Всего пять минут, мистер Ласситер. Больше я ничего у вас не прошу.

– Вам всем нужно пять минут, – сказал Гектор.

Она нахмурилась:

– Нам всем?

– Вы далеко не первая, солнышко. – Гектор отпил глоток апельсинового сока и затушил окурок сигареты. – Скажите, сколько тут вас, «ученых», собралось в Сан-Вэлли на эту конференцию Хемингуэя?

Она пожала плечами.

– Сотни две?

– И я думаю, что каждый из них обязательно обратится ко мне, – сказал Гектор. – Как вас зовут, солнышко?

– Ребекка. Ребекка Стюарт.

Ребекке на вид было двадцать три или двадцать четыре года. Светлые волосы высоко подняты и закручены в осиное гнездо, в котором наверняка застряла бы пуля. Голубые глаза постоянно бегают.

– Сначала я решила, что вы, скорее всего, актер. Знаете – Уильям Холден? Затем посмотрела внимательнее и сверилась с фото в буклете, которые раздают на конференции. Вот тогда я вас узнала. – Она улыбнулась слегка кокетливо. – Гектор Ласситер – последний из писателей «Черной маски». «Последний, кто остался из Потерянного поколения». Привлекательный мужчина, автор романов, сценарист и путешественник. «Человек, который проживает то, что пишет, и пишет то, что проживает». Вы почти так же знамениты, как и Папа, мистер Ласситер.

Гектор выдавил улыбку: ее последнее высказывание сильно его задело.

– Видимо, мне повезло. Вы самая хорошенькая поклонница Хемингуэя, которая заинтересовалась и моим творчеством, Бекки. Однако я интервью не даю. Даже таким симпатичным молоденьким девушкам, как вы.

Она надула губки:

– Но вы же единственный, кто знал Папу еще в те далекие дни, в Париже и Италии. Говорят, что вы единственный, кого принимает миссис Хемингуэй. – Ее слегка косенькие глазки расширились. – Вы же главный оратор!

В былые времена Гектора в самом деле многие считали «человеком, который проживает то, что пишет, и пишет то, что проживает». Это был ошейник, который повесил на Гектора Энтони Бучер[6] в начале тридцатых годов, он прижился, потому что оказался слишком близок к правде.

Гектор не мог отрицать, что события его жизни всегда ложились в основу его художественных произведений. Эта тенденция с годами углублялась и становилась более сложной. Это делало воспоминания не только утомительным занятием для Гектора, но даже опасным для его работы, поскольку слишком обнажало сам костяк, на котором был основан его художественный вклад.

А Гектор любил оставаться в курсе дела: какими бы вялыми и недалекими ни были их беседы, ему все равно было интересно слышать этих так называемых ученых и молодых интеллектуалов. Ему куда занимательнее было раскрывать их и использовать в своих произведениях, чем копаться в памяти для поддержки их эфемерной учености.

Гектор вытряхнул из пачки «Пэлл Мэлл» еще одну сигарету. Он поколебался, глядя на голубой огонек своей зажигалки «Зиппо».

– Вы правы, милая, – сказал он. – Я согласен выступить перед всеми вами сразу, а не беседовать с каждым по очереди. Хотя вы бы наверняка стали одной из избранных, если бы у меня было такое желание. Но у меня его нет. Простите, солнышко.

– Но, мистер Ласситер, вы ведь там были!

– Вот что я вам скажу, Бекки: приходите послушать мой доклад. Я сделаю все возможное, чтобы заставить вас почувствовать, что вы тоже там были. Все вы.

Гектор собрал бумаги, разложенные перед ним, и сунул их назад, в папку. Он не мог отвести от нее глаз. Эта стопка бумаг занимала его мысли уже несколько дней, подминая под себя все на пути, подобно катящемуся камню.

Рукопись в папке была настоящей причиной его появления в Айдахо.

Несколько недель назад с Гектором связался задыхающийся от волнения торговец книгами. Он заявил, что наткнулся на старую рукопись Гектора, относящуюся к началу двадцатых годов. Торговец книгами жаждал получить дополнительную информацию относительно своей удивительной находки и действительного автора этого рукописного творения, дабы содрать побольше драгоценных долларов с какого-нибудь клятого коллекционера.

