Обвинения аравана были ужасны, свита оцепенела. Наместник было побледнел, но вдруг засмеялся и махнул рукой.

Иров день! Такими словами обмениваются не с собеседниками, а с соучастниками, но Ир делает людей — хуже пьяных. Притом начальство менее сдержанно, чем простолюдины, — сидит всю жизнь в управе и слушает «да-да» и «лечу исполнить». И вдруг перед тобой главный враг твоей жизни!

— А почему, — спросил инспектор, — араван и наместник остались в монастыре ночевать?

— Ах, господин инспектор, — ехать до монастыря три часа, дорога идет в камышах и болотах, место пустынное, уже ночь. Свита господина наместника забоялась бунтовщиков и отказалась возвращаться ночью в город. Араван спросил, уж не боится ли он народа, а наместник ответил, что бунтовщиков он не боится, а боится, что его по дороге убьют люди аравана, да и свалят все на бунтовщиков. Вот и остались ночевать…

Паланкин меж тем прибыл к каменному трехэтажному зданию городской судебной управы.

— Разбойники Харайна, однако, смелы, — заметил Нан, покидая паланкин, — сколько их?

— Все отчеты представляются в столицу. Испорченность нынешних нравов…

Нан грубо оборвал судейского секретаря.

— Мне не обязательно отправляться в Харайн, чтобы прочесть посланные в столицу отчеты или услышать про испорченность нравов. Сколько по всей провинции крупных разбойничьих шаек?

Бахадн потупился. Количество разбойников в докладах занижалось по той же причине, по которой не трогали бродячих проповедников. Трудно изловить каждого, кто ругает чиновников, но легко устроить разнос ретивому служаке, искореняющему неопасную крамолу с опасным усердием.

— Не менее полутора тысяч человек, — наконец сказал Бахадн. — Около города Харайна — почти никого, ближе к западным предгорьям — десяток крупных шаек. На горе Лазоревой есть стан Ханалая — не менее тысячи человек. Правительственные войска ничего не могут с ним сделать. Ханалай побеждает даже горцев. Сам Ханалай — клейменый убийца, величает себя защитником справедливости…

— А как вы считаете, почему так много разбойников? — перебил инспектор. — Про испорченность нравов можно опустить.

— Араван Нарай — скверный правитель.

— Вот как, — поднял брови Нан, — а в столице ходят легенды о неподкупности Нарая…

— Из неподкупности каши не сваришь и людей не накормишь, — с неожиданной горечью сказал Бахадн. — Араван три года назад чуть столицу не разорил своей неподкупностью, а Харайн ему на один укус…

Паланкин наконец остановился перед судебной управой. Двойная крыша трехэтажной управы сверкала на солнце, с карнизов свешивался каменный виноград, и наверху широкой лестницы четырехростый мраморный Иршахчан раздирал пасть трехрогому змею Уннушику. Сорванные одежды государя струились по ветру, обнаженные плечи застыли в чудовищном напряжении. Пятьсот лет назад грубый реалист Иннин ваял небесного государя с кулачного бойца: и лишь голова мангусты на плечах бога напоминала своими застывшими и безмятежными чертами о реализме истинном.

Голову, впрочем, ваял не Иннин. Воскресший государь Аттах (их тогда сразу несколько воскресло, и они еще долго выясняли друг с другом, кто воистину воскрес, а кто нет) — имел обыкновение сносить головы статуям и устанавливать свои. Также и некоторые его преемники. В конце концов основатель нынешней династии, варвар, завоеватель, во избежание соблазна постановил: приделать статуям звериные головы.

В божьей тени копошились люди, бросали в жертвенный огонь копии жалоб, чтобы вручить их сразу двум адресатам: небесному государю и его посланнику, столичному инспектору. Впрочем, в огонь частенько бросали чистые листы: Иршахчану и так все ведомо, зачем лишний раз тратиться на переписчика?

Бахадн нахмурился: людей было слишком много.

Инспектор медленно поднимался по стертым ступеням, окруженный просителями. Жалобщики пронзительно голосили; доносчики подходили скромно и с достоинством. Инспектор улыбался тем и другим, а наверху каменный бог с лицом мангусты улыбался ежедневной пьесе, разыгрываемой в его честь.

