Ночь Лика провела в театре, куда пустила ее сердобольная сторожиха. Театр был пуст, темен, неуютен, пах пылью. Спать на кожаном диване в коридоре оказалось жестко и холодно. Назавтра Лику за какие-то полтора часа ввели в спектакль, разумеется, на незначительный, первый в многочисленной их цепи, эпизодик, впрочем, куда более интересный, чем так и не сыгранный Зайчик (без слов) - венец ее актерской карьеры, - и Лика, уже принявшая постриг, впервые узнала, что зал - отнюдь не уютное полутемное помещение с таинственной, чудесной коробочкою на дальнем конце, но враждебный - какими бы аплодисментами ни награждал черный провал, подобный небытию; что прожектора не теплы, а обжигающе горячи; что они больно бьют по глазам и раздевают артистку, выводят голую на народ, а в отношении плоти Лика была в ту пору болезненно целомудренна.
      Однако стыднее этого естественного, телесного стыда казался иной, духовный, возникавший, когда Лика вдруг ощущала жажду зайти в церковь и перекреститься или в трудную минуту произнести беззвучными губами имя Бога: чаще всего больше не к кому получалось обратиться, некому довериться, и никто другой не был так малотребователен к словам, все равно неспособным передать ее смятение, как Он, - и чем Лика становилась взрослее, тем стыднее становилось ей за этот последний стыд, и уже недоставало сил его выносить, а перестать его чувствовать Лика так и не научилась - только пыталась перебить бесстыдными выведениями на сцену своего маленького, удивительно соразмерного тела, - и они мало-помалу стали для Лики наркотической, неистребимой потребностью, которую - за гранью жития - так и не сумели утолить ежевечерние появления в открытом платье на полукруглой эстраде равномерно освещенного концертного зала: не хватало резких прожекторов в глаза и черноты под ногами. Лика отдавала должное наивному благородству побуждений последнего мужа, Жени, пытающегося своим подарком - несчастным этим залом Чайковского - успокоить ее тоску, однако сегодняшние выходы на эстраду напоминали выходы на сцену не более, чем загробные блуждания могут напомнить живую жизнь.
      Та же сердобольная сторожиха приютила на первое время Лику у себя, в углу кишащей клопами коммунальной комнатки, отгородив раскладушку старым, прожженным в двух местах утюгом байковым одеялом. Раскладушка в углу стоила Лике двухсот ежемесячных рублей, так что на удовлетворение прочих потребностей оставалось от зарплаты еще двести двадцать. Для масштаба следует заметить, что самые простенькие туфельки стоили тоже не меньше двухсот.
      Может быть, я чрезмерно здоров,
      может, слишком охальник и циник,
      чтобы веровать в свет этих синих
      и оранжевых прожекторов,
      написал однажды Арсений. Лика пока веровала.
      90.
