Схватил охотник вторую стрелу, заветную, с железным наконечником, и прицелился прямо в сердце бесстрашному лосю. Опять молнией блеснула стрела, ударила лося под лопатку, отскочила и разлетелась на три части. Все стрелы погубил тот охотник, а лось стоит, о дерево шоркается, страшные глаза его искры бросают, а из ноздрей пар валит и собирается в тучи темные над лесом. Лось стоит, охотник дрожит от страха. Вдруг лось взревел, да так, что ветки с деревьев посыпались и вершины деревьев закачались и заходили, как в бурю. Кинулся лось на охотника. Испуганный охотник бросил лук да на дерево. Лось поднял голову, разбежался да как ударит лбом о дерево! Закряхтело дерево, повалилось на землю, а охотник успел уцепиться за вершину другого дерева. Посмотрел лось, а человек опять на дереве сидит. Сшиб лось и это дерево охотник опять успел уцепиться за вершину другого дерева. Лось повалил множество деревьев, сделал целую просеку, а человека сбить не мог. Заплакал лось от горя, упал и скалой огромной сделался. Скала та называется Лосиной Головой, ее видно, когда поднимаешься на Горбатую гору... Не знал тот охотник, богатырь храбрый, что лось был священный. С тех пор эвенки стали сильнее лосей, но счастье эвенков лось унес с собой и схоронил под той огромной скалой.
      - Сказка! - вскрикнул Чалык. - Это сказка!
      Одой не соглашался. Чалык вскочил и подбежал к Панаке:
      - Сказку он говорил? Сказку?
      Панака усмехнулся:
      - Так было давно, теперь сказкой стало.
      Буря не переставала выть, злобно хлестать по чуму. Люди молча ложились в свои спальные мешки. Панака рассмеялся:
      - Чалык, косичку береги - больше изо льда вырубать не буду.
      Сказал - и сам в страхе подумал: "Может, и верно злой дух в наш чум поселился? Не было бы несчастья".
      Он вытащил из сумки деревянного божка и положил его под голову. То же сделали и все остальные. Только Талачи не могла отыскать своего божка, кряхтела и долго шарила в мешке. Тыкыльмо ощупью нашла голову Чалыка. Распустила ему косичку, гребнем из оленьего рога расчесала, заплела вновь и собрала ее в пучок на макушке, завязала этот пучок кожаной тесемкой, приникла своей щекой к щеке Чалыка:
      - Теперь не примерзнет. Ложись, сынок...
      Она села у костра на корточки и вновь стала думать о ярком солнечном закате, о синем мглистом снеге, о белом, как молоко, небе...
      К утру буря внезапно утихла. Выбраться из чума люди не могли: он утонул в снегу. Одой и Чалык стали делать выход. Они с трудом открыли кожаный полог - перед ними толстой стеной высился снег. Костяными ножами они резали снежные кубики и клали у входа в чум ровной стенкой. Когда выкопали яму, увидели синее небо, обрадовались. Первым вылез из снежной ямы Одой. Чалык подавал ему снежные кубики.
      К полдню чум откопали и поставили на новое место. Панака, Одой и Чалык быстро собрались на охоту. Сначала от чума шла одна лыжная дорожка охотники шли след в след, а потом потянулись три дорожки. Панака пошел к Большому ручью, Одой - к Черному камню, а Чалык - к Утиному озеру.
      До вечера охотники гонялись за белкой. Чалык, отыскав дупло белки по следу или по другим приметам, ударял посохом по стволу дерева. Белка высовывала хитрую мордочку и испуганно смотрела вниз. Чалык бил посохом по стволу еще сильнее, и белка высовывалась из дупла. Тогда он прицеливался и стрелой с тупым наконечником метко попадал в голову белки. Распластавшись в воздухе и взмахнув пушистым хвостом, добыча падала к ногам охотника. Шкурки сдирал Чалык умело, осторожно. Тушки бросал собакам.
      ...Солнце уже садилось за черную гору. Тайга погружалась в полумрак. Деревья глухо шумели. Охотники сошлись в условленном месте. Больше всех добыл Панака. Чалык отстал от Одоя только на три шкурки. Одой недовольно рассматривал свой лук и что-то бормотал себе под нос.
