– Да, Аленушка, не стоит. Хотя ты права – я мечтаю о несбыточном. Запрещаю себе думать об этом. Не всегда получается.
      – Но есть важное дело, которое помогает забывать о любви.
      – Дело действительно помогает.
      – Я не скажу тебе, что будет...
      Она отпускает мою руку. Сосредоточенно смотрит в глаза. Несколько секунд кажутся вечностью. Очень хочется спросить, что же ждет меня, но я не позволяю себе задать этот вопрос, а она словно проверяет мою стойкость.
      – Евреям действительно нельзя любопытствовать о будущей судьбе. Так написано в Торе, но если ты очень хочешь...
      – Я очень хочу, но все же не надо говорить, что ты увидела. Лучше запиши мой сотовый – будем с тобой дружить, если ты, конечно, не против...
      Живописная гора Кармиэль становится все выше и выше. Домики Зихрон Якова, словно вереницы опят, тянутся по ее склонам. Алеша задумчиво смотрит на синюю полоску моря.
      – О чем ты думаешь?
      – О бароне Ротшильде. Якове Ротшильде, в память о котором назван этот городок.
      – – Почему ты о нем думаешь?
      – Странно... Этот самый богатый человек своего времени умер от голода.
      – Не может быть! Расскажи, я ничего об этом не знаю.
      – Один человек сказал ему однажды, что он умрет от голода. Так и произошло. Ротшильд должен был уехать из дома на две недели за границу, попрощался со всеми и напоследок зашел в специальную комнату, где хранился его сейф с деньгами. Дверь неожиданно захлопнулась, и он не смог ее открыть. Так была устроена эта дверь. Через две недели комнату с сейфом открыли. Ротшильд был мертв...
      – Страшная история.
      – Мистическая. Он ведь спас столько евреев от голодной смерти. Жертвовал огромные суммы на покупку земель для будущего государства Израиль...
      – Любишь Израиль?
      – Очень.
      – – Больше, чем Киев?
      – Не знаю... Больше. У меня появилось здесь необыкновенное чувство дома, словно я родился и вырос в этих горах. Или жил когда-то... тысячу лет назад. Мистика...
      – У меня та же мистика. Может, мы действительно жили здесь раньше? В предыдущих жизнях.
      – Ненавижу врагов Израиля. Не понимаю: что людям от нас нужно? За пятьдесят лет превратили пустыню в цветущий сад. Живем себе, никого не трогаем. Знаете, почему Израиль называется «Зеленой чертой»? Часто в новостях в СНГ говорили: «за Зеленой чертой». Помните?
      – Помню. Но не знаю почему.
      – Так Израиль выглядит из космоса и из иллюминатора самолета на большой высоте. Зеленая черта, а вокруг– серое, безжизненное пространство... В армию я хочу, в боевые войска. Не наберу достаточно баллов для аэродинамики, пойду служить.
      – Специально не наберешь?
      – Нет. Завтра буду честно стараться на контрольной. Космос тоже полезно осваивать.
      – Родители твои собираются в Израиль?
      – Да. Квартиру продадут в Киеве и приедут. В сентябре, думаю. Как раз к Новому году.
      – К пять тысяч семьсот пятьдесят второму со Дня сотворения мира.
      – Да. До сих пор не могу привыкнуть к еврейскому Новому году. Видели гору Тавор?
      – Да. Две тысячи лет назад евреи разжигали там огромный костер – так сообщали, что начался Новый год.
      – А потом – на следующей горе, и так по цепочке... Наверное, две тысячи лет назад у евреев была жизнь совсем другая.
      – А я думаю, такая же, как теперь. Три еврея – четыре мнения, и каждый точно знает, как управлять государством. Трудный мы народ.
      – Зато выносливый, слава Богу.
      – Это точно.
      – А ты не любишь плюрализм?
      – Не знаю. Иногда очень хочется, чтобы был сильный руководитель.
      – Диктатор?
      – Может быть. Чтобы он отдавал четкие, волевые приказы.
      – Уничтожить всех врагов Израиля?
      – Угу...
