7

Андреа и сама не знает, что она здесь делает. Нет, вообще-то она идет домой. Но зачем-то всегда останавливается и смотрит, как двигается этот маленький гений. Смотрит и слышит Пако, смотрит и видит Дима, смотрит и мысленно невольно перебирает струны. Чудаки-стекольщики все перепутали. Теперь прохожие видят все, что творится в зале, а юная танцовщица никого не замечает. Хорошо. Андреа может спокойно наслаждаться. Она уже выучила расписание прелестной «испанки». Девочка танцует каждый день, кроме выходных. Хотя, может, и в выходные тоже. Просто Андреа по выходным не работает и не знает, занимается девочка или нет. Она уже целый год здесь. Понедельник, среда, пятница с девятнадцати до двадцати. Андреа в семь заканчивает, добегает за пять минут до зала и смотрит. А по вторникам и четвергам малышка фламенкирует в обед. Андреа садится в кафе через дорогу и наблюдает. Очень удобно. Вечера вторников и четвергов у Андреа заняты. У нее Карлович. А сегодня пятница. Андреа не спешит. И, как обычно, не успевает уйти, варится в своей скорлупе, жонглирует воспоминаниями, стоит у окна, как истукан.

– Странная тетя, – долетают до нее слова проходящей мимо малышки.

А, да это же сама танцовщица. Уже переоделась. Женщина тянет ее, уводит подальше от Андреа, а любопытная проказница все оборачивается, дергает свою провожатую:

– Ну, посмотри же, ба! Говорю тебе, она странная!

– Не придумывай! Никакая она не странная! – возражает Роза, но в душе соглашается с внучкой. Еще раз увижу, поговорю с ней. Зачем она сюда ходит? Нет, неудобно. Незнакомый человек. Ну и что? Я вежливо спрошу, и все. Скажу, что смущает ребенка.

Роза не всегда сидит и вяжет, иногда она выходит в магазин и почти всегда видит Андреа. Она смотрит. Странная женщина!

8

– Ничего я не странная! – вспыхивает Андреа.

– Конечно, странная, – упорствует Алка. – Тебе предлагают поездку. Причем на родину, а ты не хочешь.

– Не хочу, – отрубает Андреа. «Не могу, – думает она. – Не могу поехать и не увидеть маму. А если она меня увидит, то сразу поймет, что все ни капельки не хорошо. Все просто ужасно. Самое настоящее mierda[14]». Андреа любит сеньору Санчес. Андреа бережет мать. Зачем ей знать, что ее дочь превратилась в улитку? Вот уже два года Андреа кормит маму сказками о бесконечных гастролях, плотном графике и бла-бла-бла. Та, естественно, обижается. Только лучше пусть обижается, чем страдает. По крайней мере, так она думает, что у Андреа все хорошо.

– Значит, не поедешь? – хмурится Алка.

– Не поеду. На выставку вполне можно взять временного переводчика.

– Я говорю: странная! – не унимается подруга. – Это же мебельная выставка. Понимаешь? Мебельная.

Алка так вкусно произносит это слово, что Андреа невольно улыбается.

– Ну, что ты смеешься? Ты только представь, какие там диваны, козетки, кресла… А свет? А кухни? Анька! Какие там кухни! Нам с тобой и не снились. Вот где хай-тек! Полочки, железячки, ручки, кронштейны, фурнитура. Я бы на такой кухне готовила и готовила. А ты даже посмотреть не хочешь!

– Зачем смотреть, если купить все равно нельзя?

– Чтобы получить это, как его? Удовольствие эсе… эсте…

– Эстетическое, – подсказывает Андреа.

– Вот, правильно. Эстетическое. Ну, что, я не права разве? Эй, ты куда опять уплыла?

– Ну, ты нашла эстетов. Шанель, Уорхол. Я не согласен, – качает головой Дим.

Он пропадает в Гнесинке: скоро сессия, и надо подтянуть обязательные предметы. Гастроли закончились, новых предложений пока нет. По вечерам Дим бренчит в ресторане, Андреа не берет, бережет. И она развлекает себя сама: репетирует роль домашней хозяйки, культивирует идею уютного дома, пыхтит над его созданием. Сегодня она точно превзошла себя: ездила в консерваторию (там у однокурсницы Дима бабушка билетершей работает, раньше аккомпаниатором была, а теперь руки не те), натерла полы в фойе вместо некстати заболевшей уборщицы. Деньги? Деньги им с Димом очень нужны. Но у Андреа есть мысль и получше. Ее пускают в запасники и разрешают взять копии понравившихся афиш.

