— А ну, поди прочь! — гаркнул Харр, хватая ту, что сверху, за голое плечо и отшвыривая в сторону.

Девка, даром что плечи широченные, как у мужика, оказалась на удивление легка и пролетела шага три, пока не шлепнулась прямо на четвереньки. Что-то цапнуло Харра по руке — должно, ногти. Он с удивлением поднял бровь: девка разогнулась, как пружина, приседая и готовясь к прыжку. Вот только не хватало ему бабьей потасовки!

— Не моги на меня… — начал он.

И подавился словом, на него с очень смуглого, как жареное зерно, лица злобно сверкали светло-желтые, точно отравный болотный лютик, глаза. Губы набухшие, с вывертом, поцелуешь — малиновым соком брызнут. Зубы скалятся одной ровной костью, неделенные. Страсть!

— Тронешь Мади — горло перегрызу! — свистящим шепотом пообещала бешеная девка.

— Да нужна она мне! — пожал плечами менестрель. — У меня и без вас, придурошных, забот хватает. Сама ж ее чуть не до смерти затискала!

— Хочешь сказать — тебе одной Гатиты хватило?

— Пф! — только и удостоил ее Харр.

На сапог смачно шлепнула темная капля — умудрилась-таки стерва чем-то до крови порезать. Ишь, жмет в кулаке, то ли шип терновый, то ли коготь-напалечник…

— Ты, если всерьез борониться вздумаешь, — проговорил он спокойно и наставительно, — носи с собой ножик поздоровее. Ты девка дюжая, управишься. А не управишься — я научу.

Злости на нее почему-то не получалось. Скорее удивление.

— Не он это, Махида, — послышался снизу нежный шепоток.

— Не, не я, — подтвердил Харр, не имея, впрочем представления о том, что это двух таких здоровых девок напугало. — У меня одно дело: костерок запалить да вертелок соорудить. Поможете?

— Сдурел? — оборвала его та, что звалась Махидой. — Здесь?..

— А почему не здесь?

Удобный был приемчик — вот сейчас они расслабятся, перестанут видеть в нем врага и наперебой примутся рассказывать; так он и узнает, куда его занесла судьба-недоля.

Он пошарил взглядом по земле на предмет валежника или сучьев палых, и вдруг увидел ЭТО.

Вот почему младшая закричала не своим голосом, а старшая бросилась ей рот зажимать! Третья девка лежала, уставясь в небо выколотыми глазами, и по всему — по аккуратно взрезанной одежде, прикушенному языку и отсутствию крови было видно, что ее сначала придушили, а уж потом с безответной, но еще теплой, тешились.

— Это кто ж ее так?.. — пробормотал он, не подходя, впрочем, ближе, чтобы не перетянуть на себя беду. — Тут и анделис, поди, не поможет…

— Лихолетец, кто ж еще, — зло проговорила Махида. — Щитовые уже пропил, а ножевые еще не получил. Иначе у моего порога сшивался бы, а не беззащитную посередь леса стерег.

Харр из ее слов понял далеко не все — а скорее, не понял ровным счетом ничего, но расспрашивать сразу не стал: окажешь себя несмышленым — чести не дождешься. На сапог между тем снова капнуло; видно, жара не давала крови запечься.

— Ишь, напроказила, — досадливо проговорил он, протягивая Махиде левую руку. — На-ка, залижи.

Она приняла это как должное, и ее горячие, быстролетные пальцы привычно обласкали его задубевшую кожу; меленько трепещущий язычок тоже, видно по всему, знал свое дело отменно. Так. С этой, значит, мы поладим. Ишь, на колени пала и снизу глазом своим желтушным так и зыркает, так и приманивает… Его даже в жар кинуло. Ведь пока на голубом острову гостевал, на девок только издали любовался…

Но не здесь же.

— Будет тебе, — проговорил он хрипловато, принимая руку. — И так сгодится. А теперь идти надобно, родных покликать, а то как бы мухи поганые тело не обсидели.

Над погибшей, действительно, уже роились не то мелкие стрекозы, не то длиннокрылые мухи. Он оглянулся на другую девку — та так и осталась сидеть в траве, подтянув коленки к груди и опустив голову, только чтобы не видеть страшного. Руки ее машинально вытягивали из-под куста какую-то длинную мелкодырчатую сеть.

— Дом-то далек? — спросил Харр.

— Недалек, господин. Дай-ка, приму у тебя добычу.