      – Я думаю, ты не прав, Алеша. Разве евреи две тысячи лет страдали в неволе ради того, чтобы вернуться в Иерусалим и заковать себя в кандалы диктатуры? Евреи всегда мечтали жить в своем свободном государстве и открыто, никого не опасаясь, говорить все, что думаешь. В галуте не было такой возможности. Кстати, ты научился говорить то, что думаешь?
      – Не совсем. Только Йоси... Йоси можно все сказать, а другие, если неправильно поймут, хуже сделают.
      Дорога поворачивает вправо, и солнечные лучи пронзают золотые Алешины кудри. Любуюсь украдкой его красотой. Не юноша, а само совершенство. Настоящий царь Давид работы Микеланджело.
      – Родители, наверное, скучают по тебе?
      – Очень. По нас. Нас двое в интернате. Брат Толик. Мы с ним двойняшки. Внешне не похожи совсем. Он смуглый и шатен.
      – Надо же! А еще кто-то есть?
      – Нет. Мы с братом – и все.
      – Жаль, что я с ним не познакомилась.
      – Не знаю. Он неразговорчивый.
      – Но вам ведь хорошо вдвоем? Легче?
      – Да, конечно. Хотя у каждого своя жизнь.
      – Как это?
      – Так. Мы с Толиком всегда вместе были, всю жизнь в одной комнате, в одной группе детского сада, в одном классе. Дрались в детстве. Он мне в пятом классе зуб выбил.
      – Ужас!..
      – Угу. А когда приехали в интернат, Йоси нас с первого дня в разные комнаты поселил. Мы обалдели с Толькой. Сначала подумали: может, мест не хватает? Потом, смотрим, все в порядке. Договорились с пацанами поменяться, чтобы в одной комнате быть, а Йоси не разрешил.
      – Почему?
      – Вызвал нас и говорит: «Вы всю жизнь вместе, варитесь в своем соку, а теперь пришло время жить самостоятельно, и каждый из вас может много дать окружающим людям. Я не согласен с тем, что близнецы должны быть всегда вместе. Считайте это педагогическим экспериментом. Поживите врозь три месяца, а потом посмотрим».
      – И что, прав оказался?
      – Еще как! Во-первых, только теперь я узнал Толика по-настоящему, со стороны. У него свои друзья, у меня свои. Физически Йоси нас отдалил, но благодаря этому мы сблизились, хотя у каждого своя жизнь. Странно, правда?
      – Да, необычно.
      – Но очень мудро. Йоси – гений.
      – По-моему, ты тоже.
      – Я?.. Может, свернем к морю и искупаемся? Опознаем на полчаса.
      – К морю?.. Хорошая идея. Я в это лето еще не купалась.
      – Желание загадайте.
      – Купальник у меня с собой есть на всякий случай. Сейчас позвоню в лабораторию.
      Набираю номер ответственного группы разработчиков электронной части спутника, с которым договаривалась о встрече еще в Иерусалиме.
      – Виктор, добрый день. Я уже близко и не одна, а с вашим хорошим знакомым Алешей.
      – Если с Алешей, то я за вас спокоен на сто процентов. Будете вовремя.
      – Вы попали прямо в точку. Можно нам задержаться на полчаса?
      – Вполне. Мы здесь до позднего вечера. Полчаса ничего не решают.
      – Спасибо. – Подмигиваю Алеше: – Вперед! Пляж почти пустой.
      Интифада...
      Местные на работе, а иностранцы вообще перестали приезжать. Кому хочется вернуться из отпуска калекой... Или вообще не вернуться. Хороший еврейский юмор.
      В прошлое лето здесь негде было прилечь...
      Мокрый пес одиноко гоняет по пляжу в ожидании хозяина.
      Ныряю с головой, рассматриваю морское дно. Вспоминаю недавнее интервью с каббалистом...
      – Невозможно объяснить непосвященному, что написано в Каббале.
      – Почему?
      – Представьте, что опускаетесь на дно морское и видите там много необычных вещей. Все остальные люди и на поверхности. Вы поднимаетесь к ним, и они просят вас рассказать, что там. А вы не можете, потому что там все другое: другие законы, другие термины, другой подход к описанию. Необходимо самому опуститься в морскую пучину и увидеть. Ведь не случайно приступать к изучению Каббалы можно только женатому мужчине только после сорока лет.
