже кабанами? Вот скажите, Федор Иванович, по Версалю волки шастают?
      В приемной скучал конвой, из-за которого Баглир чувствовал себя не то арестантом, не то монархом. Ближе ко второму. Все-таки хорошенькие девушки не слишком часто служат в полиции. А если и служат — то обычно находят более интересную работу. Другое дело свита владетельного князя, особенно экзотического. Восточные владыки вообще склонны к экстравагантности, и если эксцентрика мусульманских султанов, шахов и халифов скована рамками Корана, то уж государи-буддисты, конфуцианцы и синтоисты регулярно организовывали женские батальоны, полки и даже дивизии.
      Некоторые из них были вполне боеспособны. По крайней мере тот, который сформировал для императора государства У великий Сунь-Цзы — наверняка. Впрочем, что бы ни заставляло так поступать здешних властителей, у лаинцев причины были проще. На ожидавшей их большой стройке мужские руки были нужнее. Да и осталось их слишком мало, после всех неудачных войн. Настолько мало, что разговоры о введении многоженства велись совершенно всерьез, и князь Тембенчинский был искренне рад, что к нему, почета ради, приставили конвой, а не гарем.
      Сюзеренитет Баглира был признан официально, как только лаинцы убедились, что земля обетованная обернулась не миражом или засадой, а вполне пригодной для жилья территорией с заранее выстроенными неказистыми жилищами, запасом продовольствия на ближайшую зиму и складом примитивных инструментов. И немедленно внесли в план города княжеский дворец. Ходили по пятам, смотрели в рот: не изречет ли мудрость несказанную?
      «Если вам нужно что-то еще, сделайте сами!». Эту фразу князя Тембенчинского, сказанную в Сенате по поводу очередного увеличения ввозных пошлин, неведомо где услыхавшие ее лаинцы, смакуя, повторяли к месту и не к месту.
      — И много еще вашего брата ты собираешься сюда переселить? — продолжал брюзжать Соймонов, — Больше ни одного промыслового района не отдам, пусть хоть на каторгу сошлют. Селитесь в тундре!
      — Я, собственно, так и планирую, — обрадовал его Баглир, — но новых переселенцев, скорее всего, скоро не будет. А развитие поведем на север.
      Мародеров надобно вешать. И если бы казак Емельян Пугачев воевал с турками в армии Румянцева или Чернышева, висеть бы ему на задранных вверх оглоблях какой-нибудь провиантской или амуничной повозки. Но генерал князь Долгорукий некогда начинал рядовым, и к нижним чинам относился снисходительно. А потому Пугачева всего лишь высекли. Милости тот не оценил. Потому как запрещение грабить для казака тех времен было, как запрещение прыгать для кузнечика. Действенно, только если ноги оторвать.
      А потом на Дон и Яик начали прибывать правительственные комиссары и наводить там порядок. Поначалу ворчала только старшина. А как выяснилось, что вместо хлебного жалования ожидаются налоги, за сабли ухватились все. Ждали только повода.
      Насчет налогов с казаков граф Шувалов перемудрил. Логика была простая. Если уж налогу подвергли дворян, а служить теперь обязан всякий смерд, за что казачеству привилегии? Простейший довод — за боеспособность — никто не привел. Увы, в турецкую войну они показали себя слабо. Турок не догоняли, увлекаясь грабежом обозов, оставив эту главную работу легкой кавалерии егерям. По части превращения в пехоту драгуны выглядели убедительней. Рубка сабля на саблю? А кто так воюет в конце восемнадцатого-то века? Разве только дикари! Но ежели придется, то, сперва очистив стволы своих коротких винтовок дружным залпом и опустошив обе пары пистолетов, эту работу быстро и красиво выполнят карабинеры. Вот эти солдаты и эти кони стоили своих немалых денег.
      Универсальность и неприхотливость казака в глаза бросалась. Не заметили. Впрочем, теперь казаком именовался всякий ополченец. И это тоже раздразнило «настоящее» казачество. Привыкшее себя считать отдельным сословием. Так что знаменитый Яицкий бунт вышел не столько русским, сколько казацким. Вполне осмысленным, даже корыстным. Но и беспощадным оттого никак не менее. А главное, истовым.