Когда торговец передал ему содержание рассказа, Гектор похолодел. Слишком хорошо он помнил это произведение.

И уже давно смирился с его потерей.

Гектор отдал написанный от руки набросок вместе с другими драгоценными работами Хемингуэю в Париже много лет назад. Папка затерялась среди бумаг самого Хемингуэя, когда их упаковывала его первая жена Хэдли, и затем была безвозвратно утеряна, когда Хэдли оставила чемодан со всеми бумагами без присмотра на Лионском вокзале в 1922 году.

Потеря рукописей Хемингуэя поссорила его с женой и привела к их разрыву. Много лет спустя Хэдли все еще извинялась перед Гектором за утрату его работ вместе с рукописями мужа.

Когда рассказ, который канул в неизвестность, вдруг появился несколько недель назад, причем передавался из одних загребущих рук в другие, Гектор не знал, что и подумать.

Сначала он прикинул – не соврал ли Хемингуэй относительно кражи чемодана много лет назад? У Хема всегла имелась склонность приукрасить, расцветить… рассказывать невероятные истории о себе и о других. В те давние годы Гектор прощал Хемингуэю эти недостатки, хотя никому другому он бы их не простил. Ведь в конечном итоге Хем был собратом по перу, поэтому грань реального и того, что появлялось на страницах, стиралась. Гектору также довелось читать многое из того, что у Хемингуэя якобы украли. И то были вовсе не первосортные произведения Хема. Но миф о том, что всю его прозу сперли? Что же, это был милый трагический эпизод в биографии молодого писателя. Кое-что возбуждающее для публицистов и даже биографов. Задумка с дальним прицелом.

Но все же Гектор не смог поверить, что Хем мог пойти так далеко.

Тогда он начал думать, а не была ли вруньей Хэдли Хемингуэй?

Он выследил Хэдли, нашел ее в доме в Чокоруа, лесистой и гористой местности в Нью-Гемпшире, где она теперь жила со своим вторым мужем, ушедшим на пенсию журналистом, превратившимся в поэта. Гектор полчаса проговорил по телефону с Хэш, как он ее ласково называл в старые времена в Париже. Бывшая первая жена Хемингуэя сумела убедить Гектора, что чемодан был действительно украден, что все было точно так, как она рассказывала несколько десятилетий назад. Она даже снова поплакала – обида оставалась такой же горькой, как и раньше.

Хэдли снова бесконечно извинялась перед Гектором за то, что потеряла его рукописи сорок три года назад. Гектор повесил трубку после того, как несколько раз уверил Хэдли, что давно ее простил. И возненавидел себя за то, что разбередил старую рану.

Если Хем и Хэдли не лгали, значит, тут замешан кто-то третий, и есть надежда, что другие утерянные работы Гектора – и Хема – могут быть найдены.

Попытки Гектора проследить, откуда появилась рукопись, через продавца редких книг не принесли успеха: все проделывалось через посредников. И это тоже вызывало недоумение.

И все же должен же быть какой-то путь…

Гектор покачал головой и взглянул на Бекки. Перед ним сидела так называемая специалистка по Хемингуэю, и тем не менее она ничем не могла ему помочь.

Он мысленно улыбнулся: если посвятит ее хотя бы в малую толику своих мыслей, бедняжка наверняка впадет в столбняк в профессорской вариации. Допил виски. Закрыл блокнот и надел колпачок на ручку. Похлопал молодую женщину по руке:

– Вам не стоит заниматься изучением умерших писателей, Бекки. Я знаю, Хем фигура значительная – самая значительная из всех нас, наверное, – но перестаньте гоняться за призраками. Прекратите суетиться по поводу произведений других людей. Идите и напишите свой собственный роман.

Бекки изумилась:

– Нет, я не смогу это сделать.

Гектор улыбнулся, сдвинул брови:

– Почему же, черт возьми?

– Разве вы не слышали, мистер Ласситер? Роман умер.

Донован Криди сидел на стуле, засунув руки глубоко в карманы пальто и спрятав лицо в тени полей фетровой шляпы. Он скрипел зубами от злости, наблюдая за шумными американскими писателями, сидевшими за столиком рядом с поблескивающей жаровней. Предполагалось, что все они заявились в Париж, чтобы писать и поднабраться опыта, какого в строгой Америке им было не видать. И все же для них эта поездка была лишь долгой пьяной вечеринкой… временем, потерянным на смех и избыточную выпивку. Распущенные дилетанты – вот кто они такие.