      – А женщинам почему нельзя?
      – Еврейская женщина знает Каббалу с рождения. Она интуитивно чувствует и понимает законы мироздания, которые мужчина должен изучать. Женщина гораздо ближе к Творцу, потому она имеет право говорить с Ним и молиться, когда захочет, а мужчина лишь в часы молитвы. Именно поэтому предназначение женщины – помочь мужчине приблизиться к Творцу, помочь научиться чувствовать присутствие Всевышнего в себе и вокруг. Чувствовать Его созидающее присутствие везде и всегда.
      ...Выхожу из воды. Сажусь на песок.
      Мокрый пес устраивается поблизости. Надо ехать.
      «Зеленая черта» – вот и еще одно определение Израиля. Его подарил мне полчаса назад красивый умный мальчик – будущий знаменитый ученый. Вон он дефилирует почти на горизонте.
      Я вдруг вспоминаю другого мальчика, долговязого, стеснительного, молчаливого и странного, влюбленного в «Битлз» и, наверное, в меня.
      Это было в далеком детстве, когда я еще не умела распознавать чувства противоположного пола. Мальчик хорошо знал физику и химию. Все, что я знала очень плохо. У него был отвратительный почерк. Ни один учитель не мог понять, что он пишет в контрольных. А я понимала мгновенно. И тут же списывала его контрольные. Его звали Витей. Он всегда получал тройки, а я пятерки. Мне было ужасно обидно за Витю, но не могла же я рассказать учителям правду.
      Однажды Витя объяснял мне, что такое бесконечность. Он нарисовал треугольник, а в нем еще один треугольник, и еще, и еще. «Так можно рисовать до бесконечности, – сказал Витя, – это, собственно, и есть понятие бесконечности».
      Больше никто никогда не говорил со мной о бесконечности, и я забыла о ней, и лишь спустя много лет, увидев схематическую карту Израиля, вдруг вспомнила Витин треугольник бесконечности.
      Они были одинаковы по форме.
      А когда я приехала в эту страну и начала погружаться так, как, наверное, погружаются только шпионы – глубоко-глубоко, чтобы вобрать в себя все вокруг, чтобы ни одному местному жителю в голову не пришло, что я из другого мира, лишь так погрузившись в Израиль, я поняла вдруг, что Витин треугольник бесконечности – это и есть Израиль...
      – Фира! – Огромный человек с черной бородой и черными с проседью кудрями смотрит на меня восхищенно и, кажется, едва сдерживается, чтобы не схватить в охапку.
      – Здравствуйте. Это с вами я договаривалась по телефону об интервью? Вы Виктор? Вы знакомы со мной?
      – Еще как! Фирочка...
      – И давно мы знакомы? – Что-то неуловимо знакомое таится в его карих глазах. Точно. Эти глаза я когда-то видела.
      – Давно, с первого класса. Я Витя. Витя Елин.
      – Витя... Ты так изменился. Самое фантастическое, что я думала о тебе полчаса назад...
      – Ты? Обо мне?
      Он все же не выдерживает, обнимает меня крепко. Чувствую его огромную добрую силу, запах каких-то пряностей, деревни.
      – Моя первая любовь... – подмигивает он Алеше.
      – Вот так встреча! Сколько вы не виделись?
      – Сколько? Лет двадцать.
      – Значит, ты и есть ответственный группы разработчиков электронной части первого израильского спутника?
      Необыкновенная радость охватывает меня. Спасибо Тебе, Создатель! Значит, оценили все же по заслугам Витин талант. И кто-то еще, кроме меня, потрудился разобраться в его неразборчивых каракулях.
      – Я так рад! Ты не представляешь! Пойдем, познакомлю тебя с нашим дружным коллективом, а потом поедем ко мне.
      – Не знаю... Я собиралась вернуться сегодня в Иерусалим.
