Боярин Стрешнев повернулся к Льву Кирилловичу и сказал вполголоса:

– Гладко говорит, как по писаному, только, может, все равно не мешало бы на дыбу поднять, как ты думаешь, Лев Кириллыч? Может, чего еще порасскажет, а?

– Если вы хотите слышать только правду и ничего, кроме правды, – с отчаянной храбростью человека, которому уже нечего терять, сказал Афанасьев, – то я все сказал. А на дыбе любой себя оговорит и признается в том, чего не делал. Если умеючи подойти к делу, вот как он, – кивнул Евгений на Микешку Матроскина, – так можно выбить признание о том, что именно ты Христа распял, что ты убил царевича Дмитрия в Угличе, что ты поджег Москву в двенадцатом году!..

Сказав последнее, Афанасьев невольно прикусил язык: до 1812 года, когда горела Москва, оставалось еще прилично времени. Впрочем, Москва горела в старину так часто, что бояре не обратили никакого внимания на этот досадный промах. Лев Кириллович сказал:

– Дельно излагает. К тому же он главный свидетель. Петр Алексеевич, если что, ему сам дознание произведет. Ладно. Отдохни пока. Стань вон в тот угол. Теперь вы, – повернулся он к оставшейся троице. – Если верить показаниям Афанасьева, один из вас должен оказаться тем вором и смутьяном, которого мы доискиваемся. Так как все вы равно подпадаете под подозрение, придется допросить каждого с пристрастием. Которого из вас, вбежав в спальню, схватил за шкирку Меншиков Александр Данилович?

Ковбасюк кашлянул. Пит Буббер, а схватил Меншиков именно его, остолбенело смотрел в потолок. Афанасьев замер, и тут чучельник сказал тихо:

– Меня.

Стрешнев махнул рукой, и Микешка, подскочив к Ковбасюку, одним движением разорвал на нем одежду, обнажив подозреваемого до пояса. Афанасьев невольно зажмурился, но тут же заставил себя смотреть на это: все-таки, как ни крути, была его вина в том, что Ковбасюк со связанными руками, дернувшись, повис на дыбе. Хрустнули кости. Микешка неспешно извлекал кнут – толщиной в палец, длиной в пять локтей.

– Кнут не дьявол, а правду сыщет, – неторопливо, почти добродушно приговаривал кат сквозь зубы, – такие дела, паря…

– Раз, – негромко скомандовал Стрешнев. Микешка отступил на шаг и коротко, словно бы вполсилы, почти без замаха, ударил. Ковбасюк вздрогнул всем телом, но промолчал. Сдержался. Второй и третий удары все-таки выбили голос из терпеливого таксидермиста: боль была жуткой.

– Четыре, пять, – считал боярин. – Микеша, чуть поприжми.

– А этого, – кивнул Лев Кириллович, родной брат матери Петра, на Пита Буббера, – закатайте пока в «шелепа», пусть над ним немножко подмастерья твои похлопочут.

«Подмастерья» – трое верзил с равнодушными, ко всему привычными физиономиями и закатанными до локтей рукавами на волосатых руках – схватили несчастного американца, принявшегося брыкаться, и поволокли его в угол пыточной избы и привязали к деревянной раме. В руках подручного палача появился «шелеп» – длинный и узкий мешок, наполненный мокрым песком и примечательный тем, что после его применения на теле жертвы не оставалось ни малейших следов. Лев Кириллович, прищурив глаза, с любопытством и без малейшей свирепости посматривал на эти приготовления. Потом перевел взгляд на Афанасьева и сказал спокойно:

– А ты, если что и вспомнишь во время сего дознания, тут же дай знать.

«Рано, рано ты посчитал себя освобожденным от мучений!.. – вспыхнуло в голове Евгения. – Есть еще одна пытка: смотреть на то, как истязают твоих товарищей по несчастью, двое из которых, а может быть, и все ни в чем не виноваты!»