Махида гибким движением поднялась на ноги, высвобождая из стиснутых пальцев полуостывшую тушку. Потом нашарила в траве такую же, как у Мади, сетку — только здесь трепыхались две довольно крупные птицы — и отправила туда же Харров обед.

— Ну, пошли, что ли? — ее дружески протянутая рука предназначалась подруге, а зазывный тон и недвусмысленное круговое движение бедрами нежданному попутчику. Словно тут двор стоялый, а не лес густой, где под деревом подружка расхристанная. Ну и ну.

Харр, почесывая за ухом, глянул на тело — не прикрыть ли плащом? Потом справедливо рассудил, что плащ у него один, могут и не вернуть; девок же много и время, судя по всему, на этой дороге лихое.

— Ну, кажите путь, а то я нездешний, — кинул он по-хозяйски.

Та, что звалась кратким, но приманчивым именем Мади, поднялась наконец-то с земли и скользнула мимо него, продолжая натягивать на смуглые плечики травяную сетку. Споткнулась о его здоровенную ножищу, и он инстинктивно протянул руку, чтобы ее поддержать, но она отклонилась, как стебелек, — даже не пугливо, а чуточку высокомерно. Наверное, и губки надула. Он не прочь был бы заглянуть в ее лицо, по обе подружки уже двигались впереди него по тропинке, перепрыгивая через бугристые корни деревьев. Обе были длинноноги, как тихрианки, и стройны, точно княжеские плясуньи. Вечный странник, Харр, естественно, начал сравнение двух девушек не с чего-нибудь, а именно с походки. У Махиды лыковые плетешки грубых сандалий обрамляли шафранные пятки, основательно впечатывающиеся во влажную лесную почву; узенькие пяточки Мади, словно выточенные из кости и оплетенные алыми кожаными шнурками, и земли-то почти не касались. Махида шагала размашисто, Мади семенила, временами как бы подлетывая, точно напуганный цыпленок. Такие девки были Харру не по вкусу.

Как и всякий мужик, Харр делил женщин на две категории. У каждого своя примета, позволяющая разделять их на желанных — и не очень; у Харра этой приметой была манера раздеваться. Девки с широкой, размашистой походкой, как Правило, скидали одежу бездумно, не глядя, и так же беспечно, щедро отдавались на волю его коротким, но ухватистым рукам.

Те же, что отличались шагом малым и как бы считанным, были и с одеждой аккуратны не к месту — даже заведенные умелой настойчивостью лукавого песенника, они разоблачались с какой-то досадной бережливостью, складывая всю свою одежонку ровной стопочкой на чистом месте. Радости от таких, как правило, было с воробьиный коготок. И то напросишься…

Харр с трудом отвел глаза от призывно покачивающихся бедер Махиды. Распалился, козел певучий, нашел время — за спиной-то ведь тело неостывшее… И тут впереди раздался ни разу не слышанный Харром звук, рокочущий и густой, точно что-то упало с вышины и быстро умирало, исходясь затухающей дрожью. Мади радостно вскрикнула и бросилась вперед, полыхнула разлетевшейся золотистой юбкой и пропала за поворотом тропинки. Ах ты, анделис тебя забери, лица-то он так и не углядел!

— Не иначе как это Иофф ееный, — лениво бросила через плечо Махида, не ускоряя шага.

Он продолжал шагать молча, сохраняя достоинство, — потом все сама расскажет. Вот именно, потом. Он входил в новый для него мир, он, странствующий рыцарь Харр по-Харрада, и привычно полагал, что ему, как рыцарю, очень и очень многое предоставится даром. Прямо так, на смуглых ладошках. Он невольно облизнул губы, потому что все, чего он ожидал, теперь было уже совсем близко — между стволами деревьев забрезжил просвет.

— Погоди-ка, господин мой, — прячась от света, проговорила Махида, прижимаясь животом и грудью к чешуйчатой шершавинке ствола. — Ежели сейчас меня Иофф увидит, не миновать Мади выволочки.

— И мне, что ли, прикажешь хорониться? — заносчиво вскинулся Харр.

— Тебе-то с чего? Ты, почитай, Мади от лихолетца спас, тебе в доме Иоффа и почет, и стол.

Самозванный рыцарь только криво усмехнулся — не на стол да почет рассчитывал…

— Да что ты мне все про какого-то Иоффа толкуешь?

Сразу за лесом начиналась холмистая равнина с одиноким крутым курганом, на склоне которого торчал полупрозрачный камень, точно соляной столб.