      – Нет! Все планы отменяются! Надо же, какие сюрпризы готовит жизнь! Разве могли мы представить себе двадцать лет назад, что встретимся в Израиле в лаборатории по созданию первого израильского спутника, а ты будешь писать обо мне в газете!
      Старенький джип Вити побеждает вереницу холмов, как бравый солдат Швейк.
      Таинственная ночь объединяет горячие крыши еврейских и арабских поселков, разбросанных по их вершинам и подножиям.
      Мы едем к Вите. Ему ничего не стоило уговорить меня, достаточно было одной фразы, что у него жена – еврейка из Йемена и пять сыновей от года до семи лет! Вот уже девять лет он живет жизнью религиозного еврея. Витя Елин, нарисовавший мне в седьмом классе Израиль, даже не подозревая об этом.
      Мы вспоминаем наш город, школу.
      – Фирочка... Фирочка, как я любил тебя в седьмом классе, и в восьмом, и в десятом...
      – А я ничего не знала.
      – Любовь – не физика. Знания тут не нужны. – Нужны чувства.
      – Верно.
      – А Двору ты любишь?
      – Очень.
      – Больше, чем меня в десятом классе?
      – Да... Ты всегда была несбыточной мечтой. Звездой в небе, а Двора – часть меня, моей плоти, моей души. Она – удивительная женщина... Как прозрачный студеный ручеек в жарких горах. Тихий, почти незаметный, но, если приблизишься к нему, оторваться невозможно. Ручеек, который несет из-под земли живительную силу и глубокий покой своих восточных предков.
      Дом Вити стоит почти на самой вершине горы, крайний в поселении.
      – Жаль, что сейчас темно.
      – Ничего, завтра утром полюбуешься великолепным ландшафтом.
      Невысокая худенькая Двора в синем длинном платье и кружевной накидке на голове – такой, какие носят религиозные восточные женщины – встречает нас у ворот. Выходим из машины. Витя обнимает жену, знакомит нас. Идем в дом по дорожке из гравия. По бокам и над нами густой плющ поблескивает звездами, вздрагивает от звуков цикад.
      Входим в просторный белый салон. Камин. Низкий дубовый стол. Мягкие кожаные кресла вокруг.
      Под высоким потолком деревянная шестиконечная звезда с лампочками по краям и в середине. Двора подает нам горячие йеменские слоеные лепешки, начиненные сочным мясным фаршем с восточными пряностями. Вот чем пахло от Вити, когда он обнял меня, увидев впервые через двадцать лет!
      – Сегодня я уже не познакомлюсь с сыновьями.
      – Нет. Они спят. Завтра, девочка.
      – Двора, ну какая она девочка? Фира – наша ровесница.
      – Я думала, студентка.
      – Нет, это моя одноклассница. Я тебе говорил по телефону. Мы с ней вместе росли.
      – Значит, она тоже из северной страны твоего детства?
      – Да.
      – А вы там были?
      – Нет. Вот мальчики подрастут, тогда и поедем все вместе.
      – Сколько шуб придется покупать!
      – Шубы – не проблема.
      – А что проблема?
      – Ничего не проблема... Лишь бы мир наступил наконец, и чтобы больше никто не погиб... – Двора поднимает глаза на портреты трех красивых парней в военной форме. Под портретами маленькие красные электрические свечи.
      – Братья Дворы: Шимон, Яков и Исысхар – погибли в Шестидневной войне. Танкистами были. Три похоронки за три дня.
      – А еще остались братья?
      – Нет. Только сестры. Четыре сестры. Все меня любят очень. – Витя обнимает Двору, ласково подмигивает: – Будешь грустить, женюсь на всех по очереди, пока не дойду до самой веселой.
      – Не буду грустить. Никому тебя не отдам. Поздно уже. Завтра вставать рано. Пойдем, девочка, покажу тебе твою комнату.
      Поднимаемся на второй этаж. Проходим две спальни мальчишек. Далекий-далекий запах пионерского лагеря легкой волной вдруг возникает в памяти...
      Из чего он состоит? Перезрелые яблоки, перегревшееся на солнце дерево, рассыпанное печенье из родительской посылки и еще что-то. Я вспомню, что это, лягу – и обязательно вспомню...
