Бороться можно везде!

На десятые сутки пути военнопленных вывели из вагонов на какой-то большой станции и построили на перроне для проверки.

Мелькали огни, перекликались паровозы, бегали люди, – обычная вокзальная суета. На краю перрона, в темном углу кто-то тихо и грустно играл на мандолине. На самом видном месте висел огромный портрет Муссолини в венке с латинской надписью «Дуче». Он был изображен в известной позе Наполеона, в треуголке, со скрещенными на груди руками.

– Рим… Нас привезли в Рим, – пронеслась по рядам новость.

Было поздно. Великий город спал. По небу плыла луна, и свет ее, холодный и мертвый, тихо лился на дома, площади, улицы, придавая всему унылый вид… Колонна военнопленных по булыжной мостовой брела на окраину Рима.

Видны уже бараки. Открылись большие железные ворота. Колонна медленно втянулась на огромную территорию военных заводов. Русских военнопленных сразу же разбросали по различным баракам: немцы опасались их. Алексей Кубышкин и Език Вагнер по счастливой случайности попали на один небольшой завод.

Весть о том, что на заводах появились пленные из Советской России, быстро разнеслась по рабочей окраине. Жители старались всячески выказывать им свои симпатии.

– Руссо! Руссо! – кричали женщины и дети, встречая русских.

Нередко итальянцы тайно приносили в бараки хлеб, сигареты, белье, обувь.

«Хороший народ, – не раз думал про себя Кубышкин, – и страна у них славная»…

Осень 1942 года в Италии стояла чудесная. По холмам и долинам расстилалась яркая зелень. Зеленели оливы и тутовые деревья, тихо шумели лавровые рощи, шуршали спелыми колосьями золотые нивы. В садах наливались тяжелые, напоенные солнцем виноградные гроздья. Между лозами мелькали пестрые платки, широкополые шляпы, разноцветные платья сборщиков винограда. Но не было слышно ни смеха, ни песен. Бледные, исхудалые старики и дети трудились на виноградниках. Жестокая рука войны и на них наложила свой отпечаток. «Горе одного только рака красит», – повторяли старики.

Вечерами, когда взвивались над крышами пригородных хижин струйки дыма, когда тени от домов и стен начинали остужать раскаленные за день мостовые, женщины и старики отправлялись на вечернюю мессу. Они шли тяжело и медленно, словно обдумывая, что же сказать сегодня богу, что у него попросить. А просить было что… Не хватало хлеба, не было масла в лампаде, не было работы, война уносила все новые и новые жизни…

Солнце касалось высоких холмов, седые кроны олив исчезали в сумерках. Громкоголосые черноокие женщины снимали с веревок высохшее за день белье, ухитряясь переговариваться между собой, если даже их разделяла целая улица.

– Клянусь мадонной, – кричала одна, – немецкий офицер, что жил у моей соседки, обокрал ее сегодня ночью и уехал…

– Ах, эти немцы, – откликнулась другая, – вечером, когда моя сестра молилась перед алтарем святой Агриппины, подошел к ней немецкий солдат и стал нахально целовать при всех. А потом пришел и забрал целый мешок с оливами.

– Господи Иисусе, – рассказывала молодая итальянка своей подруге, – что же это делается на свете? Воруют, насилуют, убивают… Все они негодяи… и немцы, и наши. Им всем – вместо приветствия, хорошего бы пинка пониже спины.

Стайками проносились чумазые задорные ребятишки. Они жарили желуди, собранные в дубовой роще, собирали орехи, рвали фиги, забравшись в гущу кустарника, вырезали завитушки на палках из миндального дерева. Они играли, смеялись, дразнили друг друга, ссорились, плакали, мирились – словом, делали все, что могут делать мальчишки, когда на улицах не рвутся снаряды, а пули не расплющиваются о стены домов.

