— Что решили?
      — Ну как что? Вывезли бы за город, в лес. Там бы бросили жребий, кому ее кончать. Опыта же нет. — Он криво улыбнулся. — Если не считать, что Макс хотел убрать тебя.
      — Как ты доложил ему — кто освободил ее?
      Санек на секунду замялся, взгляд его заметался, но вовремя остановился на моих кулаках. Лучше не врать — наверное, так решил он:
      — Я сказал, что позвонили в дверь, и поскольку должен был приехать Макс, я дверь эту открыл. Меня тут же ударили, затащили в ванную… Я так ему сказал.
      — Верю. Теперь давай обо мне трави.
      — А что о тебе? Думаешь, мы знали, что в той конфетной коробке — мина? Об этом нам Макс уже потом сказал, когда ты взорвался. Ну не ты, конечно.
      — Почему там лежала мина?
      — Когда мы брали ювелирный, ты в дверях маску, ну, чулок, с головы сдернул. Продавщицы твое лицо увидели. Макс узнал об этом: те девчонки при нем рассказывали подружкам, что, мол, среди грабителей был уродливый такой…
      Я стиснул зубы, чтоб не перебивать говорившего.
      — И когда мы девку эту в машину сажали, один из зевак тоже тебя запомнил. Макс ведь оставался в толпе, слышал, как старикашка один все твердил, что надо в милицию заявить, что у того, который девушку в машину толкал, больно бандитская морда. Вот Макс и решил… Положил в ту коробку с драгоценностями бомбу.
      — Так там и драгоценности были? Зачем?
      Санек пожал плечами:
      — Макс сказал — лучше, мол, потерять часть, чем все.
      Конечно, сказать он мог. В расчете на тупость остальных. Кто, кроме тупого, поверит, что золото должно погибнуть лишь в знак солидарности с его владельцем? Да и не владельцем даже. Значит, никто меня у закрытого киоска Союзпечати не ждал. И вообще, выходит, не было никакого оптового покупателя! А раз так, то мне остается изъять у Макса все эти кольца-кулончики и вернуть их в магазин. Настя освобождена, ценности возвращены — вот тогда и начинай новую жизнь, Гнусавый!
      Я встал с дивана и на голову возвысился над плотненьким низкорослым Саньком.
      — Ты меня хорошо знаешь?
      — Ну, — неопределенно ответил он.
      — Если вякнешь, что я приходил к тебе и кое-чем интересовался — долго жалеть будешь, понял?
      Санек затряс головой.
      — Вещи из ювелирного еще не делили? У Макса они все?
      — Да, кроме твоей доли. Надо выждать чуть.
      — Выжидайте. — Я улыбнулся и пошел к двери. Сказал напоследок: Смотри, Санек, вякнешь…