      Опускаю голову на прохладную подушку, смотрю в маленькое круглое окно под низким потолком. Две крохотные звезды мерцают в его бесконечной глубине. Вспоминаю про спутник. Первый израильский спутник, который конструируют новые репатрианты. Его должны запустить через полгода на Байконуре. Уже и договор с Россией подписан. Российская ракетоноситель выведет спутник на орбиту, а там он присоединится к американской космической станции, к которой уже присоединились четыре спутника из разных стран...
      Даже спутники присоединяются друг к другу. Маленькие – к большим.
      Мысли путаются, вырастают в загадочные видения, и вот уже я сама лечу в израильском спутнике, показывая Гере зеленую черту – тонкую пульсирующую жилку нашей страны в безжизненном сером пространстве. Гера крепко обнимает меня за плечи, разворачивает в другую сторону, и огромное зелено-голубое море лесов, полей и рек захлестывает меня своей необъятной мощью.
      – Смотри! Смотри! Это наша Россия!..
      Спутник вдруг перестает двигаться, замирает над мириадами огней, словно небо поменялось местами с землей.
      – Это северная страна твоего детства, – явственно слышу я голос Дворы.
      Мы снижаемся, и огни постепенно из беспорядочного хаоса перестраиваются в равномерные геометрические фигуры: квадраты, прямоугольники, параллели и биссектрисы.
      Мы приземляемся в кабинете Геры, там, где я рассталась с ним десять лет назад. Мы падаем с неба, как сумасшедшие.
      – Зачем? – шепчу я.
      – Потому что сумасшедшие, – шепчет Гера, и я чувствую на своей шее его горячее дыхание, – и я падаю с тобой с неба, и возвращаюсь в него, и зависаю, как этот спутник.
      Я прижимаюсь к Гере и отчетливо слышу удары сердца. Оно стучит ровно, четко, как маятник хронометра.
      – Это пульсирует твоя тонкая вена в моем спящем чудовище. Я чувствую ее, как чувствую теперь тебя. Всю... Твою плоть. Твою душу.
      Горячая истома окутывает нас обоих.
      Наш спутник вновь взлетает.
      «Чей? – мелькает в моем сознании. – Израильский, российский, американский?»
      Захватывает дух от скорости полета, от силы чувств, переполняющих нас изнутри, – огромной силы совокупления двух бесконечно любящих друг друга людей. Самой огромной силы в этом мире.
      Двадцать шесть сверкающих планет окружают нас с Герой веселым хороводом. Их приятное розово-голубое свечение ласково скользит по телу, векам, лбу, щекам.
      – Это словно маленький журчащий ручей в жарких горах, – шепчет бородатый Витя. Тонкий запах горячих слоеных лепешек, воздушных, как легкие утренние облака, расплывается вокруг нас с Герой. Гера исчезает, растворяется на моих глазах.
      – Куда ты?! Не уходи!..
      – Утро. Новый день.
      Открываю глаза. Двора заботливо склонилась надо мной:
      – Доброе утро, Эсти.
      – Доброе утро.
      – Ты просила разбудить тебя в восемь.
      – Да... Спасибо... – Смотрю снизу вверх на ее смуглое красивое лицо, словно выточенное мастером из цельного куска слоновой кости.
      – Плохой сон?
      – Не знаю. Нет, хороший. Очень хороший.
      – Ты просила кого-то не уходить.
      – На иврите?
      – Да. По-русски я бы не поняла.
      – Странно.
      – Он вернется.
      – Почему? Откуда ты знаешь?
      – Он живой?
      – Да.
      – Значит, вернется. Те, кто приходят во сне, не могут без тебя наяву.
      – Правда?! Или ты просто успокаиваешь меня?
      – Правда. Так говорит древнее йеменское предание.
      – – Спасибо.
      – За что?
      – За надежду.
      Двора гладит меня по волосам, словно я ее шестой ребенок. Вытирает мои неожиданные слезы.
      – – Живой, Эсти? Он действительно живой? Ты не обманула меня?
      – Нет. Он живой. Только он там, в том городе, откуда я и Витя приехали сюда.