Из угла донесся пронзительный вопль Буббера. «Шелеп» начал свою работу. Стрешнев наблюдал за Ковбаскжом, вздернутым на дыбу и исхлестанным кнутом, потом перенес свое внимание на вопящего Пита Буббера, которого обрабатывали «шелепом», и заметил между делом:

– После сего внутренности отказывают служить, а наружу ничего не видать, вот так.

Афанасьев вжал спину в стену, и его взгляд упал на массивную рукоять для кнута – наборную, сменную, с тяжелым набалдашником. Она лежала неподалеку от дыбы, на которой висел Ковбасюк.

«Зря ты это, Владимирыч, – произнес бес Сребреник, который угадал намерение Афанасьева, – тогда тебя точно растянут по полной программе, а не как этого твоего Ковбасюка – в щадящем таком режиме».

– Ничего себе – щадящем…

«А ты думал! Да если бы эти бояре сказали Микешке всерьез взяться за нашего чучельника, так от него уже живого места не осталось бы!..»

Ковбасюк поднял глаза. «Он же слышит Сребреника! – пронзила мозг Жени отчаянная мысль. – Слышит конечно же!» В глазах Ковбасюка даже не было ужаса, было одно безграничное удивление, смешанное с болью: за что же вы меня так, братцы?.. Этот взгляд взорвал Евгения. Уже не думая о последствиях того, что он вознамерился сейчас сделать, он рванулся из своего угла, носком сапога подцепил сменную рукоять кнута, лежавшую на земляном полу, и со всего маху опустил ее на голову Микешки Матроскина, замахивавшегося кнутом в десятый раз. Кат вздрогнул всем своим массивным, откормленным телом и стал заваливаться назад, Афанасьев ударил его еще раз, а потом, выхватив из ослабевшей руки палача кнут, оскалил зубы и закричал, повернувшись к замершим в пыточной избе людям:

– Ну что, сволочи?! Над невинными людьми издеваться горазды, над безоружными?! Ну, так возьмите меня сейчас!

Кажется, никто и не удивился этой выходке. Палач лежал на земле с пробитой головой, но на него никто и не смотрел. Боярин Стрешнев произнес медленно, безо всякого волнения в голосе:

– Значит, это все-таки ты. Ты – тот вор и смутьян. А ведь как отпирался, прекословил!.. Понятно. Сознался, голубчик. Отдай-ка кнут подобру-поздорову, а то ведь хуже будет. Тебя на колесе никогда не ломали, и не знаешь, каково это, видно, а то бы ты сам кнут к моим ногам сложил и землю целовал!

– Да не будет такого, – пробормотал Афанасьев сквозь судорожно сжатые зубы, медленно, спиной отступая к выходу из пыточной избы, к ведущей наверх лестнице. – Никогда такого не будет.

– Дурак, – с искренним сожалением сказал Лев Кириллович, тоже вступая в переговоры, – дурак, говорю! Брось кнут, все равно тебе далеко не уйти, а беглому другой розыск учинят, я уж знаю, сам Федор Юрьевич всенепременно будет!

Афанасьев молча пятился к лестнице, оскалив зубы и лихорадочно сверкая глазами.

«Что же это ты творишь, Женька?! – возопил бес Сребреник. – Ведь теперь пропадешь как пить дать! Ты думаешь, они с тобой церемонии разводить будут, сюсюкаться! Для них человека замучить – это как рюмку водки тминной или анисовой выпить! Правильно тебе боярин говорит: не дури! Ты же ни в чем не виноват, за что ж тебе голову сложить, за этих троих, один из которых точно виновен, так, что ли?! Э-э… совсем бесполезно тебе говорить… совсем ты, я смотрю, без царя в голове!»

– Опять начали меня фразеологизмами глушить, красавцы… – процедил Афанасьев и вдруг окаменел. От страха, вторгшегося извне. Словно сноп искр выбило из позвоночника: Женя зримо почувствовал за спиной чью-то тень. Чью-то огромную сутулую тень, как он смог заметить, страшным усилием повернув окоченелую шею.

«Без царя в голове…» – донеслись и отдалились голоса, но в этот момент Афанасьев не видел ничего, кроме огромной руки, вцепившейся ему в плечо.

