Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Зажгите костры в океане

ModernLib.Net / Отечественная проза / Куваев Олег Михайлович / Зажгите костры в океане - Чтение (стр. 2)
Автор: Куваев Олег Михайлович
Жанр: Отечественная проза

 

 


      - Ладно, - говорит Мишка. - Договорились.
      Все разыгрывается, как в фильме "про путешествия". Все же под конец Лешкин рюкзак мы несли по очереди. Есть такая степень усталости, когда человек не среагирует даже на плевок в лицо.
      Ужин. Наши ноги и спины сделаны из дерева. В голове серая каша усталости. Мы прямо-таки с животным наслаждением гоняем чаи. В стороне маячит одинокая фигура. Это Лешка. Переживает позор. Но возвращается к пятому чайнику. У него лицо добродетели, попавшей в стаю отпетых разбойников.
      - Ты бы, Леша, лучше в пираты шел, - безжалостно ехидничает Мишка. - Там только плавать, а ходить не надо.
      - Опять же ром дают, - участливо вздыхает Виктор.
      Мы с каждым днем все дальше уходим на север. Собирать факты - утомительное занятие. Вечерами мы просматриваем в лупу отмытые шлихи, намечаем на карте места будущих проб "по закону", "по смыслу", "по интуиции". Красные праздничные зернышки киновари, блестки сульфидов, бурые зернышки касситерита мелькают под лупой.
      Но нас сейчас не интересует киноварь. Она сбегает к реке из крохотных, совсем не промышленных месторождений, как доказали люди, работавшие до нас. Промышленная киноварь лежит на северо-запад, далеко за нашим районом.
      Немного больше нас интересует касситерит, оловянный камень. С замиранием сердца ждем мы только голубоватые полупрозрачные зернышки дертила, длинные палочки кармалина, особенно если это будет редкий розовый кармалин.
      Минералы дружат, как люди. Дертил и розовый кармалин - лучшие друзья миридолита. Слюды, содержащей мидий.
      Фиолетовые крапинки времени
      Было время, о котором с завистью читают и будут читать поколения романтиков. Взбудораженные двадцатые годы. Время отчаянно широких возможностей. Желаешь - бери маузер, иди в чекисты, желаешь - восстанавливай Черноморский флот, желаешь - иди строить Шатуру или вышибать хлеб у кулаков. Даже можно было, не боясь насмешек, рвануть за границу, посмотреть, как чистильщики ботинок становятся миллионерами. Даже в такое верили в те романтические времена.
      Коля Лапин не сделал ни первого, ни второго, ни пятого. Коля Лапин учился на третьем курсе горного института. Основное занятие до революции - учащийся, социальное происхождение - сын служащих. В то время еще были "белые пятна". Самые настоящие "белые пятна" с еле намеченными пунктирами рек и горных хребтов. Это тоже был шанс для славы, место в истории и место под солнцем. Пряный запах возможностей кружил Коле Лапину голову. Он учился на третьем курсе. В прославленных, еще Петром I основанных стенах шумели нервные парни в буденовках. В общежитии день и ночь зубрили тугодумные рабфаковцы. Коля Лапин учился легко - как-никак гимназия. На третьем курсе ослепительный вихрь перспектив увел его из института. По договоренности с одним обаятельным джентльменом из Владивостока Коля Лапин уехал на Чукотку. Искать золотишко. Золото искали все: американцы, норвежцы, просто не имеющие ясной биографии люди. С Чукотки он не вернулся, исчез человек в переливчатых миражах пустыни Счастливого Шанса. Может, махнул через пролив в Америку курить по-миллионерски сигары и искать свою фамилию в справочнике "Кто есть кто".
      Вероятно, не стоило бы вспоминать о несбывшемся горном инженере Николае Лапине, если бы после него не осталось письмо. Писал человек с Чукотки знакомому по курсу, звал к себе в помощники. Письмо было цветистое: с экзотикой, с ницшеанской жилкой, с длинными описаниями природы. Где-то между стишками Надсона и просьбой передать привет Б. К. чувствительно писалось о розовых, как груди юных чукчанок, комках миридолита. Пустышный, но поэтический минерал, достойный, чтобы его упомянул золотоискатель. Письмо сохранилось и вспомнилось лет через двадцать с лишком. Может быть, наш шеф вспомнил о нем на заседании коллегии министерства, когда ставился вопрос о мидии. Вспомнил и полез искать в старых ящиках, где лежали всякие бумажки и желтые фотографии.