      В чуме пахло прелой шкурой, густой пар от котла плавал темным облаком и садился на шесты, постели, шкуры черными капельками. У очага хлопотала Агада. Она варила для охотников вкусный ужин - рыбу с корешками, запасенными еще осенью.
      Чалык с достоинством настоящего охотника вошел в чум, сбросил сумку со шкурками, важно сказал Агаде:
      - Зайца я на ужин добыл.
      Агада вытащила тушку зайца, острым ножом распорола ему живот. Печенку зайца она ловко посадила на острие своего ножа и подала Чалыку. Сердце зайца Агада отколупнула пальцами и съела сама. Чуть-чуть подмерзшее, оно вкусно похрустывало на зубах. Чалык с гордостью посмотрел - Агада улыбнулась ему и опустила глаза. Тушку зайца она быстро разрезала на куски по числу мужчин и бросила в котел, где давно кипела в густом наваре рыба.
      Чалык подумал: "Как быстро бегают руки Агады! Вкусный будет ужин". И, проходя мимо нее, он слегка прикоснулся своей щекой к ее щеке. Агада встрепенулась, глаза ее вспыхнули, прищурились ласково и нежно, ниточки-брови слегка вздрогнули. Она смутилась и так стремительно бросилась к котлу с большой деревянной ложкой мешать варево, что Панака испуганно крикнул:
      - Ой, ой, хозяйка, не переверни котел, а то все будем сыты!
      За ужином мужчины разговаривали мало: каждый занялся своим куском. Ели не торопясь, из котла черпали большими чашками; охотничьими ножами раскалывали кости, высасывали горячий мозг.
      Панака вытер руки о кожаные штаны, рукой погладил живот:
      - Когда мясо попадает в живот, то рыбу он принимает плохо. Лисица, поймав птицу, не охотится за мышью. Надо мяса больше запасать.
      Одой сказал:
      - Следы оленей диких видел.
      - Где? - Глаза Панаки беспокойно забегали.
      - За Черным камнем снег ископан, помет от большого стада чернеет.
      - За Черным камнем добыча плоха, там с подветренной стороны не зайдешь.
      - По гладкой скале и горный козел не спустится, - согласился Одой.
      Панака знал хорошие места для охоты. Решили идти за Каменный перевал.
      С вечера подготовили все, с чем идет охотник в тайгу. Собак-загонщиков Одой привязал на ночь к деревьям короткими веревками, корма им не дал, чтоб злее были, когда будут загонять зверя.
      Рано утром охотники ушли в далекую тайгу.
      Быстрее ветра неслись они на лыжах. Ловко скользили между деревьями, пробивались через колючие кустарники, прыгали через огромные снежные сугробы. Стадо диких оленей, напуганное собаками, безумно шарахалось из стороны в сторону. Собаки летели наперерез. Вдруг олень-вожак круто повернул, вздыбил передними ногами столб снега и, рассекая рогами воздух, с бешенством бросился в сторону охотников, а за ним и все стадо.
      Первую стрелу пустил Одой. Стрела острее копья ударила оленя в грудь. Животное бросилось в сторону и оросило снег горячей кровью. Одой поднял шапку, освободил одно ухо и стал прислушиваться к лесному шороху. Лай собак слышался близко. Чалык и Панака гнались за подстреленным оленем. Оставляя на снегу кровавые пятна, раненый олень быстро обессилел, и когда две меткие стрелы пронзили его грудь, он упал, распластавшись на снегу.
      Охотники полакомились горячей кровью, ободрали оленя, разделили на куски и закопали их глубоко в снег.
      Лишь на другой день принесли добычу к чуму. Часть мяса подвесили на дереве, закрыв берестой, а часть сложили у чума подальше от собак. Целые дни Агада, Талачи и слепая Тыкыльмо резали мясо на маленькие кусочки и терпеливо высушивали их у очага. Тыкыльмо брала кусочек на зуб; если он хрустел, как хрящик, значит скоро будет готов. Подсушивали долго. Опять Тыкыльмо брала кусочек, растирала его ладонями, и если он растирался в порошок, значит готов.