Легким, казалось бы ничего не значащим движением, без усилия, Афанасьев был отброшен на пол. Кнут выпал из его руки.

– Так, – сказал царь Петр, неспешно заходя в пыточную избу, – ну-ну, дядюшка. Ну-ну.

Не названый, а самый что ни на есть всамделишный родной дядя государя, Лев Кириллович Нарышкин, взъерошил бороду и, ткнув перстом в сторону сидящего на полу Афанасьева, сказал:

– Вот он, вор и бунтовщик! А историю про погоню за каким-то там злоумышленником рассказал он для отвода глаз! Ибо выдал сейчас он себя с головой, когда напал на палача Микешку, разбил тому башку, а потом пытался бежать!

У Петра был страшный, застывший взгляд. Он был мертвенно-бледен, и всем присутствующим стало не по себе: таким государя они еще не видели. Даже голос у него был какой-то замороженный, вялый. Молодой царь шагнул к Афанасьеву, схватил того за руку и, дернув, легко поднял с пола, при этом едва не вывихнув руку из плеча (как на дыбе).

– Поедет со мной, – коротко сказал Петр. – Прочих отпустить.

– Зачем же куда-то ехать, Петр Алексеевич? – спросил Стрешнев. – Тут все налажено. Допросим его хорошенько, а уж коли Микешка не очухается, так вызовем из Разбойного приказа другого заплечных дел мастера, уж с ними-то у нас недостачи никогда не бывает.

– Со мной поедет, – повторил Петр, и более никто не стал ему возражать. Не только потому, что на то была его царская воля, а больше из-за какой-то особой нотки в голосе царя, нотки, которая обещала Афанасьеву нечто похуже, нежели простые пытки, кнут и дыба.

Лев Кириллович пробормотал:

– Как знаешь, государь, на то ты над нами… над нами и поставлен.

– Пошли, – коротко сказал Афанасьеву Петр. – Нечего тут больше. За мной иди.

– А если он, разбойник, того и гляди – в спину… – начал было заботливый родственник, но Петр даже не обернулся.

Глядя в его узкую, туго обтянутую камзолом длинную спину с мощными лопатками, Афанасьев понял, что не посмеет напасть на царя, даже если бы в его, Евгения, руках был не допотопный бердыш или сабля, а самое что ни на есть современное автоматическое оружие с лазерным прицелом. Петр вызывал у Евгения какой-то парализующий, стылый ужас; волнами такого ужаса змея окольцовывает свою жертву. Позади он услышал испуганный голос Стрешнева:

– Страшен государь. Видал его во гневе, но таким…

Петр шел не останавливаясь и наконец оказался в сенях пыточной избы. Тут Афанасьев увидел Сильвию фон Каучук. Собственно, у него не было больше ни сил, ни желания удивляться. Руководительница проваленной миссии стояла и неотрывно глядела на Петра. Быстро же она втерлась к нему в доверие!.. Она тронула государя за отворот камзола, и тот остановился с неожиданной послушностью.

– Молодец, – сказала она и, протянув руку, вдруг ощупала у царя виски. Движение это было по-хозяйски уверенным, сложно было помыслить, чтобы так обращались с государем, особенно с этим, наводящим непередаваемый ужас… l Афанасьев охнул, как кипятком ошпаренный, от неожиданной догадки! Ну да!.. Конечно! Так вот почему у Петра такой застывший взгляд и бледное, почти белое лицо, замедленные движения… Конечно! Афанасьев открыл было рот, но Сильвия зашипела, как кошка, и выговорила, почему-то приседая:

– Некогда болтать! Нужно убираться отсюда! Счастье, что этот алкаш Аникита Зотов взял карету Лефорта, я и сейчас на ней! Ее останавливать боятся…

– Пошли, – машинально повторил Петр и деревянно улыбнулся.

Сильвия вышла из дома и направилась через палисадник к калитке. Было еще темно. Только где-то на востоке серело облачко, готовое перетечь в сизо-голубое, потом в приглушенно-зеленое с желтыми и розовыми прожилками, а потом в кроваво-алое. Утро подступало. Сильвия фон Каучук указала на карету, стоявшую напротив избы, и кивнула Афанасьеву:

– Садись быстрее! И ты, Петр Алексеевич!

