- Запаливай, дядя Митрий!..
      - Э-ге, - отозвался Митрий.
      - Ого-го-го, - загоготал он изнутри, - пошло рвать! - и выскочил из амбара.
      Удалой, разбойной глядкой мигнул Кошкину:
      - Теперь куды?
      - Само собой - в город. Товарищ Решетилов, гляди, сейчас начнет...
      * * *
      Здание милиции.
      Закрылись дневные глаза, открылись вечерние - серым шолком нависли потемки.
      Длинный стол завален обоймами и винтовками.
      Бравый старшой, с красной ленточкой на шинели, нагнулся над ящиком с гнездами.
      Вынет из гнезда рубчатую гранату, - подаст милиционеру:
      - Следующий.
      Шуман в синей, истертой рубашке - всюду, где нужен.
      Приказывает точно, дельно, коротко. Добросовестный спец.
      Мечутся ребята молодые, радостным задором закипевшие:
      - Мы - восстали!
      Решетилов в штатском, рабочий Федор в штатском.
      Идет Решетилов к дверям, - вытягивается перед ним постовой, - боевое время, дисциплину знаю!
      - Господин начальник, - козыряет вбежавший милиционер, - так что за городом пожар.
      - Товарищ Шуман, - кличет Решетилов, - сигнал!
      - Слушаю, - отвечает Шуман.
      С топотом и лязганьем вываливается из помещения ударная группа.
      Прямо в глаза Шуману, в холодные, жестко-решительные, скорее взглядом, чем словом, Решетилов сказал:
      - Счастливо, - и выстроившимся милиционерам негромко да горячо: - На военный городок идете, товарищи, за власть трудящихся!
      Без уговору, молча, на караул вскинули.
      Ушел Шуман, ушел в темноту отряд. Поредела цепь восставших. Словно на вокзал, что ли, проводя дорогого, вошел Решетилов в помещение.
      Тащут кого-то. Непосредственно к Решетилову.
      - Товарищ начальник, - вот, задержали...
      Бледное лицо, заметавшиеся глаза, под распахнутой барнаулкой офицерский френч.
      - Куда вы шли и откуда?
      Молчит, дрожат змеящиеся губы...
      - Сейчас скажешь, - тянет рабочий Федор, доставая револьвер.
      - Ради бога... Я... шел домой... это не мой отряд...
      - А чей? - перебивает Решетилов.
      - Начальник гарнизона послал... я был против...
      - Куда пошел отряд?
      - В... тюрьму...
      Ткнул дулом револьвера Федор в откачнувшийся, потом окапленный лоб.
      - Сколько человек в отряде?
      - Двадцать...
      - А-а-а! - за голову схватился Решетилов. Федора за руку в сторону отдернул, зашептал: - У нас сейчас двадцать бойцов. Десять я беру, иду к тюрьме. Ты - тут, распоряжайся.
      Схватил попавшийся короткий карабин, засовывая по карманам обоймы, к прижатому в углу пленнику:
      - Ваша фамилия?
      - И-ва-нов... - еле выговорил непослушный язык.
      - Врет он, товарищ начальник, - вскинулся конвоир, - это из контр-разведки, поручик Бович...
      * * *
      В тревоге, с каждым шагом все глубже вгрызавшейся в душу шла Мария Николаевна к Решетилову.
      Шла, почти бежала, по пустынной улице, оступалась и вязла в сугробах.
      И одна мысль, одна тоска стучала:
      "Только бы не поздно, только бы не поздно..."
      Быстро шла, а казалось, что это время - вечность. Вечность, в которой потонуло прошлое. Как на крыльях летела - легко. Потому что ничто не тащилось за ней по безлюдию снежной улицы от ворот военного городка.
      Оторвался весь след недавней жизни.
      "Номер сорок, - вслух повторяла она решетиловский адрес, - номер сорок..."
      Не колеблясь взбежала на крыльцо, дернула за звонок.
      Женская голова просунулась. Боязливо:
      - Вам кого? - разглядела даму, отпустила дверь.
      - Решетилов, Сергей Павлович, здесь живет?
      - Здесь... Только их дома нету...
      - Как нет? - с отчаянием, со слезами, не верила Мария Николаевна. - Где же он?
      - Уж право... не знаю, - растерялась женщина. - Да что вы, барышня милая, бог с вами... Лица на вас нет!..
      - Где же он? Где он? - умоляла Мария Николаевна.