      Хотя душа Лики несомненно была врожденно музыкальною, слух и память до времени упражнялись одними, как бы мы сказали сегодня, шлягерами, и когда подруга, над гробом которой много лет спустя столь прозрачно прозвучит пахнущее ладаном многоголосие, пригласила Лику в концерт двух выпускников Консерватории - скрипачки и виолончелиста (скрипачка приходилась подруге двоюродной сестрою), Лика согласилась без охоты, искренне убежденная, что так называемая серьезная музыка, подобно высшей математике или там астрономии, - достояние одних специалистов. Освещенный ровным светом, тускло поблескивающий трубами органа зал не вызвал в Лике рокового предчувствия собственной судьбы, однако небудничной своей строгостью и тихой сосредоточенностью публики привел в возбуждение, которое при появлении на эстраде юной скрипачки в красивом, оставляющем открытыми шею и плечи темном платье до полу, и даже при первых звуках, сложившихся во вступление и экспозицию бетховенской сонаты, только усилилось, но, мало-помалу усыпленное труднодоступной неискушенному уху логикой разработки, все же сменилось ожиданной скукою, каковую в перерыве едва ли удалось скрыть от в ту пору еще ясного и внимательного к жизни взора подруги. Тем более поразил Лику в нехитрых мелодиях, избранных для своей программы Виолончелистом, внятный голос Бога-и горний свет, зажженный этим голосом, не погас в Ликиных глазах и после концерта, когда, предводительствуемая подругою, она оказалась в задней комнате за эстрадой, почти до слез жалея, что пришла без цветов. Мягкие белые хлопья, совсем непохожие на колючие иглы последнего Ликиного Рождества, лениво опускались на землю, а в восхитительно красивом Виолончелисте, - явившись из неведомого, иного мира, словно спустившись с небес, он властно взял Лику за руку и под аккомпанемент причудливых мелодий, невероятных рассказов, изысканных стихов, невиданной жестикуляции пешком довел по засыпающему городу до сторожихиного подъезда, - в этом уверенном победителе жизни только самое испорченное, самое черное воображение сумело бы провидеть пьяного, издерганного человека, который тяжелой, негнущейся ногою, с извращенной силою калеки, станет избивать ту, что, полная надежд, шла сейчас рядом с ним.
      Виолончелист - мальчик с улицы Горького, избалованный женским вниманием еще в школе, стиляга, как это называлось в те времена, единственный сын дирижера и некогда знаменитой певицы, стал Первым Возлюбленным Лики, вернее - милостиво позволил маленькой серой провинциалочке считать себя таковым. Обуянные гордынею, родители Первого Возлюбленного - и в них невозможно было провидеть сломленных, умоляющих Лику не покидать их сына, остаться в доме, стариков - не изъявляли ни малейшего желания познакомиться с очередною избранницей сына, которая если и выделялась из длинного ряда прежних увлечений, так только в негативном смысле, и едва кивали в ответ на приветствия, когда Лика, сопровождаемая стилягою, проходила паркетным лабиринтом огромной, не то пяти=, не то шестикомнатной квартиры (запах мастики) в неприкосновенные владения Возлюбленного; пожалуй, единственным проявлением внимания к Лике со стороны хозяев квартиры оказалась срочная и тайная организация и оплата квалифицированного аборта.
      Лика, хоть и сильно увлеченная, хоть и сбиваемая с толку, - он время от времени пел для нее одной - бархатным баритоном виолончели, уже готова была, не дожидаясь, пока ее опередят, оставить Первого Возлюбленного, которому так унизительно не подходила, когда вдруг, с ясного неба столь надежно, казалось, укрывающего респектабельный мир квартиры на улице Горького, грянул гром: повестка призывала младшего члена семьи в славные ряды Советской Армии, ограниченный контингент которой только что победоносно вернулся из-за границ братской Венгрии. Связи отца подействовали на строптивого генерала из Министерства обороны обратным порядком, и вместо музвзвода, куда Первый Возлюбленный скорее всего попал бы, происходи призыв своим чередом, пришлось загреметь в одну из сибирских танковых частей. Кроме обычных прелестей армейской жизни, о которых писать стоит особо и в другом месте и с которыми, надо думать, Виолончелист в конце концов справился бы, судьба почти сразу обрушила на него сорвавшуюся с полиспастов танковую коробку передач, вмиг и подчистую обрубив безымянный палец левой руки, и сопроводила крушение сочувственной фразою слабо в музыкальном отношении образованного ЗКТЧ роты: хорошо, что не правая. Навалившееся одновременно с болью отчаяние, ощущение краха распланированной по музыке жизни бросило Виолончелиста тут же, по дороге в медчасть, под траки гусеницы проходящего мимо танка. Рука механика-водителя, такого же зеленого, как сам Виолончелист, салаги, для которого это был чуть ли не первый самостоятельный выезд, лихорадочно дернула рычаг левого планетарного механизма поворота; танк развернулся на щиколотке Первого Возлюбленного, прошел по его ноге, задел по пути и таз; таз хрустнул от сорокатонной тяжести, а танк под острым углом к изначально ему заданной, пыльной, накатанной колее двинулся в поле.