Бахадн и сам писывал такие пьески и знал, как должно строиться повествование. Бесчинства притеснителя; страдания невинных; приезд столичного чиновника; подкупленные свидетели, запутанные улики и ошибочные догадки; потом сон, в котором второй получатель жалобы, государь Иршахчан, является к инспектору, превращает улики в символы и рационально перетолковывает запутанную злоумышленниками явь. И непременный счастливый конец: шеи корыстолюбцев схвачены веревкой, и порок карают мечом и доской на глазах ликующего народа.

Народ любит такие истории, боги любят такие истории, и столица их тоже любит. «Народ должен участвовать в управлении государством», — вспомнил Бахадн слова из трактата Веспшанки. «Он может участвовать в управлении либо посредством выборов, либо посредством доносов. Первый путь ведет к беспорядкам, второй — к торжеству справедливости».

Столичный инспектор, наконец, собрал семена истины для полей правосудия, все, до единого зернышка.

Чиновники неторопливо прошли по коридорам в кабинет покойного судьи. Из-за широкого судейского стола навстречу им поднялся, придерживая рукой подхваченные сквозняком бумаги, молодой человек лет двадцати трех: Шаваш, секретарь господина Нана. Столичные чиновники всегда привозили с собой кучу людей и потому от местного начальства были совершенно независимы, а зависели только от своих покровителей из центра.

Провинциальный чиновник с обидой уставился на завитые локоны юноши, ламасские кружева воротника и широкие, не по закону широкие рукава затканного золотом кафтана. Великий Вей, если в столице молодые чиновники завивают волосы, — мудрено ли, что воры сожрали чужую маринованную утку?

Господин Нан поклонился небесному судье Бужве, чей идол стоял в левом углу, и безмятежно выпустил из рук охапку жалоб. Белые бумажные треугольники посыпались на пол, как стая перелетных цапель — на ровную гладь воды. «Слава Бужве, — подумал Бахадн, — он не охотник читать жалобы».

— Принесли? — спросил инспектор своего секретаря.

Тот кивнул головой и потянулся к дверце секретного шкафа. Дверцу охранял от посторонних глаз стоногий паук Миик, и дополнительно, ввиду нынешней испорченности, — хитроумный, хотя и менее божественный механизм. Шаваш достал из сейфа что-то завернутое в тряпочку, и развернул тряпочку на столе. В ней оказалась короткая, в пол-локтя трубка, покрытая щербленой слоновой костью. Бахадн ахнул. Это был рукавный самострел — неудобное, но коварное оружие. Спрятав заправленную стальным шариком трубку в широком рукаве, можно было выстрелить совершенно бесшумно и незаметно, правда, не более одного раза. Дальность и сила выстрела зависела от качества стальной пружинки и диаметра шарика. Из хорошего самострела можно было убить человека на расстоянии до десяти шагов.

Закон запрещал иметь оружие всем жителям ойкумены, не считая тех, кто призван закон охранять. Закон соблюдался спустя рукава, но все-таки достаточно, чтобы сделать рукавные самострелы дорогой и редкой игрушкой: браконьеры ходили с мечом и стрелами, лесной грабитель — с мечом, а городской вор предпочитал нож за быстроту и надежность.

— Что такое? Узнали самострел, господин Бахадн? — быстро спросил инспектор Нан.

— Н…нет, то есть совершенно нет.

— Его бросили в Змеиный колодец в желтом монастыре, — сладким голосом произнес молодой секретарь. Говорят, что колодец не имеет дна. Видимо, преступник этому поверил. Уж не знаю, имеет ли он дно или нет, а только настоятелю во сне явился дух оскверненного колодца, приказал вычерпать воду и найти безобразие.

«Ох, — скверный дух, — подумал Бахадн, — что за хамство лазить в чужие сны! Ну какая ему печаль от несправедливости к человеку? Правильно, правильно говорят, что в желтом монастыре не все чисто!»

— Но разве это что-то меняет? — вежливо спросил Бахадн, — какая разница, чем пользовались бунтовщики, — рукавным самострелом или обычным?