Ни слова не говоря, тот сел в карету вместе с задрожавшим от озноба Афанасьевым и фрау фон Каучук. Последняя, впрочем, задержалась и взглянула на козлы. На козлах сидел рослый преображенец. С его левого виска стекала струйка крови. Афанасьев выглянул из кареты и спросил:

– А ему ты тоже… доверяешь?

– Да, конечно. Препарат патентованный, два куба, так что мальчишка будет делать все, что я скажу. Не говоря уж о Петре Алексеевиче, который, если уж рассудить здраво…

В этот момент послышался цокот копыт. Судя по всему, скакал небольшой отряд. Евгений обернулся и увидел, что к ним приближаются около десятка всадников и карета с гербами царской фамилии. Афанасьев перевел взгляд на Петра, сидевшего с ним рядом, и пробормотал:

– Эх ты… нежить трехсуточная!

«Между прочим, этот Петр Алексеевич быстрого приготовления тебе жизнь спас, лошадь ты неблагодарная, – заметил бес Сребреник, у которого голосок стал поживее, чем в застенке. – А ты его нежитью титулуешь! Ты вот сорок с лишним лет на свете прожил, а ума не нажил, вечно влипаешь в разные ситуации… Что ж ты хочешь от того, кому еще трех суток нет, инкубационный период даже не закончился, если верить аппетитным рецептам клонирования нашей замечательной домомучительницы фрау фон Каучук!»

Клон царя Петра сидел выпрямившись и глядя прямо перед собой. Сходство в самом деле было поразительным, абсолютным, но из этого Петра словно вытянули всю кровь. На висках виднелись голубоватые жилки, белки глаз были мутными. В этот момент в карету села Сильвия и бросила сидящему на козлах преображенцу:

– Федя, гони! Обратно к дому боярина Боборыкина гони!

Федя послушно хлестнул лошадей, те легко двинули с места и помчали вперед, по ухабистой дороге. Сильвия бормотала:

– Сейчас они увяжутся за нами, потому что по-другому и быть не может. Петр Алексеевич парнишка догадливый, так что, куда мы поехали, он легко вычислит. А если не сообразит, то у него есть еще один смекалистый тип – Меншиков Александр Данилович, тот уж точно поймет, кто и куда поехал в карете Лефорта, гидрид-ангидрид!

– Но что же будет с Буббером и Ковбасюком?

– О себе позаботься! Ты своей выходкой практически снял с них все подозрения. Так что с ними как раз все в порядке будет. Ну, потиранят их немножко для порядка, побьют для профилактики, а потом и отпустят. Худо только, что им некоторое время ЗДЕСЬ пожить придется. Но им – это пожить, а вот нам с тобой как бы умирать не пришлось.

Афанасьев помолчал, облизнул губы, переваривая информацию. Потом спросил, но вовсе не об этом. О другом:

– А откуда ты, Сильвия Лу-Синевна, знаешь о моей, как ты сказала, выходке и о том, что всю вину на меня переложили? Ведь ты даже вниз, в избу, не спускалась, а подослала своего… гм… новоиспеченного царя?

– А все очень просто. Тут-то как раз все просто, проще некуда. У тебя, мой дорогой, имеется с собой простой такой маячок, о существовании которого ты даже не знаешь. Этот милый приборчик передает мне полную информацию о тебе: что говоришь, что слышишь, волнуешься или спокоен как слон, какое у тебя содержание алкоголя в крови и сахара в моче… в общем, картина достаточно полная. Единственный недостаток – с помощью этого маячка я не могу видеть то, что видишь ты. Для этого нужно одно из двух: либо ты узнаешь о существовании приборчика, что строго-настрого запрещено Глэббом, и направляешь встроенный видоискатель в нужном мне направлении, либо… следует встраивать второй маячок непосредственно в хрусталик глаза.

– Моего глаза?

– Ну не моего же! Мои глаза сообщают мне все, что видят, безо всякого маячка.