Сидевшая напротив девушка сказала что-то Криди. Он рано понял, что амбициозному человеку никогда не помешает внимание привлекательной женщины. Реквизит на все случаи жизни. Поэтому он повернулся и одарил ее взглядом, который должен был означать, что он внимательно слушает то, что она тщилась изложить на своем неуверенном английском с грубым акцентом.

– Роман девятнадцатого века умер.

Она мешала Криди уделить все внимание мужчинам за столом, он разозлился и повернулся к женщине…

– Очередное дерьмо Хемингуэя. – Он глухо повторил: – Хемингуэя. – Криди краем глаза следил за мужчинами за столом, хотел, чтобы они услышали его замечания. Но и боялся, что это может произойти, поэтому сказал женщине: – Мне обрыдло слушать, что он заново изобретает наш язык. Мне надоело слышать эту муть, что Хемингуэй непризнанный гений и самая охраняемая тайна Парижа. – Криди приподнял шляпу и рукой пригладил зачесанные назад жгуче-черные волосы и снова низко опустил поля.

Симона, начинающая поэтесса с милым, добрым личиком, молодая женщина в нищем после Первой мировой войны Париже, которая, как потерявшийся щенок, таскалась за Криди после Дня благодарения, привлеченная его приличной одеждой, стройным, высоким телом, аристократическими орлиными чертами и пронзительными темными глазами, пожала плечами и сказала:

– Так ведь все это говорят, Дон, что Хем гений. Что это только дело времени. Я читала несколько рассказов и стихотворений Эрнеста в маленьких журналах. В них что-то есть, я так думаю. Он модернист. Его идеи насчет писательства и, в частности, насчет краткости очень… интересны. Может быть, даже существенны.

Криди покачал головой. Он выбрал эту девицу как раз за ее интересы и склонность к такого рода сантиментам. Но сейчас он уже начал думать, что тут явный перебор – цена слишком высока. Стоит ли ему прекратить всякие с ней отношения, избавиться от нее без риска снова столкнуться и услышать, как она его поносит в этом извращенном светском круге? Он сказал:

– Только взгляни на Паунда, вон он там, в этом дешевом костюме и с безумной прической. Так называемый великий поэт. И в самом деле, тратит свое время на этих придурков. Когда только они находят время между пьянством и посиделками в кафе, чтобы писать? И ради бога… эти потрепанные пиджаки Хема, которые он носит на старые фуфайки… Хемингуэй похож на какого-то анархиста. Ему давно пора подстричься. – Криди пожевал губу и добавил: – По крайней мере, у Паунда правильное отношение к этой проклятой жидовской угрозе.

Симона тут же подумала, что Криди, вероятно, забыл ее фамилию. Или решил, что она немецкая. Она отпила глоток бренди и положила голову на руки:

– Ты когда-нибудь разговаривал с Хемом?

Криди разговаривал. Один раз.

Хемингуэй тогда, прошлым летом, был с компанией выскочек с Левого берега. Среди них был и довольно хорошо одетый, симпатичный и высокий мужчина, который сейчас сидел между Хемингуэем и Эзрой Паундом. Они в тот вечер в волю над ним поиздевались – Хемингуэй отпускал шуточки насчет Криди, хотя он простоял, облитый презрением, в их компании не больше трех минут.

Разумеется, все они тогда были пьяны. Симпатичный мужчина был с какой-то хорошенькой телкой. Все эти модернистские американские писатели просто пьяные дегенераты и больше ничего.

Криди отпил глоток вина и покачал головой.

– Нет. Я никогда не пытался поговорить с Хемингуэем. Я и так знаю, что он позер и хвастун.

Он задержал вино во рту, от чего онемели язык и передние зубы. Наконец сказал:

– Тот мужчина с Хемингуэем, темноволосый, с голубыми глазами… в кожаном пиджаке и коричневой фетровой шляпе. Кто он такой?