      Медленно наполнялись сумки, а к весне много надо было заготовить. Насушенное за день часто убывало с приходом охотников. Каждый хотел попробовать вкусной еды. Брали по две горсти, старательно растирали в порошок, сыпали в чашки и заливали кипятком. Мясная каша - самая вкусная еда. Сердце женщины всегда прыгает от радости, если мужчина хвалит еду, сделанную ее руками. Сердце женщины обливается горечью, глаза пухнут от слез, если мужчина выплюнет еду.
      Не прошло и трех недель, как Агада и Тыкыльмо сказали:
      - Сырого мяса нет, наши сумки туго набиты сушеными кусочками. К весеннему кочевью много надо: починить кожаные мешки, подправить седла, сшить обувь, в которой не страшна сырость.
      Панака вышел из чума и подошел к дереву, на котором они с Саранчо сделали зарубки. Долго смотрел, потом вошел в чум радостный:
      - Третий день, как Саранчо повернул кочевье и двинулся в нашу сторону.
      Агада от счастья заплакала. Чалык вздохнул. Панака покачал головой:
      - Глаза девки - ручей незамерзающий, всегда светлая вода капает.
      Чалыку стало еще больше жаль Агаду. Он исподлобья поглядел на отца и подумал: "Убью на охоте зайца или птицу, печенку горячую за пазухой Агаде принесу".
      Слепая Тыкыльмо обделывала шкурки белок. Она долго их мяла и скребла. Выделав, гладила, перебирала пальцами, а крепки ли - пробовала на зуб.
      - Глаза потеряли свет, а руки все видят, и то счастье.
      Тыкыльмо спросила, высоко ли ходит солнце на небе, не повернуло ли оно на тепло.
      - Вчера оно сильно грело мне лоб...
      - Ты не ошиблась, Тыкыльмо, - ответил Панака: - солнце ходит высоко. Однако, холоду еще много и до весны далеко.
      Тыкыльмо вздохнула.
      Панака задумался, почему слепая спросила о солнце: "Зачем слепому солнце? Слепому и при солнце ночь, а согреться можно и у очага".
      Тыкыльмо терла глаза грязной тряпкой и тихонько всхлипывала. Панака рассердился сам на себя.
      Чалык прибежал из тайги с большой радостью: он нашел кладовую белки. Отыскал он ее не сразу. Первой обнаружила кладовую белки мышь. Чалык долго глядел на снег и увидел длинную кружевную дорожку.
      "Ага, мышь бежала!" И он пошел по следу.
      Дорожка привела к большому дереву. У дерева воровка-мышь выронила несколько орехов. Чалык взял орех, раскусил, съел вкусное зерно и стал старательно искать кладовую белки. Хитрая белка не положила своих запасов в большое дупло, а устроила кладовую в дупле, под большим корнем этого же дерева. Чалык едва отыскал вход в кладовую: очень хитро белка закрыла вход мхом и сухими веточками. Чалык освободил руку от рукава, просунул в нору и вытащил горсть запасов белки. Это были сухие грибы, колоски таежных трав, сухие ягодки костяники и орехи. Чалык набил орехами свою охотничью сумку и заторопился в чум.
      Панака разгрыз несколько орехов, обрадовался:
      - Где нашел, мужичок, кладовую?
      - В дупле под корнем дерева.
      - А след белки к нему был?
      - Нет. По следу мыши нашел кладовую.
      - Не для мыши ли делала запас белка?
      - Однако, для мыши... Нет, - растерялся Чалык, - для себя.
      - Ой-ой, мужичок, хитрость белки разгадать не можешь! - щурил глаза Панака.
      Чалык задумался. Панака не унимался:
      - След у дупла хорошо смотрел?
      - Хорошо.
      - Плохо! - рассердился Панака.
      Чалык вспомнил:
      - Мышь мертвая у дупла лежала.
      Панака сказал:
      - Белка хитрая. Она сразу поймала мышь-воровку, но дала ей время дорожку протоптать, чтобы самой потом по этому следу ходить в кладовую. А чтоб другим мышам отбить охоту воровать, она убила мышь и положила у самого входа. Другие мыши придут, увидят мертвую подружку и скажут: "Тут мышей не милуют, насмерть бьют", - и убегут в страхе в свои мышиные норы.
      Все слушали рассказ старого охотника, удивлялись, как он много видел, много знает. Только Чалык от досады кусал губы. Панака спросил его:
      - Все ли взял из кладовой?
      - Все, только грибы оставил.
