Он не сразу понял, что это дорога. Сперва показалось – узкая проплешина. Потом увидел, что верхушки елок и осин расступились над головой и открыли в небе щель, уходящую далеко вперед. А подошвами нащупал рыхлые песчаные колеи – судя по всему, от деревенских телег.

Рыжик не помнил этой дороги на карте. Наверно, была она такая незначительная, что ее не стали наносить туда. Ну и ладно! Главное, что колеи и светлая щель в небе вели прямо на юг! Рыжик весь затеплел от радостного прилива сил. Земля между колеями была твердая, поросшая упругой травкой, и Рыжик зашагал по ней, как по городскому газону.

Здесь не было той тьмы, как в лесу, за спиной у Рыжика ртутно светилось июньское небо. Впереди оно было темнее, зато там дрожала желтая звездочка…

По обочинам смутно белели ромашки. Травяные запахи пластами лежали над дорогой. Плохо только, что комары в этих пластах чувствовали себя, как дома, изрядно обнаглели. Но, может, они просто поторапливали мальчишку?

Конечно, этот лесной проселок был для Рыжика подарком судьбы. Ого, сколько он протопал по нему! Если бы то же расстояние пришлось ломиться через чащу, неизвестно, когда бы он вышел к шоссе (да и сумел бы выйти вообще?).

Наконец Рыжик спохватился: он же понятия не имеет, сколько времени шагает по лесу и дороге. Полчаса, час, два? Снова посветил на циферблат. Оказалось, что… всего две минуты! Там были цифры: 11.47! Рыжик тоскливо уставился на часики. Как же так? Неужели он в самом начале пути, а бесконечное лесное странствие просто привиделось ему? От страха и темноты? Он смотрел, смотрел… Новая цифра не выскакивала. И наконец Рыжик понял, что часы стоят. Видимо, села батарейка. Жаль, конечно, но и… облегчение в душе: значит, прошел уже немало. И что еще хорошо: стрелка компаса, подергавшись, подтвердила – проселок ведет правильно.

Появился еще один признак, что времени прошло достаточно: внутри зашевелилось желание, которое обычно начинает беспокоить под утро. Можно было освободить себя прямо на месте, но Рыжик (словно кто-то мог видеть) стеснительно подошел к толстому стволу на обочине и лишь там сделал свое дело. При этом неосторожно забрызгал ноги. Комары почему-то приняли брызги за отмену блокады и, окончательно наплевавши теперь на "Тайгу", принялись беспрерывно втыкаться в ноги и щеки. Рыжик сорвал длинный травяной стебель и отмахивался на ходу. В настырности комаров была и хорошая сторона: когда они жалятся, уже не до страха.

Ну, не совсем "не до страха", но все-таки…

Плохо только, что дорога круто повернула вправо.

Рыжик не стал поворачивать по ней. Он знал, что путь его строго на юг. И шагнул с обочины опять в лесную тьму.

Снова потянулся высокий бор, где не было вредных, цепляющихся за свитер кустов. Но скоро путь пошел под уклон, бор опять сменился мелколесьем. Правда не таким густым, как прежде. И сразу посветлело. А над верхушками берез и елок, выше набирающей силу зорьки, Рыжик увидел узкий неяркий месяц. Он был похож на мальчишку, который проснулся раньше всех, вышел на крыльцо и смотрит вопросительно: когда будет солнышко? Рыжик обрадовался месяцу, словно встретил Сережку Гольденбаума… ну, или еще кого-то из своих. Заулыбался ему, с удвоенной силой замахал на комаров. Снова натер себя "Тайгой". Это не помогло (наверно, у злыдней-комаров на "Тайгу" выработался… как его… им-му-ни-тет). Ну и фиг с ними! Настроение все равно подскочило, как перед праздником. Вперед! Ноги чесались от укусов и ныли от усталости, но все равно вперед!

Такой "вперед" привел Рыжика в ложбину, где его облепил густой белесый туман. Но это оказалось не страшно. Пушистое влажное касание тумана было даже приятным. В слоистых сумерках, где едва различались ближние березки, жила таинственность, но не пугающая, а как в фильме "Ежик в тумане". "Ежик в тумане", "Рыжик в тумане", – думалось Рыжику, когда он путался ногами в стеблях какой-то ползучей травы (зато комаров здесь почти не было). Он даже пожалел, когда низина с туманом кончилось. Опять кругом были разные мелкие деревья с чащей между стволами. А сквозь эту чащу, справа, вдруг ударили лучи!

