Это было месяц назад. Почти под самый Новый год.
      Антон вышел из кабинета с моим заявлением в руке. Это я видела точно. Прошел мимо нас. Не глядя, бросил:
      – Будут звонить, я у финансистов.
      Я пониже склонила голову, слепо глядя на кратенький недельный отчет, который мне нужно было перевести для французских партнеров. С неослабевающей свежестью во взгляде я смотрела на него уже часа три. Если не больше. Ну да, Антон кинул его мне на стол еще до обеда. Он был мастером ничего не значащих фраз, которые по-русски звучали весьма внушительно. Но чтобы перевести их на другой язык, надо было по меньшей мере понять, что он сам желал сказать. А вот с этим проблемы были. То ли у меня, то ли у него. Вот уже три часа, как я пыталась в этом разобраться.
      «Рост узкоцелевой аудитории за период третьего квартала убеждает в нецелесообразности расширения специального направления, рассчитанного на повышение покупательной способности потенциальных рекламодателей и потребителей рекламной продукции в видеоформате push and go».
      У нормального шефа, наверное, можно было бы потребовать разъяснений. Но наш предпочитал иметь дело с людьми, не задающими лишних вопросов. А вернее, мы сами предпочитали никаких лишних вопросов не задавать.
      Антон вернулся довольно скоро. Все так же отстраненно спросил:
      – Звонил кто?
      Ирка протянула ему список. Он взял. На ходу начал читать. И, уже открывая дверь к себе в кабинет, мельком взглянул в мою сторону и сказал:
      – Зайди-ка. Ты мне нужна. – И оставил дверь открытой.
      Видимо, зайти я должна была немедленно. От скорости, с которой он пронесся через приемную, меня окатило ветром. Я вздохнула, остановившись на секунду на пороге. И решительно вошла, плотно прикрыв за собой дверь.
      – Это как понимать? – спросил он тихо, усаживаясь за стол и пододвигая ко мне мое выстраданное заявление. Его голова, гладкая, как колено уютной женщины, зловеще сверкнула, пустив мне в глаза молнию. Зевс… Громовержец…
      Антон уставился на меня прозрачными глазами, которые всегда меня немного пугали почти полным отсутствием цвета. Они были точь-в-точь как стеклянная банка с водой, да еще и на подоконнике. Почти невидимки, прибитые к лицу черными шляпками зрачков. Белые длинные брови заняли разновысотные позиции. Породистое лицо истинного арийца, некогда так глубоко поразившее мое девичье воображение, выражало брезгливое недоумение.
      Руки соединил перед собой в замок. Мирного урегулирования явно не предвиделось.
      – Антон Альбертович, я считаю, что должна уйти. После всего, что случилось.
      Я чувствовала, что поведение мое крайне честное и благородное. Жаль, не было зрителей. Из-за ошибки в сделанном мной переводе у него был грандиозный скандал с французским боссом. Это даже не было ошибкой, – это было невнимательностью. Перепечатывая в таблицу цифры, я переставила их местами. Не специально, просто устала. Но финансовый отчет от этого выглядел сущим абсурдом.
      – Да ты еще застрелись! – цинично посоветовал он. И после недолгого молчания нежно произнес: – …твою мать, – с такой интонацией, как будто это было: «горе мое луковое». Если бы я была кошкой, то, наверное, прижала бы уши. Матом он нас не баловал. – Разреши все-таки мне решать, что тебе делать. Если б мне нужно было, чтобы ты ушла, тебя бы здесь давно уже не было.
      Он демонстративно порвал мое заявление. Я сидела, положив руки на колени, и наливалась черной злостью. Я для себя уже все решила. И сложностей не предвидела. Именно в этом и заключалась моя ошибка. С этим человеком без сложностей у меня не было ничего и никогда.
      – Это что же – рабство? – спросила я отчаянным шепотом. – От вас что, думаете, нельзя уйти?
      – А ты попробуй! – предложил он, вальяжно откидываясь на спинку кресла. Но расслабленная поза была лишь иллюзией. Я прекрасно видела, как нервно он барабанил пальцами по столу.
      Он старше меня на восемь лет. А значит, скоро у меня тоже будет уютная лысая голова, почему-то подумалось мне. От «нерьвов». Если, конечно, сегодня меня не уволят.
