– Сам опусти, – надулась она. – Я не умею.

– Шевельнись, Жюльетт. А теперь не шевелись.

И он принялся набрасывать ее почти в натуральную величину на холсте. Сначала – контур тела, затем, возвращаясь, заполнял его штрихами. Он растворился в работе, он видел лишь форму, линию, свет и тень – и время ускользнуло в это пространство. Пока Жюльетт не шевельнулась.

– Что? Нет! – Люсьен выронил карандаш на сиденье одного стула из тех, что служили ему мольбертом.

Жюльетт встала, потянулась, зевнула и чуть взбила себе руками бюст, что незамедлительно перенесло Люсьена из царства линии и формы в небольшой залитый солнцем сарай с прекрасной голой девушкой: ему отчаянно хотелось заняться с ней любовью, а то и жениться на ней, хотя в первую очередь и не сходя с места – взять ее силой.

– Я проголодалась, а ты еще даже писать не начал.

Она принялась собирать одежду со стула у дверей.

– Мне сперва нужно набросать весь мотив, Жюльетт. Я не собираюсь писать тебя на складе пекарни. Обстановка должна быть пороскошней.

Она вступила в панталоны, и сердце художника провалилось.

– А у «Махи» – роскошная обстановка? У «Олимпии», Люсьен? Хм-мм?

Сорочка скользнула через голову на плечи, и весь мир для Люсьена Лессара потемнел и погрустнел.

– Ты сердишься? Почему ты сердишься?

– Я не сержусь. Я устала. Я хочу есть. Мне одиноко.

– Одиноко? Я же здесь.

– Правда?

– Ну да.

Он сделал к ней шаг, обнял ее и поцеловал. И соскользнула прочь сорочка, спорхнули панталоны, за ними – его рубашка и все прочее, – и они накинулись друг на друга прямо на рекамье, и совершенно друг в друге потерялись. В какой-то миг в двери, возможно, забарабанили, но они этого не слышали, им было все равно. Там, где были они, все остальное – не важно. Когда, наконец, она взглянула на него сверху, с рекамье – он распростерся на полу, – свет за стеклянным потолком стал оранжевым, а пот на их телах выглядел в нем скользким пламенем.

– Мне надо идти, – сказала она.

– Быть может, я смогу начать завтра.

– Значит, с самого утра?

– Нет, в десять, может, одиннадцать. Мне сначала хлеб печь.

– Я пошла. – Жюльетт соскользнула с рекамье и снова собрала одежду. Люсьен не сводил с нее глаз.

– Где ты сейчас живешь?

– Есть одна квартирка в Батиньоле. С девушками из ателье снимаем.

– А тебе завтра на работу не надо разве?

– Хозяин понимает. Ему нравится живопись.

– Останься. Поужинай со мной. Останься у меня. Все-таки ближе.

– Завтра. Мне нужно идти. День кончился.

Она уже была одета. Люсьен отдал бы состояние, если б оно у него было, лишь бы еще раз увидеть, как Жюльетт натягивает чулки.

– Завтра, – повторила она. Положила руку ему на плечо и не дала встать, затем поцеловала в лоб. – Я выйду в переулок.

– Я тебя люблю, – сказал он.

– Я знаю, – ответила она и закрыла дверь.

– Ну? – спросил Красовщик.

Она поставила парасольку в стойку у двери и развязала широкую ленту, после чего аккуратно повесила шляпу на вешалку. Гостиная в квартире была невелика, но не запущенна. Перед розовато-лиловым бархатным диваном стоял кофейный столик Людовика XVI – мрамор и сусальное золото. Красовщик сидел в резном кресле из ореха того же периода, как злокачественный кособокий нарост, портящий собой элегантное деревянное изделие.

– Он не писал, – ответила она.

– Мне нужна картина. Раз мы потеряли работу Голландца, нам нужна краска.

– Это убыток. Но он напишет. Просто еще не начал.

– Я ему смешал краски. Зелень и фиолетовый с синевой, а также чистый цвет. Сложил в красивый деревянный ящик.

– Отдам ему завтра.

– И заставь писать.

– Я не могу его заставить. Я могу только сделать так, чтобы он хотел писать.

– Нам не нужен еще один перфекционист, вроде этого ебучки Уистлера. Нам картина нужна – и побыстрей.

– С ним нужно обращаться мягко. Этот – он особенный.

– Ты всегда так говоришь.

– Правда? Ну, наверное, так и есть.

– От тебя смердит сексом.

– Я знаю, – сказала она, садясь на диван, и принялась расшнуровывать ботинки. – Мне нужно вымыться. Где горничная?

– Нету. Уволилась.

– Испугалась? – Она стряхнула с ноги ботинок и, вздохнув, откинулась на спинку.

Красовщик кивнул, глядя в пол: похож на пристыженную обезьяну – словно шкодливая мартышка признает, что слопала священный банан. Опять.

– Ты же не пытался ее выебать, правда?

– Нет. Нет-нет. Делал краски. Она вошла.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.