Современная электронная библиотека ModernLib.Net

Слоны Ганнибала - XV легион

ModernLib.Net / Историческая проза / Ладинский Антонин Петрович / XV легион - Чтение (стр. 6)
Автор: Ладинский Антонин Петрович
Жанр: Историческая проза
Серия: Слоны Ганнибала

 

 


– Понимаете? Похожая на опрокинутую чашу, наполняющая руку упругая грудь! Подобная знойной пустыне, жаждущей орошения! Благоуханная нераспустившаяся роза! Кармин! Не лиши нас, богиня, счастья обладать такой…

– Ах, ах, – не выдержал квестор.

– Когда я целовал Хариту, я пил ее уста, как верблюд пьет воду в пустыне, я лобзал перси моей Хариты, как дар небес.

– Где же она теперь, эта прелестная Харита? – полюбопытствовал Руфин Флор.

– Плутон похитил ее у меня. В расцвете лет…

Легкомысленная беседа овладела всем столом. Даже Агриппа, с приличным его возрасту спокойствием, принял участие в общем разговоре о женщинах:

– Не следует только приближаться к женщине натощак или с переполненным желудком. В первом случае грозит задержка мочи, во втором – апоплексия.

Кто-то из почтенных гостей пожаловался на старость, вздыхая о том времени, когда он был полон огня.

– Так в чем же дело? – перебил его врач Александр. – Призови на помощь медицину! Весьма содействуют любовной силе желтки с оливковым маслом, спаржа в сале или, например, лук, сваренный с ароматами. Есть и более сильные средства…

– Молоко верблюдицы с медом, – крикнул Бульбий. Кажется, возлежавшие не на шутку заинтересовались этой темой, почему-то многие с напряженным вниманием выслушивали сатирионические рецепты, а один из горожан, с лысой, как колено, головой, даже записал что-то на восковой табличке и спрятал ее в складках тоги.

Вадобан, склонившись к квестору, рассказывал об антиохийских веселых домах.

– За одну драхму ты можешь попользоваться Европой и Африкой, без отказа, без соперников. А если ты предпочитаешь мальчиков, то существуют особые заведения, роскошные, с водоемами и библиотеками, с огромным выбором. Какие там юноши, с блистающими глазами, с завитыми черными, как смоль, локонами, перевитыми белой или алой лентой, с нежнейшей кожей…

Руфин Флор, человек глубоко образованный, автор довольно известной книги «О человеческом сомнении», тайный почитатель Митры, слушал, улыбался, произносил какие-то нечленораздельные звуки.

Среди всеобщего шума до Виргилиана доносились только обрывки разгоряченных разговоров. Рабы сбились с ног, наполняя испанским, увы, уже не столетним, а похуже, плоские чаши.

– Что касается меня, то я люблю, чтобы…

– Афродита Перибазия, с раздвинутыми ногами…

– Одну распаляет погонщик ослов, другую гладиатор, но все они одинаковы… – ворчал какой-то женоненавистник.

Двое военных, не то герулы, не то геты, не поделив чего-то, вступили с пьяных глаз в перебранку. Тот, у кого через все лицо розовел ужасный шрам, кричал другому, голубоглазому белокурому гиганту:

– А ну, ударь!

– И ударю!

– Пес!

Агриппа обратил на них внимание.

– Тише вы там! – крикнул он.

Префекты угомонились и вновь взялись за чаши, косясь со злобой друг на друга. Оба носили звучные римские имена. Один назывался Саллюстий Траян, другой – Аврелий Гета.

– Надо еще более усовершенствовать баллисты, придумать новые зажигательные снаряды, отравлять города серным дымом, а стрелы – змеиным ядом… – донеслось с другого конца стола.

У некоторых возлежавших кусок не лез в горло от таких разговоров. Они привыкли дома с добродетельными провинциальными супругами говорить о солении впрок овощей, о благочестивом намерении соседа посетить храм Эскулапа в Пергаме или о чем-нибудь в этом роде.