      – Я не могу здесь работать, – начала я спокойно и рассудительно. Только не нервничать! – Ведь вы мне теперь не доверяете. И вообще, на меня теперь все так смотрят… Не хочу. Отпустите.
      – Да кто на тебя смотрит?! – он вдруг разъярился. – Кто на тебя смотрит! Да никто даже понятия не имеет… Идиотка! Даже Жорж об этом не знает. Я сказал, что отдал отчет в бюро переводов, а ты болела. Поняла? Смотрят на нее… Может, из-за чего другого смотрят, а?
      – Пожалуйста, не надо кричать! – ледяным голосом ответствовала я, вызывая огонь на себя только для того, чтобы переключить поток его мыслей.
      – Что-что? – спросил он, делая вид, что не расслышал.
      – Не надо кричать, пожалуйста! – повторила я холодно, как последняя стерва. И почувствовала, что ужас тает у меня под коленками, как будто у колготок синхронно спускаются петли на обеих ногах.
      – А вот мы сейчас посмотрим, кто здесь кричит, – неожиданно тихо сказал он и угрожающе встал из-за стола. Я вскочила тоже. Стул с грохотом упал. Сцена явно ускользала из-под моего контроля.
      – Я у вас больше не работаю и шефом своим не считаю! Помыкайте вашими девочками! – картинно указала я на дверь. И приложив ладонь к груди, задушевно добавила: – А меня оставьте в покое!
      И я, печатая шаг, стала гордо уносить ноги.
      Но поворачиваться спиной к зверю было неосмотрительно. Потому что не успела я дотянуться до ручки двери, как горячая ладонь плотно накрыла мне рот так, что я не смогла даже пискнуть. Я стала молотить локтями ему в живот и тщательно прицелилась каблуком ему в ногу. Но прицел был сбит, потому что он прихватил меня свободной рукой под ребра.
      Я инстинктивно согнулась. Так, повиснув на его руке и болтая в воздухе ногами, я была унесена в комнату для переговоров, в недосягаемую для секретариата глубину. Дверь он захлопнул ногой. После чего выпустил меня и разжал мне рот. В общем-то зря…
      – Ты что, идиот?! Зарвавшийся придурок! Маньяк! – Внезапно я почувствовала себя так, как будто с меня сняли намордник. Какое изумительное чувство свободы слова! Раньше я себе такого не позволяла. Ну сейчас-то он меня точно выгонит с работы. – Немчура поволжская!
      Я кричала так, что голос начинал хрипнуть. Жаль, раньше не тренировалась. Оказалось, что мощность моя от природы невелика.
      Он стал на меня надвигаться. Я кинулась ему навстречу и стала лупить кулаками в грудь. Раньше я мужчин никогда не била. А потому не знала, что удовлетворения от этого ноль. Кулакам стало больно. Онемело основание ладони, которым я ударилась обо что-то твердое.
      О пуговицу, что ли… А на его лице не отразилось и тени страдания. Он ничего не чувствовал, а я теряла силы. И вот, когда он вдруг перехватил мои руки в запястьях, я поняла, что все только начинается.
      Я попыталась вырваться, но мне не удалось выиграть даже полсантиметра. Он припер меня к стенке в полном смысле этого слова. Я тянулась зубами к его рукам, но недотягивалась. Попыталась задействовать ноги, но он плотно прижал меня к стене. Я еще некоторое время боролась, с зажмуренными от усилия глазами и кряхтеньем. Но статическое напряжение без всякой свободы маневра – вещь очень выматывающая.
      – Ненавижу! – с чувством крикнула я, глядя в его прозрачные и до омерзения трезвые глаза. – Пусти, гад!
      – А говорила, что любишь! – с мрачной усмешкой упрекнул он. – Или уже все прошло?
      В этом-то и заключался основной философский вопрос моей жизни на данном этапе. Сказать ему, что все прошло, я не могла бы даже в истерике. Я не могу говорить такие вещи в лицо. А говорить, что не прошло, было выше моих сил. Врать в лицо я тоже не люблю.
      – Ну так что? Кто здесь кричал? – сказал он сквозь сжатые зубы, разводя мои руки, которыми я пыталась его отпихнуть.