14

      Душ Настя, конечно же, не принимала. Она даже туфли и куртку не сняла заснула, свернувшись калачиком, на одеяле. Я укрыл ее, стараясь не шуметь, вытащил с антресолей старую раскладушку, поставил на кухне. Думал, упаду и сразу же вырублюсь: ведь ночь перед этим не спал. Но мозг, видно, покоя не хотел.
      Санек, если его чуть придавить, может заложить кого угодно. С потрохами выдаст. Я его давно знаю, в одной школе учились. Он закончил училище и работал техником на мясокомбинате. С виду вроде не хилый, но большой трус и паникер. Не переносит любой боли. Так вот, маловато надежды на то, что Санек останется нем. Вряд ли он сам побежит сейчас к Максу докладывать, что я жив-здоров. Но он ведь и другое понимает. Рано или поздно Максу станет известно, что я еще дышу, что я выкрал у них Настю, и тогда Саньку не миновать кары. Так лучше во всем сознаться сразу. Сознаться, что дальше? Моего адреса действительно никто не знает, но ведь у всех есть мой телефон! А по номеру узнать географию абонента способен и пацан. И вот тогда надо будет ждать гостей. Скорее всего, Макс пришлет сразу двоих — Корина и Блина. Я их знаю не очень давно, силой не мерился, но ясно, что с двумя сразу мне не справиться, особенно если учесть, что я буду бояться пропустить удар в челюсть, а раз буду бояться, то, значит, пропущу. И черт его знает, кто будет собирать ее по частям в следующий раз и какую форму она примет… Нет, рисковать нельзя.
      Поскольку придут гости за Настей, надо быстрее ее куда-то определить. Дать деньги на дорогу домой? Хорошо, если она согласится на этот вариант. Я бы ей даже подарки для матери купил…
      Деньги, деньги, деньги… Вот черт, только сейчас вспомнил, что не рассчитался с Викой за костюм, кроссовки… И вообще: поступил по-свински. Ушел, не простившись. А ведь она, Вика, она ведь… Я зажмурил глаза: вот ее золотые волосы, зеленые глаза, белая тугая грудь… Что же я лежу тут, на раскладушке? Почему не там, не у Вики?
      Машинально взглянул на часы. Второй час ночи. Для визита время не самое подходящее. Тем более с пустыми руками идти нехорошо. Завтра с утра… Нет, с утра надо купить Насте продукты. Поговорить с ней о поездке в Кемерово. Потом — отправиться к Федору Савельевичу Падунцу насчет работы. Это тоже откладывать нельзя: возьмет другого. Какой у него цвет машины? Надо захватить с собой инструменты, заделать царапину.
      И от Падунца уже можно заехать к Вике. Я ведь так и не починил ей краны, не до этого было.
      А что, если поселить хотя бы на неделю Настю в лечебнице Бабашвили? Там-то уж ее точно Макс не найдет, а она отойдет от плена. Как бы там ни было, но ведь это и я приковывал ее к трубе в чужой квартире и должен теперь сделать для нее все. Илье Сергеевичу, конечно, заплачу, денег должно хватить.

15

      — Ты, парень, даешь! — Федор Савельевич под разными углами смотрит на крыло машины, где еще недавно красовалась царапина, и восхищенно причмокивает:
      — Как же ты краску угадал? Я думал, у нас в России вообще такой нет. Редкая ведь расцветка, согласись, а? Ну все, идем смотреть, что я строю. И не стесняйся, сразу говори: может, что не так — тебе тут работать. И обязательно список подготовь, что достать. Я все оплачу. Слушай, как ты думаешь, а может, все-таки дать в газету объявление, что вот, мол, открываемся, готовы оказывать такие-то услуги, а?.. Сейчас ко мне домой заглянем, чайку попьем, я тебе фирменные спецовки покажу, уже сделали. Таких спецовок ни у кого нет!
      От Федора Савельевича я позвонил Вике. Трубку долго не брали, но наконец-то раздался знакомый голос:
      — Я слушаю.
      — Вика, я приеду к тебе сейчас? Ты прости, я даже деньги за костюм не отдал.
      — Ну что вы, пустяки, — сказала она холодным нейтральным голосом. Может, не поняла, с кем говорит?
      — Это я, Константин, Вика. Я хочу видеть тебя!
      — Вас устроит в шесть? С шести до семи я буду свободна.
      Кто-то там, на другом конце провода, невнятно забасил, Вика, видно, прикрыла ладонью трубку, сказала тому, басовитому: "Перестань, это мой клиент… А хоть бы и так! У тебя что, на меня права особые?" И уже отняв ладонь, повторила:
      — Я буду ждать, с шести до семи. До свидания.
      Пошли короткие гудки.
      Невесты Федора Савельевича дома не было.
      — Она на просмотре, — объяснил он и снова, как и в больничной палате, прямо взахлеб принялся рассказывать о своем Зайчике: — Представляешь, парень, я со своим суконным рылом — и рядом с ней, а?! В богему вхож. А был ведь кем, и каким?!
      С фотографий, висевших на всех стенах, глядела на меня, принимая различные позы, хитрая плоскогрудая кошечка. Глядела подозрительно, без всякой симпатии. Она меня тоже, очевидно, недолюбливала.