— Да вот же он, сейчас взвоет!..

«Камень» шевельнулся, у ног его под только что проглянувшим солнышком странно означились золотые усы. Сразу стало понятно, что это попросту белогривый старец, торжественно возносящий правую длань к небесам. Если б его одеяние было не белым, а пурпурным, то его вполне можно было бы счесть за тихрианского солнцезаконника.

Высокий, блеющий вскрик полетел над холмами; рука упала — и тут же возник мощный рокочущий гул, как бы свитый из шести вибрирующих звуков; шесть гигантских невидимых шмелей колебали воздух упругими крылышками, разнося окрест скорбный сигнал, возвещающий смерть.

— У, строфион тебя… — шепотом выругался Харр, потрясенный неслыханной музыкой. Прищурившись, он различил наконец, что золотые усы есть не что иное, как рога того белоснежного зверя, что попался ему на каменных ступенях, вернее — его уже почившего собрата, который мог послужить добрым обедом для целого каравана. Отполированный до блеска треугольный череп козерога упирался в землю, чернея жутковатыми дырами глазниц, а витые рога были стянуты посередине костяной перемычкой. Между нею и черепом протянулось что-то вроде дождевых струй.

— Мади говорила, что он закончил свой новый рокотан, — прошептала Махида, — они с Гатитой и помогали его на Успенную гору втаскивать.

Холмик, на склоне которого примостился старец, вряд ли стоило называть горой.

— А зачем? — равнодушно спросил Харр. Его больше волновало, скоро ли можно будет двинуться дальше.

— В первый раз струны отлаживать надо подале от людей, — засмеялась Махида, — а то как бы с кем родимчик не приключился.

Харр представил себе, что он стоит рядом с рокотаном, и от одной этой мысли тело его напряглось и по хребту прошла волна дрожи. Да уж, под такую музыку застольную не споешь! А все-таки надо бы поглядеть поближе…

— Знала бы Гатита, какую весть рокотан понесет по далям подоблачным! — со слезами в голосе проговорила девушка.

Харр про себя отметил, что она мгновенно переходит от смеха к глубокой горести, со всей полнотой отдаваясь нахлынувшему чувству, как это бывает только у людей простодушных, искренних и бесхитростных. Значит, повезло ему на этой новой дороге вдвойне. От этой мысли грешная истома снова нахлынула на него, и он, уже не тая нетерпения, процедил сквозь зубы:

— Да пойдем мы или что?..

— Чего же не пойти! Только дорога, поди, уже перекрыта. Словно в ответ на ее слова откуда-то из-за холма, но в то же время и снизу, как из-под земли, раздался отчетливый удар колокола. — Вот, говорю ж тебе — домовину уже вынесли.

Она! потянула его за рукав и повела вправо, из леса, однако, же не выходя. Кого боялась? Старец опустился на землю, по-дружески обняв рогатый череп, и сидел к ним спиной; ни Мади, ни кого другого среди туманных холмов не было видно. Стройные голые стволы, мимо которых они шагали, точно пересчитывая их, росли чересчур ровным рядком, да и почва под ногами сделалась гладкой, утоптанной. Значит, они уже вышли на дорогу, обсаженную тычками этими мохноголовыми, а он и не заметил, видя перед собой только это крепко сбитое смуглое тело и облизываясь, точно горбатый кот.

Действительно, они все шли и шли, оборотя левое ухо к солнцу, — на Тихри он решил бы, что это путь к Дороге Свиньи. Но здесь — была просто аккуратно обсаженная деревьями аллея, и слева от нее…

Он так и замер на месте, внезапно поняв, что слева-то, за ровной гребенкой стволов, нет абсолютно ничего. Точно свет там кончался. Но любопытство пересилило страх, и он, упершись раскинутыми руками в два соседних ствола, осторожно вытянул шею и глянул вниз.

Крутой обрыв уходил в глубину шагов на сто, не менее; дорога, петляя причудливо извернувшейся змеей, спускалась вдоль него в поросшую высоченными деревьями долину. Это их кроны он и принял за холмы, тонущие во влажных полуденных испарениях. А среди зеленых куп золотились, складываясь в затейливые короны, кресты и купола, легкие дуги и витые, точно рога, стержни; кое-где просматривались арки и колоннады, такие же неестественно легкие, а ближе всего, перекрывая дорогу, виднелись массивные, но все-таки не тяжелые ворота, увенчанные двумя изогнутыми остриями, нацеленными в небо, как будто по земле не могло приблизиться ничто такое, что стало бы угрожать этому сказочному городку. Харр вспомнил легенды о Пятилучье, в котором он так и не успел побывать, и уже не сомневался, что там, внизу, расположился княжеский двор.