      Весьма настороженная из гордости, готовая в любой момент исчезнуть с дороги Возлюбленного, Лика, едва на того навалилась беда, не раздумывая, рванулась на помощь и, когда провисевшего больше года на растяжках в окружном госпитале, где Лика, дважды навещая его, вдыхала печальный запах лекарств, Бывшего Виолончелиста, наконец, доставили в Москву, вошла вместе с ним в дом его вдруг постаревших родителей. Хотя переносить то иронические, то истеричные, отчаянные до грубости сетования Возлюбленного по поводу невозвратимой утраты мужественности и того - из аборта - ребенка, едва хватало Лике сил, хотя всей ее душе претила подобострастная ласковость столь прежде высокомерных хозяев квартиры на Горького, Лика казалась терпелива и добра, и в один прекрасный день, с осторожностью усадив калеку в отцовский ЗИМ (честно сказать, калека к тому времени оправился уже настолько, что вполне мог бы забраться в машину и сам) - вся семья двинулась к районному ЗАГСу подавать заявление, срок которого - три месяца, - Лика даже не попыталась сократить. На другой день Бывший Виолончелист без чьей бы то ни было помощи исчез из дому и вернулся заполночь пьяным. Подобные экспедиции, которые Лика, уже взвалившая крест, вынуждала себя теперь терпеть, стали повторяться все чаще и чаще, и одна из них закончилась жестоким избиением невесты, причину которого легко вскрыл бы самый посредственный психоаналитик. Наутро Первый Возлюбленный ползал перед Ликою на коленях, целовал руки, плакал и умолял простить его и не бросать. Лика простила, но вовсе не из любви, которой - пусть мы и продолжаем по инерции называть калеку Возлюбленным - к тому времени в ней уже не осталось, а потому лишь, что знала, как избалованный калека несчастен и одинок, да еще из особой требовательности к своим поступкам. Вынесла Лика и второе, и третье избиение, во вкус которых, попробовав однажды, калека вошел, но после четвертого позволила себе уйти: не оглянувшись, руки в карманах плаща.
      С тех пор - если не считать беспробудных пьянок, синяки, ушибы и ссадины после которых объяснять просто не стоило, Лику ударили только однажды: лет двенадцать спустя неизвестный человек в густой предвечерней толпе улицы Горького, поравнявшись с Ликою, свалил ее в сугроб сильным, почти механическим по безэмоциональности ударом кулака и растворился в сумерках среди прохожих, - те так и не заметили маленького происшествия. Хоть Лика и готова была поклясться, что ни до, ни после удара она со своим неожиданным обидчиком не встречалась, ей почему-то казалось, будто удар - напоминание о Первом Возлюбленном, которого, разлюбив, не слишком ли поторопилась она оставить? Ведь повод, если нам чего-нибудь очень хочется или очень не хочется, повод удается отыскать всегда.
      91.
      Уже несколько лет выходила Лика на освещенные прожекторами подмостки, и ощущения, сопровождающие эти выходы, постепенно начали терять остроту и уступать место пока еще робким догадкам, что служит Лика вовсе не Богу, а идолам: идолу Идеологии, идолу Бездарности, идолу Халтуры. На поверхности огромного бестолкового города, который волновался вокруг Лики, то здесь, то там выступали островки Истины, Красоты, Искусства, впрочем, ко времени Ликиного успения затопленные уже необратимо, - но особенно Лика отмечала спектакли некоего Режиссера: они отличались даже от самых лучших спектаклей других режиссеров простотою и ясностью мысли, не требовавшей себе в помощь ни эффектных декораций, ни разноцветного света, ни автоматически трогающей зрителя музыки, ни участия звезд. Казалось, Режиссер знает секрет прямого разговора с Богом, - поэтому спектакли его хотелось перенести с профессиональных и самодеятельных, где они исполнялись, площадок на луг или в городской дворик: спектакли только расцвели бы. Лика мечтала научиться играть так же, как играли артисты в спектаклях Режиссера (странно: по другим их работам можно было подумать, будто артисты эти посредственны или бездарны!) - но разгадать Режиссеров секрет в одиночку оказывалось не под силу. Театр довольно давно распался в Ликином сознании на два: на тот, из детства - и теперь в нем царствовал ее Режиссер, в которого, хоть и не видела его никогда, Лика была капельку влюблена, - и другой, с маленькой буквы, который, как получалось, не имел к детству никакого отношения и в котором она работала, - и Судьба позволила, чтобы на микроскопический срок, по счастию, совпавший с расцветом Ликиных сил, эти два театра соединились в один.