– Гектор Ласситер, – сказала Симона. – Еще одна будущая звезда, если верить Гертруде. Он из Техаса. Часто бывает в ее салоне, один из ее любимчиков. – Она огляделась, затем добавила вполголоса: – Несмотря на то что они утверждают, будто пишут только во славу американской литературы, поговаривают, что Гектор втихаря пишет детективные рассказы для дешевых журналов в Штатах. Отсюда у него деньги на приличную одежду и рестораны. Он вроде пишет для чего-то под названием «Черная маска». Разве это не дичь? – Наверное, чтобы возбудить ревность Донована, Симона добавила: – Вообще-то Гектор довольно очарователен и хороший писатель. Женщины в Квартале все от него без ума.

Криди скрипнул зубами, глядя на Хемингуэя и другого человека, которого звали Ласситер.

Через несколько дней Криди сидел в глубине кафе, одетый в отутюженный черный костюм и галстук, и энергично писал в своем блокноте, в то время как другие писатели и поэты-эмигранты, омерзительно пьяные, танцевали и шутили, тратя попусту драгоценное время и уничтожая свою печень.

Пьянь подзаборная – так думал о них Криди. И сколько же евреев из дома теперь пасутся на левом берегу, печатаются в маленьких журналах, которые отказывают ему, Криди. В последнее время создается впечатление, что во всей литературной жизни Парижа заправляют евреи. Криди вспомнил Гертруду Стайн и тот единственный случай, когда она позволила ему находиться в присутствии себя. Раскорячившись на своем троне, наклонившись вперед и упершись толстыми руками в жирные бедра, она уставилась на него своими темными жидовскими глазами и спросила:

– Мы прочитали рассказ, который вы нам оставили, мистер Криди.

Он был счастлив, глаза сияли. Но момент, казалось, тянулся вечность.

Он на мгновение смешался, не мог выдержать пронизывающий, немигающий взгляд Стайн. Отведя свой взгляд, он подумал, а не видит ли она что-то внутри него, что-то такое, о чем бы ему не хотелось, чтобы эта публика знала. Криди на самом деле не нравились их произведения. Книги Стайн казались ему бессмысленной детской мурой, но он слышал, что, если они его примут – если она его примет, – это наверняка поможет ему напечататься. Готовясь к встрече со Стайн, он прочитал эссе о модерне Эдмунда Уилсона[8] и теперь старался вспомнить хоть что-то, чтобы как попугай повторить это Стайн и произвести на нее впечатление.

Криди решил, что уж, коль скоро его допустили в дом, он вполне может поддержать их верования… говорить с ними, употребляя те же заковыристые слова, которые они считают своим литературным языком. Но статья ему наскучила, он просто пробежал ее по верхам. Теперь же, когда ему все это понадобилось, память ему изменила, он ничего не мог вспомнить. Он чувствовал свой собственный пот под мышками и на шее. Под пристальным взглядом Стайн, длинное предложение, которым он хотел ее поразить, сократилось до одного хриплого слова:

– И?.. – спросил он.

Стайн подняла руку, рассердившись, что он перебил ее на середине предложения. Она сказала:

– Люди просят критики, тогда как на самом деле желают услышать только похвалу. Поэтому я не скажу ничего, мистер Криди, и вы можете воспринимать это, как вам будет угодно. – Пока он так стоял, пытаясь придумать, что бы такое сказать, что поразит ее и толпу подпевал, она обратила свое внимание на другого человека – Ласситера.

С той встречи прошло много недель. Он успел заполнить насколько блокнотов своей прозой, но слова Стайн продолжали преследовать его.

Теперь на его блокнот упала тень, освободив его от воспоминаний о Гертруде. Криди поднял голову. Перед ним стоял высокий человек лет пятидесяти, весь в черном. Если судить по покрою костюма – американец.

Не дожидаясь приглашения сесть, незнакомец выдвинул стул и бросил на его спинку свое черное пальто. Сел сам и закурил сигарету с помощью спички, которой он щелкнул по гладкому ногтю большого пальца. Он сказал:

– Донован Криди. У меня есть для вас предложение. Большая удача.