      Было другое время, и был другой человек. Серго Кахидзе, веселый человек с Кавказа. "Белые пятна" таяли, как снег под апрельским солнцем. Серго любил солнце, но любил и снег. Может быть, поэтому он попал с экспедицией "Союззолота" на Чукотку. После Кахидзе остались карты, остались томики геологических отчетов. Собственно, в отчетах не было ни слова о миридолите. Кахидзе искал тяжелые и нужные вещи: золото, уголь, нефть. То, что нужно было для индустрии века пара и электричества.
      Его не интересовали красивые цветочки камерного царства. К счастью, Кахидзе был человек с Кавказа и, значит, немножно поэт. В те времена романтической геологии отчеты писались в свободном и ярком стиле рассказов о путешествиях. Железная рука циркуляров и предписаний еще не свела их содержание к перечислению увиденного и предполагаемого на непонятном для дилетантов языке науки.
      В одном из предисловий, увлекшись в сравнении мира живой и неживой природы, Кахидзе пишет о розовых и фиолетовых красках лепидолита на фоне молочного кварца и о белых жилах этого кварца на темных склонах Чукотских гор. Он писал о том, что со временем человек научится видеть и понимать газоны цветов-минералов, парки горных пород, хрупкие листья кристаллов, узловатые стволы жил. Будет время, и человек сможет ясно ощутить и понять рождение, рост и смерть материков и морей. Он писал о том, что геология избавит от безработицы поэтов и художников, специализирующихся по природе. Кахидзе погиб в 1944 году. В его коллекциях нашли два образца с миридолитом.
      Во второй половине XX века человек сух и педантичен. Из ницшеанских строк кандидата в миллионеры, из поэмы-мечты инженера-лейтенанта саперных войск Кахидзе мы просто составили "круг наиболее достоверного места предполагаемых находок миридолита". Только Мишка после одного из прокуренных заседаний у меня в комнате сказал, что он разыщет хоть одну из консервных банок, брошенных в тридцать четвертом году Кахидзе, и сделает из нее кубок. "Для лучших минут жизни" - так сказал Мишка.
      Наш маршрут пересекает "круг наиболее достоверного...". Поэтому мы думаем о миридолите. Времена сменились. Блестящий, как ногти "роскошных блондинок", минерал стал нужен для сверхъемких аккумуляторов, для сплавов... если хотите, даже для производства кондиционированного воздуха.
      Трагикомедия
      В последний раз переходим вброд Эргувеем. Мы идем, растянувшись цепочкой. Впереди Мишка, за ним я, потом ребята, Виктор замыкает.
      Где-то в горах на востоке прошли дожди. Вода Эргувеема сера, как содатская шинель, тревожно взмахивают голыми ветками вырванные водой кусты. Мишка осторожно нащупывает брод. Даже ему вода доходит до паха.
      - Иах, - тревожно раздается сзади.
      Я оглядываюсь и вижу огромные суматошные глаза Декадента - Вальку сбило с ног.
      Не помню, как мы выскочили на берег. Вальку несло уже по самой середине. Путаясь в завязках тюков, мы гнались за ним по отмели. Черная точка головы исчезала в волнах.
      - Эх, боги-черти, утонет парень! - крикнул кто-то.
      Мишка бежал впереди, как невиданный яркий зверь-прыгун. Ковбойка пламенела на ветру. Боги-черти на этот раз оплошали. Вальку прибило к берегу метров на триста ниже. Мы догоняли его уже вплавь.
      - На кой черт мошились? - прошепелявил Валька. В зубах у него был ружейный ремень. Рюкзака не было.
      Мы долго и облегченно смеялись. Коварный северный ветерок вздувал на коже пупырышки, мы сидели на галечниковой косе и выжимали одежду. Желтая вода Эргувеема спешила на юг, вместе с ней спешил к югу и Валькин рюкзак с продуктами.
      Было похоже, что придется застрять здесь на целый день. Чтобы не терять времени, Виктор один пошел искать бочку с продуктами, что заброшена весной на самолете.