      Должно быть, никто в труппе так не обрадовался приходу нового главного, как Лика, но никто и не испытал столь скорого и болезненного удара: просмотрев текущий репертуар и прогон готовящегося к выпуску спектакля, в котором, кстати сказать, Лике досталась весьма заметная роль, Режиссер выступил на худсовете со страстной иеремиадой по поводу - если ее можно так назвать! - эстетики вверенного ему театра, а в качестве примера наиболее яркого выражения этой эстетики - что поделать! на сцене Лика всегда жила предельно ярко! - привел актерские работы как раз нашей героини. Мир не без добрых людей, и уже час спустя Лику поставили в курс устной рецензии Режиссера. Прошедшая в слезах черная ночь показалась актрисе моделью ее будущей жизни с тем разве отличием от последней, что все-таки разрешилась утром. Прежде чем навсегда покинуть Театр, Лика положила испить чашу горечи до дна так, во всяком случае, был определен этот поступок для Судьбы, чтобы, не дай Бог, не выдать ей Надежду, - и пошла услышать приговор непосредственно из уст кумира, которого до тех пор так и не увидела изблизи ни разу. Кабинет, куда стечение обстоятельств приводило ее иногда и раньше, показался Лике незнакомым оттого только, что на дальнем его конце, за канцелярским столом с исцарапанными тумбами, стройно сидел небольшого роста изящный, в светлом в талию костюме, человек с гривою чуть серебрящихся, спадающих на плечи la page волос. Толстые, выпуклые стекла сильных очков не позволяли разглядеть глаза хозяина кабинета, и это обстоятельство помогло Лике нарушить слишком уж затянувшуюся паузу: то, что вы говорили обо мне на худсовете правда? Что говорили? Откуда ей это известно? По какому праву задает она свой вопрос? - Режиссер имел сотню возможностей перевести беседу на обычные для подобных бесед рельсы, но недаром же Режиссер не держался подолгу ни в одном театре: да, - и утвердительный кивок. Впрочем, Лика знала это и так. И вы считаете, что мне вообще следует уйти из Театра? - слово Театр Лика произнесла с большой буквы, и Режиссер это понял - потому замешкался на секунду - вот она, Надежда! - перед таким же сухим, как и первый, ответом: да. Лика не поверила бы никому на свете. Кроме него. Спасибо. (Пауза.) До свиданья. Повернулась и пошла. До дверей кабинета она шла долго - всю свою предыдущую жизнь, - поэтому голос Режиссера успел догнать Лику, даже проникнуть в сознание: минуточку. - ? - Я попробую порепетировать с Вами. Спасибо и до свиданья были сказаны раньше. Осталось взяться полусогнутыми пальцами за латунное, коренастое, с выступающей по краям перекладиною, ?П? дверной ручки, потянуть его на себя, переступить порог, потом дотянуть до упора другое, зеркальное, ?П?, - и бессильно, с закрытыми глазами, прислониться к холодной стене, окрашенной в уровень Ликиного роста серой масляной краскою, ощупывая мыслью задержавшую над пропастью едва заметную, но прочную ниточку: не могло же, в конце-то концов, статься, чтобы Голос, столь настойчиво призывавший некогда в Театр, оказался лживым!