— А ты что, тоже при князе состоишь? — оглянулся он на Махиду.

Пронзительно-желтые глаза ее округлились в изумлении. Только сейчас, когда ее лицо оказалось совсем близко, он углядел еще одну его особенность (до того мешали ее глаза, немыслимые в своей светоносной желтизне) — темные волосы, треугольным мыском спускавшиеся до самого переносья, вовсе не были аккуратно подстриженной челкой — они и росли так вот, точно из родниковой точки между глаз возникал пушистый темно-каштановый султанчик; из этой же точки разлетались к вискам чуть изломанные дуги бровей. Диковинное лицо — да только все ли тут таковы?..

— Господин мой, а господин! — Махида теребила его за рукав.

— Ась? — встрепенулся он, стряхивая наваждение — нет, положительно девка на него чары наводила.

— Кто такой «кинязь», спрашиваю?

Он открыл было рот, чтобы объяснить, и тут его окончательно доконало сомнение: «а с чего это она понимает каждое его слово? Он и на Тихри-то не сразу приспосабливался, когда на новую дорогу подавался, а тут мир другой а словеса все одинаковые. А может, ему все это только чудится в смертном сне, потому как уже потонул он в топкой трясине под зеленой звездой?»

Он еще раз поглядел вниз: из зеленокаменных врат уже вылился на дорогу черный ручеек — цепочка людей под одинаковыми покрывалами; на плечах они несли что-то длинное и тоже черное, вроде сундука. Они уже подымались вверх по дороге, и было очевидно, что встречь не пройти. Сколько ж ждать?

Словно угадав его мысли, Махида смущенно проговорила:

— Я б спустилась, господин мой, да вот тебе такой дорогой не уместно следовать.

— Это какой же?

— А по воздуху!

Он мигом представил себе головокружительный полет с этого обрыва, и ужас тошнотным комом поднялся из пустого желудка к самому горлу. Воды и высоты боялся бесстрашный странник, привыкший всю жизнь шагать по ровной земле. Те, у кого он побывал в гостях (словно век назад — ишь как время-то отодвинулось!), умели и летать, и плавать, но так на то они и были чужедальние, с которыми он и не сжился, и не сгостевался. Ну да строфион с ними.

А тут ему — и лететь? Не-ет, наваждение это, не иначе.

Он отступил на несколько шагов от края обрыва, стал посреди дороги, широко расставив ноги, и велел:

— Эй, девка!

Она послушно шагнула к нему.

— Дай-ка мне по морде.

— А виру не спросишь, господин?

— Не спрошу, не спрошу. Давай.

И тут же нижняя челюсть у него екнула и полезла на сторону — ну сильна была девка!

— Хо! — выдохнул Харр, поматывая головой.

— Еще, господин мой?

— Будет.

Слава тебе, солнце дальнее Незакатное, — не сон, значит. Не наваждение.

Наваждение-то было потом, и длилось оно до самого вечера…

Он проснулся, когда свет зеленой звезды уже лежал четким квадратом на земляном полу. Кто-то громадный стоял посреди хижины, растопырив руки, и Харр бесшумным движением выпростал руку из-под прикрывавшей его холстины и цепко ухватил меч, привычно положенный возле постели. Верзила не шелохнулся. Харр одним толчком отпрыгнул прямо со своего ложа за изголовье, приседая и выгибая хребет, и тут наконец понял, что это всего-навсего его собственная одежда, вывешенная на распялочке для просушки.

Махида, сидевшая на пороге, обернулась на шум:

— Ай, жаркий мой?..

Коли догадается, что шарахнулся он с перепугу, — уважать перестанет. Он шагнул к ней, по привычке изобретая какую-нибудь врачку поправдоподобнее:

— А мне спросонья помстилось, что ты сбежала, так я сразу в тоску впал и искать тебя навострился…

Она откинулась, прижимаясь курчавыми жесткими волосами к его голым ногам.

— От тебя, жаркий мой?

С колен разметнулись по двору пух и перья — видно, щипала птицу, торопясь приготовить ему ужин. Славная была девка, правильно свое дело понимала: ублажила мужика — накорми. И проворная: посреди дворика над небольшим, но складным очагом уже побулькивал котелок, разнося приманчивый дух мясной похлебки с неведомыми ему травами.