– Прекрасное постигается зрением или слухом. Мы находим его в некоторых словосочетаниях, в музыке. Наконец, поднимаясь в абстрактные сферы, в поступках добродетельных людей…

Виргилиан прислушался. В отрывках разговоров о баллистах и женских ляжках, слова о добродетели и красоте поразили его, как соловьиное пение среди рева ослов. Говорил выбритый по-восточному человек, возлежавший по другую сторону Руфина Флора.

– Кто это? – спросил он проходившего по делам хозяйства Грациана Виктория.

– Это – Дионисий, приближенный Юлии Мезы, из Антиохии. Он прибыл сюда с поручением закупить возможно большее количество кож.

Грациан был доволен вечером. Всего было много, вина в достаточном количестве, Агриппа очень хвалил испанское и вепря. Слава богам, все было в порядке.

Дионисий продолжал, мягко улыбаясь, поблескивая умными глазами:

– Но что же является причиной того, что глаз находит женское тело прекрасным? Симметрия? Но какая же симметрия в красоте золота или, например, в блестящей речи оратора, в возвышенном поступке? А ты вспомни о том, как содрогается душа и отвращается при виде чего-нибудь безобразного, как радостно воспринимает она красоту, и тебе станет понятно, что красота какого-нибудь предмета только отражение красоты идеальной, небесной. Об этом ты, конечно, читал у Платона. Душа, слетевшая на землю из мира идей, знает, что красота есть только отражение небес. Это ведь небо отражается в женских глазах. Красота – только эманация божества. И цветок, и олень, – поискал он глазами пример на росписи стен, – и даже эти псы, что бегут за оленем, все это пронзено светом, что истекает из божества. Постепенно ослабевая, он исчезает совсем в мертвой материи, превращаясь в темноту, в небытие…

Дионисий, всю свою жизнь возившийся с вонючими кожами и с запутанными торговыми счетами, находил утешение от всех земных неприятностей в философии. Его частые путешествия по торговым делам давали ему возможность знакомиться с интересными людьми, находить редкие книги и оставляли много времени для размышлений. Очутившись за столом рядом с Руфином Флором, он был рад, что есть с кем поговорить о тонкостях александрийской школы. Квестор, доедая кусок вепря, обсасывая пальцы от жира, подставляя чашу рабу, с наслаждением слушал этого сладчайшего человека. Ковыряя в зубах зубочисткой, он сказал:

– Как ты хорошо это выразил. Поистине, земная красота женских глаз – только отражение небес…

Некоторые уже упились вином, покинули свои места за столом и удалились в уборные. Виргилиан пересел поближе к Дионисию, чтобы лучше его слышать, но пока он менял место, Дионисий заговорил уже о другом, и Виргилиан опоздал к началу разговора.

– Приходилось ли тебе читать эту книгу Валентина? – услышал он слова Дионисия.

– О чем это?

– О системе эонов.

– Нет, не приходилось, – ответил квестор с таким видом, точно жалея, что не попробовал неведомого блюда.

– Замечательная книга! Отправляясь в далекое путешествие, в Паннонию, я взял ее с собою, чтобы сокращать на остановках время чтением, и так увлекся, что иногда посвящал чтению всю ночь… Я дам тебе ее почитать, если тебе угодно.

– Благодарю тебя. Сюда с таким запозданием доходят книги. Я даже хотел бы переписать ее, если ты позволишь. Я знаю здесь отличного каллиграфа…

Но в это время Агриппа позвонил ножом о чашу, требуя молчания. Когда воцарилась тишина, он поднял чашу и возгласил:

– За возлюбленного и благочестивого нашего августа Антонина, германского и великого…

После сего он удалился в сопровождении приставленных к немулиц, а вслед за ним покинули залу и другие. Виргилиан, поднимаясь с ложа, слышал, как человек с пронзительными глазами, тот самый, что говорил с Агриппой о значении конницы на поле сражений, презрительно скривил губы:

– Какие болтуны! Жрут и занимаются словоблудием…

Не зная, как убить долгий день в этом мирном и тихом городке, Виргилиан направился к Транквилу поговорить о книгах, а в глубине души надеясь опять увидеть там Грациану, которая часто забегала к подруге, дочери грамматика, благо дома их стояли почти рядом.