— Увы! — сказал инспектор, — я и сам так думал, но вы раскрыли мне глаза. Ведь рукавный самострел бьет на десять шагов, а толпа стояла в сорока. Кроме того…

Инспектор неторопливо положил рядом с самострелом отнятый утром у разбойника клевец, и Бахадн мгновенно понял, в чем дело. Они разительно отличались между собой, — грубое оружие сектанта с деревянной рукояткой, и отделанный резной с позолотой костью самострел, обличавший в своем владельце по меньшей мере высокопоставленного чиновника. Но, боги, сколько нынче оружия в Харайне! Правильно, правильно сказал государь Веспшанка: когда в частных руках слишком много оружия, оружие начинает драться само!

— Кроме того, бунтовщики никак не могли бросить самострел в Змеиный Колодец, который находится за внутренней стеной монастыря. Это мог сделать лишь один из гостей в ночь после убийства. И, представьте себе, монахи заметили кое-кого из гостей, кому вздумалось побродить…

— Кого же? — Бахадн от волнения привстал на цыпочки.

Господин Нан развел руками.

— Зачем так рано говорить об этих вещах? Я могу попасть в неловкое положение, бросив тень на всеми уважаемого человека, и хотел бы сначала изучить все обстоятельства дела.

Господин Бахадн стал откланиваться, и столичный чиновник его не задерживал. Когда Бахадн ушел, Нан вопросительно взглянул на своего секретаря.

— За ним последят. Мне показалось, он вспомнил, у кого из высших чиновников был такой самострел.

— Он побежал справиться о том, что ему надлежит вспомнить, у наместника Вашхога, — усмехнулся Нан.

— Вряд ли, — отозвался секретарь, — это ему удастся, потому что наместник либо еще не проснулся, либо уже напился.

Нан тем временем собрал с пола брошенные им жалобы и стал их внимательно изучать. Взяв пятую или шестую жалобу, инспектор присвистнул.

— Так я и знал, — уж больно пустые у него были глаза, — прошипел инспектор.

Шаваш неслышно подошел и склонился над плечом начальника. Жалоба была написана испорченным почерком человека, много пишущего, но отвыкшего от уставной каллиграфии официальных документов.

— Великий Вей, — сказал Шаваш, — арестуйте наместника провинции Харайн, и мы объясним вам, в чем он виноват! Я думал, что такие идиоты встречаются только среди наследственных казначеев!

— Да, наглости им не занимать, — сказал инспектор, складывая бумагу. — А ну-ка, Шаваш, отгадайте: ясно, почему властям прибыльно считать, будто судью убили бунтовщики. А вот почему это выгодно считать бунтовщикам?

Секретарь нахмурился. А инспектор устроился в казенном кресле с выцветшей спинкой желтого атласа, и разогнул книгу, за которой, спохватившись, явился в харчевню парень-бунтовщик.

— А ведь это один и тот же почерк, — промолвил инспектор, попеременно разглядывая жалобу и комментарии на полях пресловутой книги аравана Нарая.

— И даже бумага едва ли не одна и та же, — прибавил инспектор с понятным отвращением книжника. Показал книгу Шавашу и прибавил:

— Вот, полюбуйся! Какой-то парень залез в дом мятежника за этой книгой, и чуть не удушил меня впридачу, но книгу все-таки обронил, Что ты думаешь об этом происшествии?

— Ничего я не думаю, — возразил Шаваш. — Мятежник мог быть поддельный, и книга — тоже. Наверняка араван Нарай скажет, что ничего не дарил.

— Мятежник был настоящий, — сказал Нан. Помолчал и объяснил:

— Видишь ли, когда я вошел, на нем был платок с синим и красным концами. И парень ужасно удивился, что я его вижу, потому что он считал, что благодаря этому платку он невидим и неуязвим. И согласись, что поддельную книгу наместник заказать может, а человека, который считает себя невидимым — вряд ли.