Иногда по улице проходили в обнимку парень и девушка, гордые своей любовью и молодостью, и тогда, словно по команде, распахивались окна, отдергивались занавески, и глаза – доброжелательные, завистливые, любопытные, осуждающие – провожали парочку до тех пор, пока она не скрывалась за углом.

Вначале Алексею, наблюдавшему эти мирные картины, даже не верилось, что где-то идет война и умирают люди, что Италия тоже воюет. Но потом и он почувствовал, заметил, увидел своими глазами десятки примет войны. Она разъедала страну, как ржавчина, а в народе зрели гроздья гнева и недовольства фашистским режимом Муссолини…

Всех привезенных из России в первый же день заставили ремонтировать и грузить на платформы оборудование одного из металлообрабатывающих заводов. Гитлер был верен себе: он грабил не только тех, с кем вел войну, но не стеснялся «общипывать» и своих союзников. За 1941 – 1942 годы Муссолини отправил в Германию более миллиона рабочих, которые стали рабами на германских фабриках и заводах.

От угнанных в Германию приходили письма с одинаковым штемпелем – орел со свастикой – символом «величия» рейха. Матери и жены, получая их, плакали горькими слезами.

– И куда это все везут? – спрашивал маленький, печальный серб Чосич, провожая взглядом очередной состав, груженный станками и деталями машин.

– Разве не ясно куда? – с недоброй усмешкой отвечал Език Вагнер.

В Германию вывозились не только машины и станки, но и оборудование поликлиник, санаториев, а однажды Алексею Кубышкину пришлось грузить на платформу даже оборудование из двух психиатрических больниц.

– Специально для Гитлера и его шайки, – сказал Език Вагнер.

Опустошались и музеи Италии. В Германию были вывезены тысячи античных статуй и картин. По приказу Гитлера в Италии создали так называемый «корпус по охране памятников искусства». Его задачей было собирать наиболее ценные картины, статуи, рукописи, древние книги и переправлять в Германию.

В этом организованном ограблении страны чувствовалось начало конца фашизма. По всему было видно, что Гитлеру уже приходится туго. Дело дошло до того, что у итальянцев реквизировались деревянные предметы и отправлялись в Германию в качестве топлива. Каждый день уходили на север железнодорожные составы с зерном и другим продовольствием. Хлебный рацион итальянцев сократился до 150 граммов в день.

Алексей заметил, что во время обеденного перерыва рабочие-итальянцы располагались с трапезой каждый у своего станка. Когда он поинтересовался, почему на таком большом заводе нет столовой, один из рабочих, пожилой, морщинистый человек, ответил, осторожно оглядываясь:

– Нацисты не любят, когда мы собираемся вместе. Даже если мы в столовой и болтаем о вещах, далеких от политики. Хотят, чтобы каждый из нас спрятался в собственную скорлупу. – Тут он, должно быть, забыл об осторожности. – До войны мы жили плохо, а сейчас и того хуже. Светит наше итальянское солнце, да не всем. Поживешь – увидишь. Толчемся, как мошкара в летний вечер, на одном месте и не можем найти выход…

С каждым днем Алексей все больше убеждался в правоте старого рабочего.

Вот недавно по всей стране ввели трудовую повинность для лиц от 18 до 55 лет. Зачем это, если производство Италии свертывается, а безработица растет? А все для Гитлера: итальянцев отправляли в Германию.

Каждый день Алексей Кубышкин слушал, как местные рабочие обсуждали какой-нибудь новый закон «дуче».

– Опять наш Цезарь отмочил! – восклицал какой-нибудь весельчак. – Не слыхали? Если вы уедете из города, то приготовьтесь иметь дело с военно-полевым судом. Теперь вы не просто слесари и токари, вы заводские солдаты.

– А погоны нам дадут? – подхватывал другой балагур. – Мне бы погоны пошли. Тогда, может, и моя Тереза не тосковала бы о своем знакомом сержанте.