      Не люблю ему проигрывать. И я решилась на змеиную хитрость. Резко перестала сопротивляться. Я знала, что ему тут же станет неинтересно и он меня отпустит.
      Он почувствовал перемену и мягко поцеловал меня в лоб. И пока я не передумала, торопливо поцеловал еще и еще, пунктиром передвигаясь от одного виска к другому. Скорее всего, ему просто очень не хотелось подыскивать кого-то на мое место. Иначе с чего бы это такие нежности?
      Было бы неправдой утверждать, что на меня это не действовало совершенно. Но действовало уже не на уровне чувств, а на уровне разума, если допустить, что он у меня все-таки есть. Чувства иссякли давным-давно, в самом начале этого провального порыва, когда я еще была студенткой филфака. А он закончил свой сербо-хорватский и мыкался с ним, пытаясь найти какую-то работу по специальности.
      Сейчас я видела эту сцену со стороны, и внутренний голос без всяких эмоций подводил итоги: когда-то ты мечтала о том, чтобы все так и было. Получила – распишись! А о сроках никто не договаривался. Поддаваться порыву в этой ситуации имело смысл только для галочки. Что да, мол, все сработало. Все вышло по-моему. Мечтать вообще опасно. Все обязательно сбудется, только тогда, когда ничего уже не надо.
      Но я еще раз напомнила себе, что пытаюсь уйти с работы именно для того, чтобы все это в конце концов прекратить. Освободить себя и его. Порвать этот порочный круг.
      Я уже дожила до такого состояния, когда все не только отболело, отцвело, но и пожухло. Остатки следовало убрать граблями. Теперь это только мешало жить нормально. Хотя, по правде говоря, нормально жить это мешало с самого начала.
      Я устала от черной дыры наших отношений. Она высасывала мои силы. И его силы тоже. И чтобы не ухнуть туда безвозвратно, оба мы выгребали из нее в обратную сторону, отталкиваясь друг от друга. А она все тянула и тянула в свою пропащую бездну.
      Два года прошло в топтании друг против друга, взглядах исподлобья и бдительном сопении. Я сама все это затеяла. Мне и следовало бы прекратить.
      Но противник попался азартный. Он никак не желал меня отпускать. Чтобы уйти, мне нужно было повернуться к нему спиной, а этого я боялась. Потому что до конца ему не доверяла. И только что еще раз убедилась в том, что опасения мои небезосновательны.
      Мне стало казаться, что я загнана в угол сторожевым псом. Я не делаю резких движений – он сидит, высунув язык. Стоит мне попытаться уйти – щерится и дыбит загривок. Страшно!
      В это время «сторожевой пес» Антон Альбертович Дисс, не встречая сопротивления с моей стороны, прикоснулся губами к моим прикрытым векам.
      Еще немного, и двину ему со всей силы коленом, решила я. Усыпив его бдительность кротким поведением, я сделала энергичную попытку двинуть. Но размаха не получилось. Двинула я, прямо скажем, весьма посредственно.
      Зато разбудила лихо. Он вцепился в мои запястья, как змеелов в шею ядовитой змеи.
      – Да больно же, дурак! – прошептала я, пытаясь освободиться. – Пусти!
      – Дурак, может, и отпустил бы. А я нет! Потерпи, сердце родное! Потерпи! Кто-то тут придурок! Кто-то – идиот! Кто-то собрался увольняться от этого идиота. Давай! Вперед! -интимно советовал он мне на ухо.
      Но, по-моему, сам уже не очень хорошо понимал, что со мной делать дальше. И за что, собственно, он только что так яростно боролся и почти победил.
      Его, как всегда, вел инстинкт. И, как я чувствовала, вовсе не основной. Ему просто нужно было самоутвердиться. Отыграть все по-своему. Не дать мне осуществить задуманное просто потому, что это задумала я, а не он. Решать должен был только он. А иначе он терял почву под ногами.
      Инициатором наших отношений всегда была я. Может быть, поэтому он с таким скрипом разворачивался в мою сторону, да так и забуксовал по дороге.
      Если бы не чудовищный комплекс самостоятельности, мне наверняка не пришлось бы прибегать к запрещенным средствам… Но об этом как-нибудь позже.
      А сейчас мне нужно было срочно «разрулить» ситуацию. И позаботиться о том, чтобы все выглядело так, как будто он одержал полную и безоговорочную победу.