Господин Бахадн был прав, полагая, что инспектор послан в Харайн не просто отыскать убийцу городского судьи. Но император строго-настрого запретил инспектору и его секретарю разглашать подлинную цель экстраординарного расследования. Да дело было не только в императоре…

Почтовые голуби одновременно доставили известия о случившемся. От наместника Вашхога — господину Ишнайе, первому министру двора, и, по счастливому совпадению, дяде любимой наложницы императора; от аравана Нарая — дворцовому управителю Мнадесу. Каждое из сообщений объективно обличало в противнике прямого виновника бунта. От назначенного следователя зависело, какая из объективных точек зрения станет еще и официальной.

Явившись во дворец с самого утра, господин Ишнайя известил государя о случившемся и ходатайствовал о назначении инспектором старшего советника при ведомстве церемоний и обрядов, господина Азруца.

Император слушал министра рассеянно, поглаживая белыми, нервными пальцами нефритовый рельеф малой приемной комнаты. Рельеф вспухал к потолку бесчисленными изображениями императора Вея, принимающего дары богов: водяные колеса и зрелые снопы, веревки и молоток строителя, мотыгу земледельца и топор плотника.

Придворный художник, вместо того, чтобы верно передать всепроникающую заботу о народе, просто вывел государя единственным собственником мироздания. И рельеф, и зала, и весь дворец, пропитанные гнилым духом последнего царствования, претили молодому императору.

Роспись нового дворца будет прославлять народ, а не правителей, — но боже мой, как бесстыдно долго затягивается строительство, с какой радостью работают люди, кого ни спроси, и с каким нахальством высшие чиновники жалуются на нехватку людей и средств…

Господин Ишнайя почтительно ждал государева решения.

Молодой император, улыбаясь, сообщил Ишнайе, что главноуправитель Мнадес уже известил его о волнениях, но назвал другую кандидатуру.

— Так что я выберу между ними в час, назначенный для гаданий, — заключил император.

Господин Мнадес выразил сомнение, стоит ли отдавать назначение воле случая…

— Не думаю, что совет моего небесного отца будет хуже вашего, — заметил император.

Господин Мнадес вздохнул про себя. Император вряд ли собирался гадать, но он явно собирался объяснить свой выбор гаданием и тем дать понять придворным, что не предпочитает, как и прежде, ни одной из враждующих дворцовых группировок.

— Все стареет, — проговорил император, беспокойно дергаясь. — Уже третье восстание в этом году, и подумать когда — в Иров день. Все это началось при матери, — добавил он. — Почему происходят восстания, господин Мнадес?

— У Ирова дня странная репутация, — осторожно сказал министр.

— Вздор, — вздрогнул государь, — вздор и суеверие. Восстания происходят оттого, что чиновники прожорливы, а народ голодает. Может, все-таки выдавать жителям Нижних Городов государственные запасы?

Сердце господина Мнадеса затрепетало. Давно и безуспешно старался он убедить государя в необходимости реформы, после которой государство будет снабжать всех бедствующих подданных империи, безразлично, приписаны ли они к деревне и цеху, или нет. Господин Мнадес настаивал, что такая реформа — единственный способ успокоить назревавшее недовольство и с обычным для него великодушием предлагал взять на себя все обязанности по распределению необходимого продовольствия. Господин Ишнайя возражал, что такая реформа — верный способ узаконить бездельников. «Спрос на раздаваемые запасы мгновенно возрастет, а деревни опустеют», — указывал он. Кроме того, господин Ишнайя полагал, что, если уж создавать подобное ведомство, то уж ставить во главе такой миллиардной кормушки надо человека безусловно честного, — например, зятя господина Ишнайи.

— Нет, — проговорил император, — такие выдачи нарушат традицию. И к тому же это приведет к слишком большим злоупотреблениям, — добавил он, пристально глядя своими большими карими глазами на первого министра. — Распорядитесь, чтобы в Харайне перевели из государственных припасов на счет желтого монастыря два рисовых миллиона. Пусть монахи раздают.

После утренней аудиенции император отправился на охоту.

Простонародье рассказывало о государственных заповедниках всякие басни: говорили, например, что так живет черепаха Шушу, которая раз вместо яиц сносит гигантский изумруд, дарующий владельцу ясновидение, справедливость и долгую жизнь. При дворе только улыбались народной доверчивости: образованные люди знали, что черепаха Шушу живет за Западными Горами. Но иные звери из государева парка и вправду давно перевелись в простых местах, — земли в империи было мало, на центральной равнине прорезанные канавками поля давно вытеснили болота и леса с живностью, описанной в хрониках первых династий.