– Нашли над чем зубоскалить, – упрекнул их третий. – Вот поставят к стенке, тогда по-другому запоете.

Недовольство и ненависть к немцам росли не по дням, а по часам. Вот почему не только Муссолини, но и Гитлер старался подсластить горькие пилюли, подносимые итальянскому народу. Он принялся раздавать германские ордена итальянским генералам. Одновременно газеты трубили о «блестящих подвигах» итальянских войск.

Но разложение фашистского государства уже началось, и ничто не могло остановить этот процесс. А слабость итальянской армии, отражавшая шаткость фашистского режима, привела к тому, что Муссолини попадал во все большую зависимость от Гитлера, утратив под конец всякую самостоятельность.

Даже среди чернорубашечников появились недовольные. Они отказывались носить фашистские значки, критиковали Муссолини за лакейскую политику и высказывались за выход Италии из войны. Тогда по указанию Гитлера Муссолини начал «чистку» своей партии и административного аппарата. За короткое время из партии было исключено более 70 тысяч человек.

А народ Италии от пассивного сопротивления переходил к активным действиям. Чтобы избежать отправки в Германию, многие итальянцы бросали дома и уходили в горы – там создавались партизанские отряды.

Все шире охватывал страну саботаж.

На военных заводах во время воздушных налетов союзников возникали самые различные «непредусмотренные» задержки: то не хватало песка, то воды, а иногда того и другого. Рабочие не хотели тушить пожары. «Пусть горит, – говорили они, – меньше Гитлеру достанется»… Инструмент быстро «изнашивался», в чертежах все чаще встречались «опечатки», катастрофически увеличивался брак. Алексей Кубышкин быстро смекнул, как следует бороться в этих условиях.

– Эх, браток, – укоризненно сказал он своему другу Езику Вагнеру, увидев однажды, что тот пытается погнуть какой-то громадный болт. – Ломать технику тоже нужно умеючи. Этот болт ничего не стоит заменить. Нужно находить самую «хитрую» деталь.

Език оказался толковым учеником. Скоро и он научился незаметно вывести из строя обмотку новенького электромотора, воздухораспределитель в железнодорожном вагоне, сломать иглу домкрата.

Алексей старался портить оборудование как можно незаметнее. Он уже успел присмотреться к итальянцам, работавшим вместе с ним, однако не доверял первым впечатлениям.

Но однажды, когда Кубышкин усердно «трудился» над мотором, кто-то тронул его за плечо. Алексей вздрогнул от неожиданности.

– А у тебя неплохо получается, – добродушно и чуть насмешливо произнес стоявший рядом невысокий сухощавый итальянец.

Его черные волосы были гладко зачесаны назад, на верхней губе топорщилась щеточка усов. Он широко улыбнулся и протянул руку.

Видя, что Алексей остерегается его, итальянец, как пароль, шепотом произнес: «Ленин», а потом, оглянувшись, полез за пазуху и передал Алексею небольшой конвертик.

– О, амико! – сказал итальянец. (Амико – значит, приятель, друг).

Возвратившись в барак, Алексей рассказал об итальянце Вагнеру. Тут же друзья распечатали конверт. В него был вложен маленький портрет Ленина. Под портретом было написано: «Мы верим вам и свою веру передаем через Ленина». Алексея и Езика охватила радость. Портрет Ильича и эти слова звали к борьбе.

В следующие дни Алексей и Вагнер часто встречались с маленьким итальянцем и через него установили связи с членами Комитета национального освобождения, который в это время только что начал создаваться на заводе группой коммунистов.

Бертино Багера – так звали итальянца – был отличным конспиратором. Даже главный инженер завода, ярый фашист, считал, что у Бертино на уме только вино да женщины. На самом же деле никто лучше Бертино не мог выполнять самые сложные задания подпольной группы.

Однажды ночью Алексея разбудил какой-то старик в грязном синем комбинезоне.

– Эй, Алессио, поднимайся. Тебя ждет Бертино.