      – Это совсем неважно, в каком городе. Главное – на земле, с нами. Живой, здоровый и очень скучает по тебе.
      – Спасибо, Двора, я уже в порядке. А где Витя? Нам скоро ехать.
      – Да он давно на ногах. Мальчишки его будят в семь утра. Сейчас каникулы. Школа и детский сад закрыты. Встанешь, умоешься, можешь сбегать к ним в сад. Там как в раю...
      Высокие плодовые деревья запутались кронами и в беспорядке нависают над зелеными лужайками, крыльца дома сад кажется необъятным, хотя на самом деле он не больше гектара. Иду в глубину его, туда, откуда звучат гортанные мальчишеские голоса. Какой у них яркий первозданный иврит!.. Наверное, именно так произносили слова еврейские дети три тысячи лет назад. Однако открывшаяся картина моментально выбивает меня из философского настроения, возвращает в реальность наступившего дня.
      Бородатый Витя, как дед Мазай, сидит на пне посреди лужайки, а пятеро его сыновей скачут вокруг не хуже зайцев. Их белые рубашки мелькают среди зелени, только самый маленький, годовалый, ползает в траве между Витиных босых ног, нарушая своей медлительностью броуновское движение старших братьев.
      – Вот это да!..
      Все наяву, но по-прежнему трудно себе представить, что это Витины сыновья. Витины и йеменской еврейки Дворы.
      – Привет! Как спала?
      – Прекрасно! Есть какая-то возможность с ними познакомиться? Поговорить?
      – Никакой возможности. Абсолютно. Они у меня совершенно дикие. Новое свободное поколение. Делают что хотят...
      – Понятно.
      – А ты думала! Это тебе не советская школа. Дети встали, дети сели. Дети скажите: «здравствуйте», «спасибо», «пожалуйста». А теперь закройте рот, потому что ваш номер восемь, молчите, пока не спросим. И комплекс неполноценности с пеленок. Как у меня был. И у тебя наверняка.
      – Еще какой!
      – А у них не будет. У них и пеленок не было, кстати.
      Неожиданно один из «зайцев» спрыгивает с дерева прямо мне под ноги.
      – Метко! Привет. Тебя как зовут?
      – А тебя?
      – Эстер. А тебя?
      – Ты что у нас делаешь?
      – Меня твой папа вчера вечером привез к вам в гости. Он мой друг, мы вместе росли.
      – Друг?!
      – Да...
      – Папа, ты с девочками дружил?
      – Дружил, Яков. Это приятно – дружить с девочками.
      – Ничего приятного. Они противные.
      – Глупости. Мама тоже была девочкой.
      – Мама не считается. Девочки всегда дерутся первые, а их бить нельзя.
       – Железная логика.
      – Я знаю теперь, как тебя зовут. Ты – Яков.
      – Ну и что? А ты девочка или мама?
      – Эсти, Виктор, идите завтракать, – зовет Двора. Витя поднимает годовалого крепыша на руки. Идем в дом. Вереница «зайцев» скачет за нами.
      – Ты мне не ответила... – Яков берет меня за руку.
      Звонит мой сотовый.
      – Извини, дружок, надо ответить на звонок.
      – Отвечай.
      Его рука мгновенно выскальзывает из моей ладони, и я понимаю, что разочаровала мальчишку, и он, очевидно, уже сам занес меня в разряд противных девочек.
      – Эсти, привет, ты где сейчас?
      – Недалеко от Хайфы.
      – Отлично.
      Мой редактор чем-то серьезно озабочен с утра.
      – Только что в Хайфе произошел террористический акт. Сейчас начнут сообщать в «Новостях». Арабы автобус взорвали. Через час мы получим информацию о пострадавших и я скажу тебе, у кого из русскоговорящих взять интервью.
      – Хорошо, Ури, не волнуйся, я справлюсь.
      – В этом я абсолютно уверен. Как интернат и спутник?
      – В порядке.
      – Хорошо. Жди моего звонка.
      Вхожу в дом. Мирная картина семейного завтрака захватывает меня теплой, ласкающей волной. Дети тихо сидят по обе стороны дубового стола. Во главе стола – Витя, с противоположного конца – Двора.