      Постепенно все успокоилось. Ветер и солнце сушили подмокшие вещички. Мы лежали, покуривали, разглядывали пейзаж. Хороший кругом пейзаж, все маленькое. Коричневые прутики березки лихо торчат на кочках, и небо, как старенькое одеяло, висит над этим миром: над кочками, над березкой, над нами.
      "Квлг-квлг", - бормотали на речном дне камни. Лемминг выполз из-за кочки, недоверчиво посмотрел на нас бусинками глаз, потом зашуршал-забегал. Аккуратный был такой зверек, в коричневой добротной шубке. Какие-то неведомые нам травинки увлеченно кивали друг другу головами на соседней кочке.
      "Да, вот она, жизнь. Контрасты", - подумал я.
      - Так вот гибнут люди, - философски замечает Лжедимитрий III.
      - Если так, то хорошо, - сурово ответствовал Леха.
      - Давайте, юноши, поживем еще! - предложил Мишка.
      Что за зверь манихеец?
      Мы идем в светлом тумане ночи. Тревожно голгочет тундра. Видимо, ей плохо спится при таком свете. Километров за пятнадцать отсюда нас ждет Виктор. С ним куча всяких вкусных вещей.
      - Мы еще поживем, Валюха! - подмигивает Мишка. Мишкин голос гулок, как орудийный выстрел. На весь спящий полуостров раздается ночной стук гальки под сапогами.
      Мы находим Виктора так же легко, как "под часами на Арбате в шесть". Он дремлет у потухшего костерка. На грязном лице ввалились щеки. Что-то неладно.
      - Я не нашел бочки с продуктами, - тихо говорит Виктор.
      - Мы еще поживем, ребята, - машинально бормочет Мишка.
      Мы ищем бочку два дня. Мы облазили десяток островков и проток. Бочки нет. Мы тщательно сравниваем аэрофотоснимок, где она отмечена, с местностью. Черт разберется в этих протоках, рукавах, островах и старицах! Очень может быть, что ошибся тот человек, что раскидывал бочки зимой с самолета. Тогда был снег, угадай под ним, какой это остров! Очень может быть, что ошибаемся мы. Бочки нет.
      Следующий лабаз уже на озере Асонг-Кюель. Туда дней десять работы. Если не будет туманов, если не будет дождей, если мы будем работать как черти, если...
      Мы решаем рискнуть. Виктор заклыдывает отчаянной длины маршруты. Мы должны, не прерывая работы, дойти за десять дней до Асонг-Кюеля.
      - Вперед, тигры! - напутствует нам по утрам Виктор.
      - Есть, начальник! - рычим мы.
      На третий день Григорий Отрепьев изобрел новое блюдо: остатки муки пополам с прошлогодней брусникой. Имя ему - "Мечта гипертоника".
      По утрам Мишка заботливо осматривает карабин и смазывает патроны. Чтоб не заело. Но олени и медведи старательно прячутся с его пути. Нас кормят только маленькие тундровые уточки под ненаучным названием "чеграши". Камни-дни один за другим срываются во вчерашнее.
      Дальше - больше, дальше - меньше. Важно, чтоб дальше. Виньетки наших маршрутов кружевом покрывают правобережье Эргувеема. Так создается металлогеническая карта.
      Иногда чеграши исчезают. Мишка уходит тогда с карабином стрелять гагару. Очень трудно убить дробью эту неуязвимую птицу. Мы сидим у костра и кипятим воду. Грохает винтовочный выстрел. Мишка возвращается. Мы встречаем его без особого энтузиазма. Мясо гагары имеет вкус пропитанной рыбьим жиром автомобильной покрышки. Гагара варится два часа. Потом съедается.
      - Лучше баранины, - нерешительно говорит Валька.
      - Конечно, лучше, - солидно говорит Лешка.
      Он отходит. За кустом раздаются звуки. Кажется, так тошнит человека.
      - Что такое настоящий мужчина? - ковыряя в зубах, вопрошает Мишка. Отвечаю. Шрам на щеке, перебитый нос, каменная челюсть.
      - Нейлоновые нервы, - говорю я.
      - Желудок из кислотоупорной пластмассы, - добавляет Виктор.