16

      В шесть ноль-ноль я стоял у дверей Вики с огромным букетом. В нем розы, калы, георгины, огромные лохматые ромашки…
      — Прости, я еще не знаю, что ты любишь больше.
      На меня и на цветы она посмотрела, как мне показалось, с печальной улыбкой.
      — Заходи.
      — Жаль, что мы на "ты", — сказал я. — Когда я услышал тебя по телефону, я подумал, что тебе страшно хочется выпить со мной на брудершафт.
      — Костя. — Она стояла у окна кухни, все еще держа цветы. — Костя, я, наверное, должна объясниться. Ты… Ты хотя бы знаешь, сколько мне лет, Костя? Я старая баба, которая один раз захотела сойти с ума.
      — И ты не хочешь начать жизнь сначала? — спросил я. — Как ты там говорила? С романами…
      — Вот когда я говорила, я как раз и была безумной. Пойми, Костя, я… Скажем так, я далеко не праведная женщина. И когда ты звонил, я была не одна. У меня был мужчина. Мой старый знакомый.
      — Он починил тебе краны? — спросил я.
      — Ну не надо, не надо ехидничать.
      — Я и не думаю этого делать. Где инструменты? Давай быстрее, я, как понимаю, до семи должен управиться.
      — Не смей так смеяться!
      — Разве я смеюсь?
      Лицо ее запылало от гнева и стало еще красивей.
      — Ты… Ты еще мальчишка…
      Я закрыл ей рот поцелуем. И ушел от нее заполночь, едва успев к закрытию метро.
      Настя не спала.
      — У тебя тут неплохая библиотека, я многое для себя нашла. В институте ведь через неделю приемные экзамены…
      О поездке в Кемерово я ей ничего не сказал. Открыл тумбу стола и начал рыться в ее недрах.
      — Сюда я заглянуть не посмела, а в комнате попробовала прибраться. Два ведра мусора вынесла.
      — Спасибо. Теперь это не логово зверя, а человеческое жилище.
      И вдруг я замер над столом:
      — Тебя никто из соседей не видел?
      — Видели. Женщина, ее двери напротив, через лестничную площадку, поинтересовалась, где ты, мол, давно тебя не видела.
      Баба Варя. Единственная соседка, с которой я общался. Когда болела, просила купить хлеб, молоко. Потом пирогами угощала.
      — Я ей сказала, что ты позже придешь. И капитану из милиции так же сказала.
      Правильный ответ: «позже». Это ведь и через час, и через день, и через год… Стоп! Менты приходили? Вот это новости!
      — Как этот капитан выглядел? Что он хотел? — спросил я, стараясь выглядеть спокойно.
      — А ничего. Даже не поинтересовался, кто я. Попросил, чтоб ты завтра с утра заглянул к нему. Я сначала его фамилию хотела записать, а потом решила, что и так запомню. Кукушкин. Ну что тут записывать? Это твой товарищ по работе, да?
      — В какой-то степени…
      Черт, чего тут только нет, в этой тумбе! Все почему-то колется и режется. Особенно после того, как Настя сказала о Кукушкине. Игла от циркуля под ноготь зашла. Ага, вот он, пакет из фотоателье. Надо взять фотографии и поехать к Бабашвили. Раз ему так нужно… Но это и мне нужно. Пусть скулу посмотрит. И пусть дней на пять приютит Настю. Я не хочу, чтобы она опять попала в гости к Максу. А ведь может попасть — у меня нет возможности сидеть рядом с ней сторожем. Завтра, к примеру, надо идти к Кукушкину…