Она перебирает пыльные рулоны, заглядывает в трубочки, разворачивает, чихает, в ужасе смахивает с бумаги случайные капли, не дыша, ласкает пальцами выцветшие имена: Рихтер, Шостакович, Ойстрах, Чайковский… Она знает наизусть его «Детский альбом». А это что? О… Кумиры современности: Каррерас, Паваротти, Хворостовский. А тут? Очень интересно! Да это же просто клад: «Джипси кингс», Сезария Эвора, Иглесиас-старший, Глория Эстефан… Какой чудак притащил эти постеры в хранилище консерватории? Андреа счастлива. Она уходит, обвешанная рулонами, спешит все сделать до прихода Дима. Прощайте серые, скучные обои в мелкий, рябой увядший цветочек!

Девушка с восторгом осматривает свою работу: теперь ни у кого не возникнет ни малейшего сомнения, куда они попали. Привет. Здесь живут Андреа и Дим – полиглоты музыки. Не верите? Взгляните на стены. Справа – сплошная классика: Моцарт, Лист, Берлиоз. Чуть подальше – Иоганн Штраус, не в очень приметном месте. Дим считает его слишком легким, бездумным, предпочитает мрачность и экспрессию однофамильца, а Андреа так любит оперетту, и песни, и вальс. Дим говорит, искусство должно заставлять мыслить, питать мозг, порождать идеи, задавать вопросы. Андреа согласна, но у нее все по-другому. Музыка кормит душу, взывает к чувствам, наполняет жизнь каким-то другим, иррациональным, высшим смыслом, находит истину, дарит ответы. «Barуn de gitanos soy[15]…» – напевает она, направляясь к левой стене. Здесь настоящие кумиры хозяина дома: Джо Сатриани, Стив Вай, Ингве Мальмстин, Брайан Мэй, Эрик Клэптон, Карлос Сантана и, конечно же, Пако. Андреа сосредоточенно думает несколько секунд, потом решается. Достает заветную струну и приклеивает ее к бумажному грифу. Отлично. Так. Что у нас над дверью? Здесь просто полет фантазии: исписанные бемолями и диезами ноты, тексты известных арий, фотографии (прихватила из дома). Диму особенно нравится эта: Андреа восемь лет, она сидит за роялем, кудряшки перехвачены бантом, лоб наморщен, руки напряжены, а ноги… ноги живут своей жизнью: правая засунута под попу, левая стряхивает надоевшую туфлю. Да, дверь получилась веселенькая. Девушка оборачивается к окну: это вершина ее творчества. Сразу две Мэрилин (розовая и зеленая) и еще несколько бумажных изображений людей, достойных, по ее мнению, восхищения: Шанель, Хемингуэй, Феллини и Горбачев. Дим оценит… Не оценил.

– Ладно. Шанель уберем, – вздыхает Андреа. – Некоторые факты ее биографии далеко не эстетичны. Согласна. Но Уорхол, уж извини.

– Ну и в чем его эстетизм? В чем? Докажи.

– Да во всем. И в жизни, и в работах.

– В работах? Но это просто смешно.

– Хорошо, тогда что, по-твоему, эстетизм?

– Изящество, красота.

– Чем же не подходит Уорхол? – кипятится Андреа. – Кто, если не он, так изящно совместил искусство с дизайном, уникальное с серийным, актуальное с вечным? Кто еще так умеет смешивать стили, стирать границы? Хочешь, я скажу тебе?

– Скажи. – Дим несколько обескуражен.

– Пако, – подводит черту Андреа. – А разве Пако не эстетичен?

Пако эстетичен. С этим Дим, естественно, соглашается. Пусть и Уорхол будет эстетичен, если Андреа так хочется.

Теперь они живут в афишной тумбе. Андреа то и дело добавляет штрихи, меняет исполнителей и даты выступлений, переделывает коллажи, создает творческую атмосферу. Дим заваливает экзамен, на носу пересдача. Он готовится. Морщась, учит теорию. Андреа заменяет его в ресторане, волнуется, пробует на жующей московской публике испанскую гитару. Успех, аплодисменты, приглашения играть на свадьбах, банкетах, юбилеях, корпоративах. Комплименты, улыбки, гонорары. Новая куртка, новый мобильник, новая мебель. Начало новой жизни и начало конца.

Андреа довольна, Дим злится:

– Для кого ты играешь?

– Для людей.

– Для каких? Они не понимают, что ты играешь, кого играешь, как играешь. Им наплевать. Тебя приглашают для развлекухи.

– А разве игра в ресторане не развлекуха?