Вот и всё! Вот и конец страхам ночи! Теперь казалось, что их было не так уж много. И даже налетевшие снова комары не могли теперь убавить Рыжкину радость. Стало ясно, что дальше все будет замечательно. И слова "солнечная радость" означали сейчас именно себя, а не оставшийся за черным лесом тоскливый лагерь.

За мелколесьем опять встали высокие стройные сосны. Но это был уже не ночной бор, а утренний, ни капельки не страшный, потому что его весело протыкали длинные горизонтальные лучи. Сначала малиновые, потом золотые. На соснах вспыхивал медный блеск. Рыжик услышал, что вокруг нарастает птичье разноголосье. И тут же понял, что до тракта совсем недалеко. Сквозь птичье вскрики и посвисты он различил шум тяжелого мотора и шелест шин (наверно, междугородный фургон). Оставалось пройти совсем немного…

У самого тракта лес учинил мальчишке последнее испытание. На опушке тянулся вал сухого валежника. Длинный, не обойти. Рыжик вторично потрогал под свитером крохотное колесико и представил колесо-великана. Однако тут же понял: теперь колесо не поможет, не пробиться ему (и Рыжику) напролом. Цепляясь свитером и обдираясь, Рыжик полез через эту трехметровую баррикаду по верху. Несколько раз провалился среди ломких сучьев, поцарапал ухо. Но все же выбрался к широкой асфальтовой полосе. Перешел поросший росистым клевером кювет и оказался у столба. На столбе голубела табличка с белыми цифрами. С одной стороны – 339 с другой – 32. Тридцать два – это до Преображенска.

Рыжик потрогал поцарапанное ухо и подумал: "А что же дальше?"

3

Солнце светило вдоль шоссе. Машин почти не было. Только проехали в разные стороны пыльная "лада" и неторопливый рейсовый автобус (наверно, издалека). Впереди "лады" и позади автобуса ехали по асфальту длинные тени.

Который же час?

Рыжик знал, что солнце встает около пяти. Скорее всего, сейчас начало шестого. Если он попросится в какую-нибудь машину (и если его возьмут), у базы он будет еще до шести. И что там делать? Да и ворота заперты…

Надо там оказаться не раньше девяти, к этому времени приезжают ребята. И Корнеич. И Кинтель…

А что они скажут?

И впервые Рыжика тряхнул холодный страх. Не тот, что в ночном лесу, совсем другой и более сильный. Даже дышать стало трудно. А если они скажут: "Какое право ты имел убегать? И сюда приходить без спроса! Кто тебя звал?" Посадят в машину – и обратно в "Солнечную Радость"! Потому что ведь он в самом деле не имел права! И Корнеичу, и другим взрослым на базе может за него попасть!

На пути через темный лес такие рассуждения не появлялись. Там главное было – преодолеть сумрак, ночной страх и километры… А теперь…

Но эти мысли вдруг расплылись, растворились в навалившемся утомлении. Рыжик почувствовал, как он устал. Ноги стонали и подгибались, спина гудела. Даже нагнуться и почесать искусанные икры было трудно. Голову, словно ватными слоями, окутала сонливость. Рыжик посмотрел на траву. Она была в искрящихся каплях росы, вмиг промокнешь до костей. Вот если бы здесь нашлась какая-нибудь скамейка, чтобы прилечь и… А еще – что-нибудь вроде старого мешка, чтобы укрыться от утренней зябкости…

Не было ни скамейки, ни мешка. Но совсем рядом Рыжик увидел в траве картонную коробку с откинутыми клапанами (скорее всего, от телевизора). Наверно слетела с грузовика, который вез на свалку мусор. Большущая была коробка, размером с конуру, в которой живет на базе сторожевой пес Боцман, приятель всех ребят…