Император затравил двух оленей с кисточками на ушах и вернулся во дворец за час до вечерней аудиенции в покойном состоянии духа. Императору было двадцать пять лет, он вступил на престол три года тому назад и еще не разучился любить красивых женщин, хорошие стихи и дикую охоту. Политику он ненавидел и окружающих его царедворцев считал законченными негодяями. Мнение это проистекало из обязательного изучения «Наставлений сыну», написанных шесть веков тому назад, но до сих пор заслуженно остававшихся лучшим руководством практической политологии. Кроме меткого наблюдения о характере царедворцев, император усвоил и практический совет: ссоры царедворцев — залог их верности императору. Мнадес докладывал императору о всех проделках партии Ишнайи, Ишнайя докладывал императору о всех проделках партии Мнадеса, и личный секретарь императора, его молочный брат Ишим, пользуясь услугами не большой, но преданной группы людей, докладывал о мелких сговорах между обеими группировками.

Отсутствие императора задержало вечернюю аудиенцию на полчаса. Потом еще на полчаса и еще.

Потом ее отменили совсем. Потом сквозь толпу придворных прошел старший следователь столичной управы господин Нан. Его встретил молочный брат императора, Ишим, и препроводил в личные покои государя.

Через два часа Нан уже покидал столицу. Люди информированные узнали, что бог по имени Ир, в праздник которого и произошли волнения, придал большое значение случившемуся. Бог явился во сне главному первослужителю Ира и потребовал от него примерного наказания виновных. Бог также выразил уверенность, что розыском преступников должен заниматься старший следователь Восточной управы господин Нан.

Что ж — Ир — один из тысячи отцов императора, и отцовскую волю чтут выше всего.

Следователь Нан был удивлен и встревожен, когда его вызвали к императору. Следователь Нан было предположил, что речь пойдет об инисской контрабанде, или о партии чахарского шелка, с которой по его запросу был снят арест, или о той скверной истории с человеком из Аракки, когда Нан получил сорок тысяч, но пожадничал и сказал господину Ишнайе, что получил только двадцать, — и что Ишнайя мог проведать, что Нан его надул.

И когда ему сказали, что ему дают девятый чин и посылают искать убийцу судьи в провинцию Харайн, он было не поверил. А когда государь сказал ему об истинной цели миссии, о которой было ничего не сказано царедворцам, Нан ужаснулся. Он подумал, что предпочел бы оправдываться по делу о чахарском шелке или араккском купце. Ибо речь шла не об еще одном народном волнении и не о смерти провинциального чиновника. Речь шла о событии, в истории империи небывалом: о внезапном исчезновении Великого Ира: пропаже или похищении.

И хуже всего, что господин Нан знал об этом событии то, что ни в коем случае не могло быть известно чиновнику ведомства Справедливости и Спокойствия Нану Акаи, но что было очень хорошо известно сотруднику Фонда Ванвейлена Дэвиду Стрейтону.

Возвращение «Ориона» стало, без сомнения, крупнейшей сенсацией для человечества, уже привыкавшего числить Галактику своей собственностью, а скандальное поведение некоторых ее участников еще добавило масла в огонь.

Прошло уже двадцать четыре года с тех пор, как торговый корабль «Орион», удирая от случившихся рядом пиратов, отклонился от курса и разбился на территории империи. Точнее, на территории империи разбились грузовые отсеки.

Груз в отсеках находился далеко не безобидный. Груз принадлежал, как стало ясно из последующего скандала, Агентству Галактического Надзора, и направлялся на планету Эркон, где и подлежал передаче тамошним борцам за демократию. АГН так никогда и не представило полный перечень груза, но, судя по всему, в набор средств для борьбы за демократию входило не меньше тонны плазменных гранат и ракетные установки типа «Фавилла».

Словом, у экипажа были все основания избавиться от такого груза при первых признаках неполадок на корабле.