17

      Если бы Кукушкин чего хотел, он бы с Настей не так разговаривал. Я знаю этого опера — крутой мужик. У них в отделе машины часто ломаются, и он сразу мне звонит. На этот раз не позвонил по простой причине: телефон ведь я отключил.
      Ну точно: на асфальтированном пятачке перед ментурой стоит их сдохший «Жигуленок». В нем копается Лысиков, водитель. Машиноненавистник. Женоненавистники — те хоть и ненавидят, но все равно женятся. А этот… Садится за баранку с одной целью: покалечить технику. Я Лысикова презираю, но он терпит, поскольку я ему нужен.
      — Что тут случилось?
      Он бросает на меня недовольный взгляд и тотчас опять отворачивается:
      — В справочном бюро узнай, что случилось, где и когда.
      — Я думал, помощь требуется. Вчера Кукушкин заходил.
      Лысиков уже с большим интересом осматривает меня, глаза его округляются.
      — О, елки зеленые! Ты, что ли? Никак, в воде вареной искупался?
      Теперь уже недоумеваю я, а Лысиков ржет:
      — Вчера сыну как раз читал про Конька-Горбунка. Там один в чан прыгнул и красавцем стал. А ты что, пластическую операцию делал? Говорить по-человечески начал.
      Мне не больно нравится наша тема, спешу ее переменить:
      — Двигатель запорол?
      — Не, ты же знаешь, тут движок новый. Электропроводка ни к черту. Представляешь, по кольцу прем — вдруг дым в салоне. А я в третьем ряду, сразу по тормозам не дашь. Еле-еле на обочину вырулил. Капитан так перепугался — чуть на ходу не выпрыгнул. Ну вот. Дым рассеялся, а что и где горело, не соображу.
      — Если это с электропроводкой, зачем на карбюратор смотришь?
      Лысиков пожал плечами:
      — Так Кукушкин же сказал, что тебя вызовет…
      Нет, положительно надо быть машиноненавистником, чтоб даже такую неисправность не найти. Сажа же осталась там, где замкнули провода… Минут через пятнадцать я повернул ключ зажигания, и «Жигуленок» вышел из комы.
      А из дверей серьезного заведения вышел Кукушкин. Кивнул мне:
      — Спасибо, помощничек.
      Я улыбнулся: и этот не признал.
      — Что, товарищ капитан, — развеселился и Лысков. — Без противогаза бойца не узнаете?
      — Вот только теперь узнал. Зайдем, Кузнецов, ко мне, потолкуем. — Я Кукушкина никогда не видел улыбающимся, и сейчас он серьезен.
      Он показал мне спину, уверенный, что за этой спиной я и попрыгаю на двух задних лапах в его десятую комнату.
      Я и попрыгал. Опера — они ведь и в мелочах не ошибаются. Ну что мне делать, если не прыгать? Тяжело только это дается. О чем толковать будем? Может, пришла ориентировка по ювелирному, и мент вспомнил, что есть среди его знакомых «обаяшечка»?
      Нет, разговор пошел нормальный.
      — Сколько косметологи берут за операцию?
      — Еще не знаю, лечение не окончено, куча процедур предстоит.
      А что я мог еще сказать?
      — Ты правильно сделал, Кузнецов. Человек ты неглупый, башка у тебя варит… Закуривай, угощайся.
      Это что-то новенькое, на такую дистанцию Кукушкин меня еще не допускал. Бойся данайцев…
      — Невесту, смотрю, завел. Ничего девчонка, только смотри, чтоб чахоточной не была. Бледная уж очень.
      Он не задает вопроса, но делает паузу и смотрит на меня так, что молчать нельзя.
      — Северянка она. И потом, действительно приболела немного, на солнце не выходит.
      — А ты на солнце выходишь?
      Непонятный вопрос, на такой лучше промолчать и застенчиво улыбнуться: что, мол, сие означает?
      — Искал я тут тебя как-то еще, Кузнецов. Водила очередной раз тачку запорол, я звякнул в твой автосервис, мне отвечают, пропал, никому ни слова не сказал.
      — А чего говорить? Я решил уходить оттуда.
      — Ты сколько там имел? Со всеми левыми?
      — На водку хватало, на женщин нет.
      Мент истолковал мои искренние слова по-своему:
      — Не обижайся, я ведь не просто так спрашиваю. Машины новые скоро нам дать обещают, чуть ли не «мерседесы». Я бы тебя взял к себе, Константин.
      Что же это за дела? По имени величает. Еще раз Бабашвили спасибо сказать надо? Новое лицо — новые отношения?
      — У вас на окладе пахать придется день и ночь. А у меня иное на примете: заработаю сколько надо — и в кровать, книжки читать.
      — Детективы?
      — А что?
      — Ничего, я тоже их люблю. Что последнее прочел?
      Я решил, ничем не рискуя, получить бесплатную консультацию.
      — Не помню автора. Там хотели дочь миллионера похитить, да ошиблись, взяли девицу без приданого. Думали, полиция ею не заинтересуется.
      — Правильно думали. Если девица или ее родственники не накатают заявление в участок, то никому до нее дела не будет.
      — Нет, один инспектор что-то заподозрил. Банда требовала выкуп с миллионера, тот, естественно, не заплатил, поскольку платить ему незачем было, и инспектор догадался, что похитители ошиблись.
      — Делать ему не хрен было, кроме как догадки строить. Тут вон без догадок бумаг целый сейф… Чем все закончилось?
      — Хотелось бы самому знать. Выписался из больницы и не дочитал.
      — Нет, это не по мне. Я люблю крутые сюжеты. Но ты все же подумай над моим предложением, а?