Коробка оказалась тяжелой, но пустой. Рыжик, постанывая от усталости, путаясь в мокрой траве, оттащил ее подальше от дороги, к кустам, что росли рядом с валежником. Повернул дном к дороге, крышками к мелким осинкам. Забрался, затворил за собой картонные клапаны. Съежился. Пахло в темноте старой бумагой и стружками. И сделалось… да, уютно. Потому что теперь это был его, Рыжкин, дом. И никто его здесь не найдет, не потревожит. Рыжик лег на бок, свернулся калачиком, потер скользкие от росы коленки, натянул на них подол свитера. Прочесал друг о дружку ноги, сунул под щеку ладони…

…И сразу показалось, что он у себя дома. В бабушкиной комнате, где он прилег на застеленный ватным одеялом сундук, потому что набегался за день. И пахло уже не мусором, а бабушкиными лекарствами и ее одеялом. И бабушка (которая на самом деле прабабушка) сейчас подойдет, коснется невесомыми пальцами ершика на его голове: "Эх ты, Прошка-Ерошка…" Это единственная дразнилка, на которую он не обижался. Потому что не дразнилка, а ласка…

Рыжик понял, что соскучился по бабушке. Хотя раньше, бывало, злился на нее за беспомощность, забывчивость, непонятные и пустые вопросы, которые она выговаривала впалыми жующими губами: "Ну так что, Прошенька-горошенька, как ты там?" Он дергал плечом. Непонятно было: что "что", что "как"? Ей, видать, просто хотелось поговорить, а ему было некогда…

А мама, наверно, не любила бабушку за другое… Ну, что значит "не любила"? Не обижала ведь, грубо не разговаривала, помогала, когда надо. Но с какой-то внутренней напружиненностью. И бабушка старалась сделаться совсем незаметной… А причиной маминой нелюбви к бабушке был отец, он пять лет назад оставил их всех, уехал куда-то – и с концом. "Потому как водка для этого господина – самое главное", – иногда вырывалось у мамы. Да, он был такой, Рыжик помнил… А когда он исчез, виноватой осталась она, отцовская бабушка. Виноватой еще и просто потому, что есть на свете.

"А ведь мама ждет, когда бабушки не станет", – понял сейчас, во сне, Рыжик. Наверно, и дядя Толя, новый мамин муж, этого ждал. Хотя он был неплохой, Рыжика не обидел ни разу, книжки дарил, с бабушкой разговаривал очень вежливо, но все равно… ждал. Тогда можно будет быстро избавиться от дома-развалюхи, обзавестись новой квартирой и жить "как все люди".

"Нет, не смейте!", – сказал Рыжик, словно заслоняя бабушку. Сказал, конечно, все в том же сне. Сон окутывал его плотно, укачивал, выстраивал и рассыпал разные картины. Вертелось большое колесо (значит, Словко все-таки раскрутил его). Привиделся опять ночной лес, где множество неразличимых сов проносились у самого лица. Рыжик не боялся, только отмахивался… Затем на просветлевшем небе выросли корабли с очень белыми парусами. Это были не маленькие "марктвены", а громадные фрегаты, вроде учебного корабля "Мир", который недавно показывали по телеку. Они очень долго плыли по сну Рыжика, будто по бесконечному бледно-синему морю…

Иногда по коробке постукивал дождик, и от этого сон делался еще уютнее.

А потом Рыжик увидел барабанщиков "Эспады". Они стояли на берегу и желтыми, солнечными, палочками играли для Рыжика марш "Паллада" – такое приветствие. Но смотрели куда-то мимо него, поверх головы. И поэтому Рыжик не чувствовал радости. Прямо из воздуха возникла Аида Матвеевна – еще более пышная и растрепанная, чем наяву. И улыбчивая. Она радостно сообщила: "Ребята! Наш барабанщик Рыжик большой герой. Он прошагал через всю тайгу и появился здесь, чтобы принять участие в главных гонках. Молодец!.. Но мы не можем допустить его к гонкам, потому что он нарушил Конституцию и сбежал из лагеря. За это мы обязаны исключить его из "Эспады" и оправить обратно в "Солнечную Радость", а там его посадят на цепь и будут держать в картонной коробке до конца смены…" Тут Рыжик увидел, что улыбка у нее деревянная. А Корнеич и Кинтель стояли рядом, но, как и барабанщики, смотрели мимо…

Рыжик застонал от горя и проснулся. Подошвами вытолкнул картонные клапаны. Сразу все вспомнил. Пятясь, выбрался из коробки, встал. Ноги и спину ломило. В горле было сухо. Надоедливо, хотя и не сильно зудели комариные укусы.