– Да мои, собственно, тоже, – растерянно выговорил Евгений. – Так… кажется, я слышу какие-то звуки.

– Звуки погони, мой милый, – сказала Сильвия, – а по ночной Москве сейчас ездить, наверно, еще опаснее, чем в наше время: на ночь на улицах ставят рогатки от бродяг и воров, а под утро прямо по златоглавой и первопрестольной гонят скот на водопой, мне уже приходилось видеть это примечательное зрелище. Эстетическое удовольствие, что и говорить, ниже среднего.

– Но что ты планируешь делать дальше?

– По обстоятельствам, – коротко бросила она. – А ты, Евгений, как я убедилась, довольно-таки отчаянный малый. В застенке приказа Тайных дел мало кто осмеливался так буянить. Хотя, конечно, это было глупо. Не подоспей я с моим… гм… Петром Алексеевичем, ты, быть может… быть может, кстати, и улизнул бы. Только куда бы ты без меня делся?

– А с тобой я куда денусь? – язвительно спросил Афанасьев, уже начиная приходить в норму. После того, что с ним случилось, крики где-то далеко в конце улиц, пролетаемых на полном лошадином скаку, смущали мало. – С тобой-то я куда денусь? Ну?

– Назад.

– В наше время?

– Да.

У Афанасьева что-то сухо, шершаво застряло в горле. Он произнес:

– Значит, ты считаешь, что… что нам пора возвращаться?

– Ты неправильно сформулировал вопрос. Наверно, ты хотел спросить, считаю ли я, что миссия провалена? Я отвечу: да, провалена. – Сильвия выглянула из окошка кареты, потом откинула со лба прядь волос и добавила: – К ее выполнению можно вернуться, но не сейчас.

Евгений посмотрел на клон царя Петра. Тот сидел, чуть покачиваясь в такт движениям несущейся кареты, – огромный, несуразный, с бледным лицом и остановившимся взглядом, ровно дышащий. Его, казалось бы, и не касалось то, что происходит вокруг.

– Он что-нибудь соображает? – шепотом спросил Афанасьев.

– А почему шепотом? – отозвалась та. – Можешь говорить при нем громко. Я его еще запрограммировать не успела. Только дала короткую установку на то, чтобы он вошел в застенок и забрал тебя оттуда.

– А… остальных? Он ведь мог точно так же забрать и остальных.

Сильвия замешкалась с ответом. Потом подумала и, заметно смущаясь (первый раз за все время их знакомства, отметил Евгений), проговорила:

– Видишь ли… м-м-м… Женя. Как бы тебе это объяснить…

– А объясняй как есть, не тупой все-таки. Сильвия снова выглянула в окошко, крикнула:

«Гони, Федя, гони во всю прыть!» Потом взглянула сначала на Афанасьева, затем на новую, не зафиксированную в анналах истории «родню» царя Петра, облизнула толстые губы и сказала:

– Ну, в общем, так. Главная опасность угрожала тебе, так что спасать нужно было в первую очередь тебя. А ребята… один на дыбе, второй на деревянной раме под этими изуверскими мешками с песком… слишком много времени ушло бы на то, чтобы приводить их в чувство, особенно Ковбасюка. А времени у нас мало. Почти нет. Видишь, и так еле успели, погоня по пятам, неизвестно, что дальше будет. А если бы мы стали забирать еще и двух прочих… Тогда нас поймали бы, как мышей в мышеловку. И тогда с нами поговорили бы по-иному… на куски порвали бы, а судя по тому, что я видела и слышала, особенно от добрейшей души князя Федора Юрьевича Ромодановского, они это делать умеют с блеском.

– Да что ты мне рассказываешь про князя Федора Юрьевича Ромодановского, дама! – с тяжелой досадой упрекнул Афанасьев. – Пообщался я с этим милым человеком. Допрашивал он меня, сама же была при этом. И с боярином Стрешневым пообщался, и с Львом Кирилловичем Нарышкиным, милейшим государевым родственником!