18

      Середина дня. Безоблачно, жарко. Самое время для крутого сюжета, что по сердцу Кукушкину.
      Макс работает в магазине, в мясном отделе. Загородной виллы, дачи, дома в деревне у него нет. Значит, где он может хранить ворованные драгоценности? К кому, как не к нему, относится пословица: "Мой дом — моя крепость"?
      У Макса я бывал, дверной замок помню, отмычки изготовил — мастер я в конце концов или нет? Надо проверить. А для этого — проехать в Сабурово, зайти в нужный дом на нужный этаж…
      Все получилось как надо. Дело за малым: найти в двух комнатах уголок, где хранятся товары из ювелирного магазина. Вещей и мебели у Макса немного: жена, когда уходила, своего не упустила, так что полки в стенке полупустые. И ничего интересного на них нет. Кухня. На тумбочке стоит холодильник, в ней, естественно, овощи. Точно: пыльные сетки с картошкой, морковью. А в глубине — коробка из-под обуви. Ободранная такая коробка, помятая с боков. Вата под крышкой. Кольца и цепочки под ватой. Тут же и пистолет, тот самый «макаров», который я когда-то уже держал в руках. В этой же овощной тумбочке — коробка из-под конфет. Кто, интересно, хранит шоколад среди грязных овощных сеток? Хоть мы тогда, накануне моего отъезда к оптовику, и не составляли описи лежавших в коробке драгоценностей, я соображаю: это они самые. Неразумно поступил Макс, не перепрятав их. Коробка красивая, я ее ему и оставлю.
      Пустую, конечно… Теперь пора уходить.
      Замираю у дверей, отшатываюсь, влипаю в стену. Кто-то шурудит ключом в замке. Как же я, дурак, не учел одного: Макс работает рядом и на обед может прийти домой. Драгоценности я уложил в кейс, пистолет сунул в карман. Драться с Максом в мои планы не входит, но не стрелять же?! Он крепкий, гад, каждый день мускулы качает, когда разделывает туши. Поэтому остается мне одно: ударить точно.
      Дверь открывается, Макс передо мной. Я бью рукояткой пистолета ниже уха. Будто всю жизнь этим занимался. Мясник падает, кажется, так и не увидев меня.
      И далее все идет по ранее намеченному плану. Захожу на почту в посылочное отделение. беру плотную бумагу, заворачиваю в нее обувную коробку. Получается аккуратная бандероль. Я даже своим корявым почерком подписываю ее: "Балушу Борису Борисовичу". Но в общую очередь к приемщице не становлюсь, выхожу на улицу, сажусь в троллейбус и еду к знакомому уже мне ювелирному магазину.
      Я в добротном летнем костюме, в огромных, на пол-лица, солнцезащитных очках. Я совершенно не похож на питекантропа, сбегавшего отсюда с чулком на голове месяц назад.
      — Девочки, добрый день. Директор у себя? Борис Борисович?
      Продавщицы хором отвечают: «Нет» — и подозрительно смотрят на меня. Они теперь на всех смотрят подозрительно, так что я не придаю этому особого значения.
      — Передайте ему…
      Брать намного приятней, чем отдавать. Настороженность пропадает. Они улыбаются:
      — Что сказать? От кого?
      — Внутри записка.
      Записка действительно есть. В ней лишь два слова: "Отдающий долги".