Дом Транквила находился посреди дворика, поросшего травой, с дикими розами, вьющимися по каменной ограде. Слева стояло помещение, вроде тех, в каких маляры хранят свои инструменты и известь, где Транквил занимался с учениками, научая их чтению великих римских поэтов – Виргилия и Овидия Назона. Но в данный момент дело, очевидно, касалось математики. До Виргилиана донеслось:

– Клавдий, ты получишь десять ударов линейкой по рукам, если не будешь сидеть благопристойно! Пиши! Имеем участок земли в сто локтей длины и в пятьдесят ширины, на котором надо насадить плодовые деревья так, чтобы между ними было пять локтей расстояния между рядами. Написал? Спрашивается, сколько…

Не дослушав, сколько надо деревьев, чтобы засадить участок, Виргилиан прошел в дом, дверь которого не была заперта ни днем, ни ночью. В доме было чисто и бедно. Простой деревянный стол, несколько скамеек, на стене мраморный бюст Гомера, великого слепца. На столе лежали какие-то свитки и принадлежности для письма, чернильница, заостренные тростинки, папирус, пемза для полировки пергамента. Он взял на столе один из свитков и развернул его. С первых же строк он догадался, что держит в руках ту самую книгу, о которой говорил во время пира у Виктория Дионисий, доверенный Мезы. Он медленно разворачивал свиток, читал и ничего не понимал. Книга была христианского содержания, речь шла о какой-то горе, на которой Христос открывал своим ученикам тайны небес. Иногда в христианский туман врывались знакомые понятия, замечания о планетах, о Меркурии или Марсе, магические формулы, описания огненных подземных рек, египетских богов с головами животных, много других странных вещей. Разворачивая свиток, очевидно, только переписанный Транквилом, потому что он еще пахнул свежими чернилами, он читал, высоко поднимая брови от недоумения.

«Случилось так, что после того, как распят был Спаситель наш Иисус, восстал Он в третий день из мертвых и в течение одиннадцати лет оставался с учениками своими, объясняя им тайны небес. И вот собрались вокруг Него ученики и умоляли Его, говоря: сжалься над нами, Спаситель наш, ибо мы оставили отцов и матерей и даже весь мир, и последовали за Тобою. Тогда Иисус вознесся с ними на Масляничную гору, что находится в Небесном Иерусалиме, посреди эфирного мирового океана… И вскричал Иисус, обращаясь ко всем четырем странам света, вместе с учениками своими, одетыми в льняные одежды: Йао! Йао! И толкование сего есть йота, потому что Плэрома вышла. Альфа, потому что они возвратились во внутрь. Омега, потому что сие есть конец всех концов…»

Виргилиан обернулся, так как ему показалось, что кто-то стоит позади него. Он едва удержался от крика, увидев, что за ним стоит Дионисий, бесшумно вошедший в дом. Огромные стекловидные глаза на бритом лице, улыбка на тонких губах, большая голова, коротко остриженная, с оттопыренными ушами, на хилом и длинном теле.

– Как ты напугал меня, – рассмеялся Виргилиан.

– Прости, что причинил тебе беспокойство, – склонил Дионисий голову на худой шее, как странный и безобразный цветок на тонком стебле.

– Я как раз просматривал книгу, о которой ты говорил квестору Руфину Флору. Но, откровенно говоря, я ничего не понимаю, – опять засмеялся Виргилиан.

Оглядев еще раз поэта и, видимо, убедившись, что Виргилиан не из тех, кого надо опасаться, когда дело идет о таких книгах, Дионисий все с той же улыбочкой сказал:

– Книга замечательная.

– К сожалению, я ничего не понимаю.

– Это не так просто. Надо быть знакомым с христианскими верованиями. Валентин построил в ней ни на что не похожий небесный мир, придав ему сферическую форму. Может быть, это своеобразно понятое учение Платона о идеях. У Валентина тоже все имеет свой образ на небе: города и деревни, дороги и реки. В этом мире совершилось ниспадение небесной души в темноту материи. Впрочем, может быть, тебе неинтересно то, что я говорю?