      На пятый день мы входим в предгорья. Исчезают озера, вместе с ними исчезают чеграши и даже гагары. Темные глыбы гор с дремотной хитрецой смотрят на нас. Синим далеким платком висит небо. По небу ходят самолетные рокоты. Летают куда-то по делам люди. А мы внизу. Мы маленькие, меньше чем на два жалких метра торчим мы над землей.
      Шестой день прошел. Мишка упрямо возится с патронами.
      - Я скоро стану убежденным манихейцем, - ворчит он.
      - Это что за звери - манихейцы?
      - Люди, которые верят в закон максимального свинства.
      - Хорошо бы сейчас свинью, - вздыхает Григорий.
      В ритме небесных сфер тихо покачиваются горы. Полярный день осторожно кладет пастельные краски. Иконописным золотом отгорают восходы и закаты. Великий музыкальный оформитель осторожно пробует звуки. Стук упавшего камня. Осторожное царапанье ветра. Оглушительный рев тишины.
      Мы не люди, мы автоматы. Кто вложил в нас перфорированную ленту программы? Со скрупулезной точностью мы проделываем маршруты, делим по вечерам галеты. Надо очень много "объективных причин", чтобы выбить автомат из режима.
      Одинокий вопль при луне
      Семь дней позади. Ночь. Мы укладываемся спать. Лешка что-то пишет в измятой тетрадке. Я вижу, как Мишка осторожно заглядывает к нему через плечо.
      - Стихи, - беззвучно шепчет он мне.
      Ага, стихи. Очень интересно. В этот раз мы дольше обычного возимся с записными книжками. Мы заполняем их прямо в мешках. Леха уснул. Мишка осторожно тянет у него из-под головы тетрадку. Мы переползаем ко входу.
      Жизнь не бывает как стол для пинг-понга. Она как горы, покрытые лесом...
      Дальше стихи неразборчивы. Мы переворачиваем страничку.
      "...Люди на всей планете! Послушайте меня - я обращаюсь к вам. Нам очень тяжело сейчас. Зануда Валька утопил продукты. Но все равно я не сдамся. Человек должен уметь голодать, если он думает чего-то добиться в жизни. Не так уж давно на севере Гренландии было найдено племя полярных эскимосов. Эти чудаки совершенно не имели связи с внешним миром и думали, что, кроме них, на земле людей нет. Один английский корреспондент писал, что полярные эскимосы могли питаться мхом и снегом. Ясно, что врал. Но, в общем, они здорово умели голодать. Теперь я знаю, что это постигается тренировкой. А Юрка умрет от зависти. Он умрет, когда узнает, что мы жили, как самые настоящие эскимосы. И никого на земле больше нет. Только мы одни. Люди живут по-разному. Кто-то ходит сейчас в кино и жарится на пляжах, кто-то пьет пиво и газировку. А мы ищем месторождение. Ребята говорят, что в сорок лет будут склероз и сутулая спина. Ну и пусть. Сорок - это очень не скоро. Пусть другие пьют томатный сок и ходят по театрам. Все равно в театре все зевают. Зимой надо будет заняться гантелями и брюшным прессом. Брюшной пресс укрепляет желудок. Если хорошо потренироваться, можно есть даже дерево. Дерево ведь органический продукт".
      - Одинокий вопль при луне, - шепчет мне Мишка.
      - Только не надо, старина, подковырок, - говорю я.
      - Не бойся. Я друг детишек. - Мишка осторожно кладет тетрадку на место.
      Я засыпаю. Где-то в животе осторожно скребется голодный зверек. Ветер хлопает брезентом палатки. Как будто хлопают паруса. Мишка в шутку окрестил наш отряд фрегатом. Мне нравится. Плывет наш фрегат по тундре и горным долинам. Только жаль, что на борту мало сухарей и солонины.
      Утром Виктор делит маршруты. Мы смотрим, как ползет по карте кончик карандаша, как он пересекает ручьи, водоразделы и сухие русла предгорий. Нам очень хочется, чтобы маршрутная петля была короче. Карандаш неумолимо отчерчивает километры. Мы берем в дорогу по куску утиного мяса. Остатки. Несколько пачек галет лежат неприкосновенным запасом. На всякий случай.