Алексей быстро встал, оделся и пошел за стариком. Миновав посты охраны, они пришли в конторку мастера. Кроме Бертино, там было еще четыре незнакомых итальянца.

– Алессио, – обратился Бертино, – помоги нам исправить ротатор, у нас что-то не получается.

Среди своих друзей Бертино был таким же веселым и жизнерадостным, как и на заводе, но тут он не тратил времени на легкомысленные разговорчики по поводу вчерашней выпивки или встречи с какой-нибудь Кларитой. Здесь все отлично знали, что Бертино очень любит свою жену и дочку и совсем редко позволяет себе завернуть в кабачок.

Итальянцы внимательно и сосредоточенно смотрели, как русский, засучив рукава, принялся осматривать ротатор.

У Алексея были золотые руки. Недаром мать говаривала: «Он у нас и столяр, и слесарь, и печник, и сапожник, и механик – хоть кто». Еще подростком он смастерил однажды «зажигательное» ружье и через день принес домой к обеду зайца. Эти руки учились мастерству не только в домашних делах и ребячьих забавах. Они закалялись, когда он совсем молодым парнем работал в команде рыбачьего катера на Азовском море, когда трудился машинистом на заводе в родном Мценске, когда проходил курсантскую службу в военном училище…

Очень многое могли делать руки русского умельца.

Не прошло и тридцати минут, как Алексей с помощью Бертино уже печатал прокламацию. В ней описывалось ухудшающееся положение Гитлера и Муссолини на Восточном фронте и в тылу. Прокламация призывала население крепить единство и оказывать решительное сопротивление немцам.

«Мы хотим есть!» – говорилось в конце листовки. – Долой насильственную отправку в Германию! Прекратить аресты и массовые убийства! Ни одного человека, ни одной машины для Германии! Да здравствует мир!».

За два часа Алексей и Бертино напечатали более двух тысяч прокламаций.

Через несколько дней Алексея снова попросили поработать ночью.

– Ничего, выспимся после войны, – отшучивался Алексей, когда кто-нибудь из итальянских товарищей говорил, что русскому будет трудно на работе. Алексея поддерживала мысль, что он борется с врагами.

На этот раз нужно было срочно напечатать обращение к солдатам тех частей и соединений итальянской армии, которые были дислоцированы в Италии. Эту прокламацию составили члены Римского Комитета национального фронта. В ней говорилось:

«Солдаты Италии! Германия толкает наш народ в бездонную пропасть. Вам незачем погибать за интересы Гитлера. Многие итальянцы уже осознали это и активно борются за освобождение нашей прекрасной родины от фашизма.

Италия превращена в колонию Германии. Наши дети голодают, в то время как продовольствие вывозится в Германию. Немецкие чиновники делаются богачами за счет пота и крови итальянских рабочих и крестьян.

Тот, кому дороги интересы родины, никогда не будет слепым орудием фашистских палачей.

Солдаты! Решительно протестуйте против отправки вас на Восточный фронт. Час пробил! Повернем оружие против тех, кто ведет нашу страну к гибели. Фашизм должен быть уничтожен раз и навсегда. Да здравствует свободная Италия!»

Старенький ротатор часто ломался. Алексей терпеливо устранял поломки и снова вертел рукоятку до тех пор, пока не начинало рябить в глазах… Прокламации тайно доставляли почти во все итальянские полки и дивизии. Во многих местах они сделали свое дело.

– Ты должен знать, что твой труд не пропал даром, – сказал однажды Бертино после работы.

– Да много ли там моего труда! – буркнул Алексей, прикуривая сигарету.

– Не скромничай, – возразил Бертино. – Листовки – это очень здорово! Знаешь ли ты, что в одной из казарм Милана солдаты отказались поддерживать провозглашенную командиром полка здравицу в честь Муссолини? В городе Комо солдаты взбунтовались и стали петь «Бандьера Росса». Как тебе это нравится? А на одной дороге повесили на скрипучем дереве чучело гитлеровца и на шею прикрепили фанерку с надписью: «Тодеско, убирайтесь быстрее из Италии! Сегодня вешаем ваши чучела, завтра будем вешать вас самих!»