– Уверяю тебя, что меня это интересует в высшей степени.

– Мне пришлось кое-что прочесть по этому поводу, – оживился Дионисий, – и самое интересное, что Валентину удалось неким образом в своем выдуманном мире уничтожить ров между миром и божеством. Мир у него не случайное сцепление элементов и не холодок вселенной, где все подчинено незыблемым законам гармонии, а некая трагедия, прекрасно разыгранная в мировом театре. Мир существует только для того, чтобы душа претерпела в нем положенные ей испытания, очистилась от скверны и снова вознеслась к божеству.

– А что же станется тогда с ненужным миром?

– Он погибнет в огне, – ответил Дионисий, и оба опять рассмеялись.

– Видишь, как все тон ко построено, – поднял палец Дионисий, – куда твой Платон! Но, боюсь, что это так же бесплодно, как тысячи других книг. Зато какая поэзия! Тебе не попадалась в руки «Книга гимнов» Бардезана? Стихи о душе? Сочинения наших теперешних поэтов кажутся жалкой и пустой трухой, когда сравнишь их с гимнами Бардезана.

– При случае прочту, – сказал уязвленный Виргилиан.

– Прочти, прочти, – повторил Дионисий, который не подозревал, что перед ним поэт Кальпурний Виргилиан.

– Я пришел сюда, чтобы взять эту книгу и заплатить, что полагается Транквилу. Я обещал подарить «Трактат о Софии» Руфину. Завтра уезжаю в Александрию. Совсем замотался. Хе-хе…

– Кланяйся там Аммонию.

– Ты знаешь Аммония? Позволь же мне узнать твое имя.

– Я Кальпурний Виргилиан, – улыбнулся поэт.

– Слышал, слышал, – смутился Дионисий, – прости меня, что я так невежливо отозвался о стихах. Хе-хе…

– Итак, ты отправляешься в Александрию?

– Завтра утром. Так не сердись на старика. Я ведь не сравниваю тебя с каким-нибудь Романом.

– Ты знаешь и Романа? – удивился Виргилиан.

– Я все знаю, – улыбнулся Дионисий. – Тридцать лет скитаюсь из города в город, из Антиохии в Александрию, из Александрии в Рим. И знаешь, чем больше я живу и путешествую, читаю и размышляю, тем более убеждаюсь, что мы живем в интересное время. Мы находимся на пороге каких-то глубоких перемен в мире. Что-то витает в воздухе. И когда подумаешь, что на свете есть рабы, нищета, человеческая несправедливость, дикие игры в цирке и гнет тиранов, то не так-то уж и жаль станет этот прекрасный мир. Ведь в чем горе? В том, что разум наш угасает. Люди уже забыли, что в Самосате жил Лукиан.[27] Мы слишком много и слишком охотно верим. Во все: в привидения, в демонов, во что угодно. Август воздвигает новые храмы, приносит жертвы Эскулапу, а за этим ничего нет. Люди мечутся в поисках спасения, прибегают к магии, ко всяким шарлатанам и дрожат перед страхом смерти…

В дверях показались подруги и кивали Виргилиану головками.

– Здравствуй, Грациана! Здравствуй, Транквилла! Старичок посмотрел на девиц, на Виргилиана и, не закончив даже своей тирады, направился разыскивать Транквила.

Увидев Грациану, Виргилиан просиял. Каждый раз, когда он видел ее, его сердце наполнялось радостью, и весь мир, скучный и монотонный, стершийся от ежедневных, одних и тех же переживаний, как медная монета, вновь оживал, вновь приобретал свою свежесть, выпуклость. Он уже не в первый раз встречал ее в доме Транквила, а старый грамматик, подслеповатый, рассеянный, весь в тумане своих книг, ничего не видел, ничего не замечал. Он даже не подозревал, что каждую ночь его собственная дочь Транквилла тайно покидает отцовский дом и до зари сидит с Семпронием Лентулом, сыном соседа, торговца мясом, в саду, смотрит на звезды, целуется и слушает слова о любви, а влюбленный юноша, бывший его ученик, сочиняет для нее стишки по всем правилам латинского стихосложения.