Итак, грузовые отсеки разбились на территории империи — но не взорвались. Аварийная капсула пролетела еще три тысячи миль, и командир корабля, Клайд Ванвейлен, сумел посадить ее на одном из западных островов. Острова некогда входили в ойкумену, но были покинуты по приказу императора Аттаха. На свидетелей посадки она произвела сильное впечатление, но последующие рассказы о ней не отличались от других реалистических повествований о духах предках.

Земляне соорудили нечто водоплавающее, и, переплыв море, устремились к своему кораблю. Как лосось на нерест.

Они выдавали себя за заморских торговцев, подбирали обрывки чужих языков и все больше слышали об огромной стране на северо-востоке. Вскоре они встретились и с людьми империи, из той разновидности, что в горах называли пестрыми дрофами. Пестрая дрофа — птица лукавая и униженная, наглая, питается мертвечиной, но сама никого не убивает. Это были частные торговцы, на свой страх и риск отправившиеся за благовониями и драгоценными камнями. Они нарушали закон — торговля за пределами империи была государственной монополией. Но государство редко пользовалось монополией уже потому, что не любило напоминаний о реальности заграницы. Даже эти люди, несмотря на свое корыстолюбие и храбрость, глядели на все вокруг них, как на действительность второго сорта.

Землянам рассказывали о Вее много и с гордостью, и смеялись, что варвары не знают простых вещей: что для всякого путешествия нужна подорожная, и для всякого человека — документ, что у храмов крыши низкие, а здания с высокими шпилями — это управы, и что вся земля принадлежит императору, потому что государственными землями он владеет как глава государства, а храмовыми — как главный бог империи.

Земляне наконец сообразили, что им не то чтобы прямо морочат голову или видят в них безобидных правительственных шпионов. Просто слово, сказанное чужеземцу, сродни заклинанию, и стоит не в изъявительном, а в сослагательном наклонении. Притом же и отвечали им на общегосударственном языке, который лучше приспособлен для абстрактных понятий, а потому соблазняет описывать должное вместо существующего.

Время тоже принадлежало государству, поглощенное и раздавленное его пространством. Слово «государство» употреблялось только в единственном числе. У времени же было два лика.

В одном времени история кончилась с тех пор, как две тысячи лет назад император Иршахчан сделал так, что в империи «нет ни войн, ни мятежей, ни угнетенья, ни бедных, ни богатых; нет несчастных, увечных, калек и сирот».

В другом времени случались войны и мятежи, мор и голод, империя распадалась и возникала вновь. Это были события плохие и потому ненастоящие. Но Боги исправляли ошибки и восстанавливали неизменность мира, — и крестьянский бунтовщик Инан, родившийся из золото яйца, или кочевник-завоеватель Кадерра становились не просто новыми императорами, а новыми воплощениями бога Иршахчана.

Истинна была лишь та история, которая соответствовала образцу. Земные сподвижники Иршахчана превратились в служащих небесных управ; чиновники правили и на небе, и на земле. «А иначе почему небесного правосудия приходится ждать столетиями?» — заметил землянам один ушлый стряпчий.

На территории столь любящей порядок империи падение корабля не осталось незамеченным. Однако земляне как раз явились в империю в ненастоящее время, из тех, что именуются в хрониках «состоянием, близким к недовольству», и для описания которых употребляется время «прошедшее сослагательное», время событий, которые были, но не должны были быть.

Земляне уже имели опыт вмешательства в историю в соседней стране. Клайд Ванвейлен побывал даже в королевских советниках, и его деятельность на этом посту стала, как говорят, предметом закрытых слушаний в весьма суровых инстанциях.

Первый раз землян спасло то, что наследник престола, отдавший приказ об их аресте, был убит при попытке государственного переворота.

Через неделю его преемник, мятежник и астролог Баршарг, арестовал нескольких членов экипажа и довольно быстро вытряс из них все существенные подробности (у Баршарга были такие методы, что от них бы и черепаха заговорила человеческим языком). На следующий день Баршарг был убит.

А еще через две недели бывший друг Ванвейлена, советник Арфарра, присланный наводить порядок в мятежной провинции, снова отдал приказ об аресте чужеземцев. Ничего такого он о них не знал, но был просто добросовестным чиновником и полагал, что всякий иностранец может оказаться шпионом, а стало быть, подлежит аресту.