      Лика еще не знала, что в ее стране существуют силы, способные заглушить любой Голос или заставить поступать ему наперекор, что силы эти в очень скором времени скрутят ее Режиссера, вытащат из-за старенького исцарапанного стола, пропустят через мясорубку следствия, закрытого суда и пересылок и бросят в забытый Богом вятский лагерь, где следы Режиссера затеряются навсегда - за одно только то, что любил он не по канонам, определенным этими силами, что мужское тело казалось ему более привлекательным, чем женское. Во всяком случае, ничего иного официально Режиссеру не инкриминировали.
      92.
      Как бы могущественны ни стали мы со временем и в какой бы форме это могущество ни проявлялось, как бы ни давила Идея всею своей тяжестью на людей, какой бы жестокой, четкой и изощренной ни была ее организация и полиция, всегда пребудет охота за человеком, который ускользает от наших сетей, которого мы, наконец, изловим, которого убьем и который еще раз унизит Идею, достигшую высоты и могущества, унизит просто тем, что скажет ?нет? и не потупит глаз; пока останется хоть один несломленный человек, Идее, если даже она господствует надо всем и уже перемолола всех остальных, - все равно Идее угрожает гибель... - на эти слова, столь остро анализирующие, столь адекватно, столь законченно определяющие ситуацию Ликиного всегдашнего, с самого, казалось, рождения, существования, но которые своей точностью, своей сказанностью - хоть и произносил их толстенький добряк-алкоголик, бывший студийный Ликин педагог, не склонный ни к анализу, ни к мышлению вообще, - производили впечатление ужаса, - на эти слова так естественно, так нормально, так единственно возможно казалось сколько бы раз их ни слышать,- отвечать из самой глубины души: Бейте сплеча - это ваше право. А мое право - продолжать верить и говорить вам ?нет?. В ежесекундной правде и искренности сценического существования и заключался, оказывается, секрет Режиссера, а тот детский, волшебный театрик с непонятными словами на поверку получался бутафорским, вырезанным из картона и фольги, ибо вокруг него стояли за капустою люди с чернильными номерами на ладошках. В Режиссеровом же Театре - на церковь он, правда, не походил вовсе, но, тем не менее, вполне Лике церковь заменял, - в Режиссеровом Театре непонятных слов не существовало: предельно простые и отчетливые, они выражали только то, что Лика - несколько, правда, смутно - всегда думала и без этой пьесы: Не затем, думала Лика, явился Бог, чтобы все уладить. Он пришел затем, чтобы все стало еще труднее. Он не требует от человека чего-то необыкновенного. Надо только довериться тому, что в тебе есть, поверить в ту маленькую частичку самого себя, которая и есть Бог. Только чуть-чуть подняться над собой. А уж все остальное Он берет на себя. И не с теми Бог, кто сильнее. Он с теми, кто храбрее. А это вещи разные. Бог не любит тех, кто боится.
      В ту пору Лика еще не боялась ничего. Два года назад она не испугалась войти в кабинет главного; не испугалась показать в короткий испытательный репетиционный срок, который главный назначил, все, на что способна, все, чем была; не испугалась потребовать и от Режиссера всего, на что способен он; Лика не испугалась и пришедшей к ней славы; не испугалась одной за другою идущих к ней главных ролей; не испугалась и этой, самой своей Главной, роли: Я только говорю, что воля Его свершилась, пусть даже Он пожелал послать мне гордыню и осудить меня на вечные муки. Ведь это тоже Его право. Ей, наверное, и в самом деле грозили вечные муки, но не могла же она противиться голосам, которые так давно и так внятно заклинали ее: Жанна! Жанна! Чего ты ждешь? Великая беда грозит Французской державе! - и пусть, что звали Лику не Жанною, она прекрасно понимала, какой державе грозит великая беда. Слова ее маленького умного Карла: простолюдины станут хозяевами королевства через несколько веков - и наступит пора резни и самых чудовищных заблуждений, звучали бы страшным пророчеством, если бы она могла забыть хоть на мгновение, что написаны они совсем недавно, каких-нибудь два десятка лет назад, когда она уже существовала на этой Земле, а пророчество, отвратительно и неотвратимо сбывшееся, унесло не один миллион жизней, искалечило не один миллион душ. Понимала она и то, что ее, уже ступившую на стезю, не ждет никаких счастливых концов, никаких концов, которым нет конца, и когда она кричала в зал с занявшегося бутафорским пламенем костра: распятье! Арсения, сидевшего с Равилем в полутьме девятого ряда, на чужих местах, натурально подирал по коже мороз, потому что крик этот был стопроцентно истинен, потому что Арсений знал и в собственной жизни моменты, когда ему, атеисту, точно так же хотелось закричать: распятье! Дайте распятье! Умоляю вас, дайте распятье!