А солнце было высоким и ярким. Машины проносились по тракту одна за другой, разноцветные, блестящие. Рыжик, заплетаясь во влажной траве, сходил за березку (чтобы с дороги не увидели, чем он занимается). Вернулся к коробке (будто к дому). Разглядел среди клевера лужу – наверно, осталась от недавних дождей. Вода была коричневатая, в ней плавали сухие травинки. Рыжик с удовольствием умылся. Хотелось пить, но это дело было рискованное: мало ли какие здесь микробы. "Потерплю", – сказал он себе.

Рыжик попрощался глазами с коробкой. Ближе к дороге стоял столб с числом 32 на синей табличке. Рыжик посмотрел на него, как на хорошего знакомого.

От солнца, от умывания (и от этого вот столба) Рыжику стало веселее. Как бы то ни было, а он одолел главную часть пути. Осталось немного. И опять стало казаться, что все кончится хорошо.

Рыжик встал на обочине. Машины проносились со свистом и шорохом. Никогда в жизни Рыжику не приходилось "голосовать" на дороге, проситься к кому-то в попутчики. Он знал, что надо поднять руку и ждать: когда найдется добрый человек?

Люди – они бывают всякие. Рыжику казалось, что проситься в блестящие "вольво" и "тойоты" нет смысла. Наверняка в них едут всякие сытые богачи, "новые русские". А вот какой-нибудь пенсионер или небогатый дачник в помятой "шестерке" или "оке", наверно, пожалеет одинокого мальчишку в рыжей истрепанной одежке.

Скоро он увидел как раз такую "шестерку" – пыльную, с трещиной на стекле. Но машина проскочила, как снаряд, а за трещиной мелькнуло насупленное небритое лицо… Зато серебристый длинный автомобиль затормозил!

Он затормозил не сразу, проскочил сперва следом за "шестеркой", но вдруг сбавил ход, встал, поехал обратно. Рядом с Рыжиком распахнулась отразившая лучи дверца. "Значит, руль правосторонний", – мелькнуло у Рыжика. А что за марка у машины, он не разглядел. У водителя было круглое добродушное лицо. Гладкое, но уже не молодое. А голос не сердитый, со смешинкой:

– Далеко собрался, путешественник?

– В город… – выговорил Рыжик. В горле заскребло от робости и от сухости.

– Ну, грузись… – Мужчина перегнулся через спинку, открылась задняя дверца.

И Рыжик, стукая ногами о металлическую кромку, животом вперед погрузился на очень мягкий кожаный диван. Завозился, сел. Выпрямился. Но тут же его откачнуло назад – поехали.

Хозяин иномарки смотрел на Рыжика из продолговатого зеркальца. Внимательно так…

– Издалека ли путь держишь, юноша?

История про грибы, про то, как заблудился, вылетела из головы. То есть не вылетела, а показалась абсолютно глупой. А еще… вдруг мелькнуло предчувствие (вроде приметы, что ли): если он, Рыжик будет врать, все кончится плохо. И он сказал прямо:

– Издалека. Из детского лагеря…

Мужчина поднял брови.

– Во как! И тебя отпустили одного?

– Я не спрашивал… – Рыжик отвел глаза от зеркальца и стал смотреть на летящую мимо зелень.

– Во как… – сказал опять водитель. – Значит, худо пришлось? Бежишь от дедовщины?

– Нет… – опять с хрипотцой выговорил Рыжик. – Я… даже и не бегу. Мне надо по важному делу. К друзьям.

Взгляд водителя стал озабоченным.

– Однако же… Если действовать по закону, я должен сдать тебя властям. Не так ли?

Рыжик понял, что на ходу не сможет выскочить из машины.

– Не надо сдавать! – Голос его от отчаяния сделался чистым и резким. – Я же не прячусь! Я на водную станцию, там наши яхты! И там взрослые… командиры… Они решат, что делать.

Водитель раздумчиво шевелил бровями.