      - Хватит ли белке до весны?
      - Хватит.
      - Много ли у нее запасов?
      - Много.
      Панака почесал за косичкой, вздохнул:
      - Запас у белки большой - зима длинная...
      - Почему так? - спросила несмело Агада.
      - Всегда так бывает: если зверь большой запас готовит - длинная зима будет.
      "НИКТО НЕ ВИДИТ МОЕГО СЕРДЦА"
      Жить становилось с каждым днем тяжелее. Мало становилось зверя. А гоняться за зверем на лыжах - много надо сил. И Панака стал думать о перемене стойбища. Ночь он спал плохо. Слышал, как всхлипывала у костра Тыкыльмо, и в голову его лезли тревожные мысли: "Как кочевать на пяти оленях? Никакой поклажи не увезти".
      Панака посоветовался с сыновьями. Решили кочевать в сторону восхода солнца, ехать пять дней и у реки поставить чум. Трижды придется делать один и тот же путь.
      Нагрузив пять оленей, первыми отправились Панака и Чалык.
      Опустел чум. В нем остались только Тыкыльмо, Талачи и Агада. Одой ушел на охоту. Тыкыльмо сучила жильные нити. Агада и Талачи шили маленькие унты и парку. Талачи ждала ребенка, и женщины торопились до прихода мужчин в чум приготовить все необходимое для него.
      Женщины слегка покачивались и пели протяжно и жалобно, как вьюга стонет в дымоходе. Каждая пела о своем. Тыкыльмо - о светлой речке, где тонет золотой месяц и купаются синие вершины гор; Талачи - о маленьком сыне, у которого губы краснее костяники, глаза хитрее лисьих, а ручки цепкие, как лапки серебристой белки. Агада нежно пела о том, кто уколол ее сердце иголкой и посмотрел в глаза синей звоздочкой, кто к ее щеке приложил свою горячую щеку.
      Одой вернулся с хорошей добычей - убил горного козла. Сбросив парку, Одой молча взял нож.
      - Огонь умрет - что сидите! - рассердился он.
      Агада быстро вышла из чума и вернулась с охапкой сухих сучьев. Костер ярко вспыхнул, и забегали по чуму желтые пятна.
      Одой обдирал козла. Вокруг чума выли и бесновались голодные собаки. Тыкыльмо облизала шершавые губы:
      - Чую мясо доброго зверя.
      Одой молчал. Ответила Агада:
      - Оленчика маленького добыл Одой.
      - Однако, нет, - ответила Тыкыльмо, - у оленей нет сейчас оленят.
      Одой рассмеялся:
      - У Агады глаза даже зайца от белки не отличат!
      Агада обиделась: она и сама знала, что ошиблась.
      Одой одним взмахом распорол живот козлу. Вытащил печенку; половину съел сам, а остальное подал матери:
      - Возьми, мать, может язык твой узнает мою добычу.
      Тыкыльмо глотала большие куски. Талачи и Агада следили за ней голодными глазами. Тыкыльмо сказала:
      - Без собак добычи не бывает. Дай им, Одой, они голодны.
      - Угадала добычу, мать? - не отставал Одой.
      - Не похожа эта печенка на оленью, да и зайцем от нее не пахнет. Не убил ли ты, сын, козла?
      - Козла догнала моя стрела, - с гордостью ответил Одой и сунул по небольшому кусочку мяса Талачи и Агаде.
      Те проглотили кусочки и еще больше захотели есть.
      - Ловкий! - порадовалась мать.
      Талачи бросила довольный взгляд на мужа. Только Агада еще ниже склонила голову.
      Одой разделил внутренности на шесть кучек; одну сделал побольше:
      - Это Терне, она отыскала козла и загнала его на скалу.
      - Терна в чуме - добыча в чуме, - сказала Тыкыльмо.
      Одой открыл полог чума и быстро разбросал кишки в разные стороны. Собаки рвали добычу, злобно рыча.
      В чуме варили мясо. В этот вечер спать легли сытыми. Только собаки по-прежнему рычали, царапали кожаную дверь - требовали еды.
      ...Вернулись Панака и Чалык. Когда сели у очага, Панака раскурил трубку, счастливо улыбнулся:
      - Доброе место отыскали: белки много, корма оленям много, все сыты будем.