      Имелись в Роли и расхождения с Ликиной биографией: например, Жанна куда смиреннее реагировала на побои отца: больно он тебя? Да. Бил сплеча. Ничего не поделаешь, терпи. Отец ведь. Я и терплю. И пока он меня бил, я молилась за него, чтобы Господь его простил, но тут же, через несколько минут, и оправдывала Лику: я знаю, что я гордая, но ведь я Дева Господня. И если бы Ему не нравилось, что я гордая, разве Он посылал бы мне Своего архангела в сверкающих одеждах и Своих святых угодниц, облаченных светом? Непорочная Жанна оправдывала даже Ликину любовь к Виолончелисту: я не такая ученая, говорила, но я знаю, что только дьявол безобразен, а все, что красиво - творение Божие, даже Ликин от Виолончелиста уход: красота ведь напрочь исчезла с лица Первого Возлюбленного, как только злоба и отчаянье поселились в его душе.
      Сама же Лика, играя на сцене эту свою последнюю Роль, была красива, как никогда.
      93.
      Нелепо надеяться, что удастся выжить, когда трагическая роль, которую исполняешь, приходится точь-в-точь впору. И нужды нет, что покуда с тобою слава, искусство, любовь, - Жанна ведь тоже попала на костер не вдруг.
      Со Вторым Возлюбленным, Живописцем, Лика жила в небольшой, заброшенной на окраину, но впервые собственной квартирке, хотя существовало еще два места, где он проводил ночи: дом его родителей и сырая подвальная комнатка-мастерская на бульварном кольце. С Живописцем Лика зарегистрирована не была, - он сумел убедить: только брак, заключенный под архитектурно совершенным, синим до черноты куполом Церкви Мира, что ночами глядит на них мириадами всевидящих Божьих глаз, может считаться священным; ему, уверял Живописец, претит замешивать в их с Ликою отношения дьявола тоталитарного государства. Своего ключа от мастерской Лика не имела, однако когда Живописец работал, Лика нередко проводила мучительные и счастливые часы с его полотнами, которым, казалось, никогда не покинуть этих тесных, пахнущих плесенью стен. Лика узнавала на холстах то ярославскую (Живописец никогда в Ярославле не бывал) щербатую кирпичную булочную, скособоченную на самом загибе Земли, то испещренные непристойными надписями, серые от времени заборы, под которыми росли пыльные лопухи и всегда полуоблетевшие одуванчики, то едва держащуюся на хрупком стебельке шеи раздутую голову макроцефала с глазами, полными непередаваемой вовне мысли, - и актрисе становилось жутко оттого, что страшный, неуютный мир, осколки которого разбросаны по мастерской, живет не в одном сумрачном воображении Живописца, но составляет фон, а отчасти и содержание реального Ликиного бытия. Странные названия вроде Ул. Пр. Богородицы или 2-й тупик им. И. И. Христа записывались в этом мире на мгновенно узнаваемых, повершенных жестяными шалашиками, что бессмысленно прикрывают вечно перегоревшие лампочки, прибитых ржавыми гвоздями к дощатым стенам полусгнивших бараков жестяных полукружьях; по обводу арки метро, напоминающего ?Лермонтовскую? и ?Кропоткинскую? одновременно, шла рельефная, литая из нержавейки надпись ИСКАРИОТЫ; громады многоэтажных корпусов представали в мертвенных отблесках болотных огоньков очередного салюта; краснорожерукие апостолы, требуя за послушничество хлеба и вина, приставляли ножи к горлу болезненного Учителя: пусть, мол, хоть от себя отрезает, пусть, мол, цедит хоть из собственных жил, - и надо всем этим миром, на маленьком квадратном холстике, к помощи которого Лика прибегала, когда ей совсем уже становилось невмоготу, висела в пространстве ничем не поддерживаемая пудовая гиря ВЕРЫ. Служил Второй Возлюбленный где-то в издательстве, очень прилично зарабатывал на иллюстрировании детских книжек, одевался у фарцовщиков, ездил в перекрашенных перламутрово-изумрудной краскою ?жигулях?.