– А база на краю города! Это совсем по пути, сами увидите! – с тем же звоном добавил Рыжик.

– Ну, если так… – отозвался водитель. И… улыбнулся. Может, для того, чтобы беглец все же не попробовал сигануть из кабины на полной скорости.

Потом они молчали. Только шуршал за стеклами воздух, а встречные машины как бы взрывались рядом… Рыжик впервые ехал в таком просторном и мягком автомобиле. "Прямо как в самолете", – подумал он, хотя в самолете тоже не бывал. Он подвинулся к середине пухлого дивана, чтобы разглядеть руль и панель. И среди всяких циферблатов увидел часы.

"Ой… Ой-ёй-ёй-ёй… Это сколько же я спал…"

На часах была половина двенадцатого.

А что такого? Он спал в коробке – после долгого лесного, бездорожного пути, после страхов и усталости – даже меньше, чем положено спать ночью обыкновенному мальчишке в обыкновенной постели. Где-то часов шесть. И зато теперь сна не было ни в одном глазу. Но… опять стал подкрадываться страх. Тот, что ранним утром на обочине: "А что же будет?" И сделался еще сильнее, чем тогда, резче. В нем почти не осталось надежды. Вдруг пришло полное понимание: "Отправят обратно, вот и все…" И чуть не хлынули слезы. И хлынули бы, но за левыми стеклами вдруг помчались проблески синей воды. Конечно же, это начиналось Орловское озеро! Все как на карте!

– Уже скоро! – дернулся Рыжик. – Вот… уже сейчас… это наши места…

И правда, промелькнули трехэтажные дома знакомого Мельничного поселка, дорога сделала поворот, и сразу слева появились распахнутые ворота с якорями на железных столбах. За воротами мелькали, как бабочки, оранжевые рубашки.

– Вот! Здесь!..

Машина свернула с дороги. Водитель опять потянулся через спинку, нажал ручку задней двери…

Ну, а что дальше, уже известно…

Календари

1

Восьмерых (в том числе Рыжика и Нессоновых) забрали с базы каперанг Соломин и Кинтель – на своих машинах. Остальные, как обычно, пестро-оранжевой толпой отправились на трамвай. Остановка была в сотне метров от ворот с якорями. Корнеич двигался с ребятами, пешком. Его тяжелый вишневый мотоцикл весело толкали сзади. При этом, хихикая, вспоминали стихи про цыган, которые "в мороз толкают… паровоз". Ольга Шагалова говорила "бессовестные", хотя ни одного нехорошего слова в стихах не звучало.

Корнеич дождался, когда весь народ "упакуется" в старинный красный вагон (такие вот ходили по этой окраинной ветке) и помахал вслед. За ребят он не опасался. Во первых, с ними был старший – пятнадцатилетний Равиль Сегалов, флаг-капитан и по сути дела уже младший инструктор. Во-вторых, кондукторши на этом маршруте давно привыкли к ребятам из "Эспады" и никогда не придирались: знали, что "оранжевый народ" платит исправно…

Корнеич устроился в седле и газанул. Поехал он, разумеется, не домой. Хотя Даниил Корнеевич Вострецов числился в отпуске, служебных забот хватало. Например, недавно сотрудники епархии (люди эрудированные и дотошные!) раскопали документы, по которым двухэтажный особняк на улице Рылеева – бывшей Княжеской – в девятнадцатом веке принадлежал якобы Православной церкви. То ли там проживал тогда какой-то церковный чин, то ли располагалась гостиница для паломников. И, мол, на этом основании было бы справедливо вернуть собственность прежним владельцам. А сейчас в доме находился отдел редких книг и нумизматики, то есть учреждение из числа подведомственных господину Вострецову. И господин Вострецов ехал в областное министерство культуры (иначе – Комитет по делам культуры, сокращенно "Комкуль"). Там предполагалась встреча с представителем епархии для обсуждения вышеупомянутой проблемы.

Представитель был молод, с довольной короткой стрижкой и профессорской бородкой. Шелестел шелковистой рясой. Назвал себя отцом Александром. Держался предупредительно, говорил мягко. Даниил Корнеевич в своей штурманской куртке, тельняшке и мятых джинсах, со взъерошенной бронзовой прической, явно проигрывал в глазах дамы по имени Оксана Эдуардовна. Дама занимала должность одного из многочисленных заместителей областного министра и призвана была выполнять роль посредницы при переговорах.