На писателя этот человек не походил. Он также не напоминал многочисленных редакторов мелких журналов, которых развелась прорва на Левом берегу. Другой писатель недавно поведал Криди о некоем «издателе», который берет с авторов гонорар, чтобы напечатать их произведения небольшим тиражом в «тщеславиздате». Возможно, этот человек один из них. Криди повернул голову и спросил:

– Кто вы такой, черт побери?

– Давайте скажем так: я был в том кафе несколько дней назад, сидел за вами, когда вы беседовали с вашей хорошенькой подружкой-француженкой. Я слышал, что вы сказали о Хемингуэе. И о Паунде. Полагаю, мы с вами можем помочь друг другу.

– Кто вы такой?

– Меня зовут Уильям Куртц. Дома я работаю на особую организацию. Один человек в этой организации, его зовут Гувер, беспокоится насчет того, какое влияние большая часть поэзии, живописи и прозы, производимая здесь американскими эмигрантами и во все больших объемах попадающая домой, может иметь на моральное состояние нашей страны, особенно на нашу молодежь.

Криди хотелось согласиться, но он осторожно спросил:

– Этот Гувер, он что, некто вроде проповедника? Ваша организация принадлежит Церкви? – Если так, то Криди не о чем беседовать с этим человеком, и он от него немедленно отделается. Криди отделался от Бога, когда еще был ребенком, до того как его семья переехала в Америку, – такая тьма неуслышанных молитв и миллионы невыполненных пожеланий, столько просьб о мести презираемым конкурентам проигнорированы. Ты сам ловишь свою удачу, сам разделываешься со своими врагами. Мир принадлежит самоуверенным, самодостаточным людям.

Куртц выпустил дым в лицо Криди и с улыбкой сказал:

– Это вряд ли. Мистер Гувер ранее возглавлял Сектор регистрации враждебно настроенных инопланетян. Он недавно стал заместителем директора ФБР Мистер Гувер – блестящий, предусмотрительный человек. Он всегда смотрит вперед. И он рьяно взялся за то, чтобы помешать всем этим богемным дегенератам проникнуть назад домой через посредство «искусства», произведенного в этой грязной Гоморре.

Криди еще раз внимательно присмотрелся к мужчине, чтобы убедиться, что он говорит всерьез. Вдруг Хемингуэй и Ласситер решили над ним подшутить, и это еще один их пьяный розыгрыш.

– Не уверен, что понимаю, – сказал Криди.

– Поймете. Мы не ленивые мечтатели, которые заполняют эти кафе, мы не болтаем зря языком. Мы действуем. У нас есть для вас первое задание – нечто вроде теста. Кстати, я думаю, что вам оно придется по душе. Этот Хемингуэй, мы некоторое время следим за ним. Он журналист и печатает романтические статьи насчет всего этого дерьма. – Куртц махнул рукой, как бы охватывая весь Левый берег. – Это делает его еще опаснее.

Куртц протянул Криди сигарету, судя по виду, сделанную по особому заказу – три четких золотых колечка на одном конце, – и дал ему прикурить, еще раз щелкнув спичкой о ноготь большого пальца. Криди даже кровь в голову бросилась от дорогого экзотического табака.

– Я тут узнал некоторые секретные вещи, – сказал Куртц. – Эти данные требуют выполнения определенной задачи. Причем для особого человека.

Незнакомец наклонился поближе.

– Через несколько часов миссис Хэдли Хемингуэй сядет в ночной поезд на Лионском вокзале. С ней будет чемодан со всеми имеющимися на сегодняшний день рукописями ее мужа. Если бы вы выбрали время, сели в этот поезд и выполнили бы поручение, то, прямо скажем, мистер Гувер был бы очень вам признателен.

Куртц откинулся на стуле и принялся пускать вверх колечки дыма.

– Должен сказать, это совсем недурно, когда мистер Гувер тебе признателен.

Гектор повесил трубку и вышел из телефонной будки. Мэри Хемингуэй пригласила его в дом на коктейль вместе с одним-единственным ученым, с которым согласилась встретиться, – он якобы заинтересован в том, чтобы написать биографию Мэри.

Усаживаясь на свой стул у стойки, Гектор покачал головой. Не прошло еще и пяти лет после смерти Хема, а они уже пишут книги о его неудачно выбранных женах.

Дома Хема на Кубе и в Ки-Уэсте уже превращены в музеи.