      – Ну все! Ладно… За придурка… и за идиота, так и быть… Прости! Я не хотела тебя обидеть. Правда, Антон! – добавила я задушевного сожаления в свой голос.
      Я знала, что выручаю его. Если мне не пройти напрямик, я могу сделать пару шагов назад и выбрать другую дорогу. Мне это совсем не трудно. Это у него девиз – только вперед. И ни шагу без «подъема».
      – Ага! Прощения просим! – с явным торжеством сказал он и отступил от меня на шаг. Я с облегчением вздохнула. – Дай-ка заглянуть в эти глаза!
      – Смотри, – любезно разрешила я, добровольно окунаясь в его водохранилища.
      – Ну до искреннего раскаяния тут еще далеко, – констатировал он деловым тоном.
      Надо же… Проницательность никогда не была его сильной стороной.
      – Про «немчуру поганую» ты уже забыла? -напомнил он.
      – Я такого не говорила, – отреклась я. -Я сказала «поволжская»! Как можно на это обижаться? Это же правда, Антон!
      – Обижаться… – повторил он, глядя на меня с неподражаемым превосходством, и передернул плечами, чтобы вписаться в съехавший пиджак. – Знаешь, Линочка, обидеть может только равный. А значит, тебе это точно не под силу.
      – Ну, значит, и извиняться мне в общем-то не за что…
      Он собирался возразить, но у него зазвонил мобильный. Антон с досадой вытащил его из внутреннего кармана. Так вот обо что я ударилась ладонью, когда дубасила его в грудь.
      Он совершенно неожиданно заговорил с кем-то по-немецки, тут же обо мне позабыв.
      Еще минуту я простояла у стены, вслушиваясь в абсолютно непонятный мне речевой поток. Для меня этот язык – загадка. Кому-то он кажется некрасивым и лающим. Но, по-моему, это просто штамп, вбитый в сознание фильмами про войну. Немецкий – значит, вражеский. А мне он нравится. Немцы – великие музыканты, сказочники, мистики и поэты. Если вспомнить об этом, то за резкостью языка можно услышать его мрачновато-готическое звучание.
      Шеф радовал меня немецкими пассажами, но надо было использовать момент. С одной стороны мне преграждали дорогу его колено и шкаф. С другой – рука, упирающаяся в стену. Но по его озабоченному лицу было понятно, что думает он сейчас явно не обо мне.
      Я смело нырнула под руку.
      Он все-таки попытался схватить меня за шкирку. Но схватил воздух. А некто важный требовал от него срочных объяснений. Он повернулся к окну и начал что-то сердито растолковывать.
      Зато моя задача теперь стала ясной и конкретной – сбежать из офиса. Пробегая мимо его стола, я прихватила первые попавшиеся под руку бумаги. И, якобы вчитываясь в них, стремительно вылетела в приемную. Всем своим видом я пыталась показать, что у меня сверхважное дело. Закрывая лицо документами, я быстро пробралась к вешалке. Девочкам совсем не обязательно знать, что устрашающий Антон Альбертович Дисс припирал меня к стене своим атлетическим телом и зачем-то мелко целовал в лоб.
      Перед дверью я вороватым движением стянула свою белую шубку с крючка и выбежала на лестницу. Конспиративные бумажки с легким сердцем засунула в первую попавшуюся за углом урну.
      До конца рабочего дня оставалось еще два часа. Но меня это больше не волновало. Рабства у нас нет. И если я не захочу, никто меня заставить не сможет. Даже Зевс-Громовержец с глазами цвета дистиллированной воды.
      На улице лежал пышный, как пена в ванне, снег. В кои-то веки мир показался мне прекрасным. Я взяла в странно дрожащие ладони мелкое кружево снежинок и умыла лицо. Щеки были такими горячими, что снег зашипел.
      Я шла по Невскому и безумно радовалась тому, как чудно было оставить все ненужное в году уходящем. Как здорово, что я сбежала с работы. Как замечательно, что весь предновогодний гон со сдачей отчетов и «подбиванием бабок» на этот раз состоится без моего участия. Как-нибудь разберутся. Наймут переводчика на недельку. Незаменимых нет. А я не звезда бродвейского мюзикла. Ничего, ничего. Никого я не подвожу.