Бертино разгорячился, взволнованно жестикулировал, глаза его блестели.

Все это было приятно. Но самой радостной для Алексея Кубышкина была весть об окружении немецких войск на Волге. Бертино знал, с какой радостью воспринимает Алексей новости из России, и поэтому каждый раз старался побольше разузнать о делах на Восточном фронте…

А на заводе, где работал Кубышкин, все шло по-прежнему. Рабочие готовились к новой забастовке. Они требовали улучшения условий труда, повышения заработной платы и выхода Италии из войны. Такие забастовки прошли во многих городах страны.

– Вот оно, эхо русских побед! – говорил Бертино, и его черные глаза загорались.

После забастовки подпольная группа коммунистов на заводе еще более усилила диверсионную работу. Теперь Алексей с Вагнером действовали не в одиночку, плечом к плечу с ними работали итальянцы, русские, чехи, французы, норвежцы… По-прежнему портили станки, которые отправлялись в Германию, потом, вместо деталей станков, в ящики стали заколачивать железный лом. Часто в ящики вкладывались письма, адресованные рабочим Германии и иностранным рабочим, работавшим на немецкой каторге. Несколько писем было написано и рукой Алексея. Он обращался к русским рабочим, насильно угнанным в Германию, с призывом выводить из строя заводское оборудование, замедлять темпы работы, крепить классовую солидарность с рабочими других стран, изготовлять больше бракованных деталей, делать все, что может приблизить победу над фашизмом.

6 ноября Бертино отозвал Алексея в сторону и прошептал:

– Завтра рано утром, когда пойдете умываться, обрати внимание всех военнопленных на памятник Гарибальди.

– А что там будет?

– Потерпи, увидишь, – Бертино подмигнул и с беспечным видом пошел дальше…

Утром 7 ноября 1942 года солнце, взойдя над Апеннинами, осветило прекрасную панораму «вечного города». Легкой дымкой окутались оливковые рощи и виноградники. Слабый ветерок перегонял стадо кудрявых облаков через Яникульский холм, на вершине которого возвышается величественная и мужественная фигура человека, сидящего на коне, – памятник Гарибальди.

– Товарищи! – крикнул Алексей. – Посмотрите на Гарибальди! – и показал рукой на Яникульский холм.

Все повернулись и увидели: в руках Гарибальди развевалось огромное красное знамя.

В ночь на 7 ноября красные знамена были вывешены на самых высоких трубах заводов, на куполах некоторых соборов, на крышах фабрик, на телефонных столбах. Люди восторженно кричали:

– Браво, брависсимо!

Фашистские молодчики бесновались. Они долго лазили по пожарным лестницам и срывали красные полотнища.

Таким и запомнился Алексею великий праздник Октября, впервые проведенный на чужой земле…

А в конце ноября Кубышкина и Вагнера ждало новое испытание. Бертино сообщил им, что по приказу центра большинство коммунистов завода уходит на особое задание.

– А как же мы? – вырвалось у Алексея. – Возьмите и нас с собой.

Бертино грустно улыбнулся.

– На нашей работе нужно быть итальянцем. Или по крайней мере безупречно знать итальянский язык. – Он сам был расстроен прощанием с русским. – Но мы о вас не забудем. Ждите вестей.

Бертино улыбнулся, сверкнув белыми зубами, и быстро исчез.