      Известие о том, что ее Режиссера взяли, застало Лику на длительных ленинградских гастролях, и невыполнение естественного решения: в то же мгновение покинуть театр (уже все равно с какой буквы) - стоило ей долгой тяжелой болезни, локализовавшейся внизу живота, там, куда бил Лику в свое время отец и откуда выскребали потом ребенка Первого ее Возлюбленного. Лика готовилась принять справедливую смерть и потому наотрез отказалась покинуть гостиничный номер ради пахнущей кухнею коммунальной больницы чужого города, но, по настоянию администрации, вынуждена была трижды в день принимать пухленькую чернявую медсестру: белый халат под плащом, никелированный стерилизатор, вмещающий шприц, иглы и запах эфира, - в сумочке. Медсестру, тут же перезнакомившуюся и, кажется, переспавшую с наиболее знаменитыми актерами их труппы и непрошеными откровенностями набившуюся Лике чуть ли не в подруги, звали Ией, и еще около года Лика не знала, что Ия уже внесла в ее трагическую жизнь так несвойственный последней привкус мелодрамы. Области Ликиного сознания, из которых уколами мало-помалу удавалось изгнать болезнь, Ия тут же стремилась заполнить рассказами о бесчисленных любовных похождениях и переживаниях, рассуждениями о выгоде и невинности стукачества, планами партийной карьеры и сетованиями на жмотистого мужа-еврея, у которого она все равно что положено оттягает. Надломленная болезнью и первым - первым ли? - своим предательством, Лика, вернувшись после отпуска на службу, почти равнодушно узнала, что из спектаклей Режиссера (а в других она давно не играла) в репертуаре остался только ?Жаворонок?, и то потому лишь, что едва не он один спасал театр от полного финансового краха. Во дворе горел костер, составленный из рекламных щитов Режиссеровых спектаклей, и Ликино лицо, увеличенное фотографом во много крат и многократно же размноженное, корчилось, чернело и исчезало навеки в клочьях небутафорского пламени.
      Они продолжали спать с Живописцем в одной постели, но ночи их, и прежде не особенно жаркие, стали почти совсем уж целомудренными, ибо болезнь покидала облюбованное ею тело медленно и без охоты. Поэтому, когда Второй Возлюбленный изменил Лике с приехавшей в Москву на недельку - за тряпками - и остановившейся у нее Ией, - донельзя довольная Ия под маркой раскаяния сама и доложила подруге об этой измене, - Лика своего Возлюбленного поняла, даже, пожалуй, простила, но видеться с ним больше не пожелала. Ее, уже попробовавшую предать, даже удивила собственная непреклонность, однако Лика поделать с собою ничего не смогла.
      94.