      - Речка небольшая, однако рыба в ней жирная. - И Чалык выбросил из сумки зубастую щуку.
      - Речка? - удивилась Тыкыльмо. - Какое же эта место?
      - Речка. Рыбы в ней больше, чем в нашем озере. Ходу от нее до Синей реки один день, - объяснил Панака.
      - Зачем близко к Синей реке подошли? Черный ветер налетит! Ты забыл, Панака, слова старого Лантотира - вожака нашего рода! - затревожилась слепая. - Синяя река для богатых, они принесли духу - хозяину реки богатые жертвы, хозяин и отдал им эту реку. Надо дальше поставить наш бедный чум. Старый Лантогир говорил: "Чумы в темной тайге ставьте. Синей реки бойтесь".
      Все опустили головы. Тыкыльмо набила трубку; голос ее дрожал:
      - Синяя река из страшного моря вырывается с криком и плачем, а вода в ней - слеза... слеза... Слушайте старую Тыкыльмо, слушайте...
      В древние времена жил могучий богатырь - море Байкал. Была у него единственная дочь Ангара. Красивее ее не было на земле. Когда отец мирно спал, бросилась Ангара бежать к красавцу Енисею. Проснулся отец, гневно всплеснул волнами. Поднялась буря, зарыдали горы. Даже небо почернело от горя, звери в страхе разбежались по всей земле, рыбы нырнули на самое дно. Даже птицы, взмахнув крыльями, унеслись к солнцу. Только ветер выл да бесновалось богатырь-море. Могучий Байкал ударил волной по седой горе, отломил от нее скалу и с криками проклятия бросил вслед убегающей дочери. Скала упала на самое горло красавице. Взмолилась синеглазая; задыхаясь и рыдая, стала просить:
      "Отец, я умираю от жажды! Прости меня и дай хоть капельку воды".
      Байкал ответил:
      "Я могу дать только мои слезы!"
      С той поры и течет Ангара в Енисей водой-слезой, а седой Байкал всегда одинокий, злой, хмурый, страшный. Скалу, которую бросил Байкал вслед дочери, назвали люди Шаманским камнем. Там приносится Байкалу обильная жертва, иначе разгневанное богатырь-море сорвет Шаманский камень, вода хлынет и зальет всю землю.
      В чуме притихли. Чалык вспомнил злые, бегающие глазки Тимошки.
      - От лючей я слышал, что ходят они на лодках по Синей реке. Лодки те больше, чем десять чумов. Лючи заставляют ветер гонять эти лодки по воде.
      Губы Агады побелели от страха. Тыкыльмо и Талачи закрыли лица ладонями. Одой сдвинул тяжелые брови, стиснул зубы. Закружились в голове у Панаки мысли, как злые вихри.
      Тишину в чуме нарушила Талачи. Она громко заохала. Панака блеснул сердитыми глазами: кочевать надо!
      Панака решил поставить чум подальше от Синей реки. Каждый поклялся огнем, луной и солнцем, что не посмотрит на Синюю реку даже с горы; если будет умирать от жажды, воды у нее не возьмет.
      * * *
      Собирались в тяжелый путь. Женщины разобрали чум и разложили его на оленей. Мужчины приготовили ношу для каждого, на спины собакам навьючили понемногу. Только Терна, свободная, бегала, юлила хвостом. Панака вынул нож, сделал на дупле рядом с остатками костра несколько значков, воткнул посох, наклонив его в ту сторону, куда держали путь. Приедет Саранчо, взглянет на значки, на посох и повернет к чуму Панаки.
      Перед отходом каравана Панака вновь подошел к дереву со значками. Агада напрягала слух, чтобы не проронить ни одного слова Панаки, а он, прищурив глаза, наморщив лоб, глухо говорил:
      - Вышел - луна была на исходе. Шел, шел - луны не стало. Сейчас новая луна с ноготок народилась. Значит, Саранчо сделал привал у Щучьего озера. Далеко-о... - протянул Панака и покачал головой.
      Агада затревожилась. Панака заметил:
      - Славный Саранчо кочует у Щучьего озера.
      - А это далеко, дедушка?
      - Далеко, Агада, далеко!
      Маленький караван двинулся в путь. Посмотрел Панака на свой караван и вздохнул. Ему казалось, что даже лес, горы и луна - все смеются:
      "Эх, Панака, Панака, стал ты беднее мыши!"