Харр решил, что сейчас не худо бы отступить и хотя бы надеть штаны, дабы не отвлекать ее от благого занятия, но она уже извернулась, как ящерица, и ее широкие теплые ладошки побежали по его телу — вверх, но совсем не туда, куда следовало бы. А к бусам, единственному, что сейчас на нем было.

— Да как же я сбегу от тебя, жаркий мой, смоляной мой, черноугольный… Ты ведь мне еще ничего не подарил!

Он поймал ее за запястья, развернул лицом ко двору, легонько шлепнул пониже спины:

— Ты давай, свое дело знай. Огонь вон притух.

Настроение у него отнюдь не ухудшилось — девка как девка, одежу обшарила, ничего не нашла. Теперь к принцессиному подарку подбирается. Надо будет завтра в город податься, поглядеть, что к чему и не требуется ли кому на пир веселых песен да прибауток с рассказами о странах дальних, здесь не виданных. Городок, правда, был невелик, по Харр мог поручиться, что не беден. А в таком — странствующему певцу всегда честь и место. Хорошо, он свои кисти наушные да травы-перегуда — обязательное снаряжение певца — в ножны упрятал, а туда девка сунуться побоялась. Ну да завтра ей тоже что-нибудь перепадет.

Она между тем безошибочно угадала его мысли:

— Наниматься, что ли, завтра надумал?

Он сдернул с распялки штаны, встряхнул их с такой гордостью, словно это было княжеское знамя, небрежно обронил:

— Рыцари не нанимаются. Их в лучшие дома приглашают с честью!

Она поверила, зябко подобрала ноги под юбку:

— Прости, господин мой, может, я обидела тебя, что позвала в убогий свой угол? Да ты ведь сам пошел…

И верно, хижина ее, как и десятки таких же жалких жилищ, располагалась за городскими стенами. Собственно говоря, это нельзя было назвать даже домом у посаженных в кружок деревьев кроны были связаны вместе, сучья за несколько лет привыкли сгибаться, образуя шатер, а густая листва, вероятно, не пропускала ни капли дождя. Стволы были оплетены широкими полосами светлой коры, так что жилище Махиды было попросту громадным лукошком. Такое же древесное кольцо ограждало крошечный дворик с той только разницей, что ветви деревьев, наоборот, были над ним срезаны. Пройдет еще несколько лет, стволы раздадутся и превратятся в сплошную стену — только конопать мхом. Хитроумно!

— Ты пеки да вари, — проговорил он наставительно. — Я твоей стряпни отведаю — вот тогда и скажу, в обиде я или нет.

Она вынула из-под широкого листа сырую лепешку, ловко завернула в нее ощипанную птицу, бросила на плоский камень очага. В теплой дымке плясали давешние стрекозы — грелись, что ли? Харр потянулся, хрустнув косточками, и вдруг почувствовал, что безмерно счастлив. Он снова был на случайном привале своей бесконечной дороги, вдали от родной земли, до которой снова шагать и шагать — а то уж забиралось под ложечку щемящее сомнение: вот дойдет до дому — что тогда? Вроде и искать будет нечего. Но сейчас долгожданное васильковое небо и душистая строфионья степь привычно слились воедино и сжались в мерцающую, чуть печальную звездочку, манящую его из недосягаемого далека. Он снова был волен как птица — сам себе хозяин, не то что в гостях, где все подано, да никогда не знаешь, что позволено.

Да, кстати, о звезде.

Харр подтянул штаны (богатый джасперянский камзол, шитый серебром да лиловыми шелками, побоялся закапать — оставил на распялке), вышел во дворик, где жар очага ластился к босым ногам, подставил ладонь зеленым лучам:

— На той дороге, где я гостевал последнее время, такого света ночного не видывали, — дипломатично умолчал он о том, что на родимой Тихри и вообще-то ночи не для людей — для нечисти ледяной.

— Потому и лихолетье объявлено, что звезда-предвозвестница возгорелась, не вполне вразумительно для него пояснила Махида.

— То есть как — возгорелась? — невольно вырвалось у Харра, хотя он и старался блюсти самим же заведенное правило: лишних вопросов не задавать, а время от времени кидать небрежные замечания.

— Так не было ж ее, только три ночи, как ярится!

— А вам, убогим, и неведомо, кто ее зажег и для чего…

— Неведомо, господин. Когда речь зашла о вещах возвышенных, она снова оробела. — То ли мор грядет, то ли дожди несусветные, то ли в людишках брожение. Недаром наш стенной амант лихолетцев набирает из пришлых бродяг.