Сильвия фон Каучук разозлилась. Она колыхнула могучим бюстом (клон молодого царя Петра посмотрел с явным интересом, хоть что-то человеческое начало в нем просыпаться!) и воскликнула:

– Нечего меня тут отчитывать, как паршивую девчонку! Если бы не я, сейчас бы висел на дыбе и давал роскошные показания! Журналист! Впервые интервьюировал бы не ты, а тебя, и таким оригинальным способом!

Афанасьев пробормотал под нос какую-то смесь ругательств и извинений, потом неопределенно махнул рукой и сказал:

– Это – да, тут спасибо, конечно… В общем, ладно. А какие у тебя дальнейшие планы… на будущее, так сказать?

– Давно не приходилось слышать такого глупого вопроса, – сказала она. – План у меня только один, да и у тебя тоже: уцелеть, гидрид-ангидрид!

– А твоего питомца с собой захватим?

– Ну не тут же его оставлять! Нельзя допустить, чтобы они его вообще увидели. Объясняй им потом, что это вовсе не колдовство и не бесовщина, а нормальный человеческий клон, полученный на основе пробы ДНК царя Петра. Конечно, заберем его с собой, а там, уже в нашем времени, перепрограммируем и…

Сильвия умолкла.

– Что – и?..

– То! Вернемся…

– Сюда?!

– Разумеется! Ребят что, здесь оставлять, что ли? Да и миссию выполнить придется, иначе военный министр нас с потрохами сожрет!

– Этот тупой Бишоп с его свиными глазками… – пробормотал Афанасьев. – Интересно, что его дегенераты творят сейчас в средневековом Китае? Была династия Цинь или там Мин, а будет династия Бобе.

– Щуриться устанет, – сказала Сильвия. – Ну, кажется, подъезжаем! Петр Алексеевич! – рявкнула она в самое ухо «царя». – Иди за мной, слушайся каждого слова, понятно тебе?

Клон Петра дернул шеей, и Афанасьев почувствовал, как мороз бежит по коже: сделал он это ну совершенно как настоящий государь. Потом клон выкатил глаза и проговорил серьезным, чуть хрипловатым баском:

– Все понял, конечно. А что такое ДНК?

– Дезоксирибонуклеиновая кислота, вещество, являющееся носителем генетической информа… – академическим тоном начала госпожа фон Каучук, но тут же поняла, кому объясняет. – Это… а зачем тебе? Какая тебе еще ДНК? Руки в ноги – и драпать, а ты – ДНК!

– Зело знать хочу, – ничуть не смутившись, пояснил Петр № 2.

В этот момент лефортовская карета вкатилась во двор злосчастного боярина Боборыкина, на долю которого выпали такие испытания. Впрочем, от новой порции незабываемых впечатлений хозяина дома спасло то, что он валялся мертвецки пьяный, храпя в унисон с дрыхнувшим в той же палате князь-папой и патриархом Кокуйским и вся Яузы Никитой Зотовым.

Сильвия выскочила из кареты и крикнула:

– Быстро за мной! Нам нужна еще одна бонусная минута, чтобы я успела активировать систему, и если она у нас образуется, то мы отсюда свалим к нашему общему облегчению!

Афанасьев даже не стал спрашивать, что будет в случае отсутствия этой минуты, поскольку обладал живым и развитым воображением. Он бросился к двери, боком выбил ее и кинулся в темные сени. Там сидела девка из дворовой челяди, с расплетенной косой и в одной длинной, до пят, белой, застиранной рубашке. Она вскрикнула и попятилась

в угол, но на нее не обратили ни малейшего внимания. Евгений, Сильвия и Петр № 2 промчались мимо нее, по уже знакомому маршруту добрались до лестницы, ведущей вниз, в подвал, где стояла машина времени. Афанасьев бежал, а бес Сребреник, который все это время, от самой пыточной избы, не пикнул ни разу, сопровождал его бег комментарием:

«Надеюсь, что боборыкинские холопы не пробовали пустить ваш агрегат на металлолом! Какое счастье, что в петровской России еще не открыты пункты приемки цветных металлов! А то местные алкаши не посмотрели бы на дьявольскую машинку, разобрали бы ее и сдали, а деньги отнесли бы в кружало!»