– Расскажи нам что-нибудь, Виргилиан, – сказала Транквилла.

Старше Грацианы на два года, она была смелее и не боялась перекинуться с мужчиной намеком, улыбкой.

– О чем же мне рассказать?

– О чем хочешь. Расскажи нам какую-нибудь смешную историю.

– Все мои истории печальны.

– Печальное придет потом. А теперь мы хотим смеяться.

– Ах, – всплеснула она руками, – я и забыла затопить очаг.

Это была девическая хитрость, чтобы оставить Грациану и Виргилиана наедине. Виргилиан знал, что такие минуты надо беречь, ловить эти мгновения, более дорогие, чем часы на ложе опытной в любви красавицы, но всякий раз, когда он оставался вдвоем с Грацианой, он забывал все нежные слова и ему казалось, что ей скучно с ним. Он робко взял ее руку в свою и стал перебирать детские пальчики. Грациана сидела, не глядя на него, отвернув голову в сторону, и ее ресницы трепетали не то от набегающих слез, не то от страха. Ей, в самом деле, было жутко и сладко сидеть так с этим человеком, про которого Транквилла уверяла ее, что он приезжает второй раз из далекого Рима только ради нее. Было бы не так страшно, если бы он говорил что-нибудь. Но он молчал и, она чувствовала это, смотрел на нее грустными глазами. Пусть бы он сказал ей о своей любви, как говорит Лентул Транквилле, раз он приехал ради нее из Рима. Но он молчал.

Может быть, он и не думает любить ее? Тогда зачем же он не отпускает ее пальцев, когда она делает движение, чтобы отнять их у него. Какой странный человек! И как от него всегда пахнет духами. Она решилась спросить:

– Как называются твои духи, Виргилиан?

– Посидониум. Из пестумских роз. А пахнет не розами, а вербеной.

– Ты скоро уезжаешь в Рим?

– Ноя опять вернусь, Грациана.

И ему казалось, что он, в самом деле, вернется, чтобы еще раз сидеть так с глазу на глаз, держать в своей руке ее пальчики и смотреть на нее.

– Ты обещал подарить мне свои стихи, Виргилиан.

– Я непременно сделаю это до отъезда. Попрошу отца Транквиллы переписать их, употребив для этого самый лучший пергаментный свиток, и поднесу их тебе в футляре из пурпура.

Уже школьники покидали студию, оглашая воздух радостными криками. В дом вошел Транквил и вместе с ним Дионисий. Он забрал свой свиток и каллиграфически написанную копию, вынул кошелек и, отсчитав три золотых, удалился.

– Три золотых? – захлопала в ладоши Транквилла.

– Это не такая уж большая цена за мои слепнущие глаза, – улыбнулся грамматик.

– Бедный отец, – обняла его дочь.

– А теперь, – продолжала она, – мы будем есть утку, и пирог с вареным луком, и похлебку из овощей. И ты, Виргилиан, останешься с нами.

Она убрала со стола письменные принадлежности, принесла посуду, летала из кухни в дом, как беззаботная птичка, чуть бледная от бессонной ночи, проведенной в холодном саду с Лентулом, который так заботливо укутывал ее в свой шерстяной плащ. Но в ней было столько здоровья и жизнерадостности, что их могло хватить еще на много ночей.

Виргилиан ел похлебку из овощей и смешил девиц. Ели все, сидя на скамьях, как едят в домах бедных людей. Посуда была грубая, из простой глины, купленная у местного гончара. Но поджаренная корочка пирога хрустела на зубах, а похлебка пахла пореем, и утка была великолепна. И маленький рыжий щенок путался под ногами, выпрашивая вкусные косточки.

Транквил попробовал заговорить о комментариях Порфириона, которые ему пришлось недавно переписывать для богатого владельца виноградников, о той странной книге, что принес ему для переписки Дионисий, но молодежь плохо его слушала, и он огорченно умолк. Потом речь зашла о последних событиях, а Виргилиан рассказал об александрийском погроме, о том, как горела там академия философов и погибали в пламени бесценные книги. Транквил сокрушенно качал головой.