      - Ой, лихонько, - испугалась женщина, проникаясь настроением Марии Николаевны, - да как ушел с час, аль-бо с два, так и нету... Ой, да не ходили бы вы, барышня милая, - тараторила она, выскакивая на крыльцо, - на улице-то нехорошо уж больно... Глянь-ко притихло все как...
      Вечерело.
      Два милиционера добрались до угла, сняли с плеч винтовки и стали у забора по одну сторону угла и по другую. И когда Мария Николаевна пересекала следующую улицу, и там откуда-то взявшиеся два вооруженных человека отделились от забора и молчаливо заняли посты.
      А она бежала к тюрьме, потому что некуда было больше бежать.
      Не спрашивала себя зачем, а шла подгоняемая могучим инстинктом, обливаясь слезами, беспомощная и жалкая. Ни единой души не встретив, мимо наглухо замкнувшихся, черствых домов, выбрела на площадь, на крутой обрыв реки, против острога. Низким забором, жутким четырехугольником осела тюрьма.
      Шла вперед, к темным полям, а оттуда, к ней, другая женщина.
      Повстречались, взглянули, остановились и поняли.
      И встречная обняла Марию Николаевну за плечи, тихонько повернула:
      - Отойдем, голубка... гонют оттуда...
      Отошли не спрашивая друг друга и сели у обрыва на лавочку, одинокие в сумерках вечера, как отставшие от пролета печальные птицы...
      Незнакомые и разные - Мария Николаевна, жена начальника гарнизона, и просто Федосья, жена деповского смазчика, и вместе родные и близкие единым чувством, единым сердцем, - две измученные женщины смотрели скорбно на черный острог.
      Темнело быстро, молчал проклятый город...
      * * *
      Мещанин Опенкин, старожил и домовладелец, обитал напротив ворот военного городка. И сейчас, завернувшись в тулуп, стоял за забором в своей ограде и, сквозь щель, терпеливо смотрел на улицу.
      Больше всего он боялся, как бы не повредили заново сложенную дымовую трубу. И без хозяйского глаза в такую ночь свой дом и усадьбу оставить не мог. Потому и торчал на дворе уже с час, ожидая, что будет.
      У ворот городка обычно маячил один часовой.
      Теперь их было трое и ружья держали они в руках.
      Глотала ночь последний слабый свет, поскрипывал морозец.
      Недавно был слышен говор, выклики, движение солдат. Теперь и это стихло и над городом словно закрылась стеклянная крышка, отгородившая его от звуков.
      Против этого затишья даже каленые нервы Опенкина боязливо настораживались. Что еще будет?..
      Обернулся, удивился: за сараем небо расцветало огненным заревом.
      "Где же горит?" - соображал Опенкин.
      А медно-красный полог огня дышал и расширялся, как северное сияние. Уже пламя жгло тело города, а он все молчал, окованный
      мертвым оцепенением. И, наконец, откуда-то с колокольни, сорвался несмело набатный, словно пробный удар, повторился еще и смолк, испуганный молчанием...
      Освещались кровавым, зловещим блеском кирпичные корпуса и не было почему-то теперь часовых у ворот.
      И внезапно, издали, со стороны тюрьмы, трескуче рассыпался ружейный залп... И, вдобавок, пощелкали одиночные выстрелы.
      Опять замерло.
      С тупым любопытством ожидал Опенкин.
      От ворот городка отделились три фигуры, перебежали на сторону опенкинского дома и, хоронясь в тени, остановились как раз против щели. Стояли и один у другого поспешно срывали погоны. Потом убежали, оставив прислоненной к заплоту винтовку.
      И вскоре, другие, темные фигуры, горбясь и пригибаясь, как призраки, заскользили вдоль стен.
      Приостанавливались у раскрытых ворот городка и таяли в их мраке.
      Вот крикнул кто-то, и Опенкин подскочил от оглушительно ахнувшего выстрела...
      Ожила, пробудилась ночь, наконец-то развязался узел молчания.
      Жиденько в начале, поднялось ура. Перекинулось подхваченное...
      Шум окреп.
      Ура расло, вливались новые глотки, разрастался грозный гул...
      Ударил выстрел - потонул в человеческом реве.
      Резко, перебивая голоса, как сорвавшийся с цепи, загрохотал пулемет и тут же стих, точно подавился.
      В бездне двора металась неясная, разъяренная масса, точно озеро разбушевавшееся билось в берега.