19

      Теперь все, теперь и я могу начать жить по-новому. Драгоценности возвращены, пленница Настя освобождена, остается лишь отвезти ее в больницу к Бабашвили. Сегодня же вечером надо съездить туда, обо всем с ним договориться. Плата? Деньги Эммы и Толика у меня лежат почти нетронутые. Правда, я так и не рассчитался за покупки с Викой, не до того было. Но это даже к лучшему: мы встретимся еще раз.
      Домой прихожу в пять вечера. Настя докладывает: никто не звонил, хотя телефон теперь и включен, и никто не приходил, за исключением бабы Вари. Та приносила картофельные блины.
      — Вы о чем-то говорили с ней?
      Настя нерешительно пожимает плечами.
      Ясно, был разговор. О чем?
      — Настя, мне сейчас все надо знать, понимаешь?
      — У бабы Вари странный вкус. Она о тебе говорила: "Хоть и страшненький, но порядочный, душевный…"
      — Плохой вкус? Ты сомневаешься в моей порядочности?
      — Да нет, я о другом. Какой же ты страшненький? У тебя лицо такое… благородное, вот!
      Я беру из стола конверт со своими старыми снимками и топаю в ванную. Нет желания рассматривать фотографии при Насте. Включаю душ, открываю конверт.
      Господи, неужто жил такой на земле?
      Щелкаю зажигалкой и подношу угол конверта с содержимым к огню. Сгорает Гнусавый. Сгорает все мое прошлое, я не хочу о нем вспоминать. Илье Сергеевичу скажу что-нибудь.
      Чувствую, как меня прямо-таки валит с ног усталость. Надо отоспаться. И проснуться новым человеком, не отягощенным дурными поступками.

20

      — Вика, — прошу я по телефону. — Выручай. Ни один таксист не знает, как проехать к больнице Бабашвили.
      — Правильно, — говорит Вика. — Такую больницу никто не знает. Это бывший цэковский особняк, туда, как понимаешь, добирались не на такси. И сейчас так не добираются.
      Мы с полминуты молчим — мне сказать нечего, и когда она это понимает, то не совсем радостно продолжает:
      — Ладно, горе ты мое, спускаюсь вниз прогревать мотор.
      Увидев в моих руках коробку с дорогим коньяком, Вика предупреждает:
      — Не вздумай Илье Сергеевичу вручать, не принято. Возьмет — может лишиться работы.
      — Не лишится, — говорю я. — Ты же на него в Минздрав не напишешь.
      — А Минздрав к нему никакого отношения не имеет. Эту лечебницу содержат богатые дяди и следят за тем, чтоб там был образцовый порядок.
      — А тети богатые тоже в этом принимают участие?
      Вика не поддерживает мой игривый тон.
      — Если ты имеешь в виду меня, то я сама на содержании.
      Она нахмурилась, сеточка легких морщинок окружила глаза. Дорога была пустая, Вика вела машину без напряжения, и я положил ей руку на плечо.
      — Не надо, Костя. И вообще, давай договоримся: отныне мы только друзья. Что было — то было, в прошлом, понимаешь?
      — Почему?
      — Потому!
      И весь ответ. Мне кажется, ее скорее всего смущает мой возраст — она старше на пять лет. И другое может быть. У нее отлаженная жизнь, установившийся круг знакомых, близких. Вполне возможно, есть любимый человек. Я привношу во все это дискомфорт. Убираю руку, считаю мелькающие ели через боковое стекло.
      — Не надо, не убирай. Мне так хорошо.
      Вот и пойми их, женщин.
      Поворачиваем с трассы на узкую грунтовку.