      Огромное блюдо наполнено доверху фруктами из сада – персики, сливы, абрикосы, черешня матово поблескивают в солнечных лучах. Румяные пышные лепешки дымятся на широких керамических тарелках. Прозрачный желтый мед. Белый козий сыр в глиняной крынке обильно полит оливковым маслом.
      Витя читает молитву – – благословение перед едой. Не хочется сообщать им сейчас о взрыве автобуса.
      Тихо сажусь за стол, но Двора моментально улавливает мое состояние.
      – Что-то случилось, Эсти?
      – Да. Террористический акт в Хайфе. Сейчас будут передавать в «Новостях».
      Витя усиливает звук.
      – «...Десять погибших. Около сорока раненых. Машины «скорой помощи» и полиции уже прибыли к месту взрыва».
      – Семь тридцать утра. Люди ехали на работу. Автобус, конечно, был переполнен.
      Мальчишки вопросительно смотрят на отца.
      – Мне звонил сейчас наш редактор, сказал, что нужно съездить – взять интервью. Он через час даст адрес.
      – Понятно. Давай завтракать, и поедем.
      Приезжаем в Витину лабораторию.
      Я еще вчера собрала всю информацию о спутнике, сделала интервью, просто моя машина осталась в Технионе, и Витя предложил зайти к ним, подождать, пока Ури сообщит мне, куда ехать в Хайфе.
      Я сделала себе кофе и сижу в маленькой уютной кухне для работников лаборатории.
      Мужчина лет пятидесяти пяти, не очень опрятный, немного странный на вид, просит разрешения сесть за мой столик. Соглашаюсь из вежливости.
      – Вячеслав Семенович Швыдко, инженер-конструктор космических систем, – подает он мне руку. – Извините, что нарушаю ход ваших мыслей, но мне необходимо с вами поговорить как с корреспондентом центральной газеты на иврите.
      – Я вас слушаю.
      – Не знаю, с чего начать...
      – Начните с главного, потому что минут через пятнадцать я должна ехать.
      – Понятно. Спасибо, что предупредили. Тогда так: я являюсь крупным специалистом в области космической техники. Проработал на Байконуре двадцать пять лет.
      У него отвратительно пахнет изо рта. К тому же Вячеслав Семенович говорит тихо и наклоняется ко мне слишком близко. Беседа превращается в пытку.
      – Понятно, – ободряюще улыбаюсь ему в ответ, – и все же переходите к главному.
      – Это и есть главное, потому что я вам заявляю как профессионал и специалист: спутник не взлетит!
      «Бомба! Сенсация!»
      Мгновенно представляю себе зачисление в штат редакции со всеми вытекающими отсюда приятными последствиями. Меня берут на место пенсионера Барлева!
      Мерзкий запах Швыдко становится почти неосязаемым.
      – Как это – не взлетит?
      – Так. Я читал договор, который подписан с русскими. Спутник будет выводить на орбиту списанная ракета-носитель семидесятого года выпуска. Максимум, заметьте, максимум, отойдет одна ступень из трех. А все остальное, в том числе наш восхитительный спутник, разлетится на части в верхних слоях атмосферы.
      – Вы уверены, Вячеслав Семенович?
      – – Абсолютно. Заявляю вам как профессионал с двадцатипятилетним стажем работы.
      – Зачем же израильтяне подписали этот договор?
      – Их просто облапошили. Н-да!
      – Вы говорили об этом кому-нибудь из начальства?
      – Говорил. Неоднократно. Мне сказали: не вмешивайтесь не в свое дело и занимайтесь исключительно разработкой спутника, и исключительно той областью, которую вам поручили.
      – Сколько времени вы в Израиле?
      – Полгода.
      – Понятно. Ивритом не владеете.
      – Абсолютно. Я говорил с русскоязычным директором проекта, который живет здесь тридцать лет. Этот директор принимал активное участие в поисках российских партнеров и подписании договора о запуске... Он очень самоуверенный молодой человек. В общем, Дов сказал мне, что, если я не перестану говорить глупости, он меня уволит.