Но вдруг на дворе раздался голос Пудентиллы, пришедшей искать свою юную госпожу.

– Прощайте, – сказала Грациана, – мне надо идти, – и с расширенными от страха глазами выпорхнула за дверь.

Транквилла многозначительно посмотрела на Виргилиана. Грамматик, ничего не замечая, сказал:

– Единственное утешение в жизни, это чтение…


Над Паннонией всходило зимнее солнце. Дубы роняли последние листы, почерневшие от утренних морозов. Над Дунаем стлался холодный туман. Лозы были в пурпуре.

В Карнунте начинался хлопотливый трудолюбивый день. В многочисленных кузницах, в которых изготовлялось оружие для дунайских легионов, ухали молоты, лязгало железо, сотни полуголых людей суетились в вулканическом свете горнов. По каменным звонким мостовым громыхали повозки с тяжелой кладью – с амфорами, с соломой, с дровами для очагов, с кирпичами. Продавцы хлеба, соленой рыбы, виноторговцы и булочники, цирюльники и продавцы овощей отпирали лавки на Декуманской улице. В легионном лагере трубили трубы. На форуме, около базилики, в которой происходили судебные заседания, собирались первые зеваки и читали на цоколе колонны, увенчанной крылатым гением, объявления о сегодняшних процессах.

Виллы и предместья далеко вылезали за городскую черту. За широкими тройными пролетами триумфальной арки Марка Аврелия с квадригой бронзовых коней большая дорога бежала через Саварию и Эмону в Аквилею, а оттуда до самого Рима.

Это был Рим в миниатюре, со своими храмами Юпитеру и Марсу, Церере и Римскому Миру, с портиками, с маленьким цирком и скромными термами, с гробницами на Саварийской дороге. Муниципальная курия напоминала сенат, но только здесь спорили не о делах войны и мира, а о том, следует ли отпустить средства на мощение новой улицы, или о выражении преданности проконсулу. Впрочем, все-таки чувствовался здесь варварский север, много было светлых глаз и волос, овечьих шкур, странных для римского уха слов и неправильных ударений.

Грациан Викторий унаследовал свое торговое дело от отца и деда. Его агенты уходили далеко за Дунай, в карпатские трущобы, закупали там огромные партии мехов и кож. Торговые склады Виктория расположены были на той же улице, где стоял дом, образуя заднюю стенку сада. На складах всем распоряжался Юст, без которого медлительный патрон был как без рук. Давно отпущенный на свободу, но не покинувший своего господина, Юст вел торговые книги, сортировал меха, кожи, янтарь, волос, шерсть, отправлял обозы в Аквилею, иногда сам пускался в путешествие, если этого требовали интересы дела, а кроме того, наблюдал за домом и рабами.

Но после недавних событий жизнь в Карнунте перестала казаться спокойной и безопасной. Викторий стал подумывать, что, пожалуй, неплохо было бы перенести торговые операции в Аквилею, а еще лучше в Рим. Правда, конкуренция там была сильнее, но смутная тревога на границе, хрупкое здоровье Грацианы, отсутствие в городе приличных женихов, а ведь надо было думать и об этом, все говорило за то, что надо покидать милый Карнунт.

На дунайской границе, в самом деле, было неспокойно, хотя недавнее нашествие варваров оказалось только разбойничьим набегом. Одна из враждующих между собою варварских орд, ища спасения от наседающих врагов, перешла через границу, не спросив разрешения у соответствующих властей. Уже бывали случаи, что небольшим группам варваров разрешалось переходить границу со своими стадами, женами, повозками, со всем скарбом. Их селили где-нибудь в пустеющей фракийской провинции, с обязательством некоторое количество людей послать в ближайшую вспомогательную часть. Торговые агенты Виктория, которые не хуже легионных лазутчиков знали о положении вещей по ту сторону реки, сообщали патрону, что там происходит большое передвижение племен, вечные столкновения и борьба за лучшие места, от чего сильно страдает торговля. Все говорило за то, что надо было переселяться в Италию.