Отец Александр выложил бумаги. Даниил Корнеевич подверг сомнению достоверность документов, а также их юридическую состоятельность. Некоторое время шла полемика на вежливом, прямо академическом уровне. Оксана Эдуардовна поощрительно улыбалась, ей было любопытно.

Затем Даниил Корнеич пятерней прошелся по волосам и сказал отцу Александру, который был явно моложе его:

– Батюшка, ну на кой шут вам этот дом? Возрождение духовности великое дело, но вы там у себя понимаете его, на мой взгляд, несколько однобоко. Библиотеки и хранилища раритетов тоже служат воспитанию души. Вы и так уже вытряхнули музеи из нескольких помещений. К тому же и строите немало. Вон какие корпуса на площадях епархии. И храмы растут чуть не на каждом углу. Может быть, есть смысл сохранять какую-то… пропорциональность?

– Что вы имеете в виду, Даниил Корнеевич? – благожелательно осведомился отец Александр.

– Построили бы несколько приютов для бездомных пацанов. Очень богоугодное дело…

Отец Александр покивал:

– При женском монастыре есть приют для девочек. А в городе широко известная православная гимназия.

Корнеич сказал сдерживаясь:

– Гимназия ваша – элитарное учреждение. А в приюте три десятка воспитанниц. В стране же четыре миллиона беспризорников…

– Ну, Даниил Корнеевич, не надо преувеличивать, – мягко укорила его Оксана Эдуардовна.

– Я не преувеличиваю! От четырех до пяти миллионов. Это не мои цифры, их привел в интервью писатель Приданов, советник президента. Полагаю, он владеет статистикой…

– Да, но… мы сейчас обсуждаем другую тему, – вышла из положения Оксана Эдуардовна.

– Я полагаю, дальше обсуждать ее не имеет смысла, – скучным голосом сообщил Корнеич. – Музейный совет добровольно дом не отдаст. Можно, конечно, поступить испытанным способом. Таким, как с самодеятельным театром "Друзья", который выкинули на асфальт, чтобы отдать помещение игорному дому "Золотая фишка". Молодчики в масках действовали умело. Боюсь, однако, что с нами это дело не пройдет…

– Даниил Корнеевич! Ну, право же… – Голос "замминистерши" обрел тональность классной дамы, укоряющей первоклассника. – Всем известна категоричность ваших суждений и некоторый… м-м… экстремизм методов, но мы же собрались не для этого…

– Мы совершенно не мыслим прибегать к помощи молодчиков в масках, – с прежней мягкостью сообщил отец Александр. – Должно иметь место полюбовное соглашение…

– Рад слышать. Однако не вижу пока почвы для такого соглашения, – уже светским тоном отозвался Корнеич. – А за сим… если ко мне больше нет вопросов, я попросил бы позволения отправиться по другим делам…

Из "Комкуля" Корнеич поехал опять же не домой, а по книжным магазинам. Причем не только центральным, но и на окраинах. А после заглянул еще к Нессоновым – "для спокойствия души". То есть убедиться, что беглец Рыжик Кандауров принят и пригрет этим семейством. Оказалось, что да, принят и пригрет. "Два или три сорванца – какая разница? – сказала мама Нессонова. – Тем более, что он самый спокойный и послушный из всех…"

– Может быть, это… какое-нибудь финансовое воспомоществование? – осторожно сказал старший флагман Вострецов.

– Побойся Бога, Корнеич! – басом отозвался усатый, похожий на старинного кочегара (а на самом деле известный в городе фотомастер) папа Нессонов. – Что за ахинею ты несешь! Будто не прокормим такую кроху…

Дома Корнеич оказался только в восьмом часу.

Озабоченная Татьяна изложила мужу новости за день. Последняя новость была:

– Изволили приехать Сергей Евгеньич Каховский…

– Наконец-то!.. Кстати, почему вы все кличете его Евгеньичем, если он Владимирович?