С тех пор ни Алексей, ни Език не видели этого веселого итальянского коммуниста. Говорили, что он был пойман и казнен. С пением Интернационала пошел Бертино на виселицу. На эшафоте рассмеялся в лицо священнику, предложившему «покаяться», и крикнул: «Наши идеи живут, на моей могиле вырастут цветы!»…

Бертино тайно вел дневник, записывая в него все мерзости фашистов. Дневник попал в руки эсэсовцев при аресте. Перед тем, как повесить Бертино, они разорвали его записи на мелкие клочья и бросили ему в лицо. Так, может быть, человечество лишилось одного из первых «Репортажей с петлей на шее», автором которого был коммунист, «итальянский Фучик».

И в Италии есть тезки…

Задумавшись, Алексей глядел на чистое бирюзовое небо. Красивое небо, хорошее, ничего не скажешь, но все-таки небо над Родиной куда лучше… Эх, были бы крылья!..

Кто-то хлопнул его по плечу. Алексей вздрогнул, обернулся и увидел какого-то незнакомого рабочего в короткополой промасленной куртке. Итальянец улыбнулся.

– Тю-тю… – сказал он, показывая глазами на небо.

«Что он хочет сказать?» – подумал Алексей, и неожиданная мысль обожгла его. Двумя пальцами он показал на ладони – бежать!

Незнакомец радостно закивал. Но тут послышались голоса немецких солдат. Рабочий, кивнув, ушел.

Алексей рассказал об этой встрече Езику.

– Ты считаешь, друг? – Език тоже был взволнован.

– Тихо… – Алексей сжал его локоть. – С этим рабочим мы еще встретимся… Скажи, Език, а ты бы бежал со мной?

– Ты еще спрашиваешь? – в голосе поляка слышалась обида. – Но вдруг это провокатор? Смотри, недолго и попасться…

Алексей дружески обнял его за плечи:

– Ничего, Език, не тужи!

Вскоре тот самый итальянец снова повстречался Алексею. Нет, определенно это был пресимпатичный парень. Как возбужденно и радостно сияли его глаза, когда он рассказывал, что по всей Италии начали организовываться партизанские отряды, что создают их итальянские коммунисты и советские военнопленные, которые бежали из концентрационных лагерей.

– И вам нужно к ним, – закончил итальянец.

– Но как это сделать?

– Не торопитесь. Сделаем. Только не нужно спешить. Ждите… Наш народ поднимается на борьбу за новую Италию, он хочет, чтобы она была такой же свободной, как Советский Союз. Теперь многие понимают, что фашизму придет конец. Я, брат, сам видел этот конец еще под Воронежем… Ведь я недавно вернулся с фронта. От десяти дивизий нашего экспедиционного корпуса остались лишь горелые танки, подбитые самолеты, исковерканные пушки да березовые кресты на берегах казацкого Дона. Мало кому удалось унести ноги обратно в Италию.

– А как же тебя отпустили домой? – поинтересовался Алексей.

– Не так-то просто, – засмеялся итальянец. – Русская пуля раздробила мне руку. Но я не обижен на Советы, ведь в Россию меня никто не приглашал!

К Езику Алексей прибежал радостно-взволнованный. Но тот встретил его нежданно сухо. Словно что-то надломилось в нем, чего-то он боялся. И слова – они поразили Кубышкина:

– Война, Алексей, скоро кончится. Стоит ли рисковать?

– Език! Разве мы не должны мстить?!

– Конечно, должны. Но… сейчас главное выжить.

– Эх, Език! – Алексей насупился, махнул рукой и, сгорбившись, высокий и понурый, пошел к бараку.

«Так вот как ты, мой друг, – горестно думал он. – Дрогнуло твое сердце… Да, конечно, война когда-то кончится, и можно отсидеться здесь, выжить. Но что же это за жизнь для бойца! Нет, пока топчут землю фашистские сапоги, я буду бороться, драться, убивать врага и, если придется погибнуть, погибну достойно»…

– Постой! – Език бежал за ним. – Алексей, погоди! – Видно, минутная слабость, сковавшая его, прошла.