      Мы расходимся попарно без обычных шуток и смеха. В голове и теле какая-то болезненная невесомость. Стоят ясные, пропитанные солнцем дни.
      Мыть шлихи - очень ответственное занятие. Давно уже канули в прошлое те времена, когда лоток был только принадлежностью золотоискателя. В наше время любой шлих - ценность. Его бережно прячут в мешочек, его изучают под микроскопом, его наносят на карты и пишут в каталоги. В каталогах нет ссылки на объективные причины. Это значит, что из шлиха нельзя сделать фальшивую монету.
      Минералы похожи на людей. Они любят заключать союзы. Они заключают союз с твоей собственной спиной, и она ноет под лотком, как десять радикулитов. Ледяная вода горных ручьев тоже их союзник. Враждебно срываются камни на склонах. Даже сердце, твой собственный неразлучный приятель сердце, перестукивается пугающим глухим стуком. Голод - союзник минералов.
      Ночь. Утро. Снова Виктор делит маршруты. Снова мы смотрим на карандашное острие. Мы видим перевал Трех Топографов. Но, спутанные веревками маршрутов, мы приближаемся к нему медленно, очень медленно. На земле есть только одно желанное место - это озеро Асонг-Кюель.
      "Мури тагам"
      - А-а-а! - кричал Гришка. Может быть, он не кричал, а говорил, но все равно в ушах стояло только одно сплошное "а-а-а".
      На корабле был бунт. Боцман уже болтался на рее, и кованые матросские каблуки били в дверь капитанской каюты.
      Бунт начался, когда Виктор объявил, что мы не пойдем сразу через перевал Трех Топографов, а уйдем километров на тридцать в сторону, потом вернемся. Так требует схема маршрутов. Все было тихо. Пять пачек галет и остатки муки в мешочке лежали на разостланном рюкзаке. Это был весь наличный запас бобов и бекона. Плюс в горах бегала несъеденная дичь. Плюс озеро Асонг-Кюель в шестидесяти километрах.
      Вначале все было тихо. Валька перешагнул через примус и сбил на землю котелок с "мечтой гипертоника". Розовато-серая каша полилась на землю. И тут-то Гришка начал свое "а-аа-а". Может быть, кричали все сразу, я не знаю. Наверное, я тоже кричал. Валька ладошками собирал красную кашу с земли. Он клал ее в котелок прямо вместе с землей и лишайниками.
      - Я вам не заключенный! - кричал Гришка. Я накачивал примус, надо было греть еще чай.
      - К чертям такое руководство! - выкрикнул Гришка. Вой стоял в ушах, как от пикирующего самолета.
      - Кто сказал "к чертям"? - Мишка, не вставая, вдруг дернул Отрепьева за пятки. Тот шлепнулся на изрядно отощавший зад и... смолк.
      Тишина упала на мир. Отрепьев шарил кругом побелевшими от истерики глазами, я машинально прикрыл рукой Мишкин карабин. Было невыносимо тихо.
      - Но вообще я считаю... - очень взрослым голосом начал Декадент. - Вообще я считаю, что надо вначале сходить на озеро за продуктами, а потом вернуться сюда.
      - Помолчи, щенок, - сказал Мишка. Леха смолк. Виктор стоял у рюкзака с продуктами и смотрел. Вид у него был растерянный. Валька все еще собирал кашу.
      - Кончил крик? - спросил Мишка. - Сейчас мы пойдем в сторону, как сказал Виктор. За истерику буду бить.
      Мы шагали редкой цепочкой. Камни на склоне погрохатывали под ногами. Черный склон убегал под самое кебо. Огромной анакондой лежал на юге Эргувеем. Оттуда шел теплый ветер.
      - Человек! - крикнул Валька. Он вытянул руку. Мы смотрели вверх. Черная палочка удивительно быстро прыгала метрах в шестистах от нас. Человек спускался сверху по темному днищу промоины. Мишка снял с плеча карабин, два выстрела рванули воздух...
      Честное слово, мы пили чай с настоящим сахаром. Кусок вареной оленины лежал на ситцевой тряпочке. Мишка рассказывал о наших злоключениях. Темнолицый вежливый человечек кивал головой и тихо охал. Шел человек от стада в поселок повидать жену, подлечить какую-то штуку внутри. Не то аппендицит, не то почки. Узел через плечо, малопулька, собственные ноги. Сто пятьдесят километров, потом столько же обратно. Я спросил, далеко ли стадо. Стадо было далеко.