Земляне могли попытаться убежать, — корабль был вполне готов к взлету, но их удерживало маленькое обстоятельство. Прежние власти провинции — зарезанный наследник престола и повешенный на городской площади Баршарг, — вынесли из корабля весь груз и схоронили его где-то, оформив как мешки с рисом или там детали для виноградных прессов. Какими взятками вернуть все это на корабль, земляне не представляли, зато очень хорошо понимали, что их тайна продержится до первой ревизии или до первого вороватого чиновника, который сопрет со склада «детали для виноградного пресса» мощностью в двадцати три килотонны в тротиловом эквиваленте.

У них были высокие покровители, — но высокие покровители на Вее, — это просто люди, которые требуют высокую цену за предательство тех, кому покровительствуют.

Землян, по приказу Арфарры, взяли в Иров день прямо на пристани, посереди ликующего народа.

Землян взяли с поличным, сиречь с баржей, груженной оружием.

То есть Арфарра полагал, что баржа нагружена кожевенными станками и рудными машинами, и что чужеземные купцы, по просьбе своего покровителя, нарушают закон, покупая запрещенные отныне машины. Арфарра отдал приказ вскрыть контейнеры…

И тут на пристани появился сын Ира.

По правде говоря, что произошло дальше оставалось неясным, так как каждый из участников встречи рассказывал о ней по-разному. Ну то есть до того по-разному, что никакого сходства. Как будто эти люди сидели в шесть часов вечера у телевизора и смотрели разные программы, а потом стали выяснять, что именно они смотрели в шесть вечера. В частности, одни утверждали, что контейнеры были вскрыты и народу предстали мешки с мукой. Другие утверждали, что баржа отвязалась от причала и тут же на середине реки утонула. Что же касается пленки, имевшей быть в амулете на шее Ванвейлена, то она была засвечена.

Было бы любопытно спросить у Арфарры, чиновника, который охотился за землянами, что именно видел он, но это было совсем уж затруднительно: через три года чиновника сослали в каменоломни, а по прибытии — удушили.

Так что, по правде говоря, представления землян были немного точнее одного из древнейших упоминаний об Ире, принадлежавшего заезжему путешественнику V века до основания империи: (отрывок этот, составлявший часть обширного сочинения «Достопамятные обозрения натуры ближней и дальней» вошел сто двенадцатым свитком в «Книгу творения ойкумены», и больше ничего из «обозрений» не сохранилось, аминь).

"Прибыл в Уннушинак (так тогда назывался Харайн). Места благодатнейшие. Просо и полба родят сам-восемьдесят. С этих мест, говорят, в год можно собирать шесть сот мер золота, если не слишком усердствовать с налогами. Видел также котловину, похожую на большую супницу, диаметром в треть дневного перехода. Котловина эта примечательна тем, что на западном ее склоне растет сорт дынь, необыкновенной величины и вкуса, желтых и сетчатых, называемых «кургун». Нигде я не едал подобных дынь. Еще об этой котловине можно сказать следующее.

Время от времени на юго-западном ее склоне один из камней начинает пропадать и течь туманом. Бывает это то весной, то осенью, то раз в два года, а то через пятнадцать лет. Из тумана образуется сфера. Полагаю, что тут природное явление, вызванное вихревым растяжением эфира, сквозь которое проглядывает первоначальная материя мироздания, потому что растет этот шар, не увеличиваясь в объеме, а на манер луны, как бы высветляясь из полумесяца в сферу.

Варвары, однако, построили там храм и почитают это явление как бога. В определенный день прибегает туда олень. Ему потом золотят рога, водят по провинции и называют сыном Ира. Говорят, что раньше Ир вселялся в людей. Я лично этому не верю. Ибо из-за этого оленя исцеляются люди и вырастает урожай таков, что налоги можно безбоязненно повысить еще на восемьдесят мер золота. А в том, что олень этот понимает человеческую речь, я убедился своими глазами. А от такой вещи, от которой животное делается человеком, человек, несомненно, должен сделаться богом, что противно разуму и потому невозможно.