      — На каком километре? — спрашиваю я. — Надо запомнить.
      — Думаешь, надо?
      — Почему бы нет? Вдруг еще что со мной приключится?
      — Эх, Костик, Костик, — качает она головой. Понимаю, что она хочет этим сказать. "Какой же ты, мальчик, бестолковый, сюда ведь с улицы не пущают". Я догадываюсь об этом. Но ведь если я буду получать те деньги, которые обещает Падунец, то почему бы и не позволить себе поваляться здесь еще недельку?
      — Вика, а во сколько здесь день обходится?
      — Не знаю, я не платила.
      Сухой ответ, холодный голос. Не нравится ей эта тема. Значит, не будем об этом.
      "Жигуленок" тормозит.
      — Я здесь тебя подожду, грибов поищу пока.
      Недоуменно озираюсь. Черт, действительно трудно заметить. Особнячок утопает в зелени. Еле видна тропинка к калитке. Между ней и мной вырастает парень в легком камуфляже — что-то я не встречал его, когда лечился. Или он знает, когда и пред чьими очами появляться?
      — Разрешите документы.
      Не спрашивает: куда, к кому… Хотя это понятно: дорожка в одном направлении идет. Он задерживает взгляд на фотографии, потом на мне. Видит шрамы и догадывается, почему оригинал несколько отличен от копии. Вынимает из кармашка радиотелефон:
      — "Четвертый", посмотри: Кузнецов, Константин Иванович. Нет? — Охранник еще раз охватывает меня взглядом. — Спроси у Ильи, по виду пациент.
      Меня где-то нет, не предусмотрено какими-то списками мое появление. А я-то надеялся, что с новым лицом будет совершенно все по-новому.
      — Проходите.
      Серьезная, неулыбчивая Света встречает меня внизу, встречает так, будто никогда раньше не видела. Поневоле глушу свою улыбку и поднимаюсь за ней в кабинет к Бабашвили. Света, как солдат-конвойник, останавливается у двери, я же топаю к сидящему за столом Илье Сергеевичу. Этот меня узнает.
      — Пойдемте-ка, просветим вам челюсть… Хорошо, очень хорошо, но на прочность ее пока не испытывайте… Есть гримерные кремы, пользуйтесь ими.
      Вот и все, протянута рука для последнего рукопожатия. И слова никак нельзя ввернуть о Насте, чтобы оно к месту было.
      — Илья Сергеевич, а если мне еще потребуется ваша помощь…
      — Нет-нет, вы уже без меня обойдетесь. — Он смотрит на бумаги, разложенные на столе. — Есть поликлиники по месту жительства… Но я не думаю, что вам понадобится их помощь.
      Он даже не вспоминает о том, что просил фотографии. Я разворачиваю паспорт:
      — Я был таким.
      Он смотрит на снимок, потом на меня, молчит.
      — Теперь вы понимаете, доктор, что вы для меня сделали?
      — Я сделал неважную операцию. Я вас не угадал.
      Чувствую, как сзади к столу крадется Света, тоже, наверное, посмотреть хочет. Я быстро прячу паспорт в карман.
      — Мне все же хотелось бы с вами встретиться!
      — Не исключено, — говорит Бабашвили и хлопает ладонью по кипе бумаг. А сейчас, простите, у меня много работы. Всего вам доброго.
      Строгая монашка Света провожает меня вниз. На прощание радует:
      — Мы снимаем вас с учета, больше сюда ездить не надо.
      Я это уже понял чуть раньше.
      Вика лежит в траве на поляне, подставив солнцу оголенную спину. На капоте «Жигулей» красуются семь подосиновиков в тугих ярких шляпах.