      Восставшие легко сносили учебные гарнизоны ландвера, рекрутов принуждали к измене. Не понимали — гулять им до подхода регулярных войск. В том числе — кирасир.
      Лошади, управляемые без поводьев. Закованные в сталь бойцы, держащие четкий строй на любом аллюре. Булатные палаши со стальными гардами. В строю кирасира поразить холодным оружием было невозможно. Да, с тех пор как главным требованием к кирасиру стали мозги, личный состав измельчал. И все равно — покинув насиженные кабинеты и надоевшие казармы, они были готовы совершать невозможное.
      Под Самарой их было аж три сводных эскадрона — всего двести пятьдесят четыре человека. Они, увы, опоздали — ландвер вышел в поле, чтобы не подвергать город штурму.
      Гарнизон последний раз прошел по городу в парадной форме, развернув знамена, церемониальным маршем. И немногие неказистые украшения, положенные воинам ландвера, блестели ярче всех бриллиантов мира. Эти люди шли умирать за тех, кто оставался в городе. Чтобы выиграть им несколько часов для бегства. Привычные и довольно неприятные соседи превратились вдруг в единственную надежду обывателей. Их проводили цветами и слезами, поняв вдруг сущность воинов — тех, кто исполняет свой долг по их, горожан, защите даже тогда, когда выполнить его невозможно иначе, как ценой собственной жизни.
      Судьба отряда осталась неточной и неизвестной, зато, по непроверенным сообщениям, вторая по величине армия повстанцев, возглавляемая неким Емелькой, находилась уже в виду города. Властей в городе не было. Генерал-губернатор ушел с ополчением. В его кабинете сидел грустный вице, то есть заместитель по внутренним делам, опровергая аксиому о том, что палачи и тюремщики — трусы. В остальном присутствие было пусто.
      — Герои ушли, трусы бежали. Один я — сам не знаю кто, — сообщил этот простой служака, — Полиции нет, кирасирское отделение — пять человек — внизу, на первом этаже.
      Командиры эскадронов переглянулись.
      — Даже для меня это слишком, — заявил ротмистр Зузинский, — предлагаю отступить. Приказ нам был дан какой: оказать содействие в обороне города. А содействовать некому, ergo, господа, мы сами себе хозяева.
      Любил он вставить латинское словцо.
      — А здорово генералы растерялись. Да и что Михельсон за генерал… Помнится, ни Тембенчинский, ни Суворов ни разу не отдавали приказов в форме «оказать содействие», — заметил другой комэск, Сухарев.
      — Виа тоже всегда четко указывает, чего хочет.
      — Н-да, Михаила Петровича бы сюда. Вот уж кто умеет показать врагу кузькину мать.
      — За чем же дело стало? — донеслось от дверей. Там князь Тембенчинский, вальяжно опершись на «ушки» ятагана, довольно потирал друг о друга свои огромные белоснежные крылья.
      — Крылья я покрасил, — сообщил он, — все-таки у меня в них и немного черного было. Кто знает, как истолкуют. А то жене и напишут — проезжал-де человек зверовидный и в перьях, именуясь светлым именем князя Тембенчинского, а на деле диавол и крылья у него отчасти хоть и белого, но больше пошлого желтого цвета и черный тоже есть. Оный же диавол, посаженный по задержании на цепь в полицейском присутствии страшно ругается матом, так что просим нижайше его от нас изъять с целью выяснения… А так тоже пишут, что, мол, хоть и зубаст зело, да крылья имеет ангельской природы, а потому пропущен, а ежели надо задержать, то путь держит на станцию Дыринка. Ух, и дикие же места этот северный Урал!
      — Бывают хуже, эччеленца, — серьезно отвечал Зузинский, — у этих просто служебное рвение. И некоторая темнота. Искренняя.