Алексей положил руку на его плечо, горячо зашептал:

– Когда спасал меня, ты не боялся. А теперь? Другие сражаются, умирают, а мы будем ждать, когда свободу нам на блюдечке поднесут?

Лицо Езика то бледнело, то покрывалось краской стыда.

– Хорошо. Бежим!.. Только – осторожность и еще раз осторожность. Не для того мы столько страдали, чтобы умереть…

Шли дни… Прошла неделя, показавшаяся вечностью. Итальянец не появлялся. Алексей и Език уже теряли надежду. В голову лезли худые мысли. Может быть, итальянца заподозрили и арестовали? Может быть, он погиб в какой-нибудь уличной перестрелке? Или просто лежит в своей каморке тяжелобольной?

Но вот однажды на дворе снова промелькнула знакомая замасленная куртка. Итальянец издали поприветствовал Алексея и многозначительно похлопал себя по карманам.

Что он хотел этим сказать? Алексей машинально полез в свой карман и неожиданно нащупал там какую-то бумажку. Записка?! Когда успели сунуть?.. Алексей развернул листочек и прочитал: «Ждем в полночь за оградой завода»…

Теплая январская ночь. Вдоль заводского забора тускло светились фонари. Ночь выдалась туманной. Ветер, подувший с моря, принес струю свежего, холодного воздуха. Печально и тревожно шелестели на деревьях листья.

Ночью Алексей и Език перемахнули через высокий дощатый забор. Благополучно… Нервы напряжены до предела. Теперь – дальше. Крадучись, беглецы проползли под колючей проволокой и, прячась между каштанами, повернули за угол каменной башни.

Из темноты навстречу шагнул высокий, сухопарый человек в длиннополом пальто с поднятым воротником, в измятой, надвинутой на глаза шляпе. Человек не походил на итальянца.

– За мной! – коротко приказал он.

Шли по вымощенной булыжником узкой улице. По обеим сторонам тянулись старые каменные ограды. Было тихо и пустынно.

– Наконец-то… – прошептал Алексей.

Горячая волна радости подступала к горлу. Теперь для него все стало иным: звезды горели ярко и приманчиво, каштаны ласково тянули к нему свои ветви, даже ветер, до этого беспощадно обжигавший лицо, теперь казалось, шептал: «Свобода, свобода»…

Шли один за другим, все ускоряя шаг. Несколько раз им встречался патруль. Тогда беглецы вместе со своим провожатым прижимались к шершавым стенам подъездов или ныряли в спасительную темноту подворотен.

Алексей Кубышкин думал сначала, что их постараются укрыть где-нибудь на самой окраине Рима, но высокий мужчина в шляпе уверенно шел по улицам, совсем не похожим на окраинные. Наконец, возле одного из домов он остановился. Алексей успел заметить освещенную фонарем табличку: «Улица Джулио Чезаре, 51».

Человек протянул руку к крайнему окну первого этажа, постучал несколько раз с перерывами, то быстро, то медленно. Беглецы затаили дыхание. Алексей слышал лишь тревожные стуки своего сердца. Но вот бесшумно отворилась дверь, и все трое вошли в помещение.

Вспыхнул свет. Человек, приведший их, подошел к Алексею и протянул руку.

– Бессонный, – назвал он себя и добавил: – Алексей Иванович.

– Меня тоже Алексеем зовут, – радостно ответил Кубышкин, услышав родную речь.

– Отлично, – улыбнулся Бессонный. – Значит, тезки. А это хозяин квартиры – русский художник – Алексей Владимирович Исупов. Как видите, тоже наш тезка…

Вдруг за окнами дома раздались отрывистые крики. Кубышкин и Вагнер инстинктивно прижались друг к другу. Шум, доносившийся с улицы, был знаком беглецам: это подавали команды итальянские офицеры; потом раздался мерный топот ног.

– Окружают, – тихо проговорил Език.

Он посмотрел на Бессонного и Исупова – те продолжали о чем-то разговаривать между собой, как будто крики и топот на улице ничуть их не тревожили.