      Человек снял с плеча узелок, развязал. Сахар и галеты легли аккуратно на землю.
      - Впереди река, - сказал человечек. - Много дичи. В горах дичи мало.
      Мы поставили еще котелок чаю. Выпили.
      - Мури тагам, - сказал человечек. Он прыгал вниз по склону легко, как танцуют через веревочку девочки-первоклашки. Темная голова пропала за обрывом.
      - А имени-то и не спросили?! - удивился Виктор.
      - Может быть, встретимся, - пробормотал укрощенный пират Гришка.
      Галеты и сахар лежали на траве. Виктор бережно клал их в рюкзак.
      Мы шагаем бесформенной кучкой. Иногда пять человек кажутся уже тесной толпой. Темный камень склона убегает под самое небо. Рваный облачный фронт стремительно летит с Эргувеема. Ночью будет дождь. Металлогенический фрегат упрямо шел вперед. Подъем пиратского флага не состоялся. Команда глухо ворчала.
      Я почему-то думал об инструкциях. Иногда в них есть диалектически продуманные пункты. По инструкции в нашем положении мы могли бросить работу и идти к базе. Но вообще все отдавалось на наше усмотрение.
      Если у меня будут когда-либо подчиненные и я захочу выжать из них все соки, я буду поручать работу на их усмотрение...
      Это был чертовски трудный переход. Наверное, потому, что мы все время шли вдоль склона. Вдоль склона ходить трудно. К вечеру пошел дождь. Беспутный чукотский дождик. Он сыпался сверху, с боков, даже снизу. Во встречных долинах свистел ветер. Долины походили на аэродинамические трубы. Кора лишайника на камнях разбухла. Казалось, что камни смазаны мылом. Мы по очереди расшибали коленки. В конце концов это нам надоело.
      - Делаем привал, - сказал Виктор.
      Мы вынули карту и стали смотреть, где находимся. Ветер забегал из-за спины, и карта прыгала, как живая. До долины оставалось еще около пяти километров.
      - Ни черта, - сказал Мишка, - ни черта.
      И мы пошли дальше. Наверное, это было просто от отупения. Кто-то сказал, что надо, и мы пошли. Пират Гришка шел и ругался вслух. Он закладывал отчаянные обороты речи. Декадент молчал.
      - "Жизнь - это, братцы, не стол для пинг-понга, думал я, стоя на пляже Гонконга", - вдруг запел Мишка. Он пел на мотив "Конная Буденного".
      Я видел, как вскинулся Лешка. Наверное, он думал, что ослышался. Даже Отрепьев перестал ругаться. Мишка пел что-то дальше, ветер относил слова. Лешка нарочно держался рядом, но Мишка ускорил шаг, и тому приходилось чуть не бежать за ним. Мне было интересно, чем это кончится, и я тоже не отставал, а остальные не понимали, в чем дело, но тоже ускорили шаг. Так мы и дошли до той самой долины.
      Мы были совсем мокрые, поэтому раздеться пришлось прямо на улице, чтобы не мочить мешки. Мы лежали в мешках и жевали галеты. Есть не хотелось. Очевидно, от переутомления. На палаточном брезенте ползли желтые пятна. Дождь шумел. Виктор спросил что-то у Мишки. Тот не ответил.
      Мишка уже спал. Засыпая, я слышал, как вздыхал и ворочался Григорий.
      Где ты, Лукулл?
      Наверное, при подходе к озеру мы походили на группу подагриков, вышедших на прогулку. От усталости кружилась голова. Мы подымались на гребень увала из последних сил. Мы боялись смотреть вперед - когда смотришь реже, расстояние сокращается быстрее.
      - Озеро! - сказал кто-то. Дальний конец озера взметнулся над гребнем увала, как голубой флаг надежды. Мы ускорили шаг. Увал тянулся нескончаемой пологой дорогой. Озеро все росло и росло. На вершине увала не было кочек. Мы почти бегом крошили покрытую мерзлотными медальонами тундру. Грохот сапог, тяжелое дыхание и оглушительный стук сердца заполняли мир. Я подумал, что мы похожи на верблюдов, почуявших воду. Озеро упало перед нами в благородной стальной синеве. Асонг-Кюель! Протяжно кричали кулики.