      – Жаль. Полгода в стране – и уже имеете работу по специальности. Это большое везение, Вячеслав Семенович.
      – Да, но меня ничто не остановит. Я специалист и прекрасно понимаю, что деньги, выделенные на спутник, заметьте, огромные деньги, будут пущены на ветер в прямом смысле этого слова... На ветер в верхних слоях атмосферы.
      – Но, может быть, есть хоть какой-то шанс?
      – Никакого. Ноль.
      – Зачем же они подписали этот договор с русскими?
      – Я же вам объяснил – их облапошили.
      Звонит Ури.
      – Извините. Да, Ури, записываю адрес. Все ясно. Буду там через полчаса.
      Беру номер телефона у Вячеслава Семеновича, Выхожу из кухни, чтобы попрощаться с Витей. Он сам идет мне навстречу.
      – К кому тебе нужно ехать? Редактор сообщил уже? – Витя сосредоточенно смотрит на меня, какая-то мысль, кажется, не дает ему покоя.
      – Да. Погиб молодой парень. Иностранный рабочий. Украинский. Нужно поехать по адресу, где он жил.
      – Так я и думал. Я знаю этот маршрут. В этом автобусе обычно едут иностранные рабочие утром. Только, как правило, в семь утра. А этот задержался. Я поеду с тобой. Разреши мне...
      – Зачем?
      – Тебе нежелательно появляться в этом квартале одной. Там трущобы... Много грубых мужчин. Ну, работяги, без жен... Возьми меня. Я не буду тебе мешать.
      – Хорошо. Спасибо, Витя.
      Сообщение Швыдко о спутнике не дает мне покоя. Если подписали договор, не разобравшись, то почему не могут расторгнуть его и уличить Россию в обмане? Может, уже нельзя расторгнуть? И разве русские не должны будут платить компенсацию за нанесенный ущерб? Интересно, Витя знает что-то об этом? Наверняка. Надо поговорить с ним, прежде чем идти к руководителю проекта.
      – Я знаю, что рассказал тебе Швыдко, – говорит Витя, как только мы выезжаем из здания Техниона.
      – Да? И что ты про это думаешь?
      – Если бы мы не учились с тобой в одном классе...
      – Знаешь, Витя, давай поговорим на эту тему после встречи с украинскими рабочими. Я не очень хорошо вожу машину. Дорога петляет. А разговор серьезный.
      – Да. Ты права. Разговор действительно серьезный. Через двадцать минут живописный склон горы неожиданно превращается в захламленные дворы и странные строения непонятной формы. Трущобы...
      Странно, но Витя ориентируется здесь довольно легко.
      Оставляем машину. Идем к трехэтажному дому, облепленному по бокам пристройками. В подъезде пахнет мочой. Дыры в стенах залеплены обрывками бумаги, газет и полиэтиленовых пакетов. Уцелевшая половина обнаженной улыбающейся девушки с плаката на стене исписана русскими матерными словами.
      – Мы на правильном пути, – усмехаюсь я.
      – Да.
      На втором этаже каменная лестница неожиданно кончается, но сбоку есть узкая железная. Обе лестницы соединяет деревянная доска.
      – Каскадерская работа у тебя, Фира.
      Витя первым проходит по доске. Подает мне руку. Железная лестница ведет к нужной двери. Стучим. Ни кто не открывает.
      Стою за Витей. Смотрю на его огромную спину. Слава Богу, что он поехал со мной. Наконец на пороге появляется пьяный мужик в тельняшке, обрезанной под майку. У него красные глаза, то ли от водки, то ли от слез. Шорты перепачканы белой краской.
      – Вам чего? – Смотрит на Витю. – Мы на иврите не понимаем.
      – Мы говорим по-русски. Войти можно?
      Мужик некоторое время молчит. Рассматривает.
      – Входите...
      Жилье состоит из одной комнаты. Четыре кровати. Посередине пластиковый круглый стол и стулья. На столе бутылки пива, водка, половина арбуза, хлеб, селедка, картошка с зеленым луком, сосиски в пластмассовом тазу.