Наконец, художник заметил волнение беглецов.

– Не волнуйтесь, дорогие товарищи, – мягко сказал он. – К этим луженым глоткам я уже привык. Против моего дома как раз находится фашистская казарма. Орут день и ночь.

– Опасное соседство, – пробормотал Алексей.

– А по-моему, это как раз безопасно, – засмеялся Исупов. – Фашисты ищут коммунистов где угодно, только не у себя под носом.

Лишь сейчас Кубышкин и Вагнер хорошенько разглядели его. Перед ними стоял высокий, седой, начинающий полнеть мужчина. Весь облик старого художника дышал спокойствием, уверенностью в себе. Большой бугристый лоб, перерезанный глубокой морщиной, крупный нос, твердый подбородок – все говорило о внутренней силе этого человека. И рука у него была большая, с крепкими широкими пальцами. Такая рука может и умеет работать.

В кабинете Алексея Владимировича стояли стол из черного дерева и несколько стульев. Тяжелые занавеси на больших окнах приспущены. На стенах развешаны картины, этюды, фотографии. В углу мольберт и только что начатый холст.

Език и Алексей были смущены. Их жалкая одежда и стоптанные сапоги выглядели еще более убогими в этой нарядной комнате, освещенной мягким электрическим светом.

Кто эти люди? Художник… Видимо, эмигрант?

А Бессонный? Ясно только, что они связаны с итальянским подпольем…

Но Бессонный и Исупов не дали гостям времени для размышлений. Алексею и Езику пришлось ответить на десятки вопросов. «Русских итальянцев» интересовало буквально все, что касалось России. Чувствовалось по всему, что годы, проведенные на чужбине, не могли заглушить их большую любовь к Родине.

Вскоре жена художника, Тамара Николаевна, принесла два костюма, обувь и белье.

– Ванна для вас готова. Мойтесь и переодевайтесь, – сказала она так просто, словно только тем и занималась, что укрывала беглецов. – А старую одежду сожжем.

Алексей и Език переглянулись. Принять ванну!.. Их тела истосковались по чистоте, по белым, пахнущим свежестью простыням, по душистому мылу и чистым сорочкам.

Тамара Николаевна внимательно взглянула на Алексея, по-своему поняв его минутную растерянность, и сказала:

– Многие считают нас с мужем эмигрантами. Но это совсем не так. Мы уехали из России в 1926 году и не потому, что нам не нравилась Советская власть. Совсем не потому. У моего мужа тогда начинался туберкулезный процесс и очень болела рука. Мы уехали по настоянию врачей в надежде, что климат Италии поможет Алексею избавиться от болезней. Но мы всегда думаем о нашей стране. Особенно сейчас, когда русскому народу грозит смертельная опасность. И мы горды тем, что наши соотечественники свято защищают свою Родину.

Эти слова могли бы звучать высокопарно, если бы их не согревали искренность и какая-то особая теплота в голосе Тамары Николаевны.

…Какое это блаженство – после долгих месяцев запущенности искупаться в горячей ванне! Вымывшись, Алексей побрился и внимательно рассмотрел себя в большом зеркале. Конечно, он сильно сдал. Скулы сжаты, сеточка морщин возле глаз, а на висках уже видны серебряные нити…

Хозяева пригласили за стол. Тамара Николаевна налила всем по бокалу виноградного вина, а себе – чашечку черного кофе.

Алексей Владимирович задумался, опустив голову. Неожиданно он сказал:

– Какое это холодное и неуютное слово – эмигрант!.. Больше всех, пожалуй, его не любил Илья Ефимович Репин. До последних своих дней он мечтал вернуться на родину. Он писал мне однажды: «…Только состояние здоровья мешает осуществить мое заветное желание – жить в новой России…» Я счастлив тем, что мне пришлось быть учеником этого великого живописца. Какой это был человек!..