21

      Мы, кажется, поменялись ролями. Вика теперь добродушна, меня же раздражает то слепящее солнце, бьющее в лобовое стекло, то духота…
      — Ты чего нервничаешь? — спрашивает Вика.
      Попробуй не нервничать, когда у тебя дома находится объект для охоты заядлых браконьеров, коих не останавливают никакие правила. Это я точно знаю, сам был таким. Что делать? Свести девчонку с Кукушкиным? Открою себя. Силой посадить ее в поезд, идущий до Кемерова? "О каком институте может идти речь, если тебя, Настя, хотят пришить? Езжай в деревню, паси гусей, дои корову…" Нет, эта сойдет на первой же станции и вернется. Хотя, конечно, дальше — уже не мое дело… Да нет, мое. Еще какое мое! Я же ее заталкивал в машину.
      — Высади у ближайшего метро, — прошу Вику.
      — А краны? — спрашивает она. — Их починка, между прочим, обязательна при дружеских взаимоотношениях. Товарищеская помощь, так сказать…
      Может, поговорить с Падунцом? Мужик он деловой, должен понять. Но он поймет и то, кем я был… Черт, одна-единственная ниточка осталась, связывающая меня с Гнусавым, и никак ее не разорвать. Голова уже гудит.
      — Будут тебе краны. Но и ты удружи: выпей со мной коньяка, зря, что ли, таскал его весь день.
      — Тут меня упрашивать не надо.
      С сантехникой все оказалось не так просто: около часа провозился. Но как раз к этому времени Вика успела приготовить грибной суп.
      Первая же рюмка коньяка немного расслабила. Но захотелось большего. Налил по второй, не успев толком закусить.
      — У тебя проблемы, Костик?
      Я промолчал.
      — Честно скажи, ты обиделся на те мои слова? Костя, но это прежде всего я делаю ради тебя, чтоб завтра тебе не было так больно, когда…
      Интересно, какие слова она ищет? А я свои уже нашел:
      — "Тетя, ослабьте ошейник, довольно! Песику, тетя, не делайте больно…" Там дальше, знаешь, о чем? О том, что она его отпустила, он убежал из дому, но и ей, и псу стало от этого еще хуже. Ладно, Вика, по третьей — и я убегу.
      — После третьей я тебя не отпущу, пока хорошо не закусишь.
      — А когда закушу — отпустишь?
      Какие у нее все-таки красивые глаза. Изумруды. И вообще вся она… Нет, это точно: именно она приходила последние годы в мои сны, и я ее пробовал гнать оттуда…
      — Ладно, друзьями станем с завтрашнего дня. Сегодня я тебя вообще не отпущу, — и она высвободила из-под халата голую коленку.
      — Выпьем третью — и в кровать?
      — Циник, — сказала она. И засмеялась. — Можно и до третьей, можно потом и после третьей…
      Когда мы, разморенные, лежали на простынях, она уткнулась мне лицом в грудь и замерла. Через минуту я почувствовал, что она плачет.
      — Ты что? Ну-ка, подними личико…
      — Не надо, прошу… Дай я так немного полежу. Костя, Кости-ик! Ты с завтрашнего дня уже забудешь меня, да?
      — Перестань, Вика.
      — Не перестану, не перестану… Я все-все тебе расскажу… Мне тогда еще восемнадцати не было…
      Вике не было восемнадцати, когда она в доме отдыха, на море, встретила Белакова. Красивый спокойный мужчина, танцевал, целовал ей руку. Катал на катере, угощал фруктами. Не приставал, не наговаривал ерунды. Когда она улетела домой, до самого трапа довез на машине. Он имел такие привилегии. Потом — встречи в Москве. Цветы, шампанское, черная «Волга», постель. Дорогие подарки, поездка за границу, в Берлин (сумел оформить то ли переводчицей, то ли секретарем). Два аборта в течение года. В качестве компенсации — эта вот квартира. Почему не женился? Да потому что положение не позволяло, да у него и семья, двое детей. Правда, дети уже взрослые — он ведь на пятнадцать лет старше Вики… Словом, о разводах и свадьбах они старались не говорить. Его устраивала существовавшая ситуация. До некоторых пор — и ее. Пока она не поняла, что потеряла саму себя. Ей уже не быть матерью, не рожать. Ей не распоряжаться собой: старея, Белаков становился все ревнивее, за каждым шагом ее следил. Не стеснялся говорить: "Ты моя, я тебя купил". Начал по-черному пить. Начал при ней материться — никогда раньше этого не было. Ей же рассказывает о приключениях с юными любовницами. И тут же грозит: узнаю что — в порошок сотру. Он это может, у него большая власть, а денег — больше, чем власти. Всем этим и упивается.
      — Ты прости, Костя, я когда в первый раз с тобой… Я просто ему мстила, о тебе не думала.
      — Он уже знает обо мне?
      — Не бойся, не знает. Он и мысли допустить не может, что я способна его ослушаться. Вещи стоят там, где их поставят хозяева.
      — Белаков, Белаков…
      — Не напрягайся, это я так, первую пришедшую в голову фамилию назвала. А ты его иногда видишь, по телевизору. Он — из высших.
      — Даже так?..
      — Костик, я понимаю, что смешно плакаться. Людям хлеба не хватает, а мне, продажной бабе, всего-навсего — воли. Но… Ты думаешь, почему я у Бабашвили лежала, а? У меня нервный срыв был, Белаков меня туда пристроил… После возвращения, когда ты звонил, он у меня был. Я ему сказала: все, не могу так! А он: "Это я решаю, а не ты — все или не все". Скажи, можно сильнее унизить человека?