      Панака шел впереди - острым ножом на длинном черешке расчищал путь. За ним вели оленей Агада и Талачи. В конце каравана шла Терна, за ней тянулась кожаная веревочка, за которую держалась слепая Тыкыльмо. Собака шла осторожно, вела слепую по протоптанной дорожке, то и дело оглядывалась и посматривала на хозяйку своими умными глазами. Если веревочка натягивалась, Терна останавливалась и ожидала, пока Тыкыльмо вытащит ногу из сугроба и поставит на тропинку. Одой и Чалык шли стороной, оставляя на снегу узенький след своих лыж. Они охотились.
      Караван двигался медленно. Было тихо. И от оленей, и от людей, и от собак поднимался густой пар. Всех посеребрил мороз.
      Ноги Тыкыльмо стали слушаться плохо, и Терна все чаще и чаще останавливалась. Слепая и не знала, что умная собака, давая ей передохнуть, отстала от каравана. На одной из таких остановок Тыкыльмо сняла свою заячью шапку, прислушалась чутким ухом и заторопила собаку:
      - Терна, Терна, угу! Терна, угу!
      Собака разразилась пронзительным лаем, но лай ее потерялся в темных просторах тайги.
      Панака вел караван не оглядываясь. Во время пути нельзя оглядываться. Так учил его еще отец. Знали об этом и Агада и Талачи: оглянешься назад рассердишь злого духа Орума, уберет он счастье с пути человека, и тогда в дороге не миновать беды.
      Тыкыльмо торопила Терну. Собака мелкими шажками бежала по снегу. Вдруг Тыкыльмо остановила собаку, упала на колени и, пошарив рукой по снегу, зашептала:
      - След олений... Терна, угу!
      Выбилась из сил Тыкыльмо и едва двигала ногами. Устала тянуть веревочку и Терна: веревочка тяжелее ноши. Собака шагала, лениво, часто садилась на снег, начинала жалобно скулить.
      Самое страшное в пути - если устанет олень или собака. Человек плачет от такого горя. Заплакала и Тыкыльмо. Она села на снег, развязала свою походную сумку, достала сушеного мяса. Поела сама, с рук покормила Терну.
      ...Панака воткнул в снег пальму, вытер лицо рукавом своей парки. Агада обрадовалась и подумала: "Скоро остановка". Талачи обрадованно вздохнула. Панака посмотрел по сторонам:
      - Вот здесь ставьте чум!
      - Тыкыльмо нет! - испуганно сказала Агада.
      Панака ответил:
      - Надо Одоя с Чалыком крикнуть, найти Тыкыльмо.
      Он высвободил руки из парки, сложил ладони трубочкой и громко крикнул несколько раз во все стороны:
      - Орон ору! (Олени устали!)
      Эхо прокатилось по тайге: ...у-у-у!..
      Первым подошел к чуму Чалык. Раскрасневшаяся Агада с трудом ставила в снег шесты для чума. Талачи помогала плохо - она устала, часто охала. Панака сердился:
      - Слаба девка, молода - сил нет, а от Талачи какая польза? Одна беда..
      Панака курил, сидя на сугробе, посматривая на небо, торопил женщин. Мужчина никогда не ставит семейного жилья - это дело женщин.
      Агада тянула тяжелые кожаные покрышки для чума, шкура волочилась по снегу страшным зверем. Агада вспотела, лицо ее раскраснелось, как у костра. Чалык любовался ею, жалел ее. Когда она вытянулась и, багровая от напряжения, поднимала шкуру на вершину шестов, не утерпел Чалык и подбежал. Но Агада так блеснула глазами, что он отскочил, как от огня, и пошел прочь.
      - Отец, почему мать не помогает Агаде? Ставить чум она лучшая мастерица.
      - Тыкыльмо отстала, ищи ее по следу, - спокойно ответил Панака.
      Чалык встал на лыжи. Навстречу ему шел Одой. Вместе они побежали по следу. Шли долго. Вскоре заметили черное пятно. Тыкыльмо и Терна сидели на снегу, прижавшись плотно, и согревали друг друга. Собака вскочила, почуяв приближение людей, и надрывно завыла.
      - Вставай, мать! - сказал Одой.