– В ресторан вполне может заглянуть какой-нибудь музыкальный продюсер. Ресторан – это путевка в будущее. Я там играю для себя, для тебя.

Андреа не понимает. Она играет ради них двоих, ради семьи, ради дома, ради жизни, ради счастья.

– Ты сноб!

9

«Я сноб. Самый настоящий сноб». Марат ненавидит себя за пренебрежение к работягам, за высокомерие, за невозможность разобрать стену, которую так старательно возводила между ним и простым людом судьба. В том, что он такой начитанный, образованный, культурный, нет никакой его заслуги. И незачем сравнивать себя с неучем из глухой северной деревни, который наперекор уготованной участи промыслового рыбака стал первым российским академиком. Нет, в отличие от Михаила Васильевича у него не было никаких данных и никакой особой склонности к интеллектуальному обогащению. Зато были все условия: папа – поэт, сын поэта, мама – певица, дочь режиссера и актрисы. И соответствующая обстановка: творческая интеллигенция в доме не переводилась, свободомыслие приветствовалось, проба пера поощрялась. У Марата было все для пополнения копилки знаний: столичная жизнь (Фрунзе не Москва, но театров, музеев и выставок горожанам хватало); огромная дедушкина библиотека, где мальчик с удовольствием просиживал штаны, пока его сверстники мерялись силой в аркан-тартыш; школа с английским уклоном, бесконечные поездки в международные лагеря, общение с иностранцами и, конечно же, музыка. Марат всегда и во всем был лидером. Он разрывался между мечтами о первой скрипке, ударных и саксофоне. Он хотел всего сразу: руководить, направлять, организовывать, сочинять и отправлять в плавание, подхватывать и выбрасывать на берег, поддерживать и вдохновлять, приводить в движение и останавливать… Потом уже он хотел только одного: стать дирижером. Но его подвели к этому желанию, направили. Он вдохнул творческую профессию, впитал ее с молоком матери, как впитывал правила поведения, речи, общения. Марату все показали, все рассказали, поднесли на блюдечке с голубой каемочкой. И он ничем не лучше тех, кого не научили тонкостям этикета, витиеватым речевым оборотам или молчаливой тактичности. А может быть, даже хуже, потому что до сих пор продолжает считать себя лучше своих напарников. А чем он лучше? Тем, что брезгует их обществом? Тем, что знает, кто написал «Хованщину» и что это такое? Тем, что даже в полевых условиях ест ножом и вилкой? Что не рассказывает скабрезных анекдотов? Может читать Шекспира по-английски? А кто сказал, что знание Шекспира важнее умения идеально белить потолки? Марат знает, кто это сказал. Когда он приносил из школы плохую отметку, его бабушка театрально хваталась за сердце. «Боже, – восклицала народная артистка Киргизской ССР, – ты станешь дворником, грузчиком, сантехником, маляром!» Ну, маляром Марат уже стал. Нет, хуже. Он стал пародией на маляра. Непрофессиональный маляр гораздо хуже профессионального. А вот профессионалы-напарники от него нос не воротят, чувствуют его отношение, а все равно обращаются по-рабочему, по-простому: дубасят по плечу, обдают запахом «Беломора», стелют для него газетку на соседнюю табуретку, приглашают выпить пивка и закусить вяленой требухой. Они проще, честнее и лучше. Марат каждый день отказывается, а ребята продолжают предлагать. Своеобразный ритуал, теннис. Слова, как мячик, летают по комнате, и только непрофессиональный маляр видит сетку, через которую они перелетают. «У каждого человека есть выбор, как жить, кем стать, чему служить», – назидательно говорила бабушка. Наверняка из какой-нибудь роли. Был ли выбор у этих работяг? У Марата был.

1

«Улитки» (исп.) – известный ресторан в Барселоне.

2

Донья Соль – героиня романа Висенте Бласко Ибаньеса «Кровь и песок»; Кармен – героиня романа Мигеля Делибеса «Пять часов с Марио».

3

Отношения на дальнем расстоянии (англ.).

4

Известный современный британский пианист.

5

Американский певец, композитор и общественный деятель, известный в 1970 – 1980-е гг. в основном в странах Восточной Европы.

6

Вы фантастически играли (англ.).

7

Почему вы смеетесь? (англ.)

8

Я буду называть тебя Дим (англ.).

9

Твоя очередь (англ.).

10

Куда? (англ.)

11

Домой (англ.).

12

Домой (исп.).

13

Франсиско Гомес – настоящее имя Пако де Лусии. Пако – сокращенное от Франсиско.

14

Дерьмо (исп.).

15

«Я цыганский барон…» (исп.).