      Подумать только, еще пару часов назад я изнывала от рабства и собственной подневольности. С завистью смотрела в окошко на тех, кто тащил из магазинов мешки с подарками. Обычно, я уходила с работы, когда все магазины были уже закрыты. А распустить нас на праздники Антон обещал тридцать первого после семи вечера. И то если мы к этому времени все успеем.
      Он – трудоголик. И праздники для него -мучение.
      Он, как обычно, зальет в себя залпом бутылку водки и застынет в анабиозе до лучших времен.
      Работа и водка для него – мирная альтернатива самоубийству.
      Стоит устроить ему отпуск, и он сведет счеты с жизнью. На то у него свои причины. И моя вина в этом очевидна.
      Моя соседка Лиля, конечно, сказала бы мне, что брать на себя ответственность за чужую разбитую жизнь – это мания величия. Не мы вершим судьбы. Мы – только винтики в колесе фортуны. Но Лиля-то не знает, что я наделала. А рассказывать ей об этом я не буду ни за что и никогда. Ведь она психоаналитик, и час беседы с ней стоит тысячу рублей. Но на нашей коммунальной кухне она разбазаривает свой товар бесплатно. Я готова предложить ей сколько угодно денег, только бы она молчала и не произносила своего любимого слова «напрасно». И без нее я говорю себе его слишком часто…
      Я гуляла по заснеженному городу и чувствовала себя студенткой, сбежавшей с лекций. Сошла с рельсов и ничего, жизнь продолжается. А казалось… опоздаешь – трагедия. Ошибешься – скандал. Забудешь – предательство и подстава. Нервный начальник – нервная работа. Вернее, шеф не нервный. Он эмоциональный. И у него громадные амбиции и замах на сверхкарьеру. Это для нас – просто работа, а для него ступень.
      Но теперь все.
      Я взяла билет до Пскова на тридцатое декабря. Я уезжаю к бабе Нюре. И гори оно все синим пламенем.
      К своему дому на Косой линии я подходила в приподнятом настроении. Прошла под аркой и попала в сложный лабиринт желтых дворов-колодцев. Свернула налево, прошла мимо пустующей в потемках детской площадки. Все фонари над ней были перебиты местным криво подрастающим поколением. Они обычно сидели здесь на спинках скамеек, как воронье, поставив рифленые ботинки прямо на сиденья для бабушек и мамаш.
      Сейчас здесь не было никого. Мой раздолбанный подъезд находился в самом темном углу двора. Я уже давно перестала бояться людей. Есть вещи пострашнее.
      За мной громыхнула входная дверь, заглушив собой все остальные звуки. А когда я посмотрела наверх, вступив на сумрачную лестницу, ноги у меня чуть не подкосились.
      Прямо на первой площадке у кривобоких почтовых ящиков темнел высокий силуэт. Он стоял, преграждая мне путь наверх. Ноги широко расставлены, руки скрещены на груди, как у капитана Немо.
      – Так куда ты девала мой годовой отчет? А? – вкрадчиво спросил знакомый голос, мистическим эхом отозвавшийся в пролетах пятиэтажной лестницы.
      – Какой годовой отчет? – обмерла я от всей ситуации разом, уставясь на Антона Альбертовича Дисса, как на статую командора, зашедшую ко мне в гости. И с ужасом вспомнила прихваченные в пылу сражения бумаги с его стола. А вот урна где стояла – не помню.
      – Вся контора на ушах стоит! А ее черти где-то носят! – Он нетерпеливо поправил козырек кепки, съезжающей на глаза. – Уволю к ядрене фене по статье за нарушение трудовой дисциплины! Никто кондуктором в трамвай не возьмет!
      Как все-таки хорошо я его знаю! Если бы я надумала повеситься, он вынул бы меня из петли только для того, чтобы задушить собственными руками.

      Этот трижды неладный годовой отчет он заставил меня искать по всем окрестным урнам в глубокой тьме. А сам только ходил за мной, как немецкая овчарка, и угрожающе рычал.
      – Нечего было от руки строчить! Взял бы и распечатал еще раз, – с негодованием сказала я.