– По привычке. У него же было прозвище "Евгеньич", студенты в Херсонесе ему приклеили, а потом и в отряд просочилось. Сам знаешь…

– Несолидно. Научный деятель, а ему то и дело отчество на кличку переделывают. Кстати, где он?! Куда звонить?!

– Никуда. Он сидит на кухне и пьет чай.

– Уже не пью. Вот он я… – Сергей Владимирович возник в дверях.

Они облапили друг друга.

Потом отодвинулись, глянули: кто какой стал? Ведь не виделись-то… елки-палки сколько!

Каховский был выше на полголовы. Поблескивали залысины. Сияли хрусталем "академические" очки. На щеках и подбородке – аккуратная модная щетинка, в ней редкие седые волоски.

– Э, да у тебя животик, батенька, – заметил Корнеич.

– По чину положено. Как-никак научное светило, хотя и не первой величины. Профессор, доктор и прочая…

– Подумаешь, чин! У меня он тоже имеется кой-какой, а живота пока не заметно.

– Потому как ты всю жизнь на мотоцикле, на боевом коне в прямом и переносном смысле. А я все больше на машине или в кресле…

– А твои экспедиции?

– Это, друг мой, в прошлом. Я теперь кабинетный деятель…

– Пфы, – сказал Корнеич тоном Данилки Вострецова.

– Ничего не "пфы"! Не суди, не вникнувши… Слушай, Осенняя Сказка, а где твои веснушки? В прошлый раз еще просматривались?

– Под загаром и налетом порохового дыма…

– Вы бы сели, – сказала Татьяна, – пока я там на кухне…

И они рядом плюхнулись на охнувший диван (сверху покривилась на полке пластмассовая модель клипера "Катти Сарк").

– Давай по порядку, – велел Корнеич. – Ты надолго?

– Пока не знаю, поживу. Стариков не видел целую вечность. Тетя Галя вцепилась в меня: "Никуда не пущу раньше августа. Отец тоже…

– Я такая скотина, не звонил им с весны. Здоровы?

– Более или менее. Как говорится, адекватно возрасту…

– А семейство?

– Я купил халупу недалеко от залива. Наталья теперь по уши в дачных заботах, сбылась мечта… Сашка закончил девятый, вроде бы помогает сейчас матери, поскольку из меня дачник никакой. Я специально сбежал от сельских работ…

– А Катя?

– О! Катерина сделалась девицей на выданье, боюсь, к тому все идет…

– Чего бояться-то? Дело житейское…

– Оно так. Только избранник у нее какой-то…

– Не тебе с ним жить, – хмыкнул Корнеич.

– Опять же оно так… Только не случилось бы потом: "Папа, мама, он оказался совсем не такой!.. А это ваш внучек…"

Посмеялись.

– А Роман что? – спросил Каховский. – Они ведь с Сашкой одногодки? Капитанит в отряде?

– Если бы!.. Прошлой весной объявил себя в почетной отставке, поскольку, мол, все отрядные премудрости превзошел, а для инструкторства нет таланта. Правда, зимой вел с новичками занятия по фехтованию… Куча увлечений и планов. Морское училище уже презрел. Теперь знаешь что? Авиационный институт и не просто так, а дирижаблестроение…

– Ну… а чем плохо?

– Да если бы всерьез. А то ведь завтра скажет: хочу в артисты. Или, например, в спелеологи…

– Лишь бы не в чиновники… – вздохнул Каховский.

– Чиновники нужны. Они основа нации, – заявил Корнееич (и вспомнил Оксану Эдуардовну).

– Да, но не в таком количестве… А что, "основа" эта жрет отряд по-прежнему?

– А вот и нет! Потому как новое руководство умеет строить отношения…

– Что за новое руководство? – Каховский чутко уловил "не ту" интонацию Корнеича.

– Да, ты же не в курсе… Олег Петрович Московкин, дорогой наш друг и наставник, полтора года назад сделал нам подарок. Познакомил меня с некими супругами Толкуновыми. Педагогами, бывшими стройотрядовцами, активистами коммунарского движения и прочая, прочая. Ныне – преподавателями педвуза и разработчиками методических новшеств. Ну… прекрасные люди. Умелые, с ребятами ладят вполне, с городским начальством еще лучше… Я им потихоньку и передал бразды. Потому что почти весь прошлый год и эту весну пришлось мотаться по заграницам…

– Во как!

