От слов отца, скупых, но так много выражавших, волна радостного успокоения хлынула в сердце Артура, смыв все те туманные тревоги и опасения, что мучили его последний час. Все они исчезли, как исчезают, сразу и начисто смытые мощным приливом, шаткие песчаные замки, выстроенные детьми на берегу. Артур изнемогал от чувства благодарности. Он любил в отце эту ясность духа, эту покойную невозмутимую силу. Он сидел молча, остро ощущая присутствие отца рядом. Беспокойство исчезло. Радостное настроение, с которым он встал сегодня утром, вернулось к нему.

Они быстро проехали Каупен-стрит, въехали во двор рудника и прошли прямо в контору. Там нашли Армстронга, который, очевидно, поджидал их, так как он праздно стоял у окна и водил пальцем по стеклу. Когда Баррас вошёл, он обернулся.

— Телеграмма для вас, мистер Баррас. — И через минуту прибавил, показывая, что ему известно важное значение этой телеграммы: — Я подумал, что, пожалуй, лучше мне подождать вас.

Баррас взял со стола оранжевую полосу бумаги и не спеша распечатал её.

— Да, — сказал он ровным голосом. — Всё в порядке. Они согласны на нашу цену.

— Значит, мы в понедельник начинаем работу в Флетс? — спросил Армстронг.

Баррас утвердительно наклонил голову.

Армстронг провёл по губам тыльной стороной руки, — жестом странного смущения. На лице его без всякой видимой причины появилось выражение глуповатой робости. Вдруг зазвонил телефон. Почти с облегчением Армстронг подошёл к столу и поднёс трубку к уху.

— Алло! Алло! — Он слушал с минуту, затем посмотрел на Барраса:

— Это мистер Тодд из Тайнкасла. Он уже два раза звонил сегодня утром.

Баррас взял телефонную трубку из рук Армстронга.

— Да, да, Ричард Баррас у телефона… Ну, Тодд, к своему удовольствию могу вам сообщить, что всё улажено.

Он помолчал, слушая, затем уже другим тоном произнёс:

— Не говорите глупостей, Тодд… Да, конечно… Что? Я ведь вам сказал: конечно!

Новая пауза, во время которой знакомая Артуру морщинка нетерпеливо появилась на лбу Барраса.

— А я говорю: да. — В голосе Барраса режущие звуки. — Что за ерунда, дружище! Разумеется… По телефону неудобно. Что? Не вижу в этом ни малейшей надобности. Да, сегодня буду в Тайнкасле. Где? У вас дома? А в чём дело? Расстройство желудка? Неужели?.. — Сарказм в голосе Барраса стал ещё подчеркнутее, его глаза, с раздражением блуждавшие по комнате, неожиданно встретились с глазами Артура и приковались к ним, насмешливые, выразительные. — …Опять печень? Какая неприятность! Что-нибудь съели неподходящее. Ну что ж, раз вы расклеились, придётся мне заехать к вам. Но я отказываюсь принимать всерьёз ваши возражения. Да, решительно отказываюсь… Кстати, я привезу с собой Артура. Скажите Гетти, чтобы она дожидалась его.

Круто оборвав разговор, он повесил трубку, но несколько секунд не двигался с места, и всё та же презрительная усмешка морщила его губы. Затем обратился к Артуру:

— Надо нам с тобой сегодня навестить Тодда. Он, кажется, опять был немножко неосторожен к своей диете. Никогда ещё я не слышал от него таких мрачных речей, как сегодня.

С отрывистым смешком, который у него заменял смех, он повернулся, собираясь уходить. Армстронг, раболепно вторя смеху хозяина, распахнул перед ним дверь. Оба вышли во двор.

Артур остался в конторе, погруженный в какие-то смутные и несколько странные мысли. Он знал, разумеется, в чём состояла «неосторожность» Тодда: Тодд пил. У него не бывало сильного запоя, но он усердно и меланхолически «прикладывался к бутылке», что вызывало время от времени приступы болезни печени. Приступы были слабые, и все смотрели на них как на нечто неизбежное и неопасное, но Артур не мог без боли в сердце слышать о них. Он любил Адама Тодда, жалел этого опустившегося, но трогательного человека. Он угадывал, что Тодд в молодости знал те пламенные порывы, те тревоги и надежды, которые томят впечатлительную душу. Невозможно было себе представить, что Тодд, этот угрюмый, жалкий на вид человек, испачканный нюхательным табаком и насквозь пропитанный алкоголем, мог быть когда-то пылким и чутким к призывам жизни, что этот отупелый взгляд когда-то сверкал весельем или отражал душевное волнение. А между тем это было так. В молодости, отбывая вместе с Ричардом Баррасом практику в копях Тайнкасла, Тодд был живым, весёлым малым, с энтузиазмом строившим планы будущего. Прошли годы. Жена умерла от родов. В одном судебном процессе, знаменитом процессе Хеттона, где он выступал в качестве эксперта со стороны фирмы Бриггс-Хеттон, он потерпел фиаско. Репутация его пострадала, он утратил ко всему интерес, потерял веру в себя, работы становилось всё меньше. Дети, вырастая, отходили от него. Теперь Лаура, его любимица, была уже замужем; Алан, видимо, больше занят был погоней за удовольствиями, чем восстановлением фирмы Тодд; Гетти с головой погружена в развлечения и свои собственные дела. И Адам Тодд, постепенно все более замыкался в себя; он нигде больше не бывал, кроме клуба, где его почти каждый вечер от восьми до одиннадцати можно было видеть неизменно в одном и том же кресле: он молча пил, курил, слушал, вставляя иногда какое-нибудь замечание, — все это с застывшим, немного апатичным видом человека, окончательно во всём разочарованного.

Всё время Артур не в состоянии был почему-то отделаться от мысли о старом Тодде. И когда в три часа дня они с отцом приехали в Тайнкасл и шли по Колледж-Роу к дому Тодда, его томило странное, необъяснимое ожидание чего-то, словно какая-то нить протянулась между его юной напряжённой жизнью и жизнью этого старика, пропитанного нюхательным табаком. Артур не понимал этого чувства, оно было ново и как-то странно тревожило.

Баррас позвонил, и дверь почти сразу отворилась. Их впустил сам Тодд (он никогда не соблюдал церемоний) в старом рыжем халате и стоптанных ночных туфлях.

— Что же это? — сказал Баррас, искоса поглядывая на Тодда. — Вы не в постели?

— Нет, нет, мне лучше. — Тодд поднял повыше очки в золотой оправе, всегда съезжавшие на кончик его испещрённого красными жилками носа; очки немедленно снова соскользнули вниз. — Это обыкновенная простуда. Через день-другой я буду совершенно здоров.

— Без сомнения, — вежливо согласился Баррас. Его очень забавляло то, что Тодд всегда объяснял простудой свои приступы печёночных колик. Но он и виду не показал. Он разговаривал со своим старым другом тоном ласковой снисходительности, даже некоторой угодливости. Как олицетворение полнейшего благополучия и преуспевания, стоял он перед жалким человеком в покрытом пятнами халате, посреди узкой грязноватой передней, где от коричневых обоев, массивной подставки для зонтиков и подаренного кем-то барометра из морёного дуба исходила, казалось, покорная, терпеливая печаль.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.