— Да уж, набрал он сволочи, — вздохнул по-Харрада, вспомнив страшную находку на лесной тропе. — Так что лучше бы этой лампаде поднебесной притухнуть так же скоренько, как она и зажглась.

— Да кто б не рад! — закивала Махида, утирая ладошкой нос — тоже, поди, Гатиту-покойницу вспомнила. — Только звезды-то далеко, руками не дотянешься; вот и нету на них аманта.

— А ежели б был? — снова не удержался от вопроса Харр.

— У-у-у! Был бы звездный амант — он уговорил бы ее с неба сойти, хоть в глубь озерную, хоть в прорву ненасытную, куда неуправных неслухов кидают. На худой конец — припрятал бы за тучку-облачко.

Харр почесал за ухом. Заковыристое словцо свербело у него в памяти, точно в носу перед чихом. Амант. У простого люда он его не слыхивал. Но вот где… И тут память подсказала: так именовали своих полюбовников стоялые караванницы.

Но тогда как понять: «стенной амант»? Прямо на стене городской он, что ли?..

— Садись, господин мой. Махида вынесла из своего жилища толстую плетенку, швырнула на землю. — Готова похлебка, а до утра стылого еще ох как далече… Подхарчимся впрок, а там поглядим, кто первый сомлеет.

Харр, присаживаясь, даже крякнул и руки потер — уж оч-чень радужная открывалась перед ним перспектива.

— Сговорились, значит, — он принял от нее тяжелую дымящуюся чашу на подчашнике и еще малюсенькую чашечку-хлебалку — помогать себе, если что на дне останется. — Стало быть, гожусь я тебе в аманты, а?

Она так и подскочила, всплеснув руками — хорошо, котелок успела возле очага примостить. Бросилась к выходу, сунула встрепанную голову в узкий створ — не подслушивает ли кто? Ид соседних хижин доносились неразличимые голоса, тоненько верещал младенец, где-то цокали деревянные колотушки. Обычный шум караванного становища, где никому нет дела до соседа.

— Ты чего всполошилась? Боишься, уведут меня у тебя из-под носа?

Она неожиданно злобно сверкнула на него косым глазом — видно, отразился зеленый луч:

— Ну тебя-то я никому не отдам ни добром, ни по-худому, — уверенно возразила она. — Да и сам не уйдешь. А вот называть себя званием господарским — грех. Смотри, друг сердечный мой смоляной, прилипчивый, как бы тебя неуправным не объявили! В нашем стане, как в любом законном сельбище, три аманта — у нас это ручьевый, лесовой да стеновой. Других быть не может.

— А не у вас?

— В Межозерном стане — сам понимаешь: озерный, луговой и моховой, в Серогорском — ветровой, огневой да белорудный. А звездного нигде нет, это я тебе точно говорю. Между прочим, я сама в подданных у лесового аманта состою, он у нас наиглавнейший, — добавила она с гордостью.

Странно все это было слушать — аж голова кругом шла.

— А с чего это ты меня никому не отдашь? — игриво проговорил он, чтобы перевести разговор на понятное.

— Так ты ж мне еще ничего не подарил!

Ах ты, шельма, скряжная! Только он и таких видал-перевидал.

— Сказано — завтра!

— Да чем завтра-то разживешься, господин мой? Вот ежели в лихолетцы подашься, так сразу щитовые получишь. Да тебе и пути другого нет. Ишь, нож-то у тебя какой длиннехонький, тебя с ним враз возьмут!

Он задумчиво почесал правую бровь — вот тебе и свобода! От его движения роившиеся стрекозы прянули в стороны, отражая крылышками звездный свет.

— Как же мне в лихолетцы-то идти, ежели сама знаешь, каковы они нравом?

Махида криво усмехнулась:

— Зато ты ж лучше всех будешь!

Тоже мне утешила. Он досадливо отмахнулся от назойливой мухи-стрекозы, выплясывающей у него перед носом замысловатый насекомый танец. Раздалось злобное жужжание, и летучая тварь мгновенно оделась туманным облачком, точно завернулась в ватный кокон; изнутри он начал наливаться бледным светляковым мерцанием.

— Не трожь мою пирлипель! — заверещала Махида. — Она же счастье приносит!

— Это я тебе теперь буду счастье приносить, — заверил ее Харр по-Харрада, тихрианский странствующий менестрель.