Гектор посмотрел в зеркало за стойкой, отпил глоток виски и снова покачал головой.

Как бы Хем все это ненавидел. Он всегда заботился о своей карьере, о своем наследии. Всегда говорил, что пишет для «затяжной игры» – пути, который продолжится дольше его земной жизни. Но все это внимание должно было быть посвящено его творчеству, рассказам и романам.

А мысль о том, что потные туристы станут пялиться на кровать, где он изредка и кое-как занимался любовью со своей второй женой, или на бассейн, где он редко или вообще не плавал, или на письменный стол, за которым он в обычное жаркое лето Ки-Уэста сидел и писал? Все это вывело бы Хемингуэя из себя, если бы он когда-нибудь мог себе такое представить.

Гектор понимал, что пройдет какое-то время – и Дозорный дом будет, как и его предшественники, открыт для публики, гиды начнут водить людей туда, где умер Хем. Зеваки будут останавливаться на том месте, где он упал, превратив свою голову в месиво.

Возможно, что такого не произойдет.

Может быть, Мэри удивит Гектора, как один-два раза раньше.

Как сказала Ребекка, изучавшая Хемингуэя, отношения между Хемом и автором детективов завязались очень давно, когда еще оба водили санитарные машины в Италии. Гектор знал (по крайней мере, встречал) всех четырех жен Хема. В Париже и Испании он поддерживал Хэдли Хемингуэй, когда Паулина пыталась увести у нее мужа.

Позднее, когда Хем обосновался в Ки-Уэсте, что произошло частично по настоянию Гектора, он познакомился и с Паулиной, второй миссис Хемингуэй, хотя ей так и не удалось ему понравиться.

Затем, в разгар Гражданской войны в Испании, Хемингуэй встретил свою будущую третью жену, Марту Геллхорн, единственную из его женщин, которую Гектор люто ненавидел.

В 1959 году, после двадцати двух лет разрыва, Гектор отправился на Кубу, надеясь помириться с Хемом. Там он познакомился с последней женой Папы, Мэри Уэлш, журналисткой, которая превратилась в домашнюю хозяйку и профессиональную миссис Хемингуэй.

В то время физическое и психическое здоровье Хема уже стремительно ухудшалось.

За несколько дней в Финке Гектор прочитал несколько произведений Хема, над которыми тот работал тогда: два романа и парижские воспоминания писателя, недавно опубликованные под названием «Праздник, который всегда с тобой». Гектор также попытался поближе познакомиться с Мэри. Уже в 1959 году Мэри готовилась к вдовству и разрабатывала стратегию своего поведения после смерти Папы. Это вызывало у Гектора неприязнь.

В то утро, когда умер Хем, Мэри позвонила Гектору. Она решила, что его самый старый друг заслуживает того, чтобы о гибели Хема сообщила ему вдова.

Это был очень странный телефонный звонок.

Разумеется, Мэри была в шоке, но корни его были глубже, чем Гектор мог определить или описать. Звонок заставил его сомневаться в действительных обстоятельствах гибели Хема. Иногда, когда память о Хеме неожиданно наваливалась на Гектора, он задумывался: действительно ли Хем покончил с собой или здесь таилось что-то зловещее? Особенно если учесть, что уже в 1959 году на Кубе Мэри мечтала о том, чтобы стать душеприказчицей Хема.

Гектор, терзаемый этими подозрениями, предпочел четыре года после смерти Хема не терять Мэри из вида. Затем неожиданно, несколько недель назад, примерно в то же время, когда торговец редкими книгами поведал Гектору о внезапном появлении его собственной, давно утерянной рукописи, Мэри пригласила его в Айдахо и попросила помочь или, по крайней мере, внести какую-то лепту в редактирование еще одного неизданного произведения Хема – длинного романа, который Мэри собиралась назвать «Острова в океане». Она намекнула также на свои собственные мемуары.

Гектор обрадовался этой возможности. Он не особенно заинтересовался «Островами», он читал рукопись на Кубе и нашел роман раздутым, несобранным и слишком напоминающим «Иметь и не иметь». К тому же он не любил возиться с чужими произведениями, а тем более с работами Хема.

Но вокруг всего, касающегося Хемингуэя, сейчас, похоже, сгущалась какая-то зловещая атмосфера.