На шум вышла заспанная боярыня Боборыкина Арина Матвеевна. Она даже не раздевалась на ночь, уже не веря в то, что ей дадут поспать. И ведь надо же – она оказалась совершенно права. В руке ее был подсвечник с пятью тусклыми свечами. Арина Матвеевна глянула злыми, воспаленными глазами на озаренных отблесками свеч пришлецов и сказала:

– В дом, как в кабак, в любое время! Что ж, замок содрали, что ли?

– Там не заперто, – на ходу брякнул Афанасьев. Арина Матвеевна хотела было спросить еще, но тут увидела лже-Петра и так и села увесистым задом на тюки, наваленные у стены. Подсвечник покатился по полу и затух. В темноте слышались сдавленные стоны и оханье хозяйки.

Однако долго поохать ей не удалось. На дворе послышались топот, крик, потом выстрелила дверь, и в сени ввалился Меншиков, а за ним Петр. Оба огромные, растрепанные, запыхавшиеся. Петр крикнул:

– Где они? Где воры, где злочинцы, спрашиваю?!

Трясущимися руками хозяйка подняла канделябр, в котором еще теплилась одна свечка, и осветила новых гостей.

– Данилыч, посвети!

– Сей секунд, мин херц! Только чиркну, формальдегид твою в перекись водорода!

Сени осветились. Дом наполнился топотом ног. Кроме Петра и Меншикова в сени натолкались еще трое, а последним, тяжело кряхтя, на крыльцо взобрался и затем вошел в дом тучный князь Ромодановский. Дядюшка Федор Юрьевич был страшно зол. Клочковатые брови нависли над налившимися водянистыми глазами. Он повторил вопрос Петра:

– Где воры?

Хозяйка перетрусила не на шутку:

– Государь… я не… ты… ты…

– Я!!! – бешено крикнул Петр. – Я не про себя, про смутьянов и воров спрашиваю, которые в твой дом прибежали! (Хозяйка окончательно потеряла дар речи.) Ищите по дому, ребята! Чтоб перевернули все вверх дном, а нашли мне этих!..

Люди брызнули по дому. Один Меншиков остался на месте.

– А ты что?! – крикнул на него Петр. – Тебя не касается, что ли? А ну!..

– Ты не кипятись, мин херц. Я так думаю, что искать их не велика хитрость. Наверняка они полезли в подвал, где стоит их хитрая заморская машинка. Для фейерверков будто бы.

Петр замер. Потом отрывисто захохотал, да так, что даже у привычного Данилыча мурашки по коже пробежали. Потом огромными, грохочущими шагами бросился в глубину дома. За ним последовал Меншиков, а Федор Юрьевич Ромодановский уселся на сундук и, глядя круглыми глазами на трясущуюся хозяйку, сказал, утирая лоб:

– Уффф! Ну что ты на меня так уставилась, голубушка? Съем я тебя, что ли? Али я тебя тащу в приказ Тайных дел? Учиним розыск, все выясним. А что, боярыня, кваску у тебя холодного испить не будет?

Арина Матвеевна всплеснула руками и кинулась за квасом для грозного дядюшки…

– Запускаю.

Сильвия, подняв руку, сделала короткое, почти неуловимое движение пальцами, и тотчас же в неподвижном густом темном воздухе что-то стронулось. Заструились, захлестали по стенам сполохи света, неуловимо напоминающие живых, светящихся змей. Осветилось лежащее у стены голое тело преображенца Гаврилы: час назад, выезжая в пыточную избу, Сильвия раздела его, чтобы отдать его кафтан, сапоги и прочее Петру № 2. Теперь Таврило слабо шевелился и мычал.

У Афанасьева начала кружиться голова. Огромный Петр № 2 же стоял неподвижно и только вращал глазами. Сильвия бросила тревожный взгляд на лестницу, и тотчас же верхние ступени затрещали под тяжестью чьего-то тела. Бухнули шаги.

– Готовность номер раз! – с усилием выговорила фон Каучук.