      Лику обстало одиночество. Невнятные покаянные письма, которые она слала Режиссеру по странному, из одних цифр состоящему адресу, оставались без ответа; возможно, отвечать уже было просто некому, тем более это молчание угнетало Лику; в театре она не получала никаких ролей: новый главный, хоть и был глуп, обладал врожденным идеологическим нюхом овчарки; нюх подсказывал: необратимо раскрывшаяся в спектаклях Режиссера Ликина индивидуальность, сама по себе, независимо от мизансцен и текста, враждебна Системе, - и это интуитивное ощущение главный облекал зловещим рычанием: актриса Имярек - некрасивая; в зале - Лика угадывала - все меньше и меньше оставалось людей, сочувствующих ее Жанне: время менялось, и публика менялась вместе с ним; фильм, где Лика, говорили - сама она видела только кусочки, на озвучании - блистательно сыграла главную роль, лег навечно на полку, после чего, до Арсениева эксперимента, сниматься Лику уже не приглашали; бестелефонная, на самом краю города, на Сукином болоте, квартира не приманивала и без того немногочисленных знакомых и мелкими, но постоянными напоминаниями - запах трубочного дыма, например, - об изгнанном оттуда Живописце подчеркивала полную свою изолированность от мира; подругу завертел очередной - Лика не помнила который уже по счету - вихрь, и уловить подругу стало невозможно; Бог молчал.
      Более других мест похожий на мир Живописца Ленинград - город традиционных гастролей - обрушился на Лику воспоминаниями о предательствах: ею и ее - и вытолкнул на подоконник восьмого этажа одной из своих гостиниц. Ах, как было бы хорошо! подумала Лика, глядя на поблескивающую внизу, такую ностальгическую в этом мире асфальта булыжную мостовую, как спокойно и вместе с тем - трагично! Актерское воображение подхватило идею, разыграло как по нотам и едва не заманило к действию, но четыре удара в дверь, ритмически повторившие бетховенскую тему рока, на несколько мгновений вернули Лику к реальности - на те несколько мгновений, что продлили житие на пять с небольшим лет. В незапертый - вполне ли случайно? позже спросит ее Психиатр - номер вошли беззаботные знакомые из прошлой жизни, принесли фрукты, шампанское, коньяк и огромный ворох поздних цветов. Все чуточку навеселе, и, пожалуй, один, коренастый, с залысинами, вклинивающимися в курчавую шевелюру, и черными глазами (за ними тянуло предположить не ограниченную глубину яблока, но бесконечность небытия) еврей, с которым (Лика, несмотря на странное ощущение dejavue, готова была поклясться и в этом) она встретилась впервые, - разгадал, впрочем, довольно презрительно, значение ее странного местоположения в номере. И так как только благодаря вторжению развеселой компании завтрашний ?Жаворонок? оказался неотмененным, все они получили на него приглашение.
      Появления после спектакля в гримерной столь индифферентного вчера еврея Лика не ожидала. Однако когда этот взрослый, много старше ее, серьезный, сосредоточенный на чем-то внутри себя человек упал перед нею на колени и, словно из прошловекового бульварного романчика, сказал: так, как играли Вы, не играет никто. Быть подле Вас - высшее счастие. Станьте моей женою, - или что-то в этом роде, Лика, не задумываясь, кивнула: да, и не из-за dejavue, и не из-за неимоверных убежденности и убедительности, звучавших в комичных, как все предложения, словах, а потому что Лике показалось в тот момент: выйти за нелюбимого, нет! за пока незнакомого человека - грех меньший, чем грех самоубийства. А других вариантов Лика для себя не видела. И уж коли мы не имеем права называть еврея ни Третьим Возлюбленным, ибо ему так и не удалось стать им, ни Первым Мужем, ибо Второй находится вне пределов жития, ни Мужем Единственным, ибо оставил ее, а тот, Второй, все-таки существует, - мы, вслед родителям, так сильно желавшим видеть сына непременно счастливым, что заклинавшим Судьбу, дадим еврею имя Феликс, но позволим себе пользоваться и записанным с большой буквы наименованием его профессии: Психиатр.