Помимо неожиданно возникшего рассказа, до него дошли слухи, что поговаривают о появлении других посмертных произведений Хема, связанных с Гектором, включая «утерянную» или сокращенную главу из «Праздника, который всегда с тобой» – романа, который в действительности был о Гекторе.

С точки зрения «затяжной игры» самого Гектора – его собственной приближающейся посмертной карьеры – еще более пугающей была возможность, о которой говорилось в сноске к машинописной копии утраченной главы «Праздника». Якобы может существовать рукопись романа, основанного на жизни Гектора.

Если верить дружественно настроенным ученым, которые об этом слышали и затем поделились с Гектором, роман был написан в последние безумные месяцы, приведшие к его трагическому лечению в больнице Мэйо.

Хем отлично знал, где закопаны «многочисленные трупы» Гектора, если можно так выразиться. Хем слишком близко был знаком со «скелетами» в шкафу Гектора – еще одно клише, смысл тот же.

И в последние годы своей жизни Хем часто вводил читателей в заблуждение, поскольку мембрана между вымыслом и реальностью у него почти исчезла.

Гектору даже думать было страшно, что могло содержаться в такой рукописи и как это могло сказаться на его собственной «затяжной игре» – его собственном наследии, каким бы скромным оно ни было. То есть если вообще ему есть что оставлять.

Поэтому Гектор принял приглашение Мэри.

Пообещал сделать все возможное, чтобы почистить «Острова».

Он попытается побольше узнать о последних днях Хема. Может быть, попробует понять, что же на самом деле произошло в то ужасное утро в июле 1961 года… успокоится, убедившись, что смерть Хема все же была самоубийством.

Гектор попытается догадаться, каким образом всплыл тот его давно потерянный рассказ и имеет ли к этому какое-то отношение Мэри.

И он поищет ту утерянную главу из «Праздника, который всегда с тобой», а также посмертную рукопись, в которой он – центральная фигура.

И если он их найдет, он все уничтожит.

Гектор считал, что это будет справедливо, потому что его жизнь (какой бы убогой она ни была) принадлежит только ему, и больше никому.

Он посмотрел на свой бокал, затем поднял глаза на зеркало. На другом конце зала сидел молодой темноволосый человек с блокнотом и ручкой. На нем обычный костюм и галстук. Гектор скорчил кислую мину. Он подписал чек, приписал внизу номер своей комнаты и поднялся.

Он немного поколебался, затем направился к молодому человеку:

– Пора закругляться, Энди. Тебе тоже пора спать. Я, возможно, завтра поднимусь пораньше… сейчас трудно сказать. Что скажешь, сынок? Не желаешь ли немного порыбачить?

Молодой человек не поднял головы. Он продолжал сидеть, вроде бы полностью погруженный в свои записи в блокноте. Его щеки и уши начали медленно краснеть.

Примерно семь месяцев Гектор и его постоянная моложавая тень, Энди Лэнгли, вели подобные односторонние разговоры. Гектор тихо фыркнул и покачал головой. Черт бы побрал это ФБР… Вместе с проклятым Эдгаром. Он сказал:

– Спокойной ночи, сынок. Не забудь написать Директору, что я сотворил нечто интересное, чтобы он считал, что ты отрабатываешь свои деньги.

Гектор уже повернулся, чтобы уйти, когда ему в глаза бросилось имя, написанное крупными буквами в блокноте Энди, и сердце его забилось чаще.

Донован Криди.

Донован Криди ненавидел Виллидж с его богемой, красными и гомосексуалистами – нелепыми, жеманными мужчинами, которые не стеснялись держаться за руки в переулках.

Куда ни глянь, везде лохматые художники и левые писатели нагружали свои полотна и книги догмами и пропагандой… писали в кафе и выглядели такими же запущенными и неряшливыми, как те эмигранты в Париже за десятилетие до них.

Криди считал писательство ремеслом и призванием. Он писал в пиджаке и при галстуке, сидел на стуле с жесткой спинкой и считал, что обязан написать никак не меньше трех тысяч слов за один присест.

Писательство было профессией для тех, у кого есть страсть, преданность и прежде всего дисциплина. Так оно и должно быть. Меритократия.