      В окнах, вверху мелькали и тухли нервные вспышки огней. Бежали там, внутри со свечами. Уже переплескиваются в улицу брызги людской волны выскакивают за ворота одиночные люди. Поминутно то там, то здесь властно прокатывается выстрел, алей и ярче полыхает зарево на кирпичных стенах, слившихся с ночью.
      Визги, крики. Несется к опенкинскому забору раздерганная кучка людей, спинами ударяются в затрещавшие доски. Короткими револьверными хлопками огрызаются на со всех сторон наседающую массу.
      - Братцы, спасите, спасите, - пронзительно верещит знакомый Опенкину голос, голос Малинина, городского головы...
      И тут же, словно прорвав плотину, поток солдат, винтовки наперевес, обрушивается на прижатых к забору...
      * * *
      Их девять человек.
      Это их, отворив свой зев, выбросила тюрьма в темень ночи.
      По трое в ряд. Руки скручены за спиною.
      Мерно шагают, идут - куда?
      Как гроба заколоченные дома - отклика не дождешься.
      Предали их ночной пустыне, от живых еще отрешились люди, позабыли.
      Уже умерли они для тех, кто, связанных, передал их конвою смертников.
      Вывели в расход, и дела о них, вероятно, складываются сейчас в архиве. Осталась пустая формальность - расстрел...
      Баландин шагал во втором ряду с краю. Около путался в длинной шинели, оступался в снегу и шашкой звенел конвойный. Или палач?
      Бесконечно высоко, бесконечно чуждо искрились в бархате неба прекрасные, безучастные звезды. Жестко и больно схватила запястья грубая веревка - на расстрел идущего вязали, - не все ли равно?
      И эта саднящая боль и широко раздавший грудь морозный, вольный воздух после спертой тюремной вони, - странно заслонили почти физическую осязаемость грядущей казни. И это тихое ночное шествие развеяло кошмар пережитых часов. Сосед Баландина шатался, старался не отстать и что-то глухо бормотал все время.
      - Гляди, горит... - внезапно выговорил он ясно.
      Баландин оторвался от бездумной путаницы мыслей. Со всех углов в его мозгу слетались мысли, куда-то устремлялись и,
      натыкаясь на какой-то выросший заслон, бессильно падали и путались перед его стеною.
      И оттого, хоть мозг работал страшно, - было полное бездумье.
      С трудом приподнял голову. На черном горизонте восходило небывалое светило, пламенным багровым глазом моргавшее издали...
      - Сворачивай налево!
      И, замедляя шаг, процессия влилась в ущелье переулка, кончавшегося лесом. Раздвинулись в ухабах и сугробах, точно пьяные избушки, как кладбище разбитых кораблей. Пахнуло издали родным, сосновым бором...
      А шедший впереди Баландина вдруг спотыкнулся и упал. И все остановились.
      Конвойцы подбежали подымать.
      Мучительная, смертная тоска змеиными глазами поглядела на Баландина.
      Он стиснул зубы. Крепче-крепче.
      И знал, что если чуть поколебаться, малость приослабнуть - и сразу распадется все и онемеют ноги.
      - Пошел, пошел! - заторопили сзади.
      Как тяжело, как неохотно шевельнулось тело, приходя в движенье...
      И, совершенно неожиданно, как будто сверху, звенящий крик:
      - Товарищи, ложись!..
      Мысль - молния: - Решетилов!
      Слепо бросился в снег и, в тот же миг, над ним из-за сугробов хлобыстнул огнистый залп...
      Прыжками, через городьбу сбегались люди, совались на колено и гулко разрывали пламенной иглою темноту.
      - Сдавайся, суки!..
      Некому сдаваться, кто может - убегает.
      К Баландину вплотную подскочил солдат, штык близко, - беспощадная стремительность замаха... Удержался:
      - Лежи, товарищ, сейчас развяжем...
      Кричит Решетилов:
      - Баландин тут?..
      Душа взорвана радостью звериной, с земли кричит, отзывается:
      - Здесь, здесь!..
      Кругом смеются, выкликают, истерически рыдают вырванные от расстрела люди.
      - Да стой, чорт! - ворчит Решетилов, - стой, Николаха, дай руки-то развязать...
      А за домами рос пожар волнистой буйной гривой. Послышалась далекая стрельба...
      И вдруг - глаза Баландина радостно схватили бегущую к ним из переулка, спотыкающуюся по сугробам женскую фигуру в белом платке и знакомо-родном жакете...