      ...Бочку нашли быстро. Мы сидели около нее, как потерпевшие кораблекрушение, выкинутые наконец на берег. Бочку можно было потрогать руками. Очень редко удается трогать руками мечту. С коротким предсмертным писком садились на лицо комары. Дул легкий ветер. У берега торопливо бормотала вода. Огромная кастрюля стояла на примусе. Это была уже третья порция.
      - Ну где ты, Лукулл? - ликующим голосом начал Мишка. - Где же ты, жирный бездельник, величайший гурман и обжора всех времен? Иди к нам. Мы покажем тебе, как едят настоящие люди. Хо-хо! - Мишка окинул глазом кучу продуктов и в упоении схватился за голову.
      Мы смотрели на него с застывшими улыбками. Мы все ближе и ближе продвигались к кастрюле. Примус ревел реактивным двигателем.
      Великая радость бытия прихлопнула тундру. Как ладан благодарственного молебна, уходил к небу табачный дым. Мы сидели молча. У нас были ввалившиеся щеки мыслителей. У нас были впалые животы йогов. Даже после третьей кастрюли. Низкий торфяной берег убегал по меридиану. Зеленая оторочка осоки была как ресницы озерного глаза, озерного глаза земли. Желтые игрушечные гусята выплыли из травы. Сбились в суматошную стайку. Мы лежали тихо. Гусята уплывали, как смешные кораблики детства. Тундра. дышала с материнской нежностью. Мы были небритые, взрослые, счастливые дети тундры.
      - В чем положительная сущность христианства? - с философским глубокомыслием спросил Мишка.
      - В том, что был выдуман пост, - ответил я.
      - Я в бога не верю, - быстро сказал пират Гришка. Он не знал, что был уже вторым по счету безбожником на берегу озера Асонг-Кюель.
      Человек не верит в бога
      Это было в далекое время "экзотической Арктики". Человек прокладывал ленту маршрута на белом листке карты. То был странный человек.
      Шел тысяча девятьсот двенадцатый год. Европейские столицы задыхались в невиданном ритме нового века. "Бал цветов" в Ницце, "бал бриллиантов" в Париже. Газеты писали о железнодорожных концессиях и грандиозных биржевых аферах. В залитых непривычным электрическим светом гостиных царили бородатые ораторы.
      - Прогресс! - восклицали ораторы. Блестели пенсне. - Прогресс!
      Странный человек с профессорской внешностью собирал экспедицию на Чукотку. Подальше от прогресса. Экспедиция была в составе одного лица. Императорское географическое общество не сочло возможным оказать поддержку ввиду странной цели путешествия. Ее организатор был известен только в узких кругах университетских богословов.
      "Наш век катится в какую-то ужасную пропасть, откуда нет возврата. Я хочу увидеть племена, которые еще не видали биржевых акций. Я хочу увидеть светлую молодость человечества. Может быть, тогда я узнаю, где и когда мы свернули с пути на дороге истории". Эти мрачные строчки были записаны на титульном листе экспедиционного дневника.
      Ученый богослов попал на Чукотку. Он пережил залитую спиртом полярную ночь на Анадыре, он наблюдал картину торговли с инородцами, он читал в сводках уездного начальства пронумерованные перечни вымерших стойбищ. Он видел тысячные стада оленей и бег пастухов по бугристой тундре. Он видел, как за два года создавались состояния, видел сифилис и туберкулез. На его глазах исчезали громадные стада китов в Беринговом море.
      Богослов был упрям. Он поехал в глубь чукотской тундры. Он, как палеонтолог, искал окаменевшие останки прошлого человечества. Он не пишет, что видел в тундре, только в дневнике после нескольких чистых страничек была короткая фраза: "Бога нет. Я это знаю". Дальше снова шли чистые странички. На берегу заброшенного в неизвестные географические координаты озера у богослова сбежал каюр. Это была непростая история, в Анадыре никто не верил, что человек мог приехать из столицы просто так. Мираж золотой лихорадки уже докатился до Чукотки. Человек прожил на берегу озера всю весну, пока его не подобрали случайно зашедшие чукчи. Он дал этому озеру звучное якутское название Асонг-Кюель. Он не дал ему классического имени Надежды или Спасения, или имени кого-нибудь из близких, или имени кого-нибудь из сильных. Он назвал его звучным якутским словом. Почему? Это было его тайной.