– Да… Сперва наш Музейный совет получил гранты… А я ведь как-никак зам. директора кустового управления музеев области. По исторической и краеведческой линии… Ну и сперва учеба в Германии, потом похожие дела в Варшаве. Затем снова в Германии, уже по медицинской линии…

– А что такое? – сразу напрягся Каховский.

– Ну, протез-то… Здесь какой ни смастерят, все как липовая нога. "Скырлы, скырлы…" А в Германии это умеют, я там разузнал. Только оказалось, таких денег стоит, что я сперва лишь руками замахал. Однако узнали про это наши ребята. Ну, те, кто нынче в бизнесе и промышленности. Гарц, Ткачук, Самойлов, потом еще несколько тех, кто были у меня в восьмидесятых… Скинулись. Я сперва отбрыкивался, конечно, а они… ну, знаешь ведь капитанскую братию… В общем, теперь танцую, как Наташа Ростова на первом балу… Только танцы танцами, а в отряде… Возвращаюсь однажды, а в штурманском классе вместо планшетов и тренажеров – горшочки с цветами и палас на полу. Комната для медитаций и психологического практикума. Это мадам Толкунова, педагог-психолог, развернула свою программу… Теперь многое, что касается парусов и клинков, приходится начинать с азов…

– Не все, наверно, так мрачно… – осторожно заметил Каховский.

– Не все… Начальник базы теперь свой человек, это во многом упрощает дело…

– Да, Митенька это находка для нынешней "Эспады", – согласился Каховский. – Кстати, я ему только что позвонил, он сказал, что придет к восьми. Надеюсь, ты не против?

– Ну, вопросик…

– Звонил и другим нашим, но никого в городе нет…

– Лето же. Кто в отпуске, кто по делам мотается. Ткачук в Японии, Стаська Грачев где-то в море, еле вырвался от арабов, они арестовали их сухогруз будто бы за контрабанду…

– Да, я читал… А еще придет наш юный друг Даня Рафалов, он же Кинтель…

– Куда же без Кинтеля, – покивал Корнеич. – Только не такой уже юный. Двадцать пять мужику. – Не дай бог женится, останусь без помощника…

– Тебе вот женитьба не помешала…

– Да. Но не все такие, как Татьяна…

Татьяна оказалась легка на помине:

– В комнате будете или на кухне?

– На кухне, на кухне, – засуетился Каховский. – Как в прежние времена…

– Только еще Каперанг и Кинтель заглянут, – слегка подлизываясь, сообщил Корнеич. – Ты учти там с тарелочками…

– Проинформирована уже, – вздохнула Татьяна и удалилась.

– Кстати, а как это Каперанг возник в нашем сухопутном городе? – вдруг озаботился Каховский. – Я не в курсе.

– Темная история… Темная не в смысле таинственности, а в смысле пакостности. Одна из многих в цепи, где "Ка-девятнадцать", "Курск" и прочие "подводные события". Тоже показательная… Дима командовал старой лодкой, которую давно следовало пустить на металл. Ну и пришло время: командира на новую должность, лодку в доки вторчермета. Надо перегонять. А ее страшно от стенки отвести, сплошной утиль. Командир Соломин, тогда еще кавторанг, докладывает: лодка не готова выходу. На него там в несколько голосов: "Не рассуждать, исполнять!" Ну, нашла коса на камень. Командование вопит: "Вы трус, вы срываете задание, не исполняете приказ!" А наш тихий скромный Дима: "Приказ преступен, я не стану рисковать людьми". И вдобавок: "Вам что, мало прежних историй?"… За это дело его на берег. Начали обследовать лодку, сообразили – в самом деле не корабль, а ржавый музейный экспонат. Решили тянуть на буксире, назначили аварийную команду, несколько человек, в том числе кое -кого из прежнего экипажа… На полпути лодка – на дно. Двух человек не нашли… Начальство опять в крик: "Это вы довели до такого состояния корабль!" Хотя он докладывал об аварийности чуть не каждый день… Конечно, следствие, всякие взыскания, и – в ссылку. Начальником школы по подготовке допризывников для флота…