      Тыкыльмо нехотя поднялась, подумала: "Почему смерть не придет?" Обращаясь к Одою, спросила:
      - Далеко ли отстала? Долго ли, сын, искал?
      - Я не один, - ответил Одой, - рядом стоит Чалык. Он первый увидел.
      - Острый глаз у Чалыка! - обрадовалась мать.
      - Скорее иди, мать, - торопил Чалык. - Не могут поставить чум Агада с Талачи.
      Ветер играл седыми космами слепой, слабая улыбка скользнула по изможденному, морщинистому лицу: "Я слепая, а еще нужна. Вот-то радость!.." - и заторопилась, с трудом разгибая застывшие ноги.
      Панака озяб, сидя без дела и ожидая, скоро ли будет поставлен чум. Тыкыльмо подошла к стойбищу, устало вздохнула, опустив бессильно руки. Панака крикнул:
      - Не свой ли чум задумала ставить? Почему отстала?
      Тыкыльмо не ответила.
      Агада еще не поставила чума. Тыкыльмо ощупала шестовой остов чума и спросила:
      - С какой стороны солнце?
      - С правой, - ответила измученная Агада и обрадовалась, что слепая не увидит ее заплаканных глаз.
      - Неладно поставила - ветром уронит чум. Снег надо утоптать.
      Агада тихонько плакала. Талачи охала и боялась попасться на глаза мужчинам.
      Тыкыльмо быстро поставила чум, Агада развела огонь. Панака вошел в чум первым. За ним - Одой и Чалык. Женщины в чум входили последними. Тыкыльмо, Талачи и Агада сидели на женской половине, изредка поглядывали на мужчин. Агада тихонько жаловалась:
      - Ставили чум - от жары на морозе плакала, а сейчас дрожу от мороза в чуме.
      Тыкыльмо промолчала.
      С мужской половины тянуло вкусной едой, густым табачным дымом. Женщины ждали. Когда мужчины поели и улеглись спать в меховые мешки, они доели остатки и тоже легли спать.
      Рано утром караван вновь потянулся по снежным просторам в неведомую даль. Один олень устал - ноша на нем была большая. Часть ноши переложили на плечи Одоя. Панака сурово взглянул:
      - Чалык, без зайцев не возвращайся, без мяса мой живот плачет!
      Чалык, кивнув головой, понесся на лыжах.
      Двигался караван тихо: устали и люди, и олени, и собаки.
      Тяжелый путь подходил к концу. Чум поставили у большой горы. От голода собаки рычали, грызлись. Устал Панака разгонять их кожаной веревкой.
      В чуме ждали Чалыка. У каждого в голове одно: принесет ли парень добычу! Панака сердился: "Зря положился на парнишку, не пришлось бы спать голодному. Надо было Одоя послать".
      Залаяли собаки. Панака и Одой вышли из чума. На лыжах подходил Чалык.
      - Плохо мужичок шагает - устал, - сказал Панака.
      Не дойдя до чума, Чалык упал. Панака и Одой бросились к нему. Втащили в чум. Одежда Чалыка болталась рваными клочьями, лицо потемнело, из-под рукава тонкой струйкой текла кровь.
      - Волки! - тихо прошептал Чалык.
      - Где? - встревожились Панака и Одой.
      - Близко. Без отдыха можно дойти, - едва шевелил губами Чалык.
      - Из головы моей ум, видно, ветром выдуло, забыл я, что это долина волчья... Олени!.. - заторопился Панака.
      Вместе с Одоем, захватив с собой собак, они бросились из чума.
      Густая темнота слепила глаза. Пробираясь через заросли, шли они по склону горы, высматривая на снегу следы оленей. Залаяла Илемка, пастушеская собака. Панака облегченно вздохнул.
      Оленей пригнали к чуму.
      Чалык лежал на мягких шкурах и охал. Волки напали на него внезапно, разорвали собаку. Он едва отбился от зверей. Чалыка спасли лыжи - по склону горы он летел на них быстрее ветра, а волки, проваливаясь в снег, отстали. Долго еще слышался их дикий вой. Истекая кровью, Чалык с трудом дотащился до чума.
      На другой день кочевали дальше.
      Собираясь в путь, Тыкыльмо просила Панаку:
      - Чалык больной, обожди еще день, пусть затянутся его раны.