Грациане Секунде, как было ее полное имя, только что исполнилось пятнадцать лет. В день рождения ее пришли поздравить подруги. Они шли прелестной девичьей толпой по дорожке сада. Две маленькие дочери Салерна, подняв пальчиками края туник, несли в подолах пригоршни последних роз. Вероника, дочь одного из меркаторов, держала в руках ящичек из оникса с духами. Другие несли сласти и медовые пирожки. Бедная Транквилла подносила подруге корзину яблок, все, что она могла подарить. Грациана сбежала к подругам по лестнице, и воздух наполнили девичьи голоса, поцелуи, ахи и вздохи.

– Какая у нее туника!

– Вышитая по краю сценами из истории Психеи!

– Какая ты красавица! – целовала Грациану Вероника, белая, широкоглазая, мать которой была родом из Потаиссы, где римляне брали себе в жены варварских дочерей.

– Вот ты уедешь в Рим и забудешь нас, – обнимала ее Транквилла.

– Никогда я не забуду тебя, Транквилла. Ты тоже приедешь в Рим. Здесь так холодно. Холоднее с каждым годом. Здесь можно замерзнуть.

Может быть, Грациана не была красавицей, но была в ней необыкновенная нежность во всем, в тонкости ее волос, цвета пепла, перемешанного с золотым песком, в ее прозрачной коже, в синих глазах, во всей хрупкой прелести ее тела. Один только рот, в уголках которого было что-то детское, согревал прохладу ее лица, римского, правильного, увенчанного чистым выпуклым лбом. Ее отсутствующий порою взгляд, склонность к одиночеству, молчаливость лишний раз напоминали человеку, который хотел к ней приблизиться, что в ней есть нечто от мраморной статуи, прелестной, но прохладной, отстраняющей руками земной теплый воздух.

У Грациана Виктория давно появились в бороде седые нити, морщины на лбу. Мало радостного было в его жизни. Только короткое счастье с Авиолой, – три года, ни на один день больше, – опечаленное неизлечимой болезнью дорогого человека и закончившееся вот в такой же прохладный день смертью, пышным погребальным костром и рыданьями. И долгие годы после этого горечь воспоминаний, заботы о дочери, единственное, что оставила после себя Авиола, суета и торговые делишки. Но как Грациана стала походить на мать!

Он сошел к девушкам, и они стали тормошить его, требуя, чтобы он устроил пир в честь Грацианы.

– Отлично, у вас будет пир. Что вы хотите на обед?

– Гуся! Гуся! – захлопала Вероника.

– Пирог с яблочным вареньем, – пропищали дочери Салерна.

– Будет и гусь и будет пирог, и много других вкусных вещей.

Вечером, когда уже надо было ложиться спать, явилась старая Пудентилла и заявила, что Грациану желает видеть какой-то человек.

– Принес тебе письмо, но желает отдать его тебе лично. Какие пришли времена! Девицы получают письма неизвестно от кого и пишут неизвестно кому, – ворчала служанка.

– Что ты ворчишь, Пудентилла? Ведь я не пишу писем. И этого письма мне не нужно.

– Нет уж, иди, иди. Очень любезный человек. Говорит, что принял меня за благородную матрону.

В сопровождении служанки Грациана вышла из дому, накинув на голову плат, к задним воротам дома, где ее поджидал неизвестный человек, так растрогавший сердце старой Пудентиллы.

– Что тебе надо? – спросила Грациана, со страхом осматривая дорожный плащ путника, мешок за плечами, палку в руке. Не то бородатый философ, не то бродячий фокусник.

– Ты будешь Грациана Секунда, дочь Виктория? – спросил старик.

– Я – Грациана Секунда. От незнакомца пахло вином.

– Это тебе письмо от нашего трибуна.

– От какого трибуна?

Даже сердце ее забилось от этих слов.

– Мы пришли в Византию, и там вышел срок моей службы. Двадцать лет. И трибун, когда узнал, что я собираюсь идти в Виндабону, где я присмотрел себе лавчонку, когда наш легион был в этих местах…

– Какой легион? Ничего не понимаю.