      Человек не вернулся в Петербург, он вернулся уже в Петроград. Это было долгое возвращение через скитание по дорогам Америки, поденщину на фермах Флориды и католические церкви Франции. Человек вернулся, чтобы читать лекции по атеизму. Его лекции собирали тысячи слушателей в голодном Петрограде.
      Обо всем этом мы узнали совершенно случайно, из крохотной детской книжки, выпущенной издательством "Красный рабочий" в 1927 году. Мы искали в архивах и памяти знатоков происхождение якутского названия озера и натолкнулись на странную до невероятности человеческую судьбу.
      - Сволочь был каюр, - резюмировал Валька.
      - Стоило такого кругаля из-за бога давать, - сплюнул Гришка.
      - Раньше людям было гораздо труднее разобраться,- назидательство заметил Виктор.
      - Сволочь был каюр, - повторил Валька.
      Драмы
      Гришка Отрепьев сбежал. Прямо удрал посреди ночи, как бежит от цепей невольник. Хоть посылай за ним свору свирепых плантаторов с собаками.
      Утром Виктор нашел в палатке записку: "Не надо мне вашей зарплаты, ребята. Жизнь эта не для меня. Сами ешьте гагару. Тундру я знаю, можете не искать. Пока. Григорий".
      Мишка возится в палатке с продуктами.
      - Продукты он взял? - спрашивает Виктор.
      - Дней на пять, - глухо доносится из-за парусины. Плоскость делится на триста шестьдесят градусов. По которому градусу двинулся Гришка? Бредет, бредет где-то сейчас одинокий человек, неизвестно куда, неизвестно отчего.
      А если он не выйдет к людям? А если закрутит тундра одинокого человека? Виктор бесстрастен, как монгольский хан. Проклятый лепидолит изматывает его душу. Мы это видим. Но сегодня не до лепидолита. Гришка, Гришка! Разве нельзя было уйти открыто? Что-то мешало тебе, Гришка, взглянуть в наши глаза перед уходом.
      Виктор бесстрастен, как монгольский хан. Мы томительно долго собираемся в маршрут, мы тянем время. Что-то надо решать. Где-то бредет одинокий человек. Низкая пелена облаков нависла над серой равниной. Накрапывает дождик. Надо решать.
      - В конце концов, я не нанимал его через отдел кадров, - говорит Виктор.
      А если тундра закружит человека...
      - В конце концов, я геолог, я не воспитатель рвачей.
      Манная крупа чукотского дождика серебрит наши волосы.
      - Расходимся по маршрутам! - приказывает Виктор.
      Расходимся, значит, по маршрутам. Металлогения требует жертв. Хорошо!
      Мы с Лехой возвращаемся из маршрута первые. Потом приходят Мишка с Валентином. Рабочие кадры держат себя молчаливо. Виктора нет. Ночь потихоньку заглатывает тундру. Мы рвем крохотные кустики полярной березки. Они отчаянно цепляются за жизнь и за землю. Мишка поливает березку керосином, разводит костер. Дальше она уже горит сама. Мы сидим в неровном кругу пламени, темнота сжимает нас, как камера-одиночка. Виктора нет.
      Все, как по уговору, - ни слова о Гришке. Был человек и вдруг исчез. Испарился.
      Лохматое небо все ниже и ниже падает на костер. Немытыми стеклами синеют сквозь тучи прорывы. Одиноко вопит гагара.
      - Клади больше, - говорит Мишка и снова уходит рвать березку. Он носит ее прямо охапками. Костер среди тундры торчит, как одинокий маяк. Маяк в океане кочек.
      Виктор выплывает из темноты и устало садится у огня.
      - Спасибо за костер, - говорит он. - Блуждал бы я, как лунатик.
      - Я боюсь за того чудака, - сказал Мишка. - Неизвестно, что с ним может случиться. Надо выбраться до рации, вызвать самолет.

  • Страницы:
    1, 2, 3