      Панака рассердился.
      - Хой! Оленей хочешь волкам скормить? Надо скорее ехать, разве можно сидеть на волчьем месте!
      Чалык стонал от боли и шел, еле передвигая ноги, за Тыкыльмо.
      - Мама, - сказал он, - будет ли счастье на новом месте?
      - Счастье? Счастье, сынок, - маленькая мышка: блеснет, убежит, останется человеку одно горе. У горя, сынок, бег, как у ветра, - всюду догонит человека. А счастье, как больной ребенок, чуть-чуть плетется.
      На новое место добрались на другой день. Место понравилось. Тыкыльмо и Агада старательно вытоптали большой круг на снегу для чума.
      На расстоянии полета стрелы, в глухом месте, поставили маленький чум для больной Талачи. На другой день Одой и Панака ушли на охоту на новые места.
      Тыкыльмо и Агада ждали охотников. Уже стемнело, но ни шороха, ни лая собак не было слышно. Чалык бился в бреду, вскрикивал и пытался вырваться из мехового мешка. Наконец затих. Агада встревоженно посматривала в его сторону, сердце ее сильно колотилось; ей казалось, что Тыкыльмо слышит его удары.
      Глухо в чуме, только изредка хрустнет сучок на огне да собака поцарапает лапой за ухом, и опять тихо и глухо. Вдруг среди мертвой тишины раздался сильный удар. Даже чум задрожал. Чалык вскрикнул. Испуганно вскочила собака и отрывисто залаяла.
      - Стукнуло! - в страхе шепнула Агада. - Страшно мне!
      - Стукнуло, - спокойно ответила слепая.
      - Что это?
      - Земля.
      - Как земля?
      - Рвется земля от мороза. Скоро зима на весну повернет.
      Агада обрадовалась. Последним снежным путем и отец придет, и мать, и брат - все!
      В это время залаяли собаки.
      - Пришли! - сказала Агада.
      Вслушались - никого, только ветер выл в дымоходе.
      Собаки вновь залаяли.
      Тыкыльмо вышла из чума, шагнула в темноту. Собаки прыгали с лаем и визгом. Она прикрикнула на них, сдвинула шапку, освободив ухо. Шумел ветер, тоскливо стонала тайга. Из маленького чума слышался крик Талачи.
      Тыкыльмо вернулась, взяла свою кожаную сумку:
      - Агада, я пошла в чум Талачи. Жди меня.
      Агада спрятала голову в шкуры, испуганно дрожала.
      Тыкыльмо вернулась поздно. Охотников еще не было.
      - Заночевали, - решила Тыкыльмо.
      Охотники вернулись лишь под утро. Застали женщин спящими. Костер погас. Панака сердился:
      - Спите, как мыши в норе...
      Тыкыльмо схватила за руку Одоя:
      - Иди, Одой, в чум Талачи, возьми сына.
      Сына назвали Учан. Маленький чум, где родился Учан, сожгли. Рядом с чумом Панаки Одой решил поставить свой семейный чум.
      Тыкыльмо вздыхала:
      - Кто будет ставить чум Одоя? Талачи теперь совсем плохая хозяйка!
      Слепой никто не ответил.
      * * *
      Подули теплые ветры. Сбросила тайга белую шубу. Осел снег. Олени проваливались. Утром и вечером снег покрывался гладким настом - тонкой коркой. Лыжи скользили хорошо, но олени резали ноги о крепкую корку. Приближалась весенняя распутица.
      Саранчо подъехал к стойбищу Панаки, удивился: чума не было. Он подошел к дереву:
      - Панака уехал. Откуда у бедняка олени?
      Почесал Саранчо под косичкой, потоптался на одном месте, махнул рукой:
      - Ставьте чум!
      На месте, где стоял чум Панаки, вырос большой чум, а рядом - три чума поменьше.
      Ночью плохо спал Саранчо и думал: "Как Панака ушел, где взял оленей?" Вспомнил краснобородых лючей, дочь свою - любимицу Агаду.
      Старая Талын, мать Агады, седая и желтая, сделалась за это время еще старее. Саранчо взял себе в жены красавицу из рода Удэгиров - Талязан. За Талязан отдал Саранчо лучшего оленя и две лучшие собаки.