      – Нечего было хватать что ни попадя с начальственного стола! – начал он яростно. Но потом вдруг посмотрел на меня как-то по-другому, чуть склонив голову набок и прищурившись. Мне показалось, что он на глаз пытается определить, какова мне цена в базарный день. И задумчиво сказал, поправляя козырек кепки указательным пальцем в черной перчатке: – И потом, откуда я знаю, может, ты эти бумаги загнала моим конкурентам? Самые опасные люди – вот такие как ты: нежные и преданные. А, Лина? Продала меня?
      – Если кажется, креститься надо, – сварливо ответила я, с опаской заглядывая в очередную урну. – За нежных и преданных, конечно, спасибо.
      Это же надо до такого додуматься… Я уже давно научилась спокойно реагировать на Антона.
 
      Отчет в конце концов он нашел сам. Он осторожно вытянул скомканные бумаги из-под неприятных обледеневших тряпок. Встряхнул, как только что выстиранное белье, и двумя пальцами передал мне. Пятнадцать листов непереводимой цифровой ахинеи, свидетельствующей о неуклонном росте продюсерского центра Антона Альбертовича Дисса.
      Я долго колебалась, прежде чем взять их в руки.
      – У меня билет на тридцатое. Я не успею, – извиняющимся тоном сказала я.
      – А куда это, интересно, ты собралась?
      – К Санта-Клаусу, в Лапландию! – с вызовом ответила я, потому что истинного направления выдавать не хотела.
      – А… В Лапландию? Ну в добрый путь… – самодовольно улыбнулся он. – Паспорт-то твой заграничный у меня в столе лежит. Вот так!
      – Я себе другой сделала, – смело сказала я, потому что тот, что лежал в столе у Дисса, был абсолютно пуст и имел узкое служебное назначение. Для того чтобы ехать в Канны, не иначе.
      – Что ты гонишь! – скривился он. Верить мне ему не хотелось. – Никуда ты не поедешь.
      – Я вообще-то от тебя уволилась, – напомнила я.
      – Да что ты? Я и не заметил, – нагло удивился он. Но потом потряс бумажками у меня перед носом и серьезно сказал: – Короче, Лина… Держи отчет. А уволю я тебя сам, если сделать не успеешь.
      – Слушай! – Я всплеснула руками. – Ну почему, почему с тобой нельзя говорить, как с нормальным человеком? Ты просто зомби какой-то! Гестапо по вызову!
      – Со мной можно, как с человеком, – задушевно сказал он. – Только ты этого никогда не умела! Сама вспомни…
      – Неправда… Я пыталась… – устало ответила я. От воспоминаний, к которым он взывал, я внезапно потеряла силы. Это он опять их из меня высосал. – Ты сам мне говорил.
      Мы помолчали. Он действительно сказал мне однажды, что ни с одной женщиной, кроме меня, не может работать. Я гордилась. Если отбросить конец фразы, то звучит очень романтично.
      – Возьми! – Он так и держал на весу свой замызганный отчет и смотрел не на меня, а на бумаги. А я их упорно не брала.
      С принятием решения у меня всегда возникали сложности. Это оттого, что по гороскопу я Рыба. И на символе моего знака нарисованы рыбы, плывущие в разные стороны. Так и с моими решениями. Если есть выбор, меня разрывает на части. Остановиться на чем-то одном мне ужасно трудно. За помощью я обращаюсь к китайской Книге перемен. Сегодня утром она сказала мне вот что:
      «Вы на пороге больших перемен. Смело меняйте в своей жизни все то, что в последнее время вас сильно тяготило. Мелкие неприятности на этом пути уйдут, благодаря вашему здравомыслию».
      Мелкая неприятность в виде запачканного годового отчета должна была уйти благодаря моему здравомыслию.
      – Ладно. Давай. – Я решила здраво помыслить над ним сегодняшней ночью. А если не успею, то подбросить остатки Нике. Она выручит. – Только отвези меня, пожалуйста, домой.
      – Только до метро, – отрезал он. – Мне обратно в контору.
      – Пошел к черту, – нежно сказала я и бодро зашагала по обледеневшему тротуару, чувствуя себя крайне неуютно, потому что знала – он смотрит мне прямо в незащищенную спину. Смотришь? Смотри! И самым изящным из присущих мне движений запихнула многострадальный отчет все в ту же урну.