      — А по мне, нет ничего хуже дорвавшегося до власти дурака, — встрял третий комэск, Чирков, до того полировавший паркет блестящим сапогом. Таких у пехоты просто не бывает! Три шага пешком — и хоть пылинка, но осядет на этом черном кривом зеркале дешевого воинского шика. Поскольку в отличие от товарищей одет Чирков был исключительно, как было положено от казны. Зузинский же и Сухарев являли собой пример предельной роскоши, дозволяемой уставом. Объяснялось это просто. Господа комэски были из разных отделов. О чем Чиркову немедленно и напомнили.
      — Ты, Паша, конвой, — сообщил ему Зузинский, брякнув бриллиантовыми подвесками аксельбанта, — потому худшего бедствия, нежели дурак-командир, просто не представляешь. С твоей колокольни, это, видимо, так и кажется. Но есть ведь и другие высокие здания. И повернутые по другому. И где ты наблюдаешь простую глупость, я, например, везде вижу финансовые злоупотребления. А Никита, — Сухарев на аршин выдвинул грудь с андреевским крестом. «За Веру и Верность», — государственную измену. И пресекаем.
      — Ты хочешь сказать, что Михельсон вор и изменник? Не слишком ли!
      — Нет. Никоим образом. Но то, что он будет проверен — точно. Кстати, если бы он одержал полную победу — он тоже был бы проверен. На всякий случай. Такова наша метода…
      Вошел Гудович. Должность его оставалась прежней — все так же состоял генерал-адъютантом. То ли дело Мельгунов, закатившийся в Новороссию генерал-губернатором! Но тот и был, при всем своем авантюризме, всегда скорее генерал, а вот Гудович — скорее адъютант. И не более того, в какие бы чины не вышел. Впрочем, личный порученец царя — это персона. А личный друг — тем более…
      Так что генерал-аншеф Михаил Измайлов привстал навстречу визитеру, пожалуй, даже излишне порывисто. Вылезти, он из-за стола попросту не мог. И так глухо стукнула каска, пробив острым навершием очередную метку на новеньком паркете. Новеньком, как и все здание Кольца. Карта, развернутая на столе, стыдливо свернула угол, прикрыв разрисованное подбрюшье.
      — Как обстановка? — буднично спросил Гудович, пожимая Измайлову руку. После чего нагнулся и вернул каску хозяину, — Ты бы полочку какую для нее сделал, а то как не прихожу — все падает. И твоим же сотрудникам внизу работать мешает.
      — Ничего, они привыкли. Да и какая разница — чем прижимать эту чертову карту, если это что-то непременно должно весить полпуда. И кто только их там у Михельсона в штабе так скручивает?
      Кто — Измайлов замечательно знал и сам, поскольку обязан был знать всех откомандированных офицеров-квартирмейстеров. Но ведь человек никак не виноват в том, что за три дня, проведенные в узком тубусе, карта сама норовит свернуться в рулон. А пожаловаться хочется. Плотную же и упругую бумагу для топографических карт Измайлов выбирал сам. А вот сейчас сам с каждой знакомился, прежде чем передать вниз, где данные с нее перенесут на Большую, а там и реплику сделают для князя-кесаря и обоих царей — подняв ее по новому, затушевав неинтересные в стратегическом масштабе подробности, и выделив другие.
      — А обстановка мерзостная, — поморщился он, — как мои орлы снизу говорят: рисовать противно. Оренбург в осаде, Черкасск тоже. Под Казанью имеем один ландвер, Самара и Уфа вообще прикрыты символически, хорошо только Мельгунову, он переиграл к северу своих губерний все, что у него там стояло против турок. Император Иоанн, что особенно обидно, все время говорит о политическом решении. Как будто не ясно, что таковое неизбежно вытекает из военного. Питер оголять наши вожди боятся, кадровая армия урезана до изумления. Бывшим штрафным не доверяют. Приходится использовать против повстанцев черт-те что. Сводные кирасирские отряды, иррегулярных инородцев…
      — Неприятно, — согласился Гудович, — но мы ведь побеждаем. Зараза более не распространяется.