Машина времени словно облилась волнами зеленого, пенно бушующего пламени. Сундуки, стены, иконостас и различного рода утварь перестали быть предметами простого, земного быта. Они казались то фантастическими существами, изогнувшими шеи, растопырившими лапы, выгнувшими спины, то причудливой грядой скал где-то вдали. Лики святителей засияли, запульсировал, надвигаясь и отдаляясь, потолок и вдруг раздернулся, и на Евгения Афанасьева, запрокидываясь и зеленея, стало падать глубокое черное небо.

В этот момент в подвал вбежал, тяжело топоча сапогами, царь Петр. В руке он держал трость с массивным набалдашником. Афанасьеву, который наблюдал государя словно бы со стороны со спокойствием зрителя, удобно расположившегося у телеэкрана, вдруг вспомнилось, как Петр бил тростью Меншикова. За воровство, за казнокрадство, за различного рода ужимки. И Афанасьев засмеялся. Петр вскинул на него глаза и поднял было трость, но тут увидел своего двойника. Лицо молодого царя дрогнуло, щеки втянулись, а глаза, напротив, выпучились и округлились. Петр прохрипел какое-то чудовищное проклятие и швырнул в Петра № 2 тростью. Неизвестно, какие мысли пришли в голову безмозглому и не запрограммированному Сильвией клону, но только он поймал брошенную в него трость на лету и… бросился на оригинал. Государь протянул длинные руки и вцепился в плечи двойника. Из его груди рвалось громкое и хриплое дыхание, словно там одна за другой лопались струны. Обе царственные особы перекинулись суровыми взглядами и, сжав друг друга в отнюдь не дружеских объятиях, застыли в жуткой попытке побороть один другого. То ли клон был посвежее, то ли Петр № 1 мало кушал и много общался с Ивашкою Хмельницким, но именно его ноги подогнулись первыми, и оба покатились на пол. Неизвестно, чем бы кончилась эта потасовка, если бы не появился Меншиков. Окунувшись в сполохи зеленого огня, он разинул рот и стал перечислять все известные ему «химические термины». Впрочем, Александр Данилович на то и был Меншиковым, чтобы удивляться не очень долго. Рот его был открыт что-то около полутора секунд, а потом он обратил внимание на возню на полу. Не дав себе труда снова изумиться, он треснул клона прямо по спине. Тот скатился с царя и стал отползать в сторону, верно, осознав, что соотношение сил изменилось не в его сторону.

– Сюда ползи! – заорала Сильвия.

– Что за чертовщина, мин херц? – в свою очередь крикнул Меншиков. – Ничего себе – огненная машина для фейерверков!!!

– Готовность номер ноль!!! – в отчаянии завопила Сильвия фон Каучук.

Деревянный пол под ногами, казалось, смялся в складки и поплыл. Афанасьев воочию увидел, как сквозь рассохшееся дерево напольного покрытия начинают прорастать зеленые побеги, живые и благоуханные, нежно обвивающие ноги. Петр № 1 разинул рот и ринулся на воров и смутьянов, но тут на том месте, где он стоял, заклокотала воронка, и клуб яркого пламени вздулся и разорвался ярко-оранжевыми с белой сердцевиной огненными протуберанцами.

Миссия «Демо-2020», пусть и в усеченном составе, отправлялась назад. Домой.

Петр неотрывно смотрел в опустевший угол, и на его круглом лице читались ошеломление и страх. Потом он тряхнул головой и выговорил, не глядя на Меншикова:

– Данилыч, вот что… по-моему, пора прекращать водить дружбу с Ивашкою Хмельницким. А то видишь, что с того учинилось?

– Вижу, мин херц, – пробормотал Алексашка, – это еще ничего… Вот у нашего всешутейшего, помнится, на именинах бывало… Приходил к нему в гости трехглавый змий о пяти хвостах, зеленый, опухший, кусал его за чрево и ревел: «Ты почто бороду сбрил, гидрид-ангидрид?» Так что мы с тобою еще ничего, мин херц…

Сверху, из спальных палат, слышался громовой храп князь-папы Никиты Зотова.