– Я же тебе говорю. Когда трибун узнал, что я иду в Виндабону и буду проходить через Карнунт, он сказал: когда будешь проходить через Карнунт, это тебе по дороге, то разыщи там дом Грациана Виктория. А у Виктория есть дочь, Грациана Секунда. Так передай ей тайно это письмо. Вот тебе золотой.

Грациана держала в руке письмо и не знала, как с ним поступить. Если бы узнал отец!

– Я не знаю никакого трибуна, – сказала она с недоумением, – как же его зовут?

– Агенобарб Корнелин. Вот как зовут нашего трибуна… При свете светильника, упав ничком на ложе, Грациана осторожно развернула трубочку папируса.

...

Грациане Секунде от Тиберия Агенобарба Корнелина, трибуна, – привет.

Прости меня, если можешь, за необдуманную смелость, с которой я посылаю тебе это письмо чрез посредство Валерия Квинта, ветерана. Но скоро мы начнем новую войну, и, может быть, в какой-нибудь парфянской кузнице уже куют стрелу, что пронзит мое сердце на поле сражения. Поэтому прости, не гневайся, не удивляйся. Я видел тебя только раз, когда ты стояла на ступеньках храма и смотрела среди других дев на вступление в Карнунт нашего легиона. Зачем я пишу тебе и беспокою тебя? Не знаю. Но мне хочется сказать тебе, что есть на свете человек, который будет умирать с твоим именем на устах. Это я. Человеческая жизнь стоит немногого. Но все-таки пролей единственную слезу, если услышишь случайно, что меня нет в живых…

Впервые в жизни ей говорили о любви. Она перечла еще раз письмо с бьющимся от волнения сердцем, и в самом деле слеза скатилась на маленький листик.

– В парфянской кузнице уже куют стрелу… – перечла она.

Никто еще не говорил ей о любви. Виргилиан?

С Виргилианом было другое. Виргилиан никогда не говорил о любви. Может быть, хотел сказать иногда, она это чувствовала, но никогда не говорил. Почему он не сказал ни разу, что любит ее? Ах, если бы побежать сейчас к Транквилле, показать ей письмо! Но теперь темно на улице, у ворот, наверное, сидит сторож.

Надо было отложить разговор с Транквиллой на завтра.

Ложась спать, она все еще думала о письме; так странно знать, что где-то там, в Византии, а может быть, еще дальше, есть человек, который говорит, что умрет с ее именем на устах. Только говорит. А в ту минуту, когда его пронзит парфянская стрела, он, наверное, не вспомнит о ней. Или вспомнит?

Она зарылась в подушки, в меховое покрывало, потому что в спальне было холодно, и даже шел пар от дыхания, потушила светильник и уснула с улыбкой.

На Дунае стало так холодно, что думали – вот-вот выпадет снег. Странным городом казался Карнунт в те дни, когда с небес падал медленный снег, кружился, покрывал нежным покровом улицы и крыши храмов, ложился на плечи мраморной богине, на ветви черных деревьев, на грядки виноградников. В такие дни обманутому лётом снега глазу казалось, что все уплывает, плывет, движется, все – квадрига на триумфальной арке, колонны, здания, базилики и деревья. Казалось, что Рима нет, что все только приснилось народам – статуи и квадриги, величие Рима и его победы, что вот все занесет снегом, и тогда не будет ни кораблей, ушедших в Африку, ни каменных дорог, ни акведуков, ничего…


По получении гневного и язвительного письма от августа, который всячески пенял на задержку Пятнадцатого легиона, Флавий Макретиан отдал распоряжение, чтобы Цессий Лонг вел свой легион на Восток. Местом назначения была указана Антиохия. Военные приготовления на дунайской границе были приостановлены, постройка понтонных ладей и транспортных судов для перевозки конского состава, так называемых «гиппег», прекращена. Император совсем не желал, чтобы лавры достались не ему лично, а кому-нибудь из его легатов. Другая, более достойная причина – невозможность разбрасывать силы ввиду предстоящей войны с Парфией.


  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15