      — Так в газетах пишут. А ты ведь сам царю мои доклады таскаешь. Неужели ни разу не заглянул? Неужто тебе не присуще здоровое человеческое любопытство?
      — Они ж запечатаны.
      — Я имею в виду, через плечо.
      — А… Каждый раз кто-нибудь приходит, мне приходится его перехватывать — а сам Петр молчит или отшучивается.
      — Ну так сделай выводы сам.
      Гудович вздохнул. Выводы он делать не любил. Поскольку они оказывались равно далеки и от того, что происходило на самом деле, и от того, что думало начальство мудрое.
      — Не люблю голову сушить понапрасну, — заявил он, — не мучь. А то я на ночь «Набат» читал.
      «Набат» был чтивом запрещенным. К изданию и распространению. За ХРАНЕНИЕ же номеров никто никогда наказан не был. Из этого Измайлов делал вывод — журнал, даром что издавался беглыми из тиранической России вольнолюбцами, был полностью подконтролен Аноту. А потому никогда им не интересовался. Зато «Набат» всегда можно было отыскать на столе у любого из двух императоров. Чем, очевидно, и пользовался его собеседник.
      — Этот сборник пасквилей?
      — Ну, зачем так то. Между прочим, иногда там пишут больше, чем в «Вестнике Анота».
      Само собой. Измайлов в который раз мысленно снял шляпу перед княгиней Тембенчинской. Виа, по его мнению, организовала замечательную систему выброса информации. И, разумеется, далеко не все появлялось в газетных окнах на стенах Дома-на-Фонтанке, или выкриках газетчиков, раздающих «Ведомости». Многое уходило через небольшое издание для внутреннего пользования — «Вестник Анота», непременно выбивавшееся наружу. А теперь вот появился и «Набат».
      Таким образом, контролируя всего три издания, Виа могла по своему усмотрению предоставлять разным группам населения разные же новости, причем довольно тонко и в обстановке полного доверия.
      Простому обывателю достаточно «Ведомости» почитать. Само собой, недовольные сложившимися в России порядками будут верить всему тому, что есть в «Набате». Вхожие в первые этажи власти с гордостью процитируют «закрытое» издание. Скептики, сохраняющие ясность не затуманенного ненавистью к власти мозга, с глубоким интеллектуальным удовлетворением вычтут из публикаций запрещенного журнала не официальные опровержения, но тайные сообщения внутренней газеты. Сторонники нынешнего курса, обладающие некоторым цинизмом, точно так же проверят официоз «Вестником», получив несомненное удовольствие от того, что ими правят такие же умные и чуточку беспринципные люди.
      Сам Измайлов читал исключительно немецкие газеты, по отношению к России сравнительно корректные. Правда, прусское Тайное Министерство до того старательно копировало ухватки Анота, что возникало подозрение — а не сговорятся ли они о совместной информационной политике? И не переходил на шведскую прессу исключительно из-за незнания языка.
      Это, впрочем, ему бы ничем не помогло. Международная рассылка русских новостей от Аналитического Отдела, «Bulletin Russe», быстрая, острая и гарантирующая неопровержение, уже стала основой новостных колонок о России по всей Европе. Ею не брезговали не то что недоброжелатели — открытые враги. Если, конечно, о ней вызнавали. Потому как она тоже была немножко секретной — того самого рода секрет, о котором друзьям орут через улицу, а больше никому ни-ни. Рассчитана она была, разумеется, не столько на европейца, сколько на русского полиглота.
      — По картам получается стазис. Состояние неустойчивого равновесия. И куда оно сместится — еще вопрос. Что касается Самары, я совершенно спокоен, — сказал Измайлов, — через нее собирается возвращаться Тембенчинский. Больше того. Зная князя, скажу — там то все и решится!
      — И все-таки, князь, вам надо просто ехать дальше. Мы тут сами управимся, — настойчивость ротмистра Зузинского удивляла его самого. Еще полминуты назад он был счастлив, что команда перейдет к герою и титану, свалившись с